Детство на окраине

Елка в школе

Соня очень усердно готовилась к этому дню. На Новый год им велели прийти в школу на елку. А кроме того, в этот вечер устраивался спектакль, и Соня участвовала в этом спектакле. Она должна была выйти на сцену в шубке и в капоре и рассказать о том, что наступила зима, что снег покрыл леса и поля, что деревья в лесу от мороза потрескивают, а люди топят печки и скотина стоит в теплом хлеву, жует душистое сено… Этот отрывок, напечатанный в букваре, Соня твердила с утра до ночи: она больше всего боялась сбиться или забыть что-нибудь.

Соня шла в школу с замирающим сердцем. Как подумает о том, что ей придется перед всей школой выходить на сцену, так будто кипятком плеснет под ложечкой.

Когда Соня, тихонько открыв дверь, вошла в школу, там уже шумел народ. Девочки толпились около раздевалки; а кто успел раздеться — шли вниз, в столовую.

— Что же так долго? — крикнула ей Саша Глазкова. — Пойдем скорее. А твоя мама где — не пришла разве?

У Саши не было ни отца, ни матери, она воспитывалась в приюте. Наверное, поэтому она всегда спрашивала Соню об ее маме и отце.

— Она потом придет… — немного замявшись, ответила Соня.

Ей не хотелось при всех говорить, что маме некогда было прийти сейчас, потому что она пошла в коровник доить коров. Девочки услышат и опять начнут повторять, что у Сони мама коровница, а Лида Брызгалова скажет, что от нее коровами пахнет…

Столовая была самым обширным помещением в школе. В этом длинном выбеленном полуподвале, который сегодня назывался залом, и устроили новогодний вечер. В дальнем конце сколотили подмостки, повесили занавес. А посредине поставили елку.

Вот это была елка! Огромная, густая, она верхушкой своей упиралась в самый потолок. Правда, потолок здесь был не очень высокий, но Соня более красивой и богатой елки в своей жизни еще не видела. Они взялись с Сашей за руки, подошли поближе и принялись рассматривать игрушки и разные украшения, блестевшие на елке. Можно было весь вечер смотреть и не насмотреться на все эти волшебные шары, звезды, корзиночки, на всех этих Снегурочек, рыбок, зверей и дедов-морозов… А главнее, на этих красивых кукол, которые сидели под елкой. Куклы протягивали к Соне свои маленькие ручки, все они просились к ней. Как хотелось Соне, чтобы у нее хоть раз в жизни появилась вот такая куколка с ясными глазками и кудрявыми волосами!

Школьную столовую было не узнать. На стенах висели большие, яркие рисунки. От окна к окну тянулись цепочки из разноцветной бумаги, висели пестрые флажки…

Все эти украшения девочки сделали сами. Конечно, главные работы делались в старших классах, но помогали и они, первоклассницы.

За несколько дней перед праздником Елена Петровна принесла несколько листов разноцветной глянцевитой бумаги. Самый большой темно-зеленый лист она расстелила на полу, на светлом паркете, и сказала:

— Соня, ты хорошо рисуешь. Нарисуй нам елку, большую елку, во весь лист.

Соня оторопела:

— А мне не суметь…

— Сумеешь! Рисуй! — и дала ей толстый черный карандаш.

Соня взяла карандаш и, стоя на коленях, принялась рисовать еловые лапы.

Нет, не очень-то хорошая у нее получилась елка, не пышная, не такая, какой она представлялась Сониному воображению. И Соня, закончив рисунок, с сомнением глядела на него.

Однако Елена Петровна нашла, что елка хорошая.

— Девочки, берите ножницы, вырезайте елку!

Девочки вырезали Сонину елку. Елена Петровна бережно подняла ее с пола и наклеила на большой лист белой бумаги. Она весело поглядела на елку с одной стороны, с другой: хорошая елка!

— А теперь будем украшать ее!

Девочки изумленно уставились на нее:

— А чем? А как?

— Уж если елку сумели вырастить, неужели игрушки не сделаем?

И Елена Петровна показала, как надо делать игрушки.

