Диверсант

Глава тринадцатая ОН ИЛИ Я

Доктор Бережанский встретил своего старого друга-художника и спросил:

— Ну, как твой самый трудный ученик, человек без документов, рисует?

— Было дело — хандрил, а теперь от листа не оттянешь. То прямую линию не мог провести, а теперь творит пейзажи и портреты. Даже меня изобразил, что-то вроде шаржа получилось. Давно ли лицо его было неподвижным как маска, а теперь ожило, заиграло, улыбается, знаете…

— Знаю. Вот Катюша, наша медсестра, это заметила, не так ли? — сказал доктор, обращаясь к подошедшей девушке.

— Да, разговорился. Родных вспоминает, друзей детства. А про войну — редко. Начнет и язык прикусит.

— У него похоже своя цензура. Слово вслух, два в уме. Секрет.

Доктор Гальперин-Бережанский чувствовал себя неловко. Уполномоченный особого отдела Румянов дал ему понять, что история Михеева, а скорее, его воинской части, чрезвычайно интересует начальство. Сверху требуют сведений: где воевал, когда. Давай быстрее, подробнее. А этих сведений у Румянова все нет и нет. Особист даже к нему, старому врачу, к медсестре Кате обратился за помощью. И все напрасно, никакой информации они не получили.

Было беспокойно, вот-вот Румянов сорвется, уже бормотал в гневе: «Вот он, ваш Бездок, такой здоровенный мордоворот, голова как у вола, а ничего не помнит… Врет, говорить не хочет».

«Чего доброго, — подумал доктор, — озлится особист, станет Михеева с пристрастием допрашивать. Да еще силу применит, пистолетом погрозит… Только это впустую. Михеева не сломать, а уж на силу он та-акой силой ответит… Хотя и одной левой своей лапищей»…

И человек не конфликтный, привыкший сглаживать острые углы, Бережанский по давней своей привычке стал искать такое решение, при котором и волки сыты, и овцы целы. И подумавши — нашел. Ход его мыслей был таким: «Допустим, сей пациент секретен, не может, права не имеет открыться… Но разве мало таких событий, которые решительно никакой тайны не представляют. Их можно поведать невозбранно, как говорится, городу и миру… Да, уже и была такая история, которую Григорий рассказывал Катюше, а потом и мне. Про схватку с финской «кукушкой» и про финский нож, который в его предплечье, ныне не существующем. Очевидно, сущая правда, коли Михеева терзают фантомные боли. Пусть и рассказывает такую окопную правду. И волки сыты, и овцы целы».

Итак, выполняя упорное требование особиста Румянова, Бережанский и Катя провели с Григорием разъяснительную работу: «Рассказывай, что можно рассказать». Тот слушал внимательно, кивал головой, а его единственный глаз поблескивал хитро и задорно. И было ясно, что пациент к маневру вполне подготовлен. Понял и принял к исполнению.

Через день-другой он постарался найти такую историю, в которой, по его представлению, ничего секретного не было. И рассказать ее можно кому угодно, даже ненавистному особисту, оскорбившему его грубым словом.

Итак, ранним утром, солнечным, явно весенним, Григорий стал усердно вспоминать бои под Сталинградом. Как же все это было?

Шел август сорок второго года. Стало известно, что немцы прорвали наш фронт под Сталинградом. Тогда круто изменились задачи их воинской части. Поначалу им поменяли обмундирование, строй и отношение с командирами. Привилегированная воинская часть, экипированная отлично от других — в добротные, ладные куртки, а не в обычные шинели, вооруженная не трехлинейками, а новейшими автоматами и самозарядными винтовками, в кратчайший срок обращалась в обыкновенную пехоту. Учили их днем и ночью — на все про все было отведено две недели. Десантникам это было не по душе, и в чем-то они были непокорны. Например, упрямо не соглашались поменять свои сапоги на ботинки с обмотками. И начальству пришлось поступиться. Сапоги все-таки оставили… И вот посадка в теплушки. Эшелон двинулся под Сталинград. Теперь им следовало твердо запомнить, что они являются бойцами сто одиннадцатого стрелкового полка. Просто пехотой.

…Григорий, то лежа на койке, то прохаживаясь по госпитальному коридору, вспомнил маршрут следования к Сталинграду и радовался возвращению памяти, он уже мог восстановить весь тот путь, все населенные пункты…

Высадились новоявленные пехотинцы под городом Себряковом и двинулись пешим маршем, по возможности обходя городки и казачьи станицы. Вспомнилось, как их молили казачки: «Быстрей проходите. Не ровен час, герман прилетит, бомбы станет кидать. Проходите, ради бога»… Тогда кольнуло Гришу чувство обиды: себя жалеют, а нас, защитников своих, выходит, нет. Но обида отошла, когда увидел сожженные станицы и поселки.

Через Дон перешли по понтонному мосту ночью, а вскоре достигли назначенного рубежа обороны. Проходил он по донской пойме. Сменили обескровленную в боях воинскую часть. Появилось у десантников новое старшее начальство и сразу позарилось на вооружение новоявленных пехотинцев. Отобрали пистолеты. Покушались и на автоматы, на снайперские винтовки с оптическим прицелом. Но встретили грозное непонимание и от этой мысли отказались.

