Детство на окраине

Опять Осип Петрович

Снова начались будни. Кузьмич спрятал свой граммофон. Он завернул его в десяток газет, перевязал веревочкой и поставил в угол, за комод. Трубу тоже завернул в десяток газет, перевязал веревочкой и повесил на стенку. Замолкли и певица Вяльцева, и Плевицкая, и «Ухарь-купец» и клоуны «Бим-Бом», которые так потешно ссорились на пластинке.

Жильцы затемно уходили на работу. Мама и отец, как всегда, доили и убирали своих коров. Анна Ивановна засела клеить листочки. Соня начала ходить в школу. И лишь Осип Петрович то приходил, то уходил, будто не зная, что ему делать на свете.

Соня много рисовала. Хотелось повторить то, что видела за эти дни, — и елку, и елочные игрушки, и спектакль… Рисовала зиму, домики со снегом на крышах, ребятишек, катающихся на санках. Саша чуть не силой отнимала у нее рисунки и показывала всем девочкам. Девочки удивлялись. Даже Лида Брызгалова удивлялась и не верила, что это рисовала Соня. А когда однажды Соня при ней нарисовала горку и ребятишек на горе, то Лида сказала:

— Ну еще бы! У них художник живет, вот он ее и учит.

— Ничего он меня не учит! — возразила Соня.

— Нет, учит! Учит! А ты так и сознаешься, как же!

Соня возмутилась: она говорит правду, а ей не верят! Как же так? У нее даже губы задрожали от возмущения. У них дома никто не говорит неправды!

— Ага! Не говорит! Так я и поверила! — сказала на это Лида.

Соня была обескуражена. Она не умела спорить, ее словно к земле прибивала такая явная несправедливость, и от возмущения пропадали все слова.

— Ага, замолчала! — ликовала Лида.

Соню выручила Саша:

— Ты, Лида, сама сколько хочешь наврешь, поэтому и другим не веришь.

— А то ты не врешь! — крикнула Лида и уже привязалась к Саше: начала спрашивать, правда ли, что их в приюте розгами секут, и правда ли, что ее мать в приют подкинула. И потом дразнилась шепотом: «Подкидыш! Подкидыш!»

Саша только бледнела и ничего не отвечала ей. А Соне потихоньку сказала:

— Я, когда вырасту, все брызгаловские дома подожгу! Вот увидишь!

Соня испугалась:

— Ой, что ты!

— Вот увидишь, подожгу, — повторила Саша. — Пускай и Лидка сгорит. Вот увидишь!

— Ой, что ты, что ты! Тебя в острог посадят!

— Ну и пусть посадят!

Соня, очень встревоженная, пришла домой. Надо скорей маме рассказать, а то вдруг Саша не дождется, когда вырастет, а побежит поджигать сейчас…

Соня вошла в квартиру и остановилась на пороге. В кухне стоял городовой. Ой, может, уже знают, про что они с Сашей говорили? Может, он за Соней пришел?

— Кто хозяин здесь? — грозно спросил городовой.

Мама растерянно смотрела на него. Отца дома не было. Ей на поддержку вышла из своей комнаты Анна Ивановна.

— Я хозяйка, — ответила мама. — А в чем дело?

— А в том дело, что безобразие! Вы что это голых мужиков в окна выставляете? Убрать немедленно!

— Каких голых? — удивилась мама. — Где?

Городовой вошел в комнату; на окнах ничего, кроме горшков с бегониями, не было. Заглянул к Анне Ивановне — и там ничего.

— Значит, в этой!

Городовой дернул дверь Осипа Петровича; она оказалась запертой. Осип Петрович опять не ночевал дома.

Мама накинула платок, выбежала на улицу, заглянула в окна своей квартиры и ахнула. В окне Осипа Петровича стоял во весь рост написанный маслом голый человек.

— Убрать! — сказал городовой. — Если и завтра будете голых в окно показывать, — оштрафую.

В этот вечер вся квартира с нетерпением ждала Осипа Петровича. Все волновались: подумайте! Городовой приходил! Что во дворе скажут?!