Это было очень интересно! Тут-то и начались всякие выдумки. Из розовой бумаги вырезали яблоки, из оранжевой — апельсины. Кто-то вырезал ромашку, кто-то — человечка в красной рубашке и в синих штанах, кто-то — гриб-мухомор в рябой шапке…

Соня сделала птичку из желтой бумаги, приклеила ей зеленый гребешок и зеленые крылышки… А потом вырезала Снегурочку в голубой шубке и даже лицо ей нарисовала…

Пестрые цепочки тоже научила делать Елена Петровна. Делали колечки из глянцевой бумаги — из красной, из желтой, из синей, — цепляли их друг за друга и склеивали. Вырезали флажки. А потом все эти цепи, игрушки и флажки вешали на Сонину бумажную елку — приклеивали за краешки к зеленым бумажным ветвям.

Соня сразу узнала свою елочку среди других, висевших на стене. Ведь не только первый класс сделал такую настенную елку, но и второй, и третий, и четвертый. Может, у старших это получилось и богаче и нарядней, но Соне все-таки больше нравилась своя. Каждая игрушка на ней была знакома — вон голубой чайник, который вырезала Саша, вон кривобокий кубик, который только и смогла вырезать Лида Брызгалова, а вон и Сонина желтенькая птичка и Снегурочка в голубой шубке…

Вдруг шелест, шепот прошел по скамьям, и сразу наступила тишина. Приехала госпожа Катуар, попечительница школы.

Госпожу Катуар встретила сама заведующая Евдокия Алексеевна. Куда девались вечно нахмуренные брови заведующей, куда исчез ее грозящий взгляд исподлобья, ее тяжелый властный шаг!

Из-под округлившихся белесых бровей Евдокии Алексеевны кротко светились круглые, словно у куклы, глаза. Толстая шея вдруг стала гибкой — заведующая не скупилась на поклоны. Она провела госпожу Катуар в комнатку за сценой и закрыла дверь.

— Видите, опять отличаемся! — сказала она, виновато вздыхая. — Теперь у нас уже и спектакли и елки… Такой беспокойный у нас народ! И все чего-то придумывают, все чего-то придумывают… Люди в праздники отдыхают, а мы — вот! Трудно мне становится, дорогая госпожа Катуар, особенно с некоторыми…

— С кем же? — мило улыбаясь, спросила попечительница.

— Ну, как всегда, с Еленой Петровной. Замучила, всех на ноги подняла: «Давайте сделаем елку!» А ведь это же и расходы! Средства у нас, как вы знаете, невелики — так, видите ли, мы еще елку устраиваем!

— Ну, если учительницам это нравится… все эти хлопоты… — все так же мило улыбаясь, возразила попечительница.

Она хорошо понимала, куда клонит Евдокия Алексеевна: средств мало, надо бы какое-нибудь пожертвование, подарок… Но госпожа Катуар, несмотря на огромное богатство, была скуповата и поэтому сделала вид, что ничего не поняла.

— Хоть бы вы им, госпожа Катуар, запретили это раз навсегда! — жалобно попросила Евдокия Алексеевна. — Все эти их выдумки! Ведь этак бог знает до чего дойдет!

— Ах, нет, дорогая Евдокия Алексеевна, — госпожа Катуар покачала головой, — я ничего не разрешаю и ничего не запрещаю… Только пусть не переступают пределов благоразумия!

Соня с жадным любопытством проводила глазами попечительницу. Она была разочарована: ей казалось, что попечительница должна быть высокой, очень красивой, в огромной шляпе с перьями… А госпожа Катуар была маленькой и даже не очень нарядной. Только в ушах у нее горели острые огни — должно быть, бриллианты. Но стала ли она от этого красивее?

— Смотри, Брызгалова с матерью пришла, — прошептала Саша. — Ух ты, расфуфырились!

В толпе проходила высокая дама в шелковом платье. Платье ее шумело, в ушах горели серьги. Держась за руку, рядом с ней шла Лида Брызгалова. У нее в косах топорщились огромные белые банты. Лида снисходительно посматривала на девочек, словно желая сказать:

«Я хоть и учусь с вами в одной школе, но не воображайте, что вы мне ровня. Вы простые, а мы богатые!»

