Детство на окраине

На улице дождь

У Сони началась жизнь, полная забот. Она просыпалась очень рано, боясь опоздать в школу. Лишь мама приходила из коровника, зажигала в кухне маленькую семилинейную, синего стекла лампу и тусклый желтый свет прокрадывался в дремлющую комнату, Соня открывала глаза. И так лежала с открытыми глазами, пока не наступит время вставать.

Потом она спешила в школу. Она всегда бежала бегом, размахивая сумкой. Хоть мама и говорила, что еще рано, но вдруг все-таки опоздаешь? У Сони душа замирала при одной этой мысли. Одна девочка, Вера Лукошкина, опоздала — пришла, когда уже все сидели за партами. Вот ей было страшно-то, вот неловко! Она входит, а все на нее смотрят! И Елена Петровна качает головой: «Ай-я-яй! Какая неаккуратная!»

Нет уж, лучше Соня встанет пораньше, но только не входить в класс, когда уже все сидят на партах, чтобы все на тебя смотрели и чтобы Елена Петровна качала головой!

Урок всегда начинался с молитвы. Учитель «закона божьего», дьякон, которого все звали батюшкой, научил девочек петь молитву. И как-то незаметно установилось так: раздается звонок в коридоре, девочки идут на свои места и начинают хором петь молитву. И, только отзвучат последние слова, в класс входит Елена Петровна.

Входила она, как солнышко — ясная, веселая, свежая. Темные глаза ее внимательно оглядывали учениц и словно сразу согревали их. А ученицы дружно, хором радостно кричали:

«Здравствуйте, Елена Петровна!»

Словно не виделись с ней неизвестно сколько времени. Соня была счастлива, если встречала взгляд теплых коричневых глаз своей учительницы, была счастлива, если учительница замечала худенькую, невзрачную свою ученицу или обращалась к ней с каким-нибудь словом.

Однажды Елена Петровна вызвала Соню к доске. И, пока Соня писала мелом буквы, учительница задумчиво глядела на нее.

«Какая же ты худенькая, бледненькая… — сказала она и, взяв Соню за плечи, выпрямила их. — Вот так ходи, не горбись. Рыбьим жиром надо вас, таких вот, поить».

Через несколько дней, во время большой перемены, Елена Петровна внесла в класс бутылочку с рыбьим жиром и тарелку с ломтиками черного хлеба, густо посыпанного солью.

— С нынешнего дня будете пить рыбий жир, — сказала она.

— Я не буду, — крикнула Лида Брызгалова.

— Ты не будешь, — согласилась Елена Петровна, — тебе это не нужно. А вот Соне Горюновой нужно. Саше Смирновой нужно. Марусе Воробьевой…

Елена Петровна назвала еще несколько имен.

— Подойдите ко мне, девочки, а остальные — на перемену!

Соня робко вместе с другими девочками подошла к столу учительницы. Елена Петровна налила в столовую ложку нестерпимо желтого и густого рыбьего жира.

— Берн хлеба.

Соня взяла посоленный кусочек.

— Выпей и сразу заешь хлебом.

Соня не знала, как ей проглотить эту ложку жира, как справиться со своим отвращением. Все внутренности вопили в ней: не хочу! Не могу!

Но Соня не смела возразить Елене Петровне. Если Елена Петровна говорит «выпей», значит, надо выпить. И Соня проглотила рыбий жир и тут же заела хлебом. Так же покорно глотали жир и другие девочки — все самые худенькие, самые бледные, которых Елена Петровна отобрала из своего класса. Морщились, ежились, но ни одна не протестовала. Раз велит их учительница Елена Петровна, значит, надо.

И так это и осталось: звонок на большую перемену — значит, подходи к столу и глотай рыбий жир! Хочешь или не хочешь, можешь или не можешь, а глотай — и все тут!

