Диверсант

Глава двадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ

…И даже много, много лет спустя я, давно уже не Бездок, а Григорий Михайлович Михеев, с досадой и горечью вспоминал, что моя выписка из уральского госпиталя была поспешной, суетливой. Даже с доктором Бережанским и с Катей попрощался впопыхах, а старого художника, учившего меня рисовать левой рукой незамысловатые картинки, так и не повидал. Неплохо бы встретиться и со старшим лейтенантом Румяновым, спросить, почему ко мне одному из подразделения десантников был проявлен такой пристальный интерес. Впрочем, вряд ли бы он ответил на этот вопрос.

Мое прощание прошло в такой сумятице еще и потому, что получить обмундирование оказалось совсем не просто, хотя одежда и обувь полагались немудрящие. Бог весть какого срока. Затруднения вызывали мой двухметровый рост и обувь, как говорят, сорок последнего размера. На вещевом складе со мной изрядно помучились, пока добыли шинель, увы, доходившую мне до колен, а обувь отыскали только на гарнизонном складе. То были американские ботинки, полученные по ленд-лизу. Даже мне они оказались велики. Наверное, союзники полагали, что в России найдется немало гигантов. Эти хлопоты схарчили мое прощание и надолго оставили чувство досады и горечи за неотданную благодарность хорошим людям.

До дома я добрался, на удивление, быстро: по «зеленой улице», на одном из мчавшихся с Урала на фронт эшелонов с танками. Меня без долгих расспросов танкисты посадили в теплушку, щедро делились со мной перловой кашей, и я безбедно добрался до столицы. Сошел на окружной железной дороге близ Савеловского вокзала. А дальше на газогенераторном автобусе, прозванном «обезьянкой», то есть машине с прицепом, груженным дровами, замещавшими бензин, доехал до родных мест.

Не забуду, как, подойдя к своему селу, не узнал его. Немецкие бомберы сожгли наше старинное поселение, построенное на берегу светлой речки близ крепости и монастыря, окруженных стенами с бойницами для орудий «подошвенного боя». На удивление, крепость оказалась целехонькой: то ли «юнкерсы» промахнулись, то ли немцы сознательно сохранили строения, дорожа обзором местности на все четыре стороны.

Эта крепость с башней являлись мне при первых проблесках моего пробуждающегося сознания. Она как бы знаменовала возвращение Бездока к жизни, едва не угасшей после подрыва немецкого дзота.

Мои земляки восстанавливали родное село как могли, пока жили в наспех сколоченных сараюшках и землянках, но огороды уже зеленели. Помирай, а огород сажай…

Шел я по селу, и сердце колотилось: как мой дом, как мельница, нашего и многих окрестных сел кормилица? Спешил к реке, сдерживая биение сердца. Но уже издали услышал родной стук жерновов и скрип мельничного колеса.

К радости моей, не только мельница, но и примыкающая к ней наша ладная изба были целехоньки. Как же вышло, радостно удивлялся я: может, немцы промахнулись? Вряд ли. Скорее оккупанты сознательно сохранили полезное предприятие. Мол, исчезнет село, и сто сел сгорят, падет, испепелится Москва, но мельницы пусть остаются и кормят победителей русским хлебом.

Встреча с родителями была непростой. Если мать, увидев меня в послегоспитальном виде, бросилась ко мне и залилась слезами, то отец был сдержан и даже суров. Он круто выразил свое неудовольствие: «Это что же, во всем вашем госпитале не нашлось ни единого грамотея, чтобы письмо твоим родителям написать?» Я стал было рассказывать о своем долгом бессознательном состоянии, о том, что еще долго не мог вспоминать и говорить… Но отец упрямо покрутил седой головой: «Все и всех можешь забыть, но не мать с отцом!». И был прав…

Кормили меня отнюдь не по госпитальной норме: при мельнице не голодают. Конечно же, было соответствующее случаю гостевание ближней и дальней родни с соответствующим случаю застольем. Но уже спустя неделю моего домашнего пребывания отец мне строго заявил: «Ты что? Полагаешь сиднем сидеть… А кто за тебя учиться будет?»

Он, добывавший знания самоуком, запойный книгочей, обладавший изумительной памятью, и допустить не мог, чтобы его наследник не получил высшего образования:

— Голова, слава Богу, у тебя цела. Рука хотя одна, но имеется, и левой можно отлично писать, вот и дуй в институт, — и жестко улыбнулся: — Не попадешь в вуз, кормить не стану…

Все лето я занимался. Признаться, не очень усердно, хотелось погулять, отдышаться, отойти от войны. Да и обнаружил, что у меня, совсем недавнего Бездока, в голове неожиданно и быстро выплывают формулы, законы, теоремы, стихи и проза… Даже подумал, что природа таким образом компенсировала тяжкие потери моей памяти и сравнительно быстро ее восстанавливает. Вспомнился мне и госпитальный тезка, арбатский Гриша, израненный доходяга, вроде бы и безнадежный. Заметили, что он «обирается» перед близкой смертью… А оказывается, упрямо повторял теорему Пифагора. На всю жизнь запомнишь чертеж «Пифагоровых штанов» на одеяле…

Мне куда легче. Впрочем, поступать в институт удалось совсем просто: фронтовиков с дипломом за десятилетку принимали без экзаменов. Не долго думая, я выбрал политехнический институт.

Учился легко и радостно. Оставалось даже немало времени для прогулок по столице, по ее площадям, улицами и переулкам. Особенно полюбил Арбат, знаменитую Собачью площадку, тихие улочки и переулки Замоскворечья. Конечно же, парк культуры, где, как прежде, гордо стояла парашютная вышка, не поврежденная немецкими бомбардировщиками. С нее я мальчишкой совершил свой первый робкий парашютный прыжок.

Родных в столице у меня было много, и когда надоедало общежитие, перебирался к тетушкам: то к одной на Таганскую площадь, то к другой, жившей в Разгуляе… И все ждал, не встречу ли однополчанина, кого-нибудь из нашей десантной части. Но долго никого не было. И вдруг…