Диверсант

Глава двадцать первая ОКТЯБРЬСКИЙ ДЕСАНТ

Было это ранней весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. В тот мартовский день институтские занятия закончились раньше обычного: заболел лектор, фронтовик, недавно комиссованный, как говорили, подчистую, и у меня, студента-первокурсника, нежданно-негаданно выпало свободное время — гуляй не хочу. И решил я просто побродить по московским улицам и площадям, а потом проведать свою тетушку, которая меня любила и привечала с детства. Шагал неспешно, с наслаждением вдыхая влажный мартовский воздух, наблюдая и размышляя.

Да, подумалось, столица наша и людная, и бедная. Во что только прохожие не одевались — и в поношенные шубки, и в стеганые ватники, не по сезону в плащи. Но чаще всего попадались люди в шинелях, редко новых и крепких, чаще поношенных, серого солдатского сукна, а то и в зеленых английских. И было множество калек, безруких, безногих, бредущих, опираясь на костыли, а то и передвигающихся на самодельных каталках. В сравнении с ними, подумалось, я еще был счастливчиком — без руки и без глаза, но на своих двоих. И проклятые фантомные боли стали пореже. Живи и радуйся.

Вышел я на просторную, хорошо знакомую Таганскую площадь. Здесь народ шел густо, и я не успевал рассматривать встречных. Но на этого человека в поношенной и залатанной шинелишке я тотчас положил глаз. Он был так худ и бледен, что я на минуту усомнился: он или нет? Но уверенно решил: он, Анатолий, один из самых близких моих однополчан. Вот мы и сошлись с ним, как говорится, нос к носу. Оглядев меня, он тотчас крикнул:

— Гришка! Да это же ты!

— Толик! Толик! — отозвался я. Как же мы могли не узнать друг друга, даже круто переменившихся. Ведь мы с ним прошли, как говорится, боевое крещение. Первый наш десант в глубокий тыл врага. Сутки за сутками находились у вражеского объекта. Нам предстояло дать целеуказание нашим ночным бомбардировщикам. Упаси Бог ошибиться. А нам было тогда по восемнадцать лет.

Встретившись на Таганской площади, мы оглядывали друг друга, стараясь не показать, как мы изменились, увы, не к лучшему. Анатолий, конечно же, приметил мои огрехи: и руки нет, и глаза. А я видел, какой он худой, кожа да кости, а лицо, право, с кулачок. И все же мы радовались, улыбались. Какие-никакие, а живы. Чего же еще желать? Договорились сразу. Таганку я знал как свои пять пальцев и быстро нашел подходящее место для задушевного разговора.

Забегаловка была в полуподвале, в эту дневную пору малолюдна. Я был при деньгах. Выпили по наркомовской норме, и начались «мемуары»…

Прежде всего вспомнили, как торили лыжню в сосновом лесу вблизи немецкого аэродрома. Анатолий улыбнулся и, подражая голосу нашего отрядного инструктора, опытнейшего десантника и диверсанта, проговорил:

— В тылу врага вы должны стрелять только в самых крайних случаях. Зарубите себе на носу: огневая связь с противником — это начало гибели…

А я стал вспоминать, как мы запускали сигнальные ракеты из самодельных ракетниц-«решеток» и таким образом давали целеуказание нашим бомбардировщикам. Анатолий сказал: «Помнишь, все сроки прошли, а наших летунов все нет и нет, пора уж сматываться, а нельзя. А когда прилетели и бомбить стали, я и о фрицах забыл». — «А как доедали последние крошки концентрата!»

Память вернула все: и как меня схватили, сочли за шпиона, везли в Москву под дулом пистолета, и как мы писали рапорт за рапортом, а наши начальники проверяли: не якшались ли мы с противником…

— Рад я, что ты целехонек, — сказал я Толику, — хоть и худющий, а все при тебе. И руки, и ноги.

— Да-а, — с горькой иронией промолвил Анатолий. — У меня даже прибавление к телу появилось…

— Это какое прибавление? Ты не потолстел… Кожа да кости. Может, осколки в тебе сидят?

Анатолий придвинулся ко мне поближе, взял мою единственную руку и прижал ее к своей груди. Я почувствовал что-то твердое, металлическое.

— Не догадался? Это пластина стальная. Понял? Ранение было. Осколочное. Обширное. Оперировали. И сердце осталось… открытым. Незащищенным, как сказал хирург. Вот и закрыли его пластиной. Стальной. Ремешки поддерживают… Так вот и хожу.

Как он это сказал, у меня сердце защемило. Толик заметил мое волнение:

— Привыкаю. Живы будем, не помрем. Давай выпьем по второй — и точка.

Выпили. Он перевернул стакан. А я стал рассказывать свое. Как после взрыва дота долго выходил из пике… Кем был, и сказать трудно. Человек без сознания и без речи. Изуродован. Откуда меня доставили в госпиталь? Что со мной было? Ничего не помнил. Где родился, где жил, кто родители? Долго возвращалось сознание. Спасибо, помогли в госпитале: и врач там был — на всю жизнь запомнил, и медсестра. А еще художник… Не удивляйся. Учил меня рисовать. Самое простое — прямую линию, угол, домик… Когда заговорил, то первое, что сказал, совершенно бессознательно… Номер нашей полевой почты… Тут, понимаешь, пошло, поехало… Особый отдел мною заинтересовался. Главное, о последнем моем бое. Где он был и когда… А когда объяснил, что память потерял после взрыва немецкого дзота, все равно не отстали. Где это было? Когда? Не в октябре или в ноябре сорок третьего года? Не у Днепра?

Анатолий внимательно слушал и ничему не удивлялся. Сказал:

— Я тебе все объясню. Но не здесь.

Мы расплатились. Пересекли площадь и спустились к Москве-реке. Там было пустынно и тихо, стояли у гранитного парапета набережной и глядели на потемневший мартовский лед. Мой однополчанин говорил короткими фразами, словно донесение диктовал. И вот что я наконец-то узнал и понял…

В конце октября сорок третьего года в наш отряд диверсантов поступил приказ: приготовиться к ответственной боевой операции. Цель — во взаимодействии с войсковыми соединениями освободить от фашистских захватчиков столицу Украины город Киев. Эту поставленную задачу выполнить ко всенародному празднику — 26-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Это будет самым дорогим подарком великому вождю народов СССР Верховному Главнокомандующему Маршалу Советского Союза Иосифу Виссарионовичу Сталину.

…Лицо Анатолия потемнело, на скулах выступили желваки. Говорил с болью в голосе. Короткими, рублеными фразами.

— Вылетели перед рассветом. Самолет за самолетом. В тыл врага. Да, полагали, в тыл. А приземлились в расположение немцев. Многие — прямо на их замаскированные танки… Я это в воздухе, когда спускался, разглядел. А били в нас зенитные пулеметы и орудия… Вряд ли кто уцелел…

Я спросил:

— Как ты спасся?

— Чудом, — ответил Анатолий. — В воздухе ранило. Но был в сознании. И тянул, тянул как мог, только бы подальше от танков… Приземлился у самой деревни, в садочке. Сколько там лежал, не знаю… Уж потом узнал, что селяне подобрали и спрятали. Где, как — не знаю… Да скоро наши перешли в наступление. Меня подобрали. И пошел «гулять» по санбатам и госпиталям. Как и ты, только я в сознании был. И так до самой Москвы. В госпиталь на Пироговке положили. Не одну операцию пережил. И все под наркозом. Там мне и сердце этой самой пластинкой прикрыли… Понимаешь теперь, — горько улыбнулся Толик, — у меня преимущество перед тобой — у тебя в теле недочет, а у меня избыток…

Помолчали.

Я спросил:

— Может, ты кого-нибудь из наших встречал?

— Никого.