Соня еще была невелика и не понимала, что учительница заставляет их каждый день глотать рыбий жир вовсе не потому, что так положено и что она выполняет какие-то правила. Правил таких не было. Кто задумывался над тем, что дети бедноты круглый год живут в городе, в своем дворе, со всех сторон обнесенном заборами, и растут бледными и малокровными, как слабые побеги? Кто интересовался тем, как они живут дома, что едят, где спят, как проводят свободное время? Важно было, чтобы ученик пришел в школу вовремя, чтобы он учил уроки и чтобы вовремя ушел из школы, а все остальное никого не касалось.

«Во всяком случае, школы это не касается, — утверждала заведующая школой, толстая, угрюмая Евдокия Алексеевна. — Наша задача — научить грамоте. Вот и все. Все!»

И она прихлопывала по столу своей тяжелой рукой, будто желая прихлопнуть также и все возражения.

Но Евдокии Алексеевне не повезло с учительницами. Они все время что-нибудь придумывали. То они завели библиотечки для учениц. Поставили в каждом классе по шкафу, насобирали где-то у знакомых детских книг, подкупили еще на свои деньги — и вот вам!.. У них уже выдаются книги, и в каждом классе свой дежурный — девочка-библиотекарь. И зачинщица этому, конечно, Елена Петровна!

То они придумали горячие завтраки в школе. К чему это? Зачем эти лишние хлопоты? Ведь их никто не заставляет кормить завтраками учеников, нет таких правил для начальных городских училищ. Так ведь сделали по-своему. Отремонтировали школьный полуподвал, соорудили там печку с котлом, поставили длинные столы и скамейки. И вот пожалуйста! — девчонки каждый день завтракают: то им суп варят, то кашу. Правда, не бесплатно, школа берет по три копейки с человека. Но хлопот сколько! И к чему это? К чему, если в правилах это нигде не написано?

Конечно, и в этой затее больше всех старалась Елена Петровна. Этому человеку нет покоя. Недаром, говорят, что она в смуте пятого года была замешана и даже, говорят, ее городовые били — еле убежала… Знать бы Евдокии Алексеевне все это доподлинно, уж она бы допекла Елену Петровну.

А теперь вот опять же эта Елена Петровна придумала поить девчонок рыбьим жиром. Конечно, и другие учительницы за ней потянутся. Да еще совет какой-то школьный организовать хотят. Этого не хватало! Тогда у заведующей школой уже совсем никакой власти не останется!

Евдокия Алексеевна как услышала об этом совете, так даже ногами затопала от ярости. До хрипоты кричала на учительниц, но все без толку. Ах, слишком добра, слишком мягка их попечительница госпожа Катуар! Вместо того чтобы притопнуть на них да цыкнуть как следует, она выслушивает их и даже соглашается:

«Если вам это нравится — организуйте. Только, пожалуйста, в пределах благоразумия».

А где кончаются эти пределы для таких, как Елена Петровна? И чем она так пленила госпожу Катуар? Ведь ей же известно, что Елена Петровна даже на молитве в своем классе не бывает! Вслед за ней и другие учительницы не стали на молитву ходить. А госпожа Катуар будто и не слышит, когда Евдокия Алексеевна докладывает ей об этом. Но, может, госпоже Катуар просто не хочется спорить и расстраиваться? Да, видно, это так. Зачем нужно богатой барыне беспокоиться? Была бы слава, что она попечительница!..

Соня ничего этого не знала. Как она могла себе представить, что на их Елену Петровну кто-то может кричать да еще топать ногами? И как она могла подумать, что кто-то ненавидит ее учительницу? Это ее-то Елену Петровну, самую умную, самую добрую, самую красивую на свете!

Но скоро Соне пришлось убедиться, что не всем такой кажется Елена Петровна. Совсем иначе глядела на их учительницу Лида Брызгалова.

Как-то на уроке Елена Петровна спросила, все ли выучили заданные стихи.

Лида Брызгалова тотчас подняла руку:

— Я хорошо выучила!

Лида бойко начала читать стихи. Потом вдруг запнулась, все спутала, но не замолчала, а продолжала лепетать что попало.

— Довольно, — сказала Елена Петровна. — Плохо.

