Дневник (1918-1919)

II

Большевистский переворот в Петрограде и его последствия в Киеве. — Война с большевиками и настроения украинской армии. — Провозглашение независимости Украины и восстание местных большевиков. — Бомбардировки Киева и «исход» Центральной Рады в Житомир. — Роковые ошибки Центральной Рады по возвращении с немецкой силой в Киев, приведшие к гибели Украинского Государства.

В Киеве я застал свою семью в бодром настроении. Старший сын был членом Центральной Рады от социал-демократической партии и гласным (депутатом) городской думы; средний^{63} недавно вернулся из плена, где учительствовал в лагерях пленных^{64}, организованных «Союзом освобождения Украины»^{65}, теперь был секретарем Председателя Секретариата В.Винниченко^{66}.

От них я узнал все, что происходит в Центральной Раде и Секретариате^{67}, чего не мог узнать из газет, сидя в селе. Со своей стороны я рассказывал о том, что делается в деревне, всем правят крестьянские комитеты^{68}, которые сформировались теперь почти полностью из фронтовиков-дезертиров, то есть из самого мусора, который, когда жизнь забурлила, всплыл наверх. По рассказам сыновей, в Кононовке, на Полтавщине, происходило почти то же самое, а когда на востоке крестьяне толпой убили обольшевиченного конезаводчика Петра Малинку, который в царские времена был полицейским агентом, то теперь вроде как лучше стало.

Отдохнув немного, пошел к М.Грушевскому, а не застав его, поехал к Винниченко. Он в подробностях рассказал мне о теперь уже известных всем переговорах и разногласиях с правительством Керенского по автономии Украины и жаловался на Грушевского, что тот кокетничает с эсерами^{69}, постоянно шепчется с ними, а эсеры демагогическими способами привлекают к себе крестьян, а потому и имеют за собой большинство в Центральной Раде, но власть в свои руки не берут, а только мешают эсдекам в работе над организацией своей державы, наведении в ней порядка и т.д.

Действительно, большинство в Центральной Раде была эсеровским, потому что в сию, чисто московскую, партию, которой нигде на свете кроме Московии нет, записывались все, кто не имел четкого мировоззрения, а Секретариат, то есть исполнительная власть, состоял почти исключительно из эсдеков. Эсеры не хотели забирать власть, потому что партия их состояла из одних крестьян и мальчишек-интеллигентов. Правда, в их партии были и такие седовласые люди, как Н. Беляшевский^{70}, Н.Левитский (артельный)^{71}, но государственным опытом они мало чем отличались от таких мальчишек, как Н.Шраг^{72}, Севрюк^{73}, Н.Ковалевский^{74}, Христюк^{75} и другие, а потому они, на все лады трубя о социализации, боялись браться за ее воплощение в жизнь. Крестьяне только называли себя эсерами, а в действительности они были против социализации. Один из них, Дан. Коваленко, садовник моего сына, очень порядочный и интеллигентный крестьянин, объяснил мне это, говоря:

— Все крестьяне понимают социализацию как отнятие бесплатно земли у помещиков и уверены, что если поделят ее, то уже никто от них ее не отнимет и первый же парламент закрепит ее за ними, может, и за небольшую выплату.

Таким образом, в эсеровской фракции Центральной Рады не было даже одинакового понимания социализации.

В социал-демократической тоже не было единства — там шла скрытая борьба за влияние между В.Винниченко и Н.Поршем^{76}, начавшаяся еще с 1905 года. Винниченко не мог терпеть Порша и громко называл его провокатором, но никто ему не верил, хотя и не возражали, потому что Винниченко все считали человеком страстным, горячим, невоздержанным, а Порша все считали разумным, осторожным человеком, хотя и неразборчивым в средствах. Теперь, чтобы избежать раскола эсдековских сил, они вроде бы помирились — Порш отказался от суда чести, на который должен был вызвать Винниченко, а Винниченко перестал обвинять его в провокаторстве, но это примирение было только для вида и не уменьшало внутренней вражды, потому что она лежала глубже — в борьбе за булаву, за первенство.

От Винниченко пошел я в редакцию «Новой Рады» и, после сердечных приветствий с Ефремовым и Никовским, выразил им свое несогласие с направлением, которое взяла «Нова Рада». Перед организацией Секретариата она высказывалась против взятия Центральной Радой всей власти на Украине, потому что считала это преждевременным; потом взяла под свою защиту командующего округом Оберучева^{77}, который решительно боролся с организацией украинской армии и которого ненавидело все украинское общество, считая его своим злейшим врагом. «Новая Рада» совершенно безосновательно и без всякой необходимости резко критиковала политику Центральной Рады, тогда как, по моему мнению, та тогда не могла проводить другую политику, и ругать ее было не за что. Центральная Рада справедливо добивалась автономного правления на Украине.

На это Ефремов и Никовский возражали, что Центральная Рада не в силах обустроить жизнь, привести все в порядок, а потому лучше было бы ей и не браться, и не добиваться власти.

На это я рассказал, что на Херсонщине, которую правительство Керенского не включило в автономную украинскую страну, еще хуже беспорядок, потому что в такое бурное время никто не может сразу навести порядок. Каждый из нас остался при своем мнении, но с тех пор у нас появилась холодность в отношениях, особенно с Никовским, потому что я предсказывал, что он своей политикой растеряет и тех подписчиков, которых с весны получила «Новая Рада». И действительно, вскоре Никовский, который был независимым руководителем «Новой Рады», должен был искать нового издателя, потому что Об-во содействия уже не имело чем покрывать ее дефициты.