Потом пришла мать Анюты Данковой, полная, важная, во всем черном, с золотой цепью на груди. Она глядела вокруг, прищурив осуждающие, недоброжелательные глаза, словно ища, к чему бы придраться, что осудить и за что сделать замечание. Говорили, что она дружит с попечительницей школы и что она очень богомольная и особенно следит за тем, чтобы дети воспитывались в страхе божьем.

Пришли матери и других девочек. И словно их кто развел по кучкам: те, кто победнее, поскромнее, теснились к сторонке, останавливались у порога, не смея пройти дальше. Кто побогаче, получше одет, проходили вперед; их встречали учительницы, усаживали на скамейки поближе к сцене. И дочери богатых матерей уже свысока посматривали на остальных девочек; они сидели вместе и разговаривали только друг с другом.

Соня с волнением поглядывала на дверь. Когда же придет ее мама? И что скажут о ней девочки, когда она придет? У Сони уже заранее болело сердце, что ее мама, так же как мать скромной, тихой ученицы Матреши Сорокиной, войдет и станет в уголке, и никто не пригласит ее пройти и сесть. Матрешина мать — кухарка; вот она стоит там, и словно никто не видит, что она тоже пришла на праздник… Так же немного сконфуженно стоит там и мать Вари Горшковой, дворничиха, то и дело утираясь новеньким носовым платком, словно ей очень жарко…

Но вот наконец и мама!

Соня издали глядела на нее, еще не зная, как ей быть: побежать ли навстречу или подождать, пока она сядет, и потом подойти? И неужели мама тоже так и будет стоять там, у порога, и никто из учителей не заметит ее?

Мама пришла в черном кашемировом, в самом лучшем своем платье, гладко причесанная. Вошла скромно, поклонилась Матрешиной матери и остановилась около нее, отыскивая глазами Соню.

«Ну вот, ну вот! — мучительно думала Соня. — Вот и она теперь там стоит! Так вот и будет там стоять весь вечер!»

Тут подленькая мысль промелькнула у нее: а что, если взять да и притаиться и не подойти к ней? Вот никто и не узнает, что это ее мама стоит там у порога, гостья, которую не замечают хозяева…

Но тут же сердце ее вспыхнуло от жалости к маме и от негодования на себя. Даже слезы подступили у нее к глазам. Как могла она так подумать? И Соня, молча расталкивая подруг, ринулась к своей бедной маме.

А в это время, к Сониной радости и изумлению, к маме подошла Елена Петровна, милая, красивая, ясноглазая их учительница Елена Петровна.

— Здравствуйте, здравствуйте! — приветливо сказала она всем, стоявшим здесь в уголке. — С Новым годом, с новым счастьем!.. Но что же вы стоите здесь? Проходите вперед, занимайте места. Сейчас у нас начнется спектакль.

Женщины поблагодарили ее и стали рассаживаться на скамейках. А Сонину маму Елена Петровна попросила пройти с ней за кулисы, посоветоваться.

— И ты пойдем с нами, — сказала Елена Петровна, взяла Соню за руку и повела с собой.

Ох, как гордо шла Соня через зал за руку с Еленой Петровной!

«Видите? — говорила она своим взглядом. — Елена Петровна мою маму к себе позвала! А ваших не позвала!»

И в то же время немного тревожилась. И зачем это она позвала ее маму? Соня выступать будет, а маме зачем туда?..

За кулисами уже толпились девочки, которые участвовали в спектакле. Варя Горшкова из четвертого класса стояла наряженная Матушкой-Зимой, в чем-то белом, длинном, в серебряной короне и вся в блестках. Лида Брызгалова как узнала, что Варя будет играть Зиму, все смеялась и дразнилась:

«Дворничиха в короне! Дворничиха в короне!»

Самой Лиде не дали никакой роли. Директор школы, краснолицая Евдокия Алексеевна, очень настаивала, чтобы Лида участвовала в спектакле, но Елена Петровна не согласилась.