— Почему плохо? — удивилась Лида. — Я же ответила!

В этот день Лиде вообще не повезло. Елена Петровна прочитала рассказ и велела пересказать своими словами. Лида вышла к доске и начала пересказывать. Но чем дальше, тем больше весь класс удивлялся ее рассказу. Елена Петровна прочла, как охотник возвращался с охоты и шел по аллее сада, а потом повстречал воробья. А Лида рассказывала и про воробья, и про гусей, и про лягушку, которую утки взяли с собой в теплые страны…

— Садись, Лида, — сказала ей Елена Петровна. — Очень плохо.

И Лида опять удивилась:

— А ведь я отвечала! Все время говорила!

Девочки засмеялись. А Лида, обиженная, села за парту.

В этот день они с Соней поссорились. Они вместе вышли из школы. На улице лил беспросветный осенний дождь. Лида надела плащик с капюшоном, который принесла ей девушка-горничная. А Соня подняла воротник пальто и потуже завязала капор. Капор у нее был темный, простенький — мама сама сшила его.

— У нас плохая учительница, — сказала Лида, — все время придирается.

Соня вспыхнула и обиделась до слез:

— Нет, хорошая! Нет, хорошая! Лучше всех!

Лида с удивлением посмотрела на нее. Потом вдруг повернулась к горничной и капризно сказала:

— Переведи меня на ту сторону! Я не хочу с ней идти. У нее мать — коровница!

Соне показалось, что ее ударили. Она остановилась и молча смотрела, как Лида и горничная, ступая через лужи, переходят на ту сторону. А дождь все шел, косой, мелкий. И Соне казалось, что он тонкими черточками зачеркивал ее новую подругу.

Домой она пришла расстроенная. Мама встревожилась:

— Мальчишки отколотили, что ли? Или от учительницы попало? Неужели в классе баловалась?

Соня все рассказала про Лиду. Мама сразу нахмурилась, приподняла подбородок — «надула губы», как говорил про нее в таких случаях отец.

— Коровница тоже человек. (Уж в который раз говорит это мама!) А если у Лиды отец домовладелец, то пусть и подруг себе ищет подходящих.

Соня заробела.

— Отец у Лиды домовладелец?

— А как же? Шесть флигелей в Тополевом переулке — все его, Брызгалова.

Соня знала эти дома. Они стояли около самой свалки, все одинаковые, бревенчатые, с красными крышами, с резными наличниками и маленькими навесами над дверями. И все это Лидины дома!

И сразу Лида Брызгалова показалась Соне совсем чужой и далекой девочкой. Они никогда не будут дружить, не будут ходить домой друг к другу. Соня никогда не захочет, чтобы Лида пришла к ней и увидела, что у них только одна комната, да и та проходная, а к Лиде, в ее «собственный дом», Соня тоже никогда не пойдет. И в первый раз Соня с тяжелым сердцем подумала, что завтра надо опять идти в школу и сидеть на одной парте с Лидой Брызгаловой.

На улице все шел и шел дождь. Соня глядела в окно от скуки. Проходили со звоном мокрые трамваи, от струек дождя на стекле они казались полосатыми. Торопливо проходил какой-нибудь прохожий под большим черным зонтом…

Что делать? Чем заняться? Накинуть пальто, пробежать к Лизке? Но там сейчас темнее, чем всегда, гуще, чем всегда, духота и тяжелый запах кожи — сидят, закрыв дверь и окна. И разговаривать там можно только шепотом, потому что Лизкин угрюмый отец тут же сидит на своей «липке»… Забраться наверх, к Оле с Тоськой? Игрушек у них нет, но зато бойкая, говорливая Оля умеет придумывать всякие игры. То навертит из лоскутков кукол и разговаривает за них разными голосами. То устроит море в оловянной миске и пускает по воде корабли — пустые ореховые скорлупки. То начинает придумывать какие-то песенки и подруг заставляет придумывать. Пойти к Оле? Но Олина мать всегда бывает недовольна, когда приходят к ним. Она сидит с утра до вечера за швейной машиной, придвинув ее к окну. Около нее лежит белый бельевой материал — к этой белизне и подступиться нельзя. А комнатка такая маленькая, что приткнуться поиграть негде!.. Кроме того, к Оле приходить довольно опасно. Редко игры с нею кончаются без ссоры. Чуть что не понравится Оле, тут же и ссора, а то и драка…