Степенная, умеренная часть общества недовольна была социалистической прессой, которая расплодилась на государственные средства, особенно эсеровской, в которой принимал деятельное участие М.Грушевский, и требовала солидной газеты демократически-радикального направления, но не могла согласиться с направлением «Новой Рады». Издательство «Час» во главе которого стояли В.Королив и М.Синицкий, тесно сотрудничавшие с дореволюционной «Радой», изъявило желание взять на себя издательство «Новой Рады», но потребовало права влиять на направление газеты, а Никовский на это не согласился и решил перебиваться сам, будучи уверенным, что Об-во содействия в обновленном составе будет печатать его газету бесплатно в своей типографии.

С.Ефремов, всегда далекий от желания власти, отказался от секретарского портфеля, который ему предложила Центральная Рада, а работал в газете «Новая Рада» и занялся разбором архива киевской охранки. Он рассказал мне, а потом и дал прочитать целое «Дѣло» обо мне, в котором были собраны «негласные» сведения о том, что якобы я ездил вместе с покойным Евгением Олесницким^{78} к австрийскому эрцгерцогу Фердинанду^{79} для обсуждения вопроса отделения Украины от России и присоединения ее к Австрии. В результате этого «негласного» следствия охранка постановила меня арестовать, но не могла меня найти, потому что я, узнав, что обо мне расспрашивают, в течение трех лет войны проживал в Финляндии, Петербурге, Москве, а в Киеве бывал только ненадолго и не прописываясь. Теперь мне стали ясны причины обысков у меня в Киеве, Перешорах и Кононовке. Кроме того, Ефремов рассказал мне, что и правительство Керенского подозревает меня в том же, потому что секретарь почт и телеграфа русский эсер Зарубин^{80} говорил ему, что есть распоряжение перлюстрировать мою корреспонденцию, а какой-то господин из контрразведки, которая при новом правительстве выполняет функции охранки, говорил моему сыну, что если бы удалась авантюра Корнилова^{81}, то меня, М.Грушевского и давно умершего В.Антоновича^{82} должны были повесить за измену государству. Удивлялись мы с Ефремовым такому обвинению, потому что ни я и никто, кажется, из украинцев, не желал присоединения Украины к Австрии; правда, во время войны, когда русские взяли Львов и присоединили Галицию к России^{83}, я высказывался, что лучше было бы Украину присоединить к Австрии, хотя бы по Днепр, чтобы усилить украинский элемент в Австрии.

В тот же день вечером зашел ко мне Грушевский с визитом. Он был в очень бодром настроении и держался самоуверенно. Еще летом он писал мне в Перешоры, что лично очень ощущал мое отсутствие в Киеве, теперь же он не нуждался ни в ком, потому что пользовался большой популярностью среди большинства членов Центральной Рады, которая почти вся состояла из действительных и фальсифицированных эсеров. Я пробовал предостеречь Грушевского от эсеровского решения аграрного вопроса на Украине, потому что оно сделает врагами украинской державы всех, кто имеет земли больше трудовой нормы, и что нельзя строить государство на одном пролетарском классе. На это он ответил, что придерживается мнения большинства: как оно решит, так и будет. Я высказал опасения, как бы анархия, которая установилась везде, не привела бы снова к монархии, при которой, дай Бог, чтобы нам осталась хоть школа украинская. Он весело рассмеялся, как смеется старый, опытный человек над наивным мальчишкой.

На том наше свидание закончилось, и я уже не виделся с ним вплоть до Нового года, потому что мне не хотелось отнимать у него время, тем более, что я признавал и теперь признаю политику Центральной Рады в тот период абсолютно правильной, поскольку против московского большевистского нашествия тогда еще не было лекарств.

Через несколько дней после моего приезда в Киев, когда в Петрограде 25-го октября ст. ст. произошел переворот, и большевики захватили власть, то в Киеве началась открытая борьба за власть между правительством Керенского с одной стороны и Центральной Радой и большевиками с другой^{84}. Центральная Рада совершенно справедливо решила, не выступая против большевиков, захватить всю власть на Украине в свои руки, потому что если бы она выступила против большевиков, в защиту правительства Керенского, как советовала «Новая Рада», то от нее отшатнулись бы народные массы, и она должна была бы уступить власть местным большевикам еще в октябре 17-го года и не сделала бы того, что она сделала полезного для украинского дела в течение трех месяцев, то есть до нашествия московских большевиков в январе 18-го года^{85}. А если бы над большевиками верх взяла власть Керенского, то она так же, как и власть Ленина^{86}, прислала бы войска завоевывать Украину, потому что никакое московское правительство не потерпит Украину как независимую единицу.