«Это невозможно, — сказала она. — Лида не в состоянии запомнить ни одной роли, она сейчас же начнет прибавлять что-нибудь свое и притом без всякого смысла».

«Ну так дайте ей роль без слов — снежинки там какой-нибудь, льдинки, что ли… Неудобно, госпожа Брызгалова может обидеться».

«Но Лиде и без слов нельзя дать никакой роли — она непременно заговорит. Она ведь и промолчать не сможет!»

И теперь Лида сидела рядом с матерью в зрительном зале, а ее мать, которая уже знала об этом разговоре, снисходительно улыбалась, приподняв брови: «Ну что ж, посмотрим, что у вас получится, хотя заранее можно сказать, что не получится ничего!»

Девочки-Снежинки толпились в своих белых кисейных юбочках. Деду-морозу привязывали бороду. Тут же стояла в своем черном платье, с цепочкой на груди, мать Анюты Данковой, Марья Лукинична. Сонина мама поклонилась ей, Марья Лукинична ответила вежливо, но без улыбки.

— Голубушка, — сказала она, — сейчас ваша дочь должна выйти на сцену и прочитать свой монолог.

— Прочитать — что? — не поняла мама.

— Она должна прочитать свой монолог… — и, обратясь к Соне, спросила: — Ты, надеюсь, выучила его?

Соня онемела. Какой монолог? А что такое монолог? Она даже не слышала ни про какой монолог, а ее спрашивают, выучила ли она его!

— У этой девочки блестящая память! — вмешалась Елена Петровна. — Ну, что ты, Соня, так заробела? Ведь ты же выучила то, что должна прочитать — «Наступила зима…»

Соня перевела дух. А, значит, это и есть монолог! Да, она все выучила.

— Целые дни твердила! — сказала мама.

— Отлично, — кивнула головой Марья Лукинична. — Но вот что, голубушка. Девочке надо выйти на сцену в шубке и вообще тепло одетой. Надо представить, что кругом трещит мороз, а потому она так и закутана…

— Так что же? — улыбнулась мама. — Она оденется.

— Да видите, голубушка, — Марья Лукинична поморщилась, — уж очень у нее плохое пальтецо. Такое жиденькое, воротник потертый… И капор… уж очень некрасивый… Неудобно. Понимаете? — И, обратясь к Елене Петровне, спросила: — Нельзя ли эту девочку заменить какой-нибудь другой, более подходящей?

Мама уже взяла Соню за руку и хотела увести ее из-за кулис, но Елена Петровна остановила ее.

— Нет-нет! Мы найдем Соне пальтецо, — и улыбнулась маме своей милой улыбкой. — Не беспокойтесь, все уладится. Ступайте, займите место поближе к сцене. Выступать должны хорошие ученицы, а не те, кто только одет хорошо.

Мама прошептала «спасибо» и вышла.

Через несколько минут Елена Петровна принесла Соне чье-то пальтецо из коричневого мятого плюша с пушистым воротником. На голову ей надели такой же пушистый капор с лентами. Соня погляделась в зеркало и покраснела от удовольствия: вот-то сейчас девочки посмотрят, какая она нарядная!

— Сейчас тебе выходить, — сказала Елена Петровна. — Не робей. Только представь получше, что ты на улице и что мороз очень крепкий.

Приближалась страшная минута. И зачем только Соня согласилась выступать! Сидела бы сейчас спокойно рядом с мамой на лавочке, а теперь вот мучайся! Да Соня никогда бы и не подумала выступать, если бы не Елена Петровна. Елена Петровна сказала, что Соня будет читать отрывок про зиму, а раз она так сказала, значит, надо выйти на сцену и прочитать… Соня ждала и смотрела, когда откроется занавес, и твердила первые слова своего выступления, а больше она ни о чем не думала сейчас и ничего не помнила.

Но вот Елена Петровна махнула рукой: открывайте! Занавес зашелестел и расступился. На сцене все белело от ваты и сверкало от елочной канители. Сверху посыпался снег — это девочки бросали горстями мелко нарезанную белую бумагу.

— Выходи, — шепнула Елена Петровна и подтолкнула Соню.

Соня вышла. Ничего не видя перед собой, она сразу начала читать:

— «Наступила зима… Белым снегом укрылись поля. Ходит Мороз по лесу, потрескивают деревья от стужи…»

Она не забыла далее поежиться от холода, как велела Елена Петровна. Соня прочла хорошо, с выражением. Казалось, что она даже нисколько и не стесняется. А она читала и даже голоса своего не слышала. Но вот и все. Вот и последние слова. Нигде не запнулась, нигде не ошиблась.

И тут словно рассеялся туман и она увидела сидящих перед сценой людей, даже увидела свою маму. Ей улыбались, хлопали.

Вдруг среди этого веселого шума четко прозвучал Лидин голос:

— А пальто Верино надела! Это Верино пальто. Березинской!

Соня ушла со сцены, как полагалось. Мимо нее по лесенке побежали на сцену Снежинки в белых легких платьицах. А Соня встала за кулисы, сняла пальто и заплакала. Ну, зачем Лида сказала это вслух, при всех?! И почему у Сони нет своего такого же хорошего пальто, как у Веры или как у Лиды? Уж не могут ей купить хорошее пальто!

— Не надевала бы чужое, так и не плакала бы, — сказала, проходя мимо, какая-то нарядная девочка из четвертого.

У нее-то, наверное, было хорошее пальто!

Елена Петровна успокоила Соню.

— На сцену все наряжаются, надевают костюмы, подходящие к роли, — объяснила она. — У тебя твое пальто тоже не плохое, но к роли оно не подходило. Вот и все. А Лида поступила нехорошо, глупо, и мы ей об этом завтра скажем. Не плачь и не огорчай свою маму.

Соня вытерла слезы и пошла в зал. А голос Лиды так и звенел в ее ушах:

«Это не ее пальто. Это Верино!..»

Спектакль немного развлек Соню. Интересно было смотреть, как девочки изображали и деда, и бабу, и деда-мороза… К концу вечера она повеселела и успокоилась.

Когда девочки стали расходиться с вечера, учительницы роздали им подарки — по кулечку конфет. А куклы, о которых столько мечталось, так и остались сидеть под елкой.

— Хороший вечер получился, — говорила мама дорогой, когда они шли домой. — Как все это интересно устроили!

А Соню уже снова грызла совесть. Мама и не знает, как она, Соня, сегодня ее обидела. Давеча она подумала отказаться от нее. А сейчас рассердилась, что мама не может ей купить хорошее пальто. Это болело в сердце, как заноза, терпеть было невозможно. И Соня, еле выговаривая слова, все рассказала маме.

— Ну, это ты зря, — ответила мама, и по ее голосу Соня поняла, что мама очень огорчилась. — Тебе твоих отца с матерью стыдиться нечего. Твой отец с матерью зарабатывают хлеб своим горбом, не воруют, никого не обманывают. А это и есть самое главное. Богатые-то думают, что главное — это их богатство. Ну, это неправда. Перестанет мужик хлеб сеять — вот им и есть нечего. Перестанут рабочие дома строить — вот им и жить негде. Вот и выходит, что главное-то — наши рабочие руки. А если тебя глупые люди будут бедностью попрекать, ты бедности не стыдись. Стыдись глупости да подлости.

— А вон она на весь зал крикнула! — все еще не сдавалась Соня. — Все слышали…

Но мама вытащила и эту занозу:

— Она крикнула, а люди подумали: чья это такая глупая девочка? Вот и все. И ничего больше.

Мама вытащила из Сониного сердца занозу. Но Соня не знала, что у мамы-то эта заноза осталась и больно саднила душу. И за Соню ей было обидно и за себя, за свою жизнь… Вот работают они, не щадя своих сил, а все бедны. А за то, что бедны, люди их презирают… Где тут правда? Так было всегда. Но неужели так всегда будет? И неужели бедный рабочий человек никогда не найдет своей правды на земле?