В квартире было тихо. Сергей Васильевич и Дунечка на работе. Художник ушел куда-то, надвинув шляпу. Отец и мама в коровнике. Лишь одна Анна Ивановна сидела у себя и клеила свои листочки.

Соне попался на глаза кусок синей оберточной бумаги, забытый на столе. Она расправила его, взяла карандаш и принялась рисовать. Нарисовала пролетку с лошадью и в пролетке барыню. Потом опять пролетку, но барыня уже слезла и идет к высоким полукруглым воротам. А дальше эта барыня вошла в комнату. Тут стоял стол, такой же, как у Шуры, и диван с круглыми валиками, как у домовладельцев Прокофьевых…

Хотелось нарисовать очень богатую комнату. Но что же еще бывает в богатых комнатах? Соня подумала и нарисовала граммофон с большой трубой. Граммофон был у Кузьмича, но он весь год стоял где-то в углу, тщательно завернутый в толстую бумагу и в газеты. Так же аккуратно завернутая и перевязанная веревочками, висела на стене красная граммофонная труба. Кузьмич доставал граммофон только в большие праздники, развертывал его, заводил, ставил все пластинки, какие у него были, а потом снова старательно завертывал во множество газет и убирал.

Труба у Сони не получилась, она забыла, как эта труба устроена. С карандашом в руке Соня пошла к Анне Ивановне посмотреть на висящую на стене трубу. Анна Ивановна, не переставая клеить, поглядела на Соню своими небольшими, орехового цвета глазами.

— Что бродишь? — сказала она. — Скучно? Садись, посиди со мной. И мне повеселей.

Соня уселась за стол. На столе лежал легкий ворох глянцевитых бумажных листьев. Тут были длинненькие листочки, и лапчатые, и узорчатые, и круглые. Анна Ивановна привычными движениями набирала в руку пачку одинаковых листьев, брала горстку обернутых в зеленую бумажку проволочных стебельков, обмакивала их в клейстер и один за другим приклеивала стебельки к листьям. Это она делала очень быстро, листья уже со стебельками так и летели на край стола.

Соня разглядывала листья, перебирала их.

— Это от какого дерева, длинненький такой?

— Это — ива.

— А этот?

— Этот дубовый. Видишь, краешки вырезанные?

— А дуб — он какой?

— Дуб — он большой.

— А какой большой? С дом?

— Может, и с дом.

— Анна Ивановна, а вот этот листок — что?

Но Анна Ивановна и сама не знала. Мало ли их, деревьев!

Соня, глядя на Анну Ивановну, тоже принялась подбирать листочек к листочку и класть стопочкой. Но Анна Ивановна так быстро клеила, что Соня никак не успевала приготовить ей запас.

— Что же ты? — сказала Анна Ивановна. — Поспевай!

— А я ведь не умею скоро, — ответила Соня.

— «Не умею»! Я вот тоже такая, как ты, пришла к хозяйке работать. Бывалоча, сидишь, сидишь над этими листочками! Устанешь до страсти, да и задремлешь. Тут хозяйка подойдет — раз по затылку! Вот и проснешься. Хозяйке-то не скажешь «не умею». То подзатыльник, а то и розга — вот и сумеешь!

— А почему же за вас мама не заступалась?

— Мама! А где она у меня, мама-то? Нет ее и не было никогда.

Соня с удивлением подняла на нее глаза:

— Как же не было? Когда-нибудь же была?

— Да вот никогда и не было. Шпитонок я.

— Шпитонок?

— Ну да. В Воспитательном доме росла.

— В каком Воспитательном?