«Все-таки, — вспоминая, подумал Григорий, — были мы горделивы и непокорны. Да и не просто было десантникам, воевавшим в тылу врага, становиться пехотой. А все-таки пришлось». Раздали шанцевый инструмент: лопаты, кирки, ломы. Стали создавать линию обороны. Трудились день и ночь, но ворчали: «Зачем рыть эти чертовы траншеи, кругом столько ямин, промоин, садись в них, укрывайся, держи оборону». Но нарастающая тревога заставила усердно копать и копать: вдалеке горел Сталинград.

Вскоре показалась немецкая моторизованная разведка — четыре бронетранспортера. Шли нагло по степи и развернулись веером. Борты свои подставили… В первой полевой схватке Григорий страха не испытывал. Скорее по глупости. Да и траншея помогла. Действовал спокойно, как на учебных стрельбах. Поднял свою самозарядную винтовку с оптическим прицелом, тщательно прицелился. Расстояние определил безошибочно. «Зажигай! Зажигай их!» — торопили товарищи. Он выстрелил. Точно в бензобак попал. Машина запылала. Вслед за ним десантники подбили и остальные бронетранспортеры.

«Неожиданный успех был опасен — в зобу дыханье сперло, — подумал Михеев, вспоминая тот бой. — Мы возгордились». И пошли неудачи и гибели… В траншеях стали исчезать наши солдаты, среди них и товарищи Григория. Немцы группами и поодиночке вклинивались в нашу оборону, и тогда начальники решили прочесать местность. Парные патрули стали осматривать каждый холмик, траншею, ход сообщения, промоину…

Григорию довелось идти в паре с товарищем по взводу, таким же рослым, как и он сам, — Александром, Саней, как его все звали, спокойным, даже флегматичным. Они разделились: Григорий шел по дну глубокого оврага, Саня по его берегу, поверху, подстраховывая напарника. Так они и шагали, время от времени переговариваясь негромко: «Как у тебя? Фрицев не видно?» — «Нет, не видать». — «У меня тоже. Пошли дальше».

Михеев неспешно шагал по дну оврага. Прислушивался. Было тихо. Неслышно бежал ручеек. Прошло с полчаса, и вдруг позади Григория послышалось шуршание. Он обернулся. Увидел: метрах в трех из широкой щели струился песок. А за ним спускался немец, скатывался на заднице. Здоровенный фриц ручищей охватывал автомат. Палец на спусковом крючке. Убьет. Сейчас убьет. И с этой, резанувшей его мыслью Григорий яростно нажал на спуск своего ППШ. Палец так и заколодило. Автомат бил и бил непрерывной очередью. Дымил перекалившийся ствол. На френче немца вспучивались пробоины. Автомат затих, когда опустел рожок. Наступила тишина. Китель немца был окровавлен. Голова уткнулась в колени.

Григорий оторопел. Казалось, из груди его вышел весь воздух. Он пытался осмыслить содеянное, когда сверху услышал Сашкин голос:

— Гриша, а ты… Ты чего?

— А-а, ты чего?

— Ты его… совсем.

— Н-не знаю.

— Совсем. Надо… это… доложить.

— А что будет? Ты сходи, доложи.

Скоро пришел командир взвода, внимательно оглядел убитого и Григория, уже пришедшего в себя.

— Чего ж ты так, весь рожок выпустил? Ты же в переделках бывал…

— Ну вот… Он из щели вылез, я и…

— Понятно. Как же иначе. Секунду проворонил бы — и тю-тю Михеев… Вот что, забери его документы и сдай в штаб. Понял?

— Да…

Вспоминая в госпитальной палате свою автоматную очередь, окровавленную солдатскую книжку немца, он подумал о себе: смерть была так близка. Выходило: он или я… Он или я… А когда успокоился от воспоминаний, подумал, что эту историю может спокойно рассказать старому доктору и Кате, кому угодно, хоть всему свету…

Доктор Бережанский подробно передал старшему лейтенанту Румянову сталинградскую историю Михеева. Особист выслушал ее внимательно и задумался. Человек, в войну не побывавший на фронте, не испытавший ни обстрела, ни бомбежки, вдруг представил себе то, что случилось с Бездоком там, под Сталинградом, на дне оврага. Он словно воочию увидел немца с автоматом в руке, готового выстрелить мгновенно. Румянов хоть и отдаленно почувствовал это роковое противостояние. Жизнь и смерть разделяли секунды, доли секунд… Нет, ничего подобного он, Женя Румянов, даже со стороны не видел, не испытал. Ему хотелось подробно расспросить Бездока о том, что почувствовал он там, в овраге… Но от этого желания отказался, вспомнив, что Григорию Михееву он еще недавно бросил с досадой: «Здоровенный мордоворот» — и еще что-то злое и обидное.

К Михееву он не пошел, а поспешил к своему начальнику. Теперь он может сообщить точные сведения о воинской части, в которой служил и воевал человек без документов. Румянов быстро составил донесение и отправился в штаб округа, полагая, что свою задачу успешно выполнил. Однако реакция немногословного латыша была странной…

— Да, да… Случай в овраге… м-мм… незаурядный. — И тотчас спросил: — Стало быть, недавний человек без имени служил в стрелковом полку? Просто в полку?

— Да, выходит, что так.

— Ладно, спасибо за оперативную информацию. Вы свободны.

Румянов ушел от своего начальника с чувством недоумения, не подозревая, что его сообщение имело неожиданные последствия.