Когда Центральная Рада вместе с большевиками взяла верх в Киеве над правительством Керенского, арестовав ненавистного всем украинского губернского комиссара, русского меньшевика Кириенко^{87} и других, тогда началась у нее борьба за власть с местными большевиками. «Совет рабочих и солдатских депутатов», в руках которого с первых дней революции находился царский дворец^{88}, пытался всю власть захватить в свои руки; во главе киевских большевиков стоял один из братьев Пятаковых^{89}, человек, говорят, талантливый и горячо преданный большевизму. Украинская контрразведка постоянно доносила Секретариату, что большевики намерены арестовать Секретариат и Центральную Раду, и требовала разрешения арестовать Пятакова и других большевистских лидеров, но Винниченко на это не соглашался, говоря:

— Я хочу, чтобы большевики начали войну первыми; я уверен, что если бы большевики пошли войной на Центральную Раду, то в нашей армии поднялся бы такой общий энтузиазм, что она разгромила бы местных и московских большевиков, и Украина навсегда избавилась бы московской опасности.

Я рассказал Винниченко со слов Н.Василенко^{90}, товарища министра просвещения в правительстве Керенского, что Керенский точно так же хотел выступления большевиков в уверенности, что он их разгромит. Я предостерег Винниченко и предсказал ему судьбу Керенского, ибо слышал от своего земляка Гордея Лямки, шофера в киевском броневом дивизионе, что вся наша армия обольшевичена и враждебно относится к «буржуазной» Центральной Раде. Причины заключаются в том, что большевистское правительство, захватив власть, немедленно издало приказ, чтобы общины забрали помещичьи земли в свои руки, а Центральная Рада только обещала выработать закон, на основе которого земля должна была перейти в крестьянские руки. Безземельное и малоземельное крестьянство поняло это как желание Центральной Рады оттянуть передачу земли в его руки, и все надежды и симпатии перенесло на большевиков, совсем игнорируя Центральную Раду. По селам начали забирать и делить между собой помещичьи земли и инвентарь, жечь и растягивать по кускам помещичьи постройки. Назначенных Центральной Радой уездных комиссаров никто не слушал, потому что у них не было никакой военной силы, которая поддерживала бы их власть. У меня ни в Перешорах, ни в Кононовке крестьяне ничего не тронули, а только, на основе ленинского приказа, сельские комитеты переписали все имущество и запретили его продавать до решения Учредительного собрания. Я уже говорил, что я своим крестьянам продал сколько им надо было земли, а потому у нас с ними были наилучшие отношения, и семья моя до конца 1922 года спокойно жила под защитой крестьян, пока большевики законом не запретили помещикам жить в своих бывших усадьбах и не выселили ее. А соседние экономии разрушили, сожгли, а за имение Ремиха под Ананьевом, которое крестьяне не могли поделить, завязался, как я читал в газетах, настоящий бой между несколькими соседними селами, потому что та экономия стояла сама по себе, отдельно в степи; дошло дело до окопов, пулеметов и даже до пушки, которую привезли со станции Бирзула, взяв ее в какой-то воинской части.

Точно так же правительство Ленина обратилось с приказом в армию, чтобы она сама установила фактический мир на фронте, чтобы наши солдаты братались с немецкими, тогда и те принудят свое правительство к заключению мира. А Центральная Рада доказывала, что без согласия союзников нельзя мириться; естественно, что солдатам-украинцам, уставшим от войны, больше нравились слова московского большевика Ленина, чем «буржуазной» Центральной Рады, хоть и украинской. Военные агенты Антанты, которые покинули российскую армию и переехали в Киев, обещая признать Украинскую державу, горячо уговаривали украинское правительство держать свои войска на фронте, хотя бы и без движения, чтобы немцы не могли перебросить свои войска на западный фронт^{91}. Секретариат и без того старался всеми силами не допустить развала своей армии, а это еще больше склоняло наши солдатские массы к большевикам. Самостийники-социалисты^{92} то и дело поднимали на заседаниях Центральной Рады вопрос о провозглашении Украины независимым государством, доказывая, что это поднимет в армии патриотический дух, убережет ее от большевизма. Но Центральная Рада не отваживалась провозглашать Украину суверенным государством, считаясь с обмосковленным городским пролетариатом, который угрожал забастовкой в случае отделения Украины от России, и можно было предположить большевистские восстания во всех больших городах Украины, а на украинскую армию в борьбе с большевиками, как я уже говорил, полагаться было нельзя.

Между тем контрразведка без ведома Винниченко захватила в одну из ночей Пятакова и неизвестно куда его дела; потом уже выяснилось, что его убили где-то около Поста-Волынского и засыпали снегом. Этот турецкий способ борьбы с политическими противниками, естественно, очень возмутил большевиков, и они готовились тогда же выступить с оружием в руках против украинского правительства, но неожиданно ночью Богдановский полк^{93} арестовал все части киевского гарнизона, состоявшего из московских большевиков, и, посадив их в запертые вагоны, вывез их за пределы Украины.

Так началась московско-украинская война.

Когда перед Рождеством послали было войска против большевиков, которые уже захватили Харьков, то по дороге почти вся армия, в том числе и Богдановский полк, разбежалась по домам с оружием и лошадьми. Военное начальство держало это в большой тайне, потому что еще надеялось, что после праздников казаки вернутся в свои части, но напрасны были эти ожидания — казаки были рады, что наконец добились домой. Широким кругам общества не известно было критическое положение Украины, так как газетам запрещено было писать об истинном положении на большевистском фронте, а я через сыновей знал все, что происходит на фронте, и о настроении нашего правительства, и что говорится и решается в Центральной Раде.

Я советовал Винниченко организовать армию из кулаков-гроссбауэров, выбрав из казаков тех, у которых родители имеют более 10 десятин (гектаров), земли, а остальных распустить по домам; я был уверен, что армия, собранная из кулацких сыновей, будет твердо стоять против большевиков, потому что видел, как мои земляки, сыновья зажиточных крестьян, были решительно настроены против большевиков.

Но Винниченко и слушать об этом не хотел, а всю надежду возлагал на армию, которую Секретариат должен был организовать из городских украинских рабочих. Потом оказалось, что эта горстка свидомых украинских рабочих не могла устоять в Киеве и против местных большевиков.

Из газет общество знало, что одна украинская армия поехала на Харьков через Полтаву, а вторая — через Конотоп, чтобы отрезать большевистскую армию от Московии, и утешалось тем, что окруженные со всех сторон большевики будут разбиты и уничтожены до основания.

Под таким впечатление огромная масса народа собралась в клубе встречать Новый 1918 год, первый Новый год в своей державе; был кое-кто из министров, а среди них — и Председатель Министерства Винниченко. Когда пробило 12 часов, и все уселись за столы, то глаза всех обратились на Председателя Правительства, в надежде, что он первый провозгласит тост за Украину и скажет подходящее слово, но он сидел молча, нахмурившись, а на просьбу старейшин клуба сказать хоть коротенькое слово, ответил решительным отказом, ссылаясь на усталость. Тогда обратились к Н.Шаповалу^{94}, министру почт и телеграфа; он долго отказывался, колебался, а наконец, как-то будто несерьезно, словно в шутку, сказал примерно следующее:

— Вот вы, люди добрые, собрались веселые, радостные встречать первый Новый год в своей собственной хате и не думаете, и не гадаете о том, что этот первый год, может, будет и последним. Я, как министр почты и телеграфа, имеющий самые достоверные и самые последние сведения, уверен, что Украине осталось жить, может, не более двух недель. Вскоре придут сюда большевики и сведут на нет все, что до сих пор здесь было сделано, а правительство Украинское должно будет бежать.

Эта речь произвела на всех впечатление грома с ясного, чистого неба; на миг все притихли, притаились, будто оглушенные, а затем, будто не доверяя Шаповалу, с тревогой обратили взоры на Винниченко, надеясь, что тот опровергнет его слова.

Винниченко, видя, какое впечатление произвела на присутствующих речь Шаповала, и желая подбодрить общество, стал доказывать, что дело не такое безнадежное, что действительно, хоть мы, может, и не удержимся в Киеве, отступим к Белой Церкви под защиту Вольного Казачества^{95}, и, опираясь на вооруженное крестьянство, со временем вытесним большевиков с Украины.

Винниченко, этот лучший оратор среди тогдашних политических деятелей, на этот раз мялся, заикался, подыскивая выражения и, видимо, очень волновался. Не знаю уж, чья речь больше ошеломила присутствующих — то ли Шаповала, то ли его. Все надеялись, что Винниченко решительно опровергнет слова Шаповала, скажет, что большевики уже окружены нашей славной армией и сгинут в Харькове, что положение Украинской державы — лучше не может быть, а он возлагает надежды на Вольное Казачество, которое организует какой-то авантюрист Полтавец^{96} с легкомысленным д-ром Луценко^{97}, и которое избрало своим атаманом неизвестного в украинских кругах русского генерала Скоропадского^{98}, который, говорят, и говорить по-украински не умеет. А что же наша миллионная армия, которая на двух военных съездах через своих делегатов так горячо высказывалась за Украинскую державу? Что же случилось с тем войском, которое было послано в Харьков? Неужели разбито? Такие вопросы были у всех на уме и на устах. Общественность наша и не догадывалась, что в миллионной украинской армии свидомых надежных украинцев тогда и было, может, столько же, сколько тех делегатов; они горячо выступали на митингах за Украину и просвещали других, поэтому их и посылали делегатами на съезды, а все остальные были мало или совсем несвидомые, они только рвались домой, на Украину. Обществу и в голову не приходило, что вот так, вдруг сразу по щучьему велению, не может темная солдатская масса вся стать национально сознательной; оно по делегатам судило и о тех, кто их послал. А когда оказалось, что самые надежные казаки Богдановского полка разошлись по домам, тогда все ясно увидели, что наступает катастрофа, потому что на все эти полки, стоявшие в Киеве, никаких надежд нельзя было возлагать. Всем известно было, что они занимались ночью грабежом мирных жителей, днем спали, вечером лузгали «насіння» (семечки подсолнуха) на Крещатике и не проявляли никакого желания воевать с большевиками. Напротив, они с нетерпением ждали их прихода; одни, чтобы разбежаться по домам, другие — чтоб присоединиться к ним для открытого грабежа «буржуев». Они все были озлоблены против Центральной Рады, одни за то, что она не пускает их домой, другие — за то, что не позволяет делить «буржуйское» имущество, и все — за то, что Центральная Рада не организовала для них ни помещения, ни такого содержания, которое они имели при царском правлении. Они так рвались из Петрограда, с северного фронта спасать «родную Украину» (собственно домой), с огромным напряжением и потерями пробивались через ряды московской армии в Киев, а здесь для них никто не приготовил ни казармы, ни пищи, и они сами должны были добывать себе жилье, иногда выбрасывая больных из госпиталей, сами должны были самовольно забирать муку и другие припасы из интендантских складов. Выходит, что не большевики их враги, а «буржуазная» Центральная Рада, члены которой мягко спят, сладко едят и совсем не заботятся о казаках и бедном народе, а большевики — напротив: землю уже отдали народу, солдатам платят хорошие деньги и еще и позволяют «конфисковать» у буржуев награбленное ими добро. Действительно, наше Военное министерство, состоящее из гражданских людей и из прапорщиков, людей молодых, неопытных, неспособно было организовать для своей армии ни материальной, ни духовной пищи, и казаки томились, ничего не делая, учились только от большевистских агитаторов, что Центральная Рада состоит из одних буржуев, а Генеральный секретариат — из одних «генералов», а Ленин работает на армию и народ и позволяет «грабить награбленное».

Все это знал Винниченко, потому что ему рассказывал мой сын, который читал лекции казакам в казармах, знал и от меня, потому что я рассказывал ему со слов Лямки и матроса Артюха. Но он сам ничего не мог сделать, а только обвинял военных министров, сначала Петлюру^{99}, а потом Порша; видимо, и те это знали, но и они ничего не могли сделать со своим командным составом, состоящим почти исключительно из прапорщиков, потому что кадровые офицеры, за небольшими исключениями, все были врагами украинской державы и предпочитали большевистскую Россию, а не Украину. За это они и поплатились своей жизнью, потому что когда большевики вошли в Киев, то расстреляли, говорят, около пяти тысяч русских кадровых офицеров, которых застали в Киеве.

Не полагаясь на свое войско, украинское общество бросилось организовывать армию из добровольцев. Организовался комитет, который в газетах и на плакатах горячо призывал всех, кому дорога Украина, становиться в ряды армии для обороны родины от северных варваров, от московских централистов, которые отважились уничтожить нашу державу. На это воззвание откликнулась наша университетская и гимназическая молодежь; студенты Украинского университета^{100} решили закрыть университет и всем вступить в ряды армии. Бывший военный министр, С.Петлюра, совсем не военный человек, принял главнокомандование над всей Левобережной армией. Под его командованием двинулись две армии, состоящие из двух горсточек невымуштрованных студентов и гимназистов, скорее два гайдамацких отряда, потому что они почему-то назывались «гайдамаками»; один поехал в направлении на Полтаву, второй — на Конотоп, которые уже были заняты большевиками.

Центральная Рада отложила законодательную работу и все свое внимание обратила на то, как защититься и спастись от внешних и внутренних большевиков. Одни советовали войти в союз с Доном^{101} и общими силами отбиваться от московских большевиков, но социалисты считали недопустимым входить в союз с несоциалистическим Донским правительством. Другие надеялись договориться с киевскими представителями Антанты о помощи чешского войска, которого много тогда стояло около Киева, но надежды эти не осуществились, потому что чехи решительно отказались воевать с москалями и решили держать нейтралитет.

Тогда Центральная Рада, чтобы привлечь к себе крестьянскую массу, решила поскорее принять земельный закон и объявить Украину независимым государством и быстрее заключить с Германией мир в Бресте^{102}, чтобы большевики не заключили его от имени всей России.

Винниченко, видя, что приближается катастрофа, не желая идти, как он говорил, против своего народа^[43], решил выйти из правительства, но не сделал этого открыто на заседании Центральной Рады или Совета министров, а приватной цидулкой передал председательство своему заместителю, министру юстиции М.Ткаченко^{103} и сам выехал из Киева. Однако эсеровское большинство Центральной Рады, избавившись от Винниченко, решило, наконец, взять власть в свои руки; оно провалило земельный законопроект, разработанный социал-демократами и внесенный министром земельных дел Мартосом^{104}, по которому владельцам оставались нетронутыми по 50 дес. земли в частную собственность, а когда соц. демократы, кроме Ткаченко и Порша, вышли из кабинета, то министерство состояло только из эсеров во главе с председателем Кабинета Голубовичем^{105}, никому до тех пор не известным, но который позже приобрел себе широкую самую позорную славу.

Стоит отметить, что когда в газетах появилось объяснение, что «трудовая норма», по интерпретации наших эсдеков, должна быть до 50 десятин, то В.Леонтович очень обрадовался, говоря:

— Перед войной я мог бы продать своих 850 десятин по 1000 руб. и имел бы 850 000 руб., которые лежали бы теперь в процентных бумагах. А если мне оставят 50 десятин с усадьбой, то это будет стоить теперь больше миллиона!

А когда эсеры провалили эсдековский законопроект, то он, вздыхая, сказал мне:

— Жаль, что вы отговорили Грушевского от покупки имения, теперь бы нам эсеры оставили бы, наверное, по сто десятин трудовой нормы, ведь американский фермер со своей семьей машинами обрабатывает не меньше.

Возможно, что если бы была принята норма в 50 десятин, то «куркули» отстояли бы Украину, а беднота все симпатизировала больше большевикам, чем Центральной Раде, и не только не защищала ее, но и помогала большевикам, хотя Центральная Рада давала ей то же, что и большевики, только не говорила «грабить награбленное». Тогда и голода Украина не познала бы.

В ответ на провозглашение независимости Украины в Киеве началась всеобщая забастовка рабочих, которой открыто сочувствовала городская дума, весь суд, университет и т.д., вообще вся русская интеллигенция. Случилось то, чего так боялась украинская интеллигенция, кроме кучки социалистов-самостийников. Погасло электричество, перестал функционировать водопровод, остановились трамваи и началось вооруженное восстание рабочих^{106}; весь Киев охватила паника, которая еще усиливалась от отсутствия известий о том, что делается вне Киева, потому что не выходила ни одна газета. Большинство «славной» украинской армии и знаменитая матросская гвардия Центральной Рады заперлись в казармах и «соблюдали нейтралитет» только отдельные свидомые единицы из них поддерживали Вольное Казачество, сложившееся из свидомых украинских рабочих под командой инженера Ковенко.

Повстанцы захватили главную почту и телеграф и дали телеграмму Ленину, что Киев взят местными большевиками, но на следующий день их оттуда выбили, и они сконцентрировались на Печерске, главным образом в огромных арсенальных строениях. Петлюру, главнокомандующего Левобережной «армией», вызвали было спасать Киев от местных большевиков, но он прибыл со своими «черными гайдамаками»^{107} именно тогда, когда «Арсенал» уже был разгромлен из пушек и с восстанием рабочих было почти покончено, и он со своими гайдамаками и с войском, разгромившим «Арсенал», прошел парадом с музыкой через весь Киев с Печерска до Думы^[44]{108}.

Население Киева начало уже успокаиваться, выходить на улицы, когда вдруг послышалась орудийная стрельба и густая пулеметная трескотня на Печерске, на Новом Строении со стороны Демиевки, будто шьют швейные машинки. Мой дворник спокойно заметил:

— Уже большевики строчат нашим шинели!

Когда вся семья, прижимаясь от пуль к стенам домов, собралась на обед, один сын из Центральной Рады, второй — от главы Министерства, то я спросил их, что означает эта стрельба, они ответили, что это добивают большевиков, и я успокоился.

Вдруг входит мой перешорский земляк Гордей Лямка, водитель с военного броневика, и взволнованно торопливо рассказывает, что большевики захватили Печерск, и все наше войско разбежалось…

— Когда и как? — озабоченно спрашиваю.

— Утром, — говорит, — наши увидели, что большевики лавиной идут из-за Днепра на Печерск, и открыли против них пулеметный огонь. Мы с броневиками выехали против них, но нам преградили дорогу жены рабочих-арсенальцев, подбрасывая под колеса всякую всячину, чтобы мы не могли двигаться; тогда наши казаки побросали броневики и разбежались; остались только пленные галичане, которые бились до конца, пока большевики не поопрокидывали наши броневики пушечными снарядами; теперь весь Печерск в руках большевиков, а скоро они и сюда придут, потому что уже вокруг Троицкого народного дома^{109} идёт бой.

Получается, что ни в Центральной Раде, ни в Министерстве ничего этого не знали, всецело полагаясь на военное командование. Все так были уверены, что большевики далеко, что даже на мостах не поставили пулеметных отделений, и большевики, перебив под Крутами лучший цвет нашей молодежи^{110}, незаметно перешли мост и средь бела дня без боя заняли Печерск, остановившись у самого дворца Кабинета Министров. На второй день штаб, напрягая все силы, вытеснил большевиков из Киева, но в тот день они из-за Днепра начали такую бомбардировку Киева, которой, как говорят фронтовики, не видели и на войне. И досаднее всего то, что бомбардировка та велась из пушек, стоявших за Днепром еще с тех пор, как богдановцы арестовали и вывезли за пределы Украины большевистски настроенных московских артиллеристов; никто не догадался замки хоть повынимать из тех пушек, если уж нельзя было перевезти их в Киев. День и ночь в течение одиннадцати дней летели 6-ти и даже 12-ти дюймовые снаряды, пробивая крыши, каменные стены и круша все внутри; жители попрятались в погреба (подвалы) от снарядов, которые рвались в домах, дворах, на улицах, осыпая все вокруг осколками и шрапнелью, калеча и убивая людей, особенно тех, которые выбегали искать где-то воды или какой-то еды, потому что редко у кого были сделаны запасы. Много людей было искалечено, убито, многие умерли от страха и сошли с ума от нервного напряжения. В мой домик не попал ни один снаряд, потому что он закрыт большими домами, и только крыша была продырявлена осколками и шрапнелью.

В самый разгар бомбардировки неожиданно прибежал к нам взволнованный А.Олесь^{111} и рассказал, что он был у своего приятеля врача Хороманского и, когда вышел в другую комнату сделать сигарету, то в то время в окно влетел снаряд и на месте убил Хороманского; не в силах сидеть вместе с убитым, он прибежал к нам, рискуя на улице своей жизнью.

Большевики целились в Центральную Раду, во дворец Министерства и в вокзал, а когда его захватили, то установили там батарею против дома Грушевского и стреляли в него, пока он не занялся огнем. Мы вылезли на крышу своего дома и смотрели на море огня, который время от времени, когда проваливался один из потолков шестиэтажного дома, взрывался аж под облака. Вместе с домом профессора сгорели его огромная библиотека и роскошное ценное собрание разных исторических и этнографических предметов, рукописей и т.д. Вся московская интеллигенция с удовольствием встретила известие об уничтожении дома Грушевского, которого она считала главным виновником отделения Украины от России. Характерно, что в начале войны графиня Уварова, председатель Археологического общества^{112}, как рассказывал мне проф. Крымский^{113}, с неприкрытой радостью читала знакомым письмо от своего сына, в котором тот писал, что «желание ее сбылось — и вилла Грушевского в Криворовне сожжена».

Во время бомбардировки Киева Центральная Рада наспех обсуждала эсеровский закон о социализации земли, а чтобы спастись от большевиков, постановила послать Скоропися^{114} к германскому командованию с просьбой разрешить ему привезти из Германии войско из пленных украинцев^{115} для обороны Киева от большевиков. Надо сказать, что именно тогда в Киев приехал А.Скоропись и ходил от Председателя Центральной Рады до Председателя Кабинета и к министру судопроизводства, добиваясь расследования своей деятельности в Германии по организации украинских пленных, потому что вся московская пресса, а отчасти и украинская общественность, обвиняли его в государственной измене^{116}, и он хотел, чтобы украинское правительство убедилось в том, что эта его деятельность не только не была позорной, а наоборот, полезной для Украинской державы.

С большими трудностями Скоропись выбрался из Киева пешком через Святошино до первой станции, с которой можно было ехать по железной дороге на Ковель; эта дорога еще функционировала, потому что по ней тогда возвращались солдаты с фронта.

Но поздно надумалась Центральная Рада, потому что военное командование, видя, что не может устоять против большевиков, ночью незаметно вывело остатки своей армии через Святошино в направлении на Житомир, не предупредив даже всех министров и членов Центральной Рады.

На следующий день, когда утихла бомбардировка, многие люди были уверены, что большевиков отразили, и многие из них поплатились за это жизнью. Когда к министру земельных дел эсеру Зарудному^{117}, у которого ночевал журналист Пугач^{118}, рано утром зашел патруль и спросил, нет ли у них оружия, то Зарудный, думая, что это наши казаки, сказал, что он украинский министр; тогда их обоих потащили в Мариинский парк и там на глазах жены Зарудного обоих расстреляли. Так же расстреляли д-ра Орловского, который шел в больницу и имел украинское удостоверение (легитимацию). Насколько мне известно, тогда никого больше из свидомых украинцев не расстреляли, потому что они, не доверяя большевикам, прятались или доставали русские документы и не проявляли себя украинцами. Больше всего тогда расстреляли русских офицеров, говорят, до пяти тысяч, которые не захотели присоединиться к украинской армии, а остались в Киеве и соблюдали нейтралитет. Многих людей расстреляли под маркой «буржуазного генерала Петлюры»; достаточно было швейцару, дворнику или кухарке сказать на улице большевистскому патрулю, что в такой-то квартире живет Петлюра или какой-то украинский буржуй, как его расстреливали; говорят, что так слуги отомстили многим ненавистным им хозяевам.

Очень ярко и правдиво описал Винниченко в своей пьесе «Между двух сил» эти расстрелы и вообще нашествие московских большевиков в крупные города Украины.

Грабежи с приходом большевиков приняли такие грандиозные размеры, что большевистское правительство начало расстреливать грабителей и позволило домовым комитетам вооружиться и отбиваться от грабителей, которые ночью огромными вооруженными бандами нападали на дома, а днем на глухих улицах грабили прохожих у всех на виду. Киев имел тогда необычный вид: все ходы на улицу были заперты и забаррикадированы всякой всячиной, стеклянные двери заколочены досками, так же и решетчатые ворота — брусьями или толстой жестью, чтобы могли дольше выдержать осаду грабителей. Редакция «Новой Рады», напечатавшая острую статью за подписью Ефремова против руководителя большевистского нашествия Коцюбинского, сына одного из лучших наших писателей^{119}, выдержала однажды ночью, завалив двери тюками бумаги, осаду целой огромной банды, которая штурмовала её, обстреливая из пулемета, но должна была отступить, потому что жильцы дома, стреляя из окон, не подпустили ее к дверям. После этого редакция уже не решалась выпускать газеты, потому что большевистская «свобода слова» могла ей дорого обойтись.

Городская дума, как и все московское население, перестали бастовать, и в Киеве появились свет и вода. Городской голова (бургомистр) русский эсер Рябцов^{120} радостно приветствовал большевиков за то, что они, как он выразился, «восстановили единый демократический фронт», но большевики ликвидировали думу, а функции ее передали «Совѣту рабочих депутатов». Во всех правительствах высокие должности заняли большевики, преимущественно местные евреи, которые вообще энергично боролись за «Единую Россию», хотя Центральная Рада дала им персональную автономию^{121}, которой они до сих пор не имели всем мире. Еврейская пролетарская молодежь принимала очень активное участие в наступлении большевиков, стреляя из окон сзади в украинских казаков, чем вызвала против себя негодование всего украинского общества, обернувшееся кровавой местью позже, когда в Киев вернулось украинское войско.

Командир большевистской армии Муравьёв^{122}, принесший Украине, как он выразился, «на штыках свободу», тотчас же наложил на «буржуазное» население Киева огромную, по тем временам, контрибуцию, распорядился конфисковать продовольственные товары, мануфактуру, обувь и т.д. В села посылались большевистские воинские части, которые силой забирали у крестьян хлеб, скот, потому что в экономиях (помещичьих усадьбах) уже ничего не было, там еще раньше все забрали крестьяне, и экономии (дворы) редко где остались; все награбленное большевики погружали в вагоны и вывозили в Московию.

Об украинском правительстве и армии ничего в газетах не печаталось, и газеты выходили только официозные, которые печатались в типографии бывшей «Киевской мысли»^{123}. Эта газета, которая при украинской власти все время плакала за правительством Керенского и «Всероссийскимъ Учредительнымъ Собраниемъ», как «соглашательская» меньшевистская, в первый же день была реквизирована большевиками. Этому очень радовались все украинцы, говоря, что так надо было с ней поступить и украинской власти, а она церемонилась, чтобы не ущемлять свободу слова, и позволяла «Киевской Мысли» на своих ротационных машинах выпускать десятки тысяч экземпляров газеты, в которой ежедневно поносилось, компрометировалось украинское правительство, а само оно не имело в своем распоряжению никакой ротационки и печатало свои распоряжения на плоских машинах, которые более десяти тысяч экземпляров за ночь не могут напечатать.

Ходили слухи, что Центральная Рада заседает в Житомире^{124}, но через некоторое время в большевистских газетах появилась новость, что Житомир, как и все другие города на Правобережье, заняты «славной красной армией». Мы уверены были, что правительство наше с горсткой войска пойдут на Волынь, занятую немцами, и оттуда вернутся с армией пленных украинцев, за которыми поехал Скоропись, но уже не уверены были, захочет ли та армия воевать с большевиками и не разбредется ли она по домам, как и богдановцы, соскучившись по своим семьям.

Настроение у меня было отвратительное, тем более, что я так разболелся во время большевистской бомбардировки Киева, что все время пока были большевики, то есть месяц почти, лежал больной, не в силах ходить. К концу месяца начали распространяться слухи, что вместе с нашими пленными идет и немецкая армия. Большевики начали, видимо, беспокоиться, но в газетах угрожали смертной казнью тем, кто распространяет лживые слухи о наступлении немецких войск.

Нужно сказать, что за все время пребывания большевиков в Киеве никто из них в наш дом не заходил, может, потому, что с улицы он закрыт садом; электричества мы не зажигали в тех комнатах, которые видны с улицы, а специального распоряжения арестовать меня, очевидно, не было; только в первый день большевистский патруль добивался в нашу запертую калитку, но дворник наш, который тогда был на улице, догадался сказать, что это не отдельный дом, а сад смежного большого дома, то они туда и пошли. Старшие сыновья мои скрывались у чужих людей и домой не приходили, а потому калитка на улицу почти никогда не открывалась. Но однажды мне сказали, что я занесен в список заложников, которых должны большевики вывезти на случай эвакуации, и я, больной, еле дошел до знакомых, у которых провел дня три, пока не вошло в Киев украинское войско, а за ним и немцы.

Вообще, немцы в боях с большевиками, не желая терять своих людей, а может, из тактических причин, пускали вперед украинцев, сами же шли за ними; украинское войско, зная, что при необходимости его поддержат немцы пушками, отчаянно било убегающих большевиков. Это мне напомнило Хмельнитчину, когда наши казаки, имея за собой татар, смело бросались на врага, а когда татар не было, то Богдан должен был часть своих казаков переодевать в татарскую одежду, которые криками «Аллах» придавали смелости украинскому войску и наводили страх на врага.

Известие о том, что наше правительство обратилось за помощью к немцам, неприятно поразило меня, я был того мнения, что не годится призывать иностранцев против своего народа, потому что как-никак, а народ наш в большинстве был за большевиков, и теперь будет враждебно настроен против этого правительства и против Украинской державы. Другое дело, если бы большевиков выгнали наши пленные, которые приобрели в лагерях свидомость и считают национальное дело если не более важным, то, по крайней мере, равным социально-экономическому.

Немцы, надеясь получить на Украине столько хлеба и продовольствия, что смогут еще долго протянуть войну, не выпустили наших пленных, а сами с радостью, за условленное количество пудов продовольствия, пошли освобождать Украину против большевиков. Правительство Голубовича охотно на это согласилось, или, лучше сказать, Грушевский, потому что после выхода из правительства Винниченко Грушевский стал, можно сказать, самодержавным руководителем Центральной Рады. Он, очевидно, был уверен, что с помощью «наемного» как публично выразился Голубович, немецкого войска, можно будет закрепить суверенитет Украины, а социализацией земли привязать к ней и крестьянские массы.

А тем временем депутаты от зажиточных крестьян потянулись массами к немцам с просьбой отменить ту социализацию, которая угрожает оставить без хлеба и их, и немцев. Немцы настаивали на том, чтобы Центральная Рада уважила требования крестьян, но вожаки ее, ослепленные эсерством, вместо того, чтобы согласиться с немцами и строить демократическую Украинскую державу, опираясь на «кулаков-гросбауэров», говорили, что курс Центральной Рады «остается неизменным и что «Украина покажет миру образец социалистического государства» и тем бросили зажиточных крестьян в объятия помещиков, которые давно уже агитировали в политических центрах Европы против самостийной Украины и «большевистской» Центральной Рады, которая действительно отнеслась несуразно резко к распоряжению немцев о засеве земли, которое противоречило закону о социализации.

В результате немцы, изгнав московских большевиков, разогнали и украинских, потому что не видели большой разницы между теми и Центральной Радой, и поставили во главе Украинской державы гетмана Скоропадского. Но его, к сожалению, не поддержало украинское общество и Сечевые стрельцы^{125}, и он, опершись на русских добровольцев и помещиков, не смог удержаться после революции в Германии.

Так, не построив «социалистической» Украинской державы, мы потеряли и гетманскую, а как это произошло, я подробно рассказал в своем дневнике.