Соня уже совсем забыла про листочки. Она сидела, подпершись обеими руками. А Анна Ивановна рассказывала.

Воспитательный дом — это такой дом, куда брали круглых сирот. Анна Ивановна не знала своих родителей, мать родила ее, принесла ночью к этому дому, да и положила на крыльцо. Утром дворник увидел маленького ребеночка, постучал в двери. Оттуда вышли и взяли его. Там и воспитывали девочку совсем чужие люди.

Как сквозь сон помнит Анна Ивановна голые стены однообразных комнат и длинные мрачные коридоры. Такие длинные, что если уйдешь из комнаты в этот коридор, то и заблудишься, потому что все комнаты и все коридоры одинаковые. По сторонам всё двери, двери, и у потолка всегда сумрак. Свет проникал в такой коридор только из окна, которое светилось где-то далеко-далеко в самом его конце…

Тут рассказ Анны Ивановны оборвался. Пришла мама из коровника. Пришли покупатели за парным молоком. Соня снова взялась подбирать листики по сортам и по размерам.

Мама налила молока покупателям и заглянула в комнату:

— У вас, никак, помощница появилась?

— А как же? — сказала Анна Ивановна. — Пожалуй, придется жалованье платить!

— Мне не надо жалованья, — живо сказала Соня.

Она вспомнила про хозяйские подзатыльники, тихонько сползла со стула и убежала в свою комнату. И не поняла, почему это мама и Анна Ивановна ей вслед засмеялись.

Вечером, когда жильцы улеглись спать и закрыли двери, Соня спросила у мамы:

— А что такое «шпитонок»?

— Ну, это значит воспитанник, — сказала мама, разбирая постель, — который в Воспитательном доме воспитывается.

— А почему Анну Ивановну ее мама бросила?

— Значит, не могла ее вырастить. Наверное, очень бедная была.

— А если бы вы с папой были бедные, вы бы меня тоже бросили?

Соня со страхом ждала ответа. Темные длинные коридоры, в которых как пойдешь, так и заблудишься, стояли у нее перед глазами…

Мама ответила сердито:

— Не выдумывай! Как это так тебя бросили бы? Спи лучше!

— Разве только от бедности детей бросают? — вдруг вступил в разговор отец. — От позора тоже бросают. Люди со свету сживут, запозорят, заплюют глаза матери. Вот она и бросает, чтобы люди не затоптали ее вместе с ребенком.

— Почему заплюют? — Соня приподнялась на подушке.

— Потому что с мужем не повенчалась, а ребенка родила. Вот уж и позор, хоть живая в могилу лезь. Это попы такую моду установили — соблюдай, что велят. Если нынче один не повенчается, завтра другой… А там, глядишь, и на исповедь не будут ходить или праздники соблюдать — доходы-то и пошатнутся. Вот и твердят: закон божий, закон божий! А уж через этот божий закон сколько же, другой раз, людям слез! Моря и реки!

— Хватит глаголить! — строго сказала мама. — Спи, Соня, рано еще тебе про все это рассуждать… А ты-то что, — обратилась она к отцу, — что ты ей голову забиваешь?

— Да ведь я не ей… — отец немного смутился, — я ведь так, к слову.

А у Сони уже крутились в голове всякие мысли. Вспомнился священник церкви Ивана-Воина. Солнце светит, отец стоит на зеленом бугре, а этот священник — осанистый, важный, волосы по плечам — стыдит и отчитывает ее отца за то, что он нарвал коровам травы на церковном дворе. «Ты не у меня украл, ты у бога украл!» А отец твердит, понурив голову: «Простите, батюшка! Виноват, батюшка!»

А на что богу трава?

Вот и детей от бедности бросают. Бедные, богатые… Потому и Лида Брызгалова сегодня отвернулась от нее, даже спорить не стала. Она богатая, у нее отец домовладелец. А у Сони отец бедный. Потому Лида и не хочет с ней водиться, у Сони мать — коровница…

Но пусть Лида богатая! Все равно она не смеет бранить Елену Петровну!