Дневник (1918-1919)

Снова у красных

Возле небольшой деревушки, через которую вела дорога на станцию, мы увидели двух всадников. Они нас узрели и пустили лошадей во весь опор к нам. После коротких вопросов, кто мы и откуда, повели нас в село. Село, которое скрылось между садами, было занято красными. Вели нас какое-то время по улице, плотно заставленной возами, полными разного домашнего скарба. На многих возах или около них сидели женщины.

Возле одной хаты нас остановили и сказали сидеть и ждать дальнейших распоряжений. Эта хата была, наверное, центром окрестного обоза. Кто был старшим в той группе людей, сидевших во дворе, мы не узнали. Нас поручили охранять этим людям, и они нас охраняли. Были то все николаевские рабочие, украинцы, но между ними было несколько мужчин абсолютно крестьянского типа, типичных, как говорится, «тавричан», то есть богатеньких по виду хозяев, — по современной терминологии «кулаков», которые тоже почему-то пошли с красными.

Особенно заинтересовал меня один чернявый крестьянин в возрасте лет тридцати, плотный, даже немного толстый. Лицо спокойное, разумное, энергичное; сам молчаливый, но видно, по какой-то причине уважаемый другими. Уселись мы на завалинке, сняли свои узлы. Никакого интереса к нашим вещам никто не проявил. Начались разговоры, конечно, с вопросов: кто, куда и откуда. Мы уже из предыдущего опыта считали нужным не скрывать свои фамилии и социальное положение. Одно только беспокоило: как объяснять, если надо будет, наш уход из рук фастовской группы. Кто-то из нас первый сказал, что нас там отпустили во время суматохи, второй тоже стал той версии держаться, но голову все время сверлила мысль о том, как выпутываться, если окажется, что это те же самые фастовцы.

Раз уж должно быть известно, кто мы, то нечего скрывать и свои мысли и взгляды. Говорим только тоном спокойным, объективно, без критики красного движения, враждебно к Доброармии и как сознательные, ответственные за свои мысли украинцы. Завязываются интересные разговоры — и групповые, и диалоги. Слышим, что где-то на юге Киевщины встречались они с украинской армией. Обошлась мирно та встреча, даже разговоры велись о совместных действиях против деникинцев; оставили нескольких раненых на лечение в той местности, где была украинская армия, попросив за ними ухаживать. Из всех слов сквозит полное равнодушие ко всему, что творит украинскую культуру, зато острое социальное осознание себя как трудового слоя. Видно, хорошо поработали большевики на николаевских заводах задолго до революции, потому что чувствуется у собеседников не тот только стихийный, взбудораженный, просто звериный социальный антагонизм к чужим социальным слоям, а более умный, менее агрессивный и менее слепой. Минутами совсем забываю, что нахожусь среди врагов, так доброжелательно и рассудительно ведутся разговоры о войне, революции и национальном деле нашем, украинском. Доказываю им, что национальный вопрос для социал-демократов — это часть социального; излагаю программу УСДРП. Освещаю нашу позицию в национальном вопросе и нашу борьбу — прежде за автономию, а теперь за независимость, — как одну из главнейших задач современной политики, и очерчиваю вес этих лозунгов для нашего украинского пролетариата. Оппонируют, но не солидно; видно, в их партийном образовании они никогда с этими вопросами не имели дела. Больше всего в этих разговорах проявил себя тот «тавричанин». Видно, что сам он как-то пришел к пониманию национального вопроса, видно, что украинская стихия зовет его к обороне, но партийная школа открыла ему широкие горизонты социального освобождения всего человечества, заступила ему родительскую веру верой в социализм, и просто с воодушевлением ведущего он защищает свой взгляд, что с осуществлением его наступит рай на земле без насильников и порабощенных.

Долго так велись разговоры, но вот послышалось издалека гудение самолета, которое все приближалось и приближалось. Летел над железной дорогой, из Киева, достаточно низко и над нашим селом сделал несколько кругов, повернул обратно. Все тихо сидели на своих местах, ожидая, что из этого выйдет. А когда самолет исчез, сразу началась суета. Наши собеседники разошлись в разные стороны к группам людей, а я и профессор остались на завалинке сами.

И вот подъехал к дому всадник, что-то сказал своим, а потом обратился к нам с приказом идти вместе с ним «в штаб». Забрав узлы, отправились мы за посланцем. Именно в это время послышалась далекая орудийная стрельба и снаряды начали разрываться над селом. Всадник позвал какого-то молодого парня и поручил ему отвести нас в штаб, расположенный на станции. Сам он куда-то уехал галопом, видно с другими приказами. Шли мы каких-то десять-пятнадцать минут по селу и везде встречали вооруженных людей, бежавших в противоположном от нашего направлении. Провожатый наш пояснил, что прибывает деникинский бронепоезд и все идут его отражать. Когда мы подходили уже к самой станции, то стрельба достигла наивысшего напряжения. Стреляли уже и пушки красных с огородов, слышно было дальнюю стрельбу пулеметную, но больше всего было шума от деникинских снарядов, которые разрывались прямо у нас над головой, направленные, по всей видимости, как раз на станционное здание. Не так те разрывы, как возможность того, что на станции нас ждут наши знакомые с Фастова, перед которыми надо будет оправдываться за нарушение их приказа, навела меня на мысль уговорить провожатого вернуться к нашей усадьбе и переждать эту стрельбу, потому что все равно в штабе теперь не до нас. Парень на удивление быстро согласился с моим мнением и мы, постояв немного под деревьями и посмотрев, как наши «хозяева», минуя огороды, редкой цепью продвигались навстречу поезду, повернули обратно к своему временному пристанищу.

В усадьбе было пусто. Остался только хозяин с женой и детьми. Начались разговоры с ними. Хозяину, как и всем его односельчанам, надоели и деникинцы, и красные. Послушать его — лучшего «петлюровца» и не придумать. Своеобразное это национальное сознание, целиком практичное, материалистическое; к сожалению, только немного поздно пришло оно… Между тем наступил вечер. Хозяин позвал нас в дом, и там сели мы за стол ужинать. Стрельба уже совсем затихла, и ничего не напоминало недавней суматохи и волнения. Поужинав очень скромно, мы уже собирались укладываться на ночь, как на улице послышался шум и топот, и в дом вошли порядочной группой наши недавние собеседники. Все запыленные, потные, увешанные пулеметными лентами, ручными гранатами, каждый с ружьем в руках. Поставив ружья под посудником, они разместились на лавках и по приглашению хозяина и нас тоже обсели стол со всех сторон. Начались разговоры, на минуту прерванные каким-то мелким случаем. Я и профессор рассказали, что с нами было, а они начали рассказывать, перебивая часто друг друга, о своей боевой вылазке. Рассказали, что из Киева на них наступал бронепоезд. Кто был на бронепоезде, — так и неизвестно, потому что поезд тот довольно быстро отошел назад, но вот пехоту, наступавшую вдоль обеих сторон поезда, всю разгромили. Красочнее всего рассказывал «тавричанин»:

— Дети, кадеты! Сволочь посылает в бой детей, у которых еще и молоко на губах не обсохло. Окружили мы их, а они в плач. Ружья покидали на землю, сбились в кучу, и делай с ними, что хочешь!

— Ну и что же вы с ними сделали? Постреляли? — вырвалось у меня с губ.

В ответ — жест негодования и презрения:

— Да разве такие смерти достойны! Напугали и прогнали! Разве это враг? Вот бывает так, что ты его в руках уже держишь, а он огрызается и сдаваться не хочет. Ну, такому и смерти не жалко, он ее заслужил. Такой ее достоин!…

После ужина утомленные красные начали по одному выходить из дома, а хозяин внес три больших снопа сторновки и начал нам стелить постели на лавке. Лавки довольно узкие, и я уговорил его постелить на полу. Так и сделал. Между тем заканчивает ужинать последний из красных. Спрашиваю его о «тавричанине»: кто он такой и какова его роль у них. Рассказывает с исключительным, даже утрированным, уважением к отсутствующему. Говорит, что он был очень богатым хозяином под Николаевом, но все отдал на партию и весь посвятил себя партийной работе уже давно.

Дивные Твои дела, Господи! Получается, настоящий «кулак»!

Когда последний «красный» вышел, легли мы спать. Ни мне, ни профессору не спалось. Не спалось и хозяину. Кто-то из нас начал разговор, а уже потом, хоть и спать хотелось, то разговор прекратить долго нельзя было. Хозяин, как уже упоминал, был убежденный «петлюровец». Опять начал он расспрашивать нас о взглядах на будущее и рассказывать о том, что ему было суждено пережить чуть ли не с самого начала революции. Больше всего меня поразило — еще чрезвычайное уважение к личности Петлюры. Я впервые имел возможность убедиться, как крепко в народных низах чувство необходимости иметь кого-то и на земле аналогичного Богу на небе. Петлюра был для нашего хозяина таким наместником Бога здесь, на Украине. И именно имя Петлюры произносилось своеобразно, с нежностью какой-то и безграничным уважением. Слушаю рассказы хозяина о том, как все село, услышав, что Петлюра будет ехать поездом в Киев после занятия его нашей армией, вот недавно перед приходом деникинцев, бросилось к железной дороге и просто остановило поезд, чтобы увидеть Петлюру. Становились прямо на путях, они не пустили поезд ехать, пока не вышел из вагона Главный Атаман и не сказал им несколько слов приветствия и успокоения на будущее.

Луна светит через окна, свет сияет на наших одеялах и слепит глаза, а на полу, возле печи, в полотняной одежде сидит наш хозяин, обхватив колени руками, рассказывает и рассказывает…

Не заметил, как уснул. Проснулся, разбуженный встревоженным хозяином:

— Вставайте! Красные куда-то дальше собираются, вот-вот двинутся!

Вскочили мы, умылись, собрались и ждем своей судьбы. Странно как-то! В дом к нам никто не заходит, а все так собираются, вроде как вот-вот уедут в самом деле. Наконец начали дальние возы трогаться, за ними ближние, а потом и те, что возле нашей усадьбы, тоже тронулись и все в том же направлении, что ведет к путям. Мы встали у окон и смотрим на улицу, не очень к стеклам приближаясь, чтобы нас не было видно. Вдруг сердце у меня екнуло: к усадьбе галопом подскакал на белом коне вчерашний наш знакомый всадник, который задержал нас под селом, а потом за нами из штаба приезжал. С улицы крикнул «тавричанину», что мостил посреди двора свою телегу:

— А где арестованные?

— Уже ушли, я их отпустил, — крикнул наш «тавричанин» и еще махнул рукой в противоположную сторону от той, куда ехали телеги. Крикнул и посмотрел, будто улыбаясь, на окна нашего дома. Я и профессор отскочили от окон и сели на скамье рядышком, поглядывая друг на друга. Услышав, что и с нашего двора выезжают повозки, снова прилипли к окнам. На возах сидели почти все наши вчерашние собеседники и ни один из них в нашу сторону и не взглянул. Вскоре пришел в дом хозяин и с сочувствием к нашему волнению и восхищенный благородством «тавричанина» дал нам позавтракать, а потом предложил провести нас на ту тропу, которая ведет в сторону Глевахи и Боярки.

На прощание советовал нам держаться подальше от железной дороги:

— Лучше где-то немного поблукать, чем снова еще встретить этих разбойников.

Так мы и пошли. Справа, вдали, видно было Васильков, а слева, на гряде маячила под бором железная дорога. Пересекли Васильковский путь к станции и пошли степью на Глеваху. Может, через час приблизились к череде могил. Были то Перепят с Перепятихой… Стерня кругом была местами вскопана, и кое-где виднелись и небольшие бугорки свеженасыпанной земли. Не здесь ли вчера оборонялись те «дети-кадеты» от наших собеседников?!

Побродили мы немного по полю, осмотрели могилы и пошли потихоньку, молча, думая каждый о своем. По дороге отдыхали, подкреплялись и только под вечер уже, пройдя некоторое время через бор, вышли опять на железную дорогу. Издали видели всадников, спешивших куда-то в сторону Василькова, а когда уже смеркалось, пришли на станцию. Оказалось — Боярка. Значит, Глеваху прошли мы как-то стороной. На станции много деникинцев. Один обратился к нам и потребовал «предъявления документов». Показали. Первым показал я тот, о котором речь была на «суде», под Фастовом. Правду говорил «член ревтрибунала»! Документ оказался совершенным, и деникинцы даже вежливо к фуражке рукой прикасались. Профессору тоже все хорошо прошло. На ночь мы пошли к известной мне, но незнакомой семье. Была такая одна девица, которая работала со мной вместе в «Госиздате», дочь боярского железнодорожника. Отправляясь в путешествие из Киева, я, на всякий случай, запасся у многих моих знакомых разрешением обратиться к их родственникам вне Киева, на возможных моих путях, и просил, чтобы лично предупредили их о такой возможности. Так здесь и случилось. Только назвал я себя, как нас с профессором встретили, как родственников… Пришлось рассказать хозяевам о наших последних приключениях, а они рассказали, что здесь в Боярке делается.

Красных здесь не было, но деникинцы с перепугу или с чего другого начали бить немногих здешних евреев. С возмущением и с отвращением рассказал нам хозяин об изуверских сценах, происходивших на станции и свидетелем одной из которых он был. Деникинские офицеры битьём заставили повеситься на станционном фонаре старенького еврея. Должен был, бедный, сам лестницу к фонарю подставить, шнур за перекладину на фонаре зацепить и с лестницы соскочить…

На следующий день дачным поездом прибыли мы в Киев.