Больше всех сердился Сергей Васильевич:

— Босяк он, а не художник! Таких надо по этапу отправлять. Живешь так вот со всяким сбродом…

Отец и мама всегда отмалчивались, когда Сергей Васильевич начинал грубить. Но на этот раз мама не могла смолчать:

— Что ж, Сергей Васильич, вы все «сброд» да «сброд»! Если вам у нас плохо, подыщите, где получше. А мы люди простые, что ж вы с нас взыскиваете.

— Возможно, что придется поискать! Так, видно, и придется сделать, — ответил Сергей Васильевич. — Человеку, который кое-что на свете видит и понимает, тут не житье. С босяками со всякими… А нам, за наши денежки, квартирки всюду с превеликим удовольствием!

Он погасил о притолоку папиросу и захлопнул дверь.

— Мама, а Дунечка тоже уедет? — шепотом спросила Соня. — Пускай бы один уезжал!

— Да никуда они не уедут, — ответила мама. — Такая же голь, как и мы. По три месяца за квартиру не платят, кто их держать-то станет?

Мама говорила, а сама все прислушивалась, не идет ли Осип Петрович.

И Осип Петрович наконец пришел, прошагал в комнату через всю кухню, не поднимая головы.

— Опять назюзюкался! — сказала Анна Ивановна. — Это уж теперь, знай, будет пить, пока все деньги не пропьет. Они все запойные так!

Отец пошел к нему в комнату объясняться:

— Осип Петрович! Что ж это вы тут делаете? Голых каких-то в окно выставляете. Тут Дарью из-за вас чуть в участок не забрали!

Мама и Анна Ивановна, а с ними и Соня стояли в дверях, готовые поддержать отца, и с любопытством ждали, что скажет Осип Петрович.

— Голых? — спокойно сказал Осип Петрович и снял с окна холст. — Ну и что ж такого, что голый?

— Да зачем же его в окно-то выставлять? Народ собирается. Городовой вон пришел…

— Да ведь это Аполлон, бог! Понимаете вы или нет? Бог солнца, бог красоты! Что ж мне ему теперь штаны надеть, что ли? Так он же никогда штанов не носил!

— Бог! — усмехнулась Анна Ивановна и качнула головой. — Скажет тоже! Нарисовал голого мужика и говорит — бог!

— Ну, эко ты, голова, какой! — Отец начал терять терпение. — Малюй каких хочешь богов — хоть в штанах, хоть без штанов, — только в окно-то не выставляй.

— Да я и не выставлял, чтоб вас всех черти с квасом съели! Ну, дуло мне в окно, вот я и загородился. Не нравится — сниму.

— Я вам утречком окно бумагой заклею, Осип Петрович, — примиряюще сказала мама, — вот вам и не будет дуть. Вы бы мне давно сказали!

— Уж старый, а все дурак! — проворчала тихонько Анна Ивановна, отходя от двери.

— Не дурак, а ребенок, — поправила мама. — Эти люди, я гляжу, в жизни как дети беспомощные!

Понемножку Осип Петрович протрезвился, начал работать. Он сделался общительнее, часто разговаривал то с мамой, то с отцом. Особенно отец любил посидеть с ним, потолковать. И в то время как Осип Петрович что-нибудь рассказывал, отец незаметно прибирал его комнату — постель накроет, со стола стряхнет, стакан вымоет. Осип Петрович как-то и не замечал, что у него вечный беспорядок.

— А ты, голова, иконы не горазд малевать? — спросил однажды отец. — За иконы-то, говорят, платят хорошо.

— Как нее не горазд? Горазд! — ответил Осип Петрович. — От нечего делать берусь и за иконы. Заказывают. Я только спрашиваю — кого вам: бога-отца или бога-сына? Ну, говорят, Николу давай. Или божью мать, троеручицу. Троеручицу так троеручицу. Я хоть с тремя, хоть с четырьмя руками напишу — молитесь, черт с вами!

— Осип Петрович, грешно так! — остановила его мама. — Вот вас бог-то и наказывает!

— Очень надо ему меня наказывать! — Осип Петрович махнул рукой. — Большой интерес с пьяницей связываться! Он, я думаю, сейчас к какому-нибудь генерал-губернатору приглядывается или, скажем, к премьер-министру, к такому, как Столыпин был. Вот там есть еще из-за чего руки марать!

— Ну, Осип Петрович, это не нашего ума дело — значит, и говорить об этом не надо.

— Смешная вы женщина! Но — умная! — Осип Петрович, прищурив глаз, погрозился на нее пальцем. — Вот садитесь-ка сюда на табуретку, я ваш портрет напишу!

— Да некогда мне сидеть-то!

Однако села.

— Посиди, уважь человека, — сказал отец. — Авось твои дела не уйдут!

Соня прижалась в уголке и жадно глядела, как Осип Петрович подошел к натянутому холсту и начал что-то чертить углем, изредка взглядывая на маму. Понемножку на холсте обрисовалась голова, прическа, нос, глаза… Но это совсем была не мама.

«Вот начертил, — думала она, — а еще художник! А теперь-то что же? Палитру берет! Еще не нарисовал как следует, а уже палитру берет!»

Осип Петрович писал резкими, смелыми мазками. На холсте смутно проглянуло теплой краской человеческое лицо, чуть-чуть напоминающее маму. Прошел час, начался другой… Соня уходила, опять приходила.

Порой ей казалось, что и в самом деле начинает проглядывать мамино лицо, но Осип Петрович вдруг снова мазал кистью и, по мнению Сони, все портил…

Мама устала сидеть. Кроме того, ее начинала беспокоить мысль, что, кажется, пора идти к коровам. А у нее еще бидоны не все вымыты и суп в печи не заправлен…

А художник писал и писал, ничего не замечая.

— Голова! — Отец нерешительно подошел к двери. — На часах-то двенадцать!

— В чем дело? — крикнул Осип Петрович. — На часах всегда сколько-нибудь — двенадцать, час, три…

— Коров пора доить! — сказала мама виноватым голосом. — Не могу больше, Осип Петрович!

— А, чтоб вас черти с квасом съели! — с досадой крикнул художник. — И коров ваших вместе с вами. Ступайте. Но завтра — чтобы в это же время. Освещение подходящее…

Он, ни на кого не оглядываясь, продолжал писать. Мама и отец ушли. А Соня сидела в углу и смотрела, как художник, с круглой палитрой, продетой на палец левой руки, и с длинной кистью в правой, все колдовал и колдовал над своим полотном.

Осип Петрович каждый день заставлял маму сидеть перед ним на табуретке. И она сидела — ровно до двенадцати. Жильцы сначала с большим сомнением поглядывали на полотно — так, мазня какая-то получается.

— Кабы за деньги, так старался бы, — говорила Анна Ивановна. — А знает, что даром, вот и мажет как придется.

Соня каждый день сидела тут же и жадными глазами смотрела, как работает художник. Она видела, как с каждым днем оживает на холсте мамино лицо. Это ее прическа, темные мягкие волосы, зачесанные назад. Это ее рот с неясной улыбкой, ее серые под темными ресницами глаза и широкие, мягко растушеванные брови… И серьги в ушах ее — прозрачные граненые камушки. Мамино лицо нежно белело на темном фоне и чуть-чуть улыбалось, глядя куда-то вдаль. Только платье художник нарисовал другое. Он одел маму в черный бархат к на высоком воротничке нарисовал зубчики. Соня была этим очень довольна. Кто посмотрит на портрет, подумает, что у мамы и правда бархатное платье есть!

Художник работал с увлечением. А маме уже надоело сидеть перед ним каждый день, да и некогда ей было. Ей казалось, что портрет давно готов. Но Осип Петрович ругался и говорил, что еще и половины не сделано.

Соня слушала и очень удивлялась: а что же тут еще надо делать? Ведь все видят, что это мама сидит! Соня и сама в эти дни все старалась нарисовать чей-нибудь портрет. Она приходила к Анне Ивановне с карандашом и бумагой:

— Давай я тебя нарисую!

— Рисуй! — соглашалась Анна Ивановна, не отрываясь от своей бумажной зелени.

Но, как ни старалась Соня, у нее ничего не получалось. Правда, получалось что-то похожее на человека, но только не на Анну Ивановну.

— Пучок похож, — смеялась мама. — Аккурат такой на макушке торчит!

— Да ведь она все время шевелится, — оправдывалась Соня. Ты тихо сидишь, а она шевелится… Кабы она тихо сидела…

— Ох, как уж мне это надоело — тихо-то сидеть! — прошептала мама, усаживаясь чинить белье.

Мама вечно чинила белье: ставила заплатки, штопала чулки, что-то лицевала, что-то зашивала… Но отказаться сидеть мама не могла — не хотела обидеть старого художника.

Все оборвалось само собой. Вошел в квартиру какой-то человек с бородкой, при галстуке, в меховой шапке и в пальто с меховым воротником. Он поздоровался с мамой, вышедшей ему навстречу, и тотчас устремился к Осипу Петровичу.

— Очень рад-с, очень рад-с! — сказал он чуть-чуть злорадно. — Вот и нашел, где вы обретаетесь! Прошу одеться и последовать за мной.

Осип Петрович сидел насупившись.

— А за каким чертом мне за тобой следовать?

— Вы отлично знаете, господин художник, зачем вам следовать. Вот ваше пальто… Прошу. А шапка где?

— А если я не последую?

— Не последуете — верните денежки, господин художник, очень просто! Вы обязались господину купцу Завьялову написать картину или портрет, что ли, какой-то, задаток взяли. Так извольте выполнить. А нет — так задаточек обратно-с!

Мама с облегчением перевела дух. А ведь она-то уж думала, что это из полиции приехали, думала, что натворил чего-нибудь Осип Петрович или как-нибудь о царской фамилии непочтительно высказался — от него ведь всего ожидать можно! А оказывается, вон что — работать зовут!

— Надо пойти, Осип Петрович, — сказала мама. — Как же так? Обещали, задаток взяли. Да и что не пойти? Заработаете!

— Водки давать будете? — обратился Осип Петрович к посыльному.

— Соточку в день, не больше-с, — ответил тот. — Иначе руки дрожать будут!

Осип Петрович не то промычал что-то, не то простонал. Он посмотрел на незаконченный портрет, швырнул палитру и начал одеваться.

— Пешком, что ли?

— Как можно-с? — удивился посыльный. — Господин Завьялов лошадь прислал. За важного человека вас почитает… хм… хм…

Слова этот посыльный говорил почтительные, а в голосе слышалась не то насмешка, не то пренебрежение.

«И нашел с кем возиться господин Завьялов! — словно хотел он сказать. — Такие деньги за мазню платить. Да еще лошадь посылать, как за барином за каким!..»

Соня, услышав, что у ворот ждет лошадь, тотчас оделась и побежала смотреть, как поедет Осип Петрович. На дворе Лизка и Коська не то играли, не то дрались снежками.

— За Осип Петровичем лошадь прислали! — крикнула Соня. — К купцу поедет!

Все трое бросились к воротам. У ворот и в самом деле стояла красивая гнедая лошадь, запряженная в маленькие высокие саночки. Кучер в толстой поддевке и в шапке с высокой тульей неподвижно сидел на облучке.

— Гляди, на сбруе-то серебряные пуговицы! — сказала Лизка. — Ух, ты!

— А вожжи-то, вожжи-то — красивые, с кисточками! — подхватил Коська.

А Соня глядела на лошадь. Какая она статная, какая гордая! Вон куда голову-то подняла! И глядит оттуда, косится, ноздри раздувает… Вот бы хоть чуть-чуть ее по спинке погладить! Но разве дастся?!

Осип Петрович и его провожатый вышли из калитки, сели в сани, запахнулись темно-красной полостью. Осип Петрович вынес с собой деревянный ящик — Соня знала, что там у него краски и кисти. Кучер чуть тронул вожжами, и гнедая лошадка тотчас побежала, быстро и ровно перебирая тонкими ногами. Заскрипел снежок под полозьями, взвилась морозная пыльца — и уже далеко катятся саночки, увозя Осипа Петровича.

— Куда это вашего пьяницу повезли? — спросил дворник Федор, который как раз сгребал снег с тротуара.

— Он не пьяница, он художник, — обиделась Соня. — Он картину рисовать поехал.