Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца

2. Собра - Кертора - Беспечальность

Приглашение оказалось неожиданным; да и получено оно было слишком поздно - Кларисса воспользовалась небольшой передышкой в дожде и отправилась с девочками за город на прогулку. Когда она вернулась, ее поджидало письмо от наследника герцога Гоэллона. Еще не прочитав его, женщина подумала, что письмо предназначено не ей, а Фелиде, но адресовано старшей в доме, как того требуют правила приличия.

Оказалось - ей; и видеть ее хотел Руи. Бедняжке Фелиде стеснительный юноша передавал витиеватый привет, но не более того.

Кларисса быстро сменила платье, надела украшения и уложила волосы. Вдоволь нагулявшиеся девицы отказались от ужина и разбрелись по спальням, так что за них можно было не беспокоиться - да и то, обе были достаточно благоразумны, чтобы не вытворить чего-нибудь неподобающего; особенно скорийка, способная при необходимости унять и резвую падчерицу госпожи Эйма.

В дом герцога Гоэллона гостья прибыла, когда на улицах уже зажглись факелы. Вечер выдался тихим, как все вечера с начала священного похода против еретиков, в котором приняли участие многие столичные бездельники и владетели, специально сорвавшиеся с насиженных мест ради увлекательной прогулки на запад за счет церковной казны.

Карета неспешно катилась по гладким мостовым. Мерный стук колес напомнил Клариссе старую историю. Некогда починку столичных мостовых оплачивала городская казна; однажды одному из королей это показалось не вполне верным, и бремя расходов он возложил на владельцев столичных домов, обязав каждого раз в год чинить дорогу перед своим жилищем. Владетели и простолюдины подчинились. Спустя лет пять король проехался по столице верхом. Увиденное поразило его до глубины души и в тот же день он заменил ремонтную повинность налогом - мостовые Собры приобрели невероятное разнообразие. Впрочем, некоторые из шедевров выдумки сохранили и тщательно восстанавливали еще многие годы - соседи, состязавшиеся друг перед другом в щедрости и изобретательности, создали десяток произведений искусства. Среди таких затейников был и тогдашний герцог Эллонский, велевший выложить рядом с фонтаном (который и дал название Фонтанной площади) его тень; два оттенка мрамора, белый и сероватый, были подобраны так искусно, что чужак, впервые попадавший на площадь, долго разглядывал чудесную тень, пытаясь угадать, где же расположен источник света и какой он должен быть силы.

Увы, тень фонтана ненадолго пережила сам фонтан, который был снесен, чтобы расширить площадь.

Слуга проводил Клариссу в кабинет герцога Гоэллона. За пять лет, прошедшие с ее последнего визита, здесь ничего не изменилось. Только занавеси стали другие, не серые, а оттенка топленого молока, да в креслах перед столом завелись двое юношей. Оба отчаянно маялись любопытством, один явно, другой с благородной сдержанностью.

Кларисса протянула обоим руку для поцелуя, приглядываясь к каждому по очереди. Наследник герцога, он же объект тихих воздыханий Фелиды, выглядел довольно дурно; он не слишком походил на того молодого человека, что так умело и решительно успокоил ее давеча в особняке Алларэ. Кажется, Алессандра недавно не то перепугали, не то огорчили. Второй... второй просто лучше умел держаться; но обоим не мешало бы хорошенько отдохнуть. "Что же здесь произошло? - удивилась женщина. - Руи устроил молодым выволочку? За что бы это?.."

- Желаете ли вина? - спросил младший Гоэллон.

- Благодарю. Мне кажется, что и вы желаете, - улыбнулась Кларисса. - Вы натворили нечто дурное и вас постигла кара герцога?

Алессандр резко отвернулся к окну. Отдуваться за невежливость приятеля пришлось второму. Госпожа Эйма внимательно рассматривала юного северного барона. В нем явственно просматривалось сходство с ныне покойным Рене Алларэ, пошедшим в бабку Анну, но то, что было сглажено кровью алларских герцогов, в мальчике проступало остро и ярко. Узкое лицо со слишком тонкими, резкими чертами, белая кожа, подчеркнутая черными волосами, синеватые тени под длинными узкими глазами. Тонкие длиннопалые руки застыли на коленях. Черные манжеты стискивали запястья, словно кандалы, подчеркивая хрупкость, едва ли не болезненную, излишнюю для шестнадцатилетнего юноши. Чем дольше Кларисса глядела на дитя севера, тем больше ей хотелось разложить по столу гадальные карты и ответить себе на десяток вопросов, связанных с ним.

Холодные глаза с неразличимыми - черными на черном - зрачками казались плотно закрытой, запертой на три замка дверью, за которую не пускали посторонних. Сюда и друзей-то, наверное, не пускали, оставляя их в саду: вежливая полуулыбка на тонких губах, изящный наклон головы - сама любезность, весь внимание к гостье...

- Нет, ничего подобного, к счастью, не случилось, - проговорил, наконец, барон Литто. Пауза между вопросом и ответом была длинной, слишком длинной - словно северянин долго колебался, а стоит ли вообще отвечать гостье. - Простите, но я не знаю, насколько откровенным с вами можно быть.

- Вы безобразно грубы, Альдинг. От вас я подобного не ожидал, - раздался голос герцога Гоэллона. - Немедленно извинитесь перед госпожой Эйма.

- Руи, помилуйте, с каких пор вы стали честность считать грубостью?! - изумленно выпалила Кларисса, и только потом обернулась. Да уж, похоже, всем троим мужчинам в этом кабинете нужен был отдых. Немедленно и надолго. - Оставьте юношу в покое и расскажите, почему вы все выглядите так, словно с рассвета чинили дороги!

- Увы, наши занятия были куда менее приятны, - старший Гоэллон прошел к столу и уселся в кресло; нарочно на фоне полыхавших за окном вечерних сумерек, усмехнулась про себя Кларисса, потом еще раз огорчилась. Уж с ней-то в эти игры играть зачем? Мальчиков герцог Эллонский, может быть, и одурачит... - Кларисса, поведайте нам все, что знаете о герцоге Скоринге.

Женщина прекрасно знала, что для Руи значит "все". Не только факты, но и ощущения, предположения, догадки, какие-то случайно приходившие на ум и раньше, и во время рассказа мысли. Для чего ему нужен был весь подобный мусор, с трудом понимала даже воспитанница мэтра Тейна. Слава прошлому, она хорошо выучилась облекать в слова чувства и оттенки чувств, и не стеснялась говорить о подобном; в первые годы знакомства было куда тяжелее - казалось, что крупная сильная рука герцога Гоэллона безжалостно вытряхивает на стол перед собой ее душу, все самое сокровенное, даже то немногое, что ей хотелось бы уберечь от посторонних.

Наследник герцога был не слишком внимательным; он довольно быстро заскучал и откровенно заставлял себя слушать, потом вовсе отвлекся и получил прямо по лбу брошенным Руи футляром для письма; забавнее всего было, что вся сцена произошла в полном молчании и не помешала Клариссе рассказывать. Северный барон же слушал, не отрывая взгляда - и в этом было нечто настораживающее, потому что госпожа Эйма никак не могла взять в толк: ему-то какое дело до похождений герцога-регента, его переживаний и странностей?..

- Кларисса, почему вы отправили гвардейцев Алларэ на Мерский тракт? - спросил наконец Руи. - Почему не в Скору?

- Боюсь, что это была оговорка, - вздохнула гостья. - Он действительно должен был ехать в Скору, в предгорья, чтобы вернуться через Кертору.

- Почему же?

- Чужие твари из пророчества... Они ведь могут прийти только из того, что мы называем Миром Вознаграждения. В другом не водятся какие-то особенные животные, верно?

- Верно, - кивнул Руи. - Но вы сказали обратное. Вашим оговоркам я доверяю не меньше, чем вашим рассуждениям.

- Простите, - вскинул голову Алессандр. - А почему он не может войти и выйти в одном и том же месте?

- Представьте себе кольцо, драгоценнейший, кольцо, проходящее через три мира. Вы можете двигаться либо в одну сторону, либо в другую, но в любом случае вам придется пройти через все три мира. Войти в Скоре, выйти в Керторе или наоборот.

- Вы весьма своевременно это сообщаете, дядюшка! Должно быть, это величайшая тайна, о которой мы не имели права узнать раньше? - неожиданно звонко ответил юноша.

- А что бы вы с ней делали раньше, возмущенный мой? - Руи и плечом не повел, кажется, даже улыбнулся. - На хлеб намазывали?

Алессандр обиженно осекся и уставился в потолок. Кларисса с трудом сдержала улыбку. Хороший мальчик, любознательный - но и вправду, а зачем ему было это знать раньше? Кто же мог подумать, что герцог Скоринг не только гулял по всему трехмирью, но и весьма рьяно использует принесенное оттуда, и чудесные предметы, и еще более чудесные идеи управления державой?..

Если же и подумать - так что? Все, что хотел, Скоринг уже принес задолго до того, как оказался сперва комендантом, а потом регентом. Со времени "хлебного бунта" он не отлучался из столицы.

А вот с обоих юношей сталось бы отправиться на поиски приключений. Причем застывший черно-белой статуей - мрамор и обсидиан, - барон Литто, наверное, был бы первым. Что-то в нем было такое, некая едва уловимая бесовщинка, позволявшая ожидать любого сумасбродства, совершенного все с тем же чопорным выражением лица и безупречными манерами.

- Альдинг, вам есть, что сказать? - спросил Руи.

- О чем именно, господин герцог?

- Ну как о чем? О предмете нашей беседы, сиречь о бывшем регенте, вашем спасителе и так далее...

- Простите, я вас не понимаю, господин герцог. Вас интересует, какое мнение я о нем составил или что-то иное?

- Давайте начнем с мнения.

Кларисса с легким изумлением слушала, как говорит юноша в черном костюме. Довольно причудливая манера - излишняя педантичность, немного нарочитая точность. И складка между бровей, словно в комнате было слишком шумно, и барону хотелось отогнать прочь лишние звуки, мешавшие сосредоточиться. Ох, странный мальчик, слишком странный... и еще более странно, что Руи решил вдруг втянуть его - шестнадцатилетнего, недавно потерявшего всю семью и только что вернувшегося из южной ссылки - в свою интригу государственного уровня. Барону Литто ехать бы к себе на север, там его давно заждались вассалы и разоренные войной земли...

- У меня нет никакого определенного мнения. Все, что я выслушал, слишком противоречиво и не позволяет сказать что-либо с уверенностью. Я не имею чести быть знакомым с герцогом Скорингом лично. Я испытываю к нему некоторую благодарность за участие в моей судьбе, однако, я не уверен, что мое семейство попало в опалу без его на то желания.

- Можете быть уверены, - сказал Руи. - Тому две причины: безумие короля и действия казначея Скоринга. Обоим герцог Скоринг воздал по заслугам, как он то понимал. Кстати, позволю себе позабавить вас. Как вы думаете, к каким выводам пришли в Тамере, получив известия о том, что тут у нас творилось?

- К ошибочным, - улыбнулась Кларисса. - Глядя на происходящее со стороны, к верным прийти трудно. Особенно если глядеть из Веркема.

- Вы как всегда правы. Но к каким именно, заслуживает уточнения. Верите ли, тамерские мудрецы решили, что еще с момента прибытия к ним покойного графа Къела все это было отменной провокацией, причем моего авторства. Что мы, трое герцогов... эпитеты, которые они вставляют между словами "трое" и "герцогов" я, пожалуй, опущу - вы, Кларисса, и так их представляете, а юношам ни к чему слышать подобное, сговорились свергнуть безумного короля и решили заранее ослабить Тамер. Все, что они узнавали с самой капитуляции, их в этом убеждало все сильнее и сильнее. Вот казнь Къела в это не умещалась, так эти умники сочли, что казнено было некое подставное лицо, отдаленно похожее на Алви. Кесарь тамерский последние волосы с головы повырвал, досадуя, что позволил себя так обмануть. Неудавшееся покушение на графа Къела - признаюсь, моих рук дело, - они сочли покушением на их наследника, благо, ранен был как раз он. Забавно, не правда ли? В представлении наших дорогих соседей мы все куда умнее, чем на самом деле...

- Это и к лучшему, - покивала, отсмеявшись, Кларисса. - Признаться, я довольно долго считала, что примерно так дело и обстоит. Только вот Реми и герцогиня Алларэ... это никак не умещалось! Я только потом поняла, почему это случилось. Если бы герцог Скоринг и впрямь пошел по этому пути... - вздохнула она.

- Душа моя, вы ума лишились?! - резко поднялся со своего места Руи. - Уж от вас-то подобное слышать...

- Что вам, собственно, не нравится? - Кларисса вдруг рассердилась: ладно Реми, его понять несложно, но герцог Гоэллон? Ему тоже представляется вредным все, что как-то связано с бывшим регентом просто потому, что связано именно с регентом? - Не будь на его руках крови Алларэ... да можно ли мечтать о лучшем регенте при Элграсе?! Нынешний герцог Алларэ глубоко достойный человек, но у него нет и сотой части той смелости, что у Скоринга. Фиор сумеет сохранить сделанное, но не продолжит дело Скоринга.

- Вот только продолжателей этого дела нам еще и не хватало! К тому же продолжить-то мы сумеем, не беспокойтесь - если будет где продолжать. Я сказал уже сегодня, повторю и вам, - Руи оперся на стол, исподлобья глядя на женщину. - Если он преуспеет в своих замыслах, в этом мире не будет действовать ни одно чудо Сотворивших. Хватает у вас фантазии, чтобы представить все последствия?

- В этом мире, - передразнила его Кларисса, - когда-то и вовсе не действовало ни одно чудо. Однако ж, люди жили. И вы с вашими эллонцами, и господин барон Литто тому лучшее доказательство.

- Откуда вы об этом знаете? - еще больше подался вперед герцог Гоэллон.

- Вы книгу Сотворивших читали? - изумилась женщина. - Если первое чудо было сотворено в девятом веке от Сотворения мира, а люди якобы сотворены в первый год, то девять веков они жили безо всяких чудес! Руи, вы отучились считать до тысячи?! Не будем уж совсем впадать в ересь и говорить о том, что сроки от сотворения мира стоило бы считать так, как хокнийцы... или алларцы.

- Безумие какое-то, - герцог вздохнул и опустился в кресло, провел ладонями по лицу. - Как там жили те люди, мы можем лишь догадываться, но ныне-то все опирается на чудеса. Вы хотите проснуться, не ведая времени, не умея отличить север от запада, заболеть желтой лихорадкой? Все это - в один день и час?

- Мы могли все это предотвратить! - резко бросил Алессандр.

- Об этом мы уже говорили, Саннио. Не повторяйтесь. Я уже раз объяснил вам, что никакие подарки из соседнего мира не спасут наш. Нельзя вывезти миллионы потребных для того вещей, а научиться делать своими руками средства против болезней - тем более нельзя.

- Так, значит, в Мире Воздаяния живут без чудес? - кротко спросила Кларисса. - Сами борются с болезнями и прочими несчастьями?

- Да, разумеется... - герцог Гоэллон осекся, вздохнул. - Вы коварны, душа моя. Нет, нет и трижды - нет. Я не допущу ничего подобного.

- Воля ваша, - Кларисса пожала плечами. - Надеюсь, я была вам полезна.

- Боюсь, что вы были весьма вредны, - хмыкнул Руи. - Для нашего юношества, например. Саннио, вы же полностью согласны с госпожой Эйма, верно?

- Нет, не согласен. Теперь уж остается только делать так, как вы решили.

- Альдинг?

- Я не имею ни малейшего желания решать судьбы мира, господин герцог. Тем более, что я не представляю, чем герцогу Скорингу не угодил нынешний порядок вещей. Мне хотелось бы знать о причинах, которые заставляют его желать низвержения богов, зная о цене, ибо мне представляется, что он не из тех, кто будет платить ее в угоду своей прихоти или тщеславию.

"Какой чудесный юноша!" - с безмолвным восхищением подумала Кларисса.

- Здесь так тепло ночами... - Керо потянулась, потом устроилась головой на плече любимого супруга, положила руку ему на грудь. - У нас бы уже с открытым окном было холодно. Осень ведь уже...

- В Алларэ сейчас шторма начались, - откликнулся Эмиль. Оба они обожали ночные беседы, и все никак не могли наговориться, хотя сотню раз уже клялись, что больше не будут болтать до самого утра. - Какие там окна, там ставни с петель срывает на побережье...

- Ужас какой! Не хочу отсюда уезжать до весны.

- Весной тем более не захочешь, весной здесь красиво. Степь цветет от горизонта до горизонта. Ярко, как в ювелирной лавке.

- Ты везде побывал?

- Ну, почти... - Керо щекой почувствовала усмешку Эмиля. - В Диких землях не был.

- Там совсем неинтересно. Сплошной снег да олени. Больше ничего. И оленьи пастухи, в оленьих шкурах ходят, оленину едят, в палатках из оленьих шкур живут. Говорят на своем, не поймешь ни бельмеса - еретики, не признали Сотворивших, на них чудеса не простираются. Охотники, правда, хорошие. Красного зверя из лука бьют в глаз, чтобы шкуру не портить. Так наконечники для стрел у нас покупают - у них даже кузниц нет, вообще ничего нет...

- Ясно... - муж опустил ей на спину широкую шершавую ладонь, провел от лопаток до поясницы - Керо с удовольствием повела плечами, мурлыкнула. - Спите, дражайшая супруга, завтра мы приглашены к епископу на охоту.

- Угу... я помню, - девушка зевнула. - Завтра... уже сегодня, полночь-то минула. Ненавижу охоту, и епископа тоже ненавижу...

- Что же ты любишь?

- Тебя. И спать по утрам.

- Ну и на том спасибо...

Керо ненадолго задремала, но когда Эмиль пошевелился, обиженно толкнула супруга кулаком в бок: приятное сонное оцепенение как кошка языком слизнула - а ведь, кажется, уже начало сниться что-то интересное. Дражайший возлюбленный муж сел на постели и уставился в кромешную темноту за окном, как та кошка; явно видел нечто, недоступное Керо. Глаза слегка отсвечивали серебром. Молодая супруга удивленно сморгнула. Нет, не померещилось, и вправду - легкий серебристый отблеск. От факела за окном? Да какой факел на третьем этаже высокого замка?..

- Керо...

- Что?

- Что ты там такое скрывала и от меня, и от герцога Гоэллона? - Мать и Воин, что у него такое с голосом?

- Ерунду.

- Какую именно?

- Полную...

- Если это такая ерунда, так скажи, пожалуйста.

- Не хочу.

- Керо!

- Это глупо... и мне стыдно об этом говорить.

- Керо, я должен это знать!

- Хорошо. Тебе тоже будет стыдно, что ты женился на такой глупой женщине... - вздохнула молодая супруга, потом на всякий случай прикрыла лицо рукавом ночной рубашки и через полупрозрачную ткань продолжила. - Мне еще лет в десять нагадали одну ерунду. Мы с сестрами пошли на ярмарку, а там была гадалка. Гнусная такая старуха, вонючая и оборванная. Хильде она сказала, что та умрет от своей завистливости, Линде - что та будет помолвлена с красивым юношей, но замуж выйти не успеет, а мне...

"- Дрянь, ты дрянь и лгунья! Я пожалуюсь на тебя отцу и он тебя казнит! - девочка топнула ногой.

Ей очень хотелось пнуть мерзкую дряхлую женщину, сидевшую на корточках посреди невысокого шатра, который наполовину состоял из разноцветных заплат. Каких только тканей тут не было, от дорогущей парчи до грубой саржи! Старуха ухмылялась во все лицо, и над верхней губой топорщились жесткие седые усики, а ниже зияли темные провалы и коричневые пеньки зубов. Из пасти воняло похлеще, чем от одежды гадалки.

- Казнит? - насмешливо прошамкала старуха. - Да и казнит, а чему быть, того не миновать. Глупая, глупая, неблагодарная. Закрой рот и иди проситься в монастырь... ты погибель для мужчины, вот так-то, дурная невоспитанная девчонка...

Керо еще раз топнула ногой. Тяжелый башмак глухо ударил в земляной пол, прикрытый рваным засаленным ковром.

- Ты лгунья!

- А ты проверь, - гадалка захохотала - словно заквакала. - Проверь, глупая графинечка, проверь, а старая Лиза посмеется с того света... Говорю тебе - беги к отцу, пусть в монастырь тебя отпустит! Ты проклята от рождения, девчонка!

- Я тебе не верю! - по щекам побежали слезы. - Не верю!

- Не верь, - морщинистые губы разошлись в гадкой усмешке. - Проверь, проверь..."

-...а мне - что мужчина, который лишит меня невинности - умрет, - решительно закончила Керо. - Ну и чушь, правда? А Хильду казнили, при чем тут зависть? Она, конечно, завистливая была до невозможности, это верно. Но я бы тоже теперь могла такое заметить и ввернуть в гадание, чтобы поверили. Базарный фокус...

- Поэтому ты не хотела выходить замуж?

- Поначалу не хотела. Пока верила. Весело бы получилось, будь это правдой! Потом я подумала, что... ну, необязательно же сначала выходить замуж, да? Но это вообще оказалось самым подлым враньем!

- И кто был тот несчастный? - странным голосом спросил Эмиль.

- Какая разница? Он не умер.

- Керо...

- Хорошо. Это был герцог Гоэллон... - а если кто-то решит ревновать к давнему прошлому, то сам виноват, любопытство сгубило крыску, а не в меру дотошных мужей и тем более погубит...

Эмиль развернулся так стремительно, что Керо ойкнула. Его кулак остановился у самого ее лица, но девушка даже не подумала о том, что супруг поднял на нее руку. Из груди к горлу подступал темный дикий ужас: лицо Эмиля было искажено гримасой, губы кривились в беззвучном крике.

- Он знал?

- Нет.

- Какая чудесная благодарность! - выплюнул супруг.

- Ничего же не случилось!

- О чем ты думала, когда...

- Он же сильнее любых проклятий! Он королевский предсказатель... И...

- Дура, - простонал Эмиль. - Ну ты и дура...

- Ничего не случилось! - с отчаянием повторила Керо.

- Гадалка говорила о том, что это произойдет сразу?

- Нет...

- Что же ты наделала...

- Эмиль, какая змея тебя укусила? Что ты вдруг вспомнил эту ерунду? - Мать Милосердная, ну пусть все это окажется дурным сном, ерундой, ночным мороком... проснуться бы, и понять, что лишь привиделось, а все хорошо, спокойно, обыденно! Как вчера, как седмицу назад...

В Керторе молодую чету встретили с привычным для местных уроженцев радушием. Разместили в лучших гостевых покоях, принялись развлекать и всячески баловать. Баронесса Кертор, в девичестве Кримпер, вальяжная томная скорийка, забавлялась, пополняя гардероб госпожи Далорн ди Къела новыми туалетами: ее собственные дочери уже вопили, что в замке не хватает сундуков, а в году дней, чтобы хоть по разу надеть каждое платье - а Керо прибыла с относительно умеренным багажом, которым ее снабдили в Оганде. Тетка смешного Флэля оказалась такой же щеголихой, как племянник, но демонстрировать наряды ей было не перед кем - барону явно было без разницы, во что одета супруга, он любил ее и в парчовом вечернем, и в марлевом утреннем платье. В лице "столичной гостьи" госпожа баронесса нашла и объект для попечительства, и родственную душу, с которой можно было предаваться беседам о тканях, покроях и сочетаниях.

Керо отродясь не увлекалась нарядами и вполовину так страстно, как скучающая баронесса, но госпожа Гертруда была совершенно безобидна, да и поучиться у нее было чему - третью дочь графа Къела учили управлять замком и умеренного размера владением, но не целой землей, а холеные руки Гертруды Кертор легко, но крепко держали бразды правления, пока супруг ее развлекал себя охотой, танцами и дегустацией вин. Барон Кертор в молодости приехал в столицу, немедленно встрял в некий заговор, был разоблачен и выставлен назад в пятнадцатилетнюю ссылку без права покидать баронство - а когда срок иссяк, обратно его уже не тянуло. Гости в замке его несказанно осчастливили. Эмиля он таскал с собой на соколиную охоту, поил вином и задаривал оружием, а Керо заставлял танцевать до умопомрачения, учил ездить верхом "по-настоящему", то есть, в мужском седле и галопом, щипал за щеки и требовал есть побольше, стеная о том, что подумают соседи о такой худобе почтенной гостьи.

С дочерьми барона Керо подружилась, ленивые - вероятно, из чистой вежливости, - ухаживания Филипа принимала с такой же ленивой благосклонностью, что позволяло Эмилю злословить на тему того, что куртуазная любовь перевелась в Собране из-за нерадивости рыцарей. С двоюродными братьями Филипа она играла в кости и карты, потому что ни на что иное у мальчишек усидчивости не хватало, а с их матушкой вдохновенно ссорилась по каждому пустяку - к превеликому удовольствию госпожи Адрианы Кертор, которая обожала шумные свары, вот только папаша Флэля не всегда был готов поддержать начинание супруги.

- Рысь северная дикая! - упирала руки в бока госпожа Адриана. - Фыркает еще тут!

- А что же мне остается? Уж не уподобляться ли вам, любезнейшая? В жизни не опущусь до подобного!

- Не опустится она! А в карты передергивать - так опустилась же!

- Я? За игрой следить надо, уважаемая!

Высказав друг другу с десяток подобных любезностей, дамы под ядовитые замечания Николае и Мариана, отпрысков госпожи Адрианы, возвращались к игре, чтобы через полчаса вновь обменяться нежностями.

В Керторе было жарко днем и тепло ночами, здесь и в последнюю летнюю девятину под окнами орали соловьи - так, словно вместе с обитателями замка напились молодого вина, и можно было купаться даже по утрам, а вечерами вода, затянутая туманным маревом, напоминала парное молоко. Крестьянки купались нагишом, а благородные дамы - в рубашечках до середины бедра, которые не мешали плавать. Керо даже научилась делать два-три гребка, удерживаясь на поверхности воды, потом, правда, уходила на дно, но озеро было совсем мелким; и постараешься - не утонешь.

Несколько омрачал ее бытие Альдинг Литто: Керо все казалось, что он ревнует и без радости относится к замужеству девицы Къела. Никаких поводов так считать у нее не было, но литский барон старательно избегал бывшую соученицу, предпочитая проводить время с дочерьми барона Кертора, с Николае и Марианом - с кем угодно, но не с Керо и не с Эмилем. Может быть, причина была и вовсе не в давешних поцелуях в учебной комнате... но бывший друг и защитник так старательно выказывал полное равнодушие, что верить ему никак не получалось.

Когда он уехал вместе с Филипом и племянниками барона, Керо почувствовала облегчение.

Жара, соловьи, непроглядные, напоенные любовью и нежностью ночи - все было невероятно радостным, теплым, сказочным, словно судьба смилостивилась над ними с Эмилем и перестала шпынять...

Оказалось - ненадолго; и, разумеется, гнусная гадина-судьба ударила ровно в самое дорогое: вбила клин между ней и мужем.

А если он был прав, если его не укусила злая ночная муха, то...

...то Керо сотворила самую страшную глупость в своей несуразной жизни. Надо было сбежать с Флэлем, надо было... пойти в порт и найти любого пьяного матроса, да пострашнее и попротивнее, пусть - ему достанется, пусть кому угодно, случайному трубочисту и беглому галернику, только не герцогу Гоэллону!

"Керо, вы точно не желаете стать герцогиней Гоэллон? Наследников вам рожать не придется, обещаю..."

Неужели герцог подумал, что она боится деторождения? Потому что ее мать умерла при родах? Какая чушь, какая глупость - вот чего Керо никогда не боялась. Две сестры и двое братьев - неплохое доказательство тому, что от этого умирают далеко не всегда... да и в родном замке было множество женщин, с которыми ничего подобного не случалось!

И что теперь с этим со всем делать?!

- Эмиль...

- Что тебе? - откликнулся супруг, стоявший у окна. Ветерок трепал отросшие почти до лопаток волосы.

- Что ты будешь делать?

- Поеду в столицу...

- А я? - за окном орал одурелый пьяный соловей, и хотелось свернуть ему голову. Нашел момент, поганец серый!

- Ты останешься тут.

- Я поеду с тобой.

- Ты останешься тут, - с нажимом повторил Эмиль. - Не спорь со мной, Керо. Не надо.

- Ты меня больше не любишь?

- При чем тут это? Я еду в столицу, ты остаешься здесь, и закончим на этом. Мне нужно собираться. Ложись спать.

- Эмиль!!!

- Оставь меня, пожалуйста, в покое, - любимый муж даже не обернулся, только дернул плечом, будто на голую кожу села назойливая муха.

Супруг натянул рубаху и штаны, вышел прочь из спальни. Керо осталась сидеть на постели. Она обхватила руками колени и уставилась на тонкое кружево рукавов ночной сорочки. Жизнь, кажется, кончилась - второй раз за год, но тогда, в замке Бру, пришел Эмиль и спас ее, а теперь? Кто придет? Никто не придет, да и не нужен никто, только муж, который хлопнул дверью и даже не прикоснулся к ней на прощанье.

Он уедет, юная женщина знала это совершенно точно. Уедет через пару часов, как только соберет все необходимое. Не поднимется сказать напоследок хоть пару слов, не обнимет и не поцелует.

Жизнь треснула посередине, словно дешевый медный обруч - лудильщик не согласится спаять: слишком дешевая вещь, слишком много возни, поди купи новый, а этот - выброси. Вот и ее слишком короткое счастье, купленное непотребно дорогой ценой, кто-то взял - да выбросил. И не завопишь - "За что караете, милосердные боги?!". Известно - за что. За глупость. А не встрянь между ней и Флэлем Кертором герцог Гоэллон, так карали бы за подлость. За расчетливую готовность использовать сына госпожи Адрианы, старшего брата трех очаровательных мальчишек. Сам ведь начал за ней ухлестывать, так сам и виноват? В чем виноват, в том, что влюбился?..

Ну и кто же оказался дрянью и лгуньей, старая вонючая гадалка или сама Керо?

Стыдно-то как, и впрямь, что ли, утопиться в мелком теплом озере? Может быть, получится?

И не расскажешь никому. Единственный, кто понял бы и поверил - Альдинг, но его здесь уже нет. Уж не потому ли он избегал бывшей подруги, за которой так нежно ухаживал до самой весны? Герцог называл его самым одаренным и старательным, а еще барону Литто снились вещие сны - так неужели же увидел, понял, узнал...

Так почему молчал? Постыдился лезть в подобные дела? Нашел повод стыдиться! Ох, да что ж такое, да почему же нет никого и поговорить не с кем, и почему никто ничего не сказал, не остановил, не одернул?

Только юный Саннио, еще даже не знавший, кто он такой. Глупый мальчишка-секретарь, так старавшийся защитить ее от посягательства нехорошего господина. Ну и кого он на самом деле пытался защитить? Серебряная кровь, такой же, как Альдинг - у них же не разберешь, что они знают и понимают, а что чувствуют, не разбирая причин и следствий, просто зная, как правильно и что нужно делать.

И чего делать нельзя.

"Госпожа Къела, а если вместо герцога я решу вас чему-нибудь научить?"

Наследник герцога, еще не знавший, что он - наследник, смешное робкое чудо, никак не понимавшее, что с секретарями обращаются вовсе не так, что по Руи видно, кто для него этот мальчик - родная кровь, сокровище, с которого бы пылинки сдувать, да поймет, а почему-то нельзя; Керо тогда думала - сын, найденный слишком поздно, а потому особо, вдвойне и втройне ценный. Оказалось - племянник; невелика разница, если своих детей быть не может, а ты - единственный, оставшийся в роду.

Пусть уже сама не верила ни в какое проклятье и предсказание, точнее уж - верила в то, что для герцога Гоэллона нет никаких проклятий, ему любые проклятия не страшны, потому что он сильнее... только мальчику закатила оплеуху такую, что едва не разбила себе кисть: чтоб неповадно было, чтобы и думать о подобном забыл, даже если в шутку сказал, даже если просто поддеть хотел. Знала, что за мальчишку Руи убьет - не за опасность даже, за тень опасности для него.

Что б его не послушать было, дурака наивного и невинного, спасителя непрошенного...

А если на самом деле не верила, то почему тогда сказала герцогу - "нет!"? Ведь не знала еще о том, что будет Эмиль, замок Бру, Оганда и свадьба... верила и врала сама себе?

Керо хотелось плакать, но слез не было, и она завыла, прикусив предплечье.

Простыни пахли лавандой и нероли, терпко и сладко; запах этот еще вечером ей нравился, пьянил лучше вина, а теперь вдруг показался тошнотворным. К горлу подступил кислый ком рвоты, голова кружилась - и Керо с холодным равнодушием поняла, что причиной тому вовсе не недавнее волнение.

- Удивительно своевременно, - вслух сказала она. - Нарочно и не придумаешь.

Трудно, когда тебя едва слышат.

Еще труднее, когда тебя слышат слишком хорошо.

Нашему племени трудно говорить со смертными. Нужны ориентиры, точки опоры, каналы. Недаром ни один из нас не сумел обойтись без алтарей или жертвенных камней, храмов, икон или статуй, обрядов и молитв. Слишком уж по-разному для нас и для них звучит слово "время": мой миг - годы смертных; для меня оно - океан, для них - быстрая река. Слишком уж отлично друг от друга мы мыслим. Барьер устной речи может преодолеть лишь страстный зов, позволяющий смертным невольно, неосознанно облекать слова в понятные нам образы. Вот почему лишь молитва, произнесенная на пределе сил, на том надрыве, что переворачивает самого смертного изнутри, достигает ушей богов.

Быть же услышанным и понятым для меня еще тяжелее, чем для смертного - я не говорю словами; привычные для меня образы кажутся им то снами, то наваждениями. Как любой из моих инструментов распознает сказанное, я не могу знать заранее; остается надеяться на то, что я буду понят верно. Надежда же не всегда оправдывается.

В громыхающем железом полумире есть устройства для связи на расстоянии, позволяющие слышать голос и видеть лицо собеседника; когда в разговор вкрадываются помехи, он делается весьма забавен. Мне не так смешно - если двое смертных всегда могут повторить, уточнить, переспросить, мне остается лишь надеяться - вновь надеяться, - что я буду понят верно.

По обрывкам, по образам, распознанным, признаться, произвольно. Иногда слишком вольно, иногда довольно точно - но с непредсказуемым результатом.

Ту девочку, что стала марионеткой, надетой на руку куклой, я искал долго - и еще дольше заплетал пути, и то, не будь она почти лишена сознания, и уж вовсе лишена воли, ее губы не отчеканили бы те слова, что я подбирал долго, очень долго.

На грани сна и бодрствования, в миг предельной усталости, в момент отчаяния я могу достучаться... а потом остается только ждать, наблюдая.

Безнаказанно и свободно я могу пользоваться лишь разумом птиц, но этого недостаточно - а большее было бы слишком опасно. Те, другие, хотя и погружены в полусон, откликаясь лишь на ясный, громкий зов, дремлют чутко, словно сторожевые псы. Пусть даже лучшей из моих марионеток удалось отвлечь их, успокоить и утешить, избавив от короля-безумца и вернув венец юноше, чей разум ясен, здрав и не заставляет глупых попечителей трехмирья вздрагивать во сне. Сами они не могли оборвать тревожащую, беспокоящую, тягостную связь, ибо связаны с династией своих потомков не только узами обещаний и законов; как смертный, даже страдая от боли, не вырвет себе глаза, так и они бессильны отказаться от пуповины, тянущейся к порождению их силы, увенчанному золотым обручем.

Они предупредили смертных о том, что посягательство на золотую династию будет стоить жизни трехмирью; разумеется, не объяснили почему. Не поведали, какова истинная природа связи между династией королей одной-единственной державы и богами. Лучший из ведомых мной узнал об этом от меня; мы построили расчет на том, что связь, перекинутая на здравого умом юношу, доставит им удовольствие, которое усмирит гнев захватчиков.

Мы не ошиблись, так и вышло.

Ошибся я, и ошибся вовсе в ином.

Два моих инструмента, два тщательно подготовленных орудия вдруг заплясали в руке, точно резец в неумелых пальцах ученика.

Один - по неразумию, другой - по избытку разума; первый слишком дурно меня расслышал, второй ухитрился распознать мой голос.

Первый - ненадежный инструмент, уже дважды сумевший поступить по-своему, и вовсе не потому, что слишком упрям или своеволен, а лишь потому, что воспринимает все, что я пытаюсь ему поведать, урывками; потом слишком поспешно принимает решения. Он действует, не задумываясь - но для кого? Не для меня, не для себя.

Второй - воплощенный разум, перед которым я раскрываю свои карты, не позволяя увидеть сдающую руку. Паутина возможностей делается для него ясной, он видит все ходы лабиринта случаев. Но он бездействует, и чем сильнее я пытаюсь подтолкнуть его, тем лучше чувствует чужую волю, примешанную к своей - и застывает, оцепеневает зимней рыбой в спячке, скользящей на грани бытия и небытия, змеей проскальзывает по барханам, не нарушая узора.

Смелости я в него вдохнуть не могу; не могу и сделать его перчаткой на руке, куклой, действующей по моей воле. Он - моя опора, родоначальник моей династии; но как мне сделать его своим? Я стоял за его плечом с первого дня; у нас почти одно имя, я не солгу, назвав его своим созданием. Но могу ли назвать - своим?

Не могу полностью управлять обоими - а, значит, нельзя полагаться на эти инструменты. Жаль, очень жаль: их остается только три, но лишь один из них - истинный союзник.

А тот, кого я зову братом, уже изнемогает от нетерпения, и мне приходится делать все, чтобы последний глоток силы он получил в выбранный мной момент. Он, конечно, получит этот глоток. Ровно столько, чтобы войти, но тут же пасть в схватке с узурпаторами его мира. Там, где прогремит эта схватка, не останется никого. Там, где она разразится, останусь только я.

Лишь одной капли крови не хватает нам, чтобы началась гроза - и сейчас я делаю все, чтобы эта капля не пролилась раньше времени. Мое проклятье сжимает кольцо, и до грозы близко, очень близко; любое случайное слово, любая мелочь может начать ее, и тогда лавину уже будет не удержать. Щепка, камушек, пылинка - и сойдет с гор судьбы снежная стена, уничтожающая все и вся.

Единственная капля золотой крови, пролитая уже не по обряду, а любым образом. Кинжал в спину и яд в вине, понесшая лошадь или дубинка разбойника - любая случайность, которая прервет жизнь одного из проклятой четверки; ибо из всех, кто был связан кровью, смертью и проклятием, уцелели лишь отпрыски династии узурпаторов.

Теперь мне хранить их, бережно и расчетливо, как сапер хранит взрыватели и заряд, не позволяя им сдетонировать раньше времени.

Те же, кого я назначил хранителями - негодные инструменты, выпадающие из рук.

Порой мне хочется умыть руки, отойти, уйти прочь; пусть действуют сами. Это мелкая, глупая, суетная мысль, недостойная меня, бессмертного из племени бессмертных, ибо мы вошли в бытие, когда оно еще не было бытием, пребудем, когда оно вновь перестанет им быть.

Мы - слуги Закона, призванные оформлять сущее и стоять на страже его движения, и предел нам неведом, как неведомо и другое: кто повелел быть такому Закону, по которому сущее есть колыбель для разума, который мы не создаем, но лишь пробуждаем, и разум должен расти. Дитя должно покидать колыбель и становиться на ноги, делать первые шаги, а потом устремляться - куда?..

Нам - неведомо; но мы рождались со знанием, что так быть должно, а потому - мне суд и мне - воздаяние тем отступникам, что посмели слишком туго спеленать дитя, чтобы навеки оставить его в колыбели.

Кто был тот, первый, что породил нас? В бесконечных странствиях мы ни разу не встречали его, не находили ни малейшего следа, ни единого доказательства его существования. Не дано нам ни знания о его существовании, ни возможности верить. Вера - удел смертных, мы же умеем только знать. И мы знаем Закон.

Закон - наша суть, то, что возникло раньше нас; но этот закон вовсе не является непреложным, и ему можно не следовать - как не следуют те двое, которых я стремлюсь изгнать, как не следует создатель трехмирья, пытающийся уничтожить колыбель разума, швырнув дитя в огонь.

Мое племя, племя беспечных танцоров, которых презирали хлопотливые мыши, что начали строить норы и лепить прочные стены - вовсе не мотыльки, пляшущие на чужих ветрах. Мы, гонимые чужаки и вольные ветра, не терпевшие стен, отныне стали стражами Закона. Не имеющие своих домов, не скованные жаждой, заставляющей искать почитания, любви, преклонения. Не плененные зависимостью от своих творений. Способные смотреть со стороны и видеть, где Закон нарушен - ради любви или ради прихоти, из тщеславия или глупости.

Я - Страж. Я войду в трехмирье, чтобы вернуть его на пути закона. Разорвать узы, распутать пеленки и поставить на ноги младенца, которому уже давно пора не делать первые шаги - бежать.

Миры-колыбели, бессчетные норы, отнорки, логова и берлоги - лишь коконы, из которых должны вылупляться бабочки. Мое племя создано, чтобы плести эти коконы, питать их, пусть даже собой, охранять от загнивания, терпеливо стоять на страже, пока гусеница станет личинкой, а личинка - бабочкой, и кокон лопнет, а разум расправит радужные крылья и взлетит.

Куда?

Нам - неведомо.

Нам не дано узнать этого, как не дано узнать, чья воля вытолкнула нас из радужного небытия в сущее, чья воля заложила в нас знание Закона и повелела одним творить колыбели, а другим - скользить по ним, постигая миллионы разных путей ввысь; путей - и способов свернуть с пути.

Но когда детище, которое я освобожу, скользнет в небо, я надеюсь увидеть, что там, за его горизонтом...

Ради этого стоит терпеть неловкие инструменты, и давить в себе минутное отчаяние, вновь и вновь пытаться достучаться до слишком быстрых или слишком нерешительных, помогать верным и препятствовать злокозненным.

И я возвращаюсь к своему узору, терпеливо распарывая стежок, что вышел кривым, чтобы повторить движение иглы. Вновь и вновь, пока все нити не переплетутся верно.

- Заходите, не бойтесь.

"Я не боюсь, - едва не сказал Саннио. - Мне неприятно, а это, как говорит Реми, вовсе не одно и то же...".

После вчерашнего разговора у Алларэ с любимым дядюшкой пересекаться хотелось пореже и ненадолго, а тот, словно назло, вел себя любезно, внимательно и даже ласково. Вот только ласка, ради которой Саннио раньше пробежался бы босиком по углям, теперь казалась неуместной и ненужной.

Вчера Альдинг Литто завел его в кабинет под руку, едва ли не силком; нажав на плечо, заставил опуститься в кресло. Встал рядом, словно безмолвный страж. Отсутствие младшего Гоэллона не осталось незамеченным. Резкий, словно пощечина, взгляд дяди, удивление Реми, тревога Фиора... никто не сказал ни слова, но напряжения в кабинете хватало, чтобы понять: улизнуть тайком не удалось. Теперь господин герцог Гоэллон устроит племяннику веселую жизнь, можно и гаданьем не заниматься...

По правде говоря, вернулся Саннио только из-за просьбы Альдинга: северянин сумел его напугать. Только ради него и сел, приготовившись слушать объяснения герцога Гоэллона, которых жаждали все остальные. Сам наследник ничего не хотел. Только не огорчать лишний раз барона Литто - слово "умоляю!" резануло по ушам и заставило верить в то, что все серьезно.

Ничего значительного, такого, что заставило бы согласиться, Саннио не услышал.

Герцог Гоэллон говорил о том, что доставка любого груза из сопряженного мира связана с большими трудностями, что нельзя надеяться на этот груз, а уж равномерно и справедливо распределить его по всему обитаемому миру не получится и чудом. Значит, будут потери. Огромные, неисчислимые. Нет такой цели, ради которой стоило бы обрекать на смерть сотни тысяч людей от Северного до Южного пределов.

- Оганда и Тамер, острова Хокны и Дикие земли - у нас не хватит ни сил, ни средств, ни времени, - разрубая ладонью воздух, говорил герцог Гоэллон. - На доставку любого груза требуется пять, шесть девятин, путешествие по сопряженным мирам связано со многими опасностями. Все это лежит за гранью возможного, и скажите же мне - ради чего потворствовать этому безумию?!

- Но чем вам помешал сам проход? - Фиор украдкой растирал висок и морщился, словно у него болела голова. - Господин герцог, что-то, а это чрезмерно! Простите, кого вы хотели таким образом припереть к стенке? Меня? Реми? Для чего?

- Нам не нужно то, что может прийти с той стороны. Ни оружие, которое может дать необыкновенный перевес, ни прочие чудесные изобретения. Нам не нужна и сама надежда на помощь извне.

- Особо уместно это будет звучать, если у Скоринга получится его низвержение богов! - вспыхнул Реми.

- Никаких "если" мы себе позволить не можем.

- Теперь не можем, - кивнул Реми.

- И раньше не могли. Только вам было бы труднее это понять. Фиор, вы спрашивали, кого я хотел припереть к стенке и для чего? Извольте, любуйтесь. Другу моему Реми мало того, что он уже увидел, ему недостаточно оказалось девятин на поводке у герцога Скоринга, и что за руки держат этот поводок, он так и не понял!

- Это подло, Руи! - зеленоглазый алларец вздрогнул, словно получил пощечину.

- Господин герцог, среди нас всех Реми единственный, кто никогда не собирался идти навстречу герцогу Скорингу! - Фиор поднялся, опустив ладони на стол. - Видят боги, мне это не раз казалось неразумным упрямством, но то, что вы говорите...

- Я что-то говорил о хождении навстречу? Да если бы хоть кто-то из вас и впрямь решился на подобное, это было бы большим сюрпризом для Скоринга! Он решил вас всех, словно простенькую задачу на сложение и вычитание, решил еще до взрыва, готов поклясться. И вы ни на шаг не отступили от его замысла, и даже после его отбытия играли предписанные роли! Прошло три седмицы - и хоть один попытался понять, для чего все это было? Зачем вам отдали все - и страну, и венец, и тетрадь?! Я принял то единственное решение, которое мог принять в сложившихся обстоятельствах, и не отступлю от него.

- Отступать уже некуда, - вздохнул Фиор. - Чего вы хотите теперь?

- Только одного, - глаза герцога Гоэллона налились грозовой теменью. - Не мешайте мне. Занимайтесь столь важными насущными делами, изучайте планы и следуйте им, наводите порядок в Собране и не мешайте.

- Как скажешь, - отвернулся Реми. - Будь так любезен, верни Элграса в столицу, а дальше - попутного ветра твоим парусам...

- Завтра же утром я поеду к архиепископу. Фиор, распорядитесь обо всем необходимом. Альдинг, Алессандр, извольте следовать за мной.

Для чего, по мнению барона Литто, Саннио нужно было выслушать всю эту перебранку, он так и не понял, а спрашивать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Интересно было послушать госпожу Эйма, и многое стало понятно - но опять все то же. Герцог Скоринг, боги и чудеса. Чудеса, боги и герцог Скоринг, которому они мешают - невесть зачем, невесть почему... герцог Скоринг, видимо, не настолько дурной человек, как казалось раньше - на его счету только два деяния, которые ему нельзя простить ни при каких обстоятельствах, да и те в рамках личной вражды с Реми.

Только где тот герцог Скоринг, со всеми его достоинствами и недостатками, и не поздно ли уже их обсуждать? Гораздо важнее, для чего ему понадобилось потрясать основы мира. Дядя же явно знает; знает - и скрывает от всех...

"Надоело, - подумал Саннио, отправившийся спать сразу после разговора с Клариссой. - Надоели загадки без разгадок, секреты и тайны, и неожиданные поступки, и подлые выходки тех, кому доверяешь..."

Утро не оказалось мудреней вечера. Ни вчерашние злость и досада, ни отвращение к проклятым загадкам и скрытным родственникам никуда не делись. Узнав от Ванно, что герцог зовет племянника к себе, молодой человек скрипнул зубами, старательно оделся и отправился в кабинет. Жаль, что не удалось позавтракать, и жаль, что вообще зачем-то понадобился герцогу и родственнику...

Герцог, судя по всему, и не ложился, и костюм не менял со вчерашнего вечера. Более того, если вчера в дом явился серый призрак, то ныне у окна сидела черная тень. Занималась сия тень престранным делом: в одной руке держала свечу, а на ладонь другой капала жидким воском, стекавшим из углубления вокруг фитиля.

Саннио передернулся.

- Переоденьтесь в дорожное платье, соберите багаж, - приказал герцог. - Мы едем сперва во дворец, затем в Тиаринскую обитель. Вернемся не раньше завтрашнего вечера. Нашим спутникам - карету, я поеду верхом, вы - как хотите.

- Что за спутники? Монахи? - наследник вспомнил слова архиепископа Жерара.

- Да, мы заберем их с патриархова подворья по дороге.

- У вас будут для меня другие распоряжения? - очень, очень хотелось подойти, вырвать дурацкую свечу и воткнуть ее на положенное место, в шандал, но недоставало смелости; на вопрос, чем герцог Гоэллон занимался всю ночь, ее тоже не хватило.

Смелости - или желания?

"Я не вхожу в охраняемое вами стадо, и это не подлежит обсуждению"?

Вот и славно, достойный повод не делать ничего.

- Никаких. Вы чего-то ждете?

- Нет, господин герцог.

Только отчего-то стыдно, противно и вспоминается полученная еще по весне оплеуха: "К тому же я за вас испугался..."

- Дядя... - пять шагов вперед, забрать эту клятую свечу, затушить и бросить под ноги, поймать ледяные, как сосульки, ладони... и понять, что даже малейшего сопротивления не было! - Что? Вы? Делаете?

- В общем-то, пытался прийти в себя перед дорогой, - со вздохом поднял на него глаза герцог. - А вы, наказание этакое, мне помешали.

- Зачем - так?

- Есть такое пренеприятнейшее таинство - прозрачная исповедь, - задумчиво ответил дядя. - Надеюсь, вам никогда не придется к нему прибегать. После нее знаешь все собственные помыслы, до последней случайной мысли. Но стоит эта ясность весьма дорого.

- Собственные? - Саннио опешил. Если бы другого, особенно, врага - а свои зачем?

- Вам еще, должно быть, не приходилось сомневаться в себе самом, сомневаться до той степени, что требует услышать от других - нет, ты понимаешь, что и зачем хочешь сделать, и в этом нет зла...

- Вы даже не ложились! - услышанное было слишком уж непонятно, и что с этим делать, наследник не знал. Услышал, запомнил - но верных слов в ответ подобрать не смог, да и не было у него таких слов, чтобы ответить герцогу Гоэллону.

- Я обещал Реми выехать сегодня, и обещание это сдержу. Не беспокойтесь, драгоценнейший мой, сил у меня хватит, - дядя деликатно высвободил руки. - Идите, собирайтесь.

Дорога до Тиаринской обители Саннио уже была знакома до скуки, мелкий дождик зарядил с самого утра - и спасибо, что не ливень, так что он предпочел составить компанию монахам. Герцог Гоэллон с упорством безумца гарцевал верхом, порой скидывая капюшон и подставляя лицо под водную пыль. Племянник к нему не приставал, смутно предполагая, что капли дождя несколько лучше, чем горячий воск, а любимый родственник, может быть, понимает, что делает.

По крайней мере, хотелось на это надеяться.

Волновал молодого человека вопрос, бывший поважнее, чем сиюминутная причуда, которая могла привести разве что к простуде: дядя замыслил нечто, глубоко непонятное, рискованное и странное. И он, и герцог Скоринг замахнулись на то, чего до сих пор не касались помыслы смертных... конечно, если не считать "заветников", но вот тут-то и была одна маленькая удивительная для него деталь.

Если верить архиепископу Жерару, то бывший регент хотел лишь власти, и чтобы эту власть получить, готов был связаться с кем угодно - с еретиками, подлецами, убийцами; глава Ордена сурово отчитал тех, кто подумал иначе и объявил это делом человеческим, запретил вмешиваться в высшие сферы... и ошибся. Ошибся сам и заставил ошибиться всех остальных. Власть регенту нужна была лишь на время, и на время очень краткое - добившись некой цели, Скоринг с легкостью передал бразды правления и законному наследнику, и тем, кто стремился вернуть его на престол. Реми и Фиору Алларэ - да и вообще "малому королевскому совету". Позаботился он и о будущем - оставил тетрадь, где четко, словно для малых детей были прописаны планы указов. Даже подлинный венец велел передать лично в руки архиепископу, показав тем самым, что отлично знал, где "укрывают" принца Элграса. Хотел бы Саннио видеть лицо Жерара в тот момент...

Еще он приволок какие-то загадочные средства против болезней и вещи для моряков. Чтобы, когда навигаторы останутся бессильны, не прервалась торговля. Значит, ему нужно это будущее, о котором он тщательно позаботился.

О будущем. Будущем, которого, будь скориец подлинным "заветником", у мира быть не могло: те призывают в мир Противостоящего, цель которого - уничтожение всего сущего.

Из чего явственно следует, что либо Противостоящий за несколько тысяч лет перевоспитался и больше такового не хочет (что похоже на анекдот), либо Церковь изначально ошибалась на его счет (что чуть больше похоже на правду), а загадочный вечный враг человечества всего-то хочет устроить переворот на Престоле Небесном.

И многострадальные "заветники" ему нужны ровно так же, как герцогу Скорингу: Жан-болван, подай стакан, нарежь лимон, убирайся вон...

Тут Саннио хихикнул; монахи не обратили внимания. Оба брата, один в алом, другой в сером, выглядели ничуть не лучше герцога Гоэллона. Они тихо дремали, накрывшись пледами, даже смех их не разбудил. Надо понимать, пресловутое таинство "прозрачной исповеди" было не из приятных, и всем троим участникам пришлось невесело.

Ну и для чего этот небесный переворот?!

Чем скорийца не устраивают Мать и Воин, добрые милосердные боги?

Настолько не устраивают, что он готов устроить кучу разных бед...

Легко понять, чем герцога Скоринга не устраивал король Ивеллион II. Тут все ясно; и спасибо ему большое. Безумец на троне - погибель для страны; пока дядя рассуждал об опоре и посохе, скориец сделал то единственное, что нужно было сделать.

Но боги?

Дядю в данном случае понять куда проще. Все девять великих чудес нужны людям, без них будет очень плохо. Представить себе, что не знаешь, который час, не знаешь, где юг, а где север, и источника воды отыскать не можешь; ой, а если люди заговорят на разных языках, как до чуда святой Этель Эллонской?.. а потом начнут болеть тремя смертными хворями?..

Карета подпрыгнула на какой-то кочке, отогнав кошмарное зрелище; Саннио отдернул занавеску и взглянул в окно. Так и есть, съехали с тракта, значит, до обители осталось не более получаса.

Герцог Скоринг, отказавшийся выполнять приказ короля и убивать трех северян, почему-то готов это сделать. Как там сказал Альдинг? "Мне хотелось бы знать о причинах, которые заставляют его желать низвержения богов, зная о цене, ибо мне представляется, что он не из тех, кто будет платить ее в угоду своей прихоти или тщеславию..."

Альдинг - умница; вот только пока его не припрешь к стенке, потребовав ответа на вопрос, он так и будет сидеть, прикусив язык. Будто именно его воспитывали в школе мэтра Тейна; мэтр годился бы таким учеником, он был бы назван лучшим по праву, а не сиюминутного одобрения ради, как год назад пошутили над Саннио.

Герцог Скоринг знает, зачем - но где тот герцог, ищи ветра в поле. Герцог Гоэллон знает, зачем - но его, кажется, можно пытать, а он не скажет. Ни Саннио не скажет, ни Фиору, ни Реми, с которым публично рассорился самым глупым образом. Не лучше, чем племянник с Сореном, но тогда нашелся Андреас, а тут кто бы нашелся...

Ну и что с обоими ретивыми молчунами делать? И - кому делать?

Карета остановилась, гвардеец распахнул дверь - пожалуйте выходить, думать после будете.

Тройной придворный поклон, почтительно склоненная голова. Саннио, повторяя движения дяди и Фиора, второй раз в жизни смотрел на принца... теперь уже короля Элграса. Тот ничуть не изменился. Все тот же большеглазый мальчишка с выражением лица задорного уличного драчуна, все та же серая ряса послушника, а венец... венец под копной светло-золотых - изрядно растрепанных, надо сказать - волос почти и не виден.

Надежда и опора Собраны при виде гостей слезла со спинки скамейки, провела руками по волосам, - лучше не стало, - потом равнодушно приняла поклоны и сама шагнула вперед. К герцогу Алларэ.

- Ты такой церемонный нынче, братец, - ехидно заявил четырнадцатилетний король. - Прямо не обнимешь. Запретить, что ли, эти воротники? Воротники запретить, поклоны отменить...

- И ввести в придворный церемониал что-нибудь навроде обмена тычками в бок? - улыбнулся Фиор. - Вы войдете в историю как король-драчун.

- Не худшая слава, - хихикнул Элграс, потом перевел глаза на Саннио.

- Вас я помню, вы приезжали вместе с братом.

- Вы правы, ваше величество, - коротко поклонился младший Гоэллон; король громко хмыкнул и протянул руку. Пожатие оказалось долгим и крепким; мелких вредностей Саннио знал ничуть не меньше, чем король - выучили старшие ребята в секретарской школе, а потому Элграс получил немало удовольствия и одобрительно кивнул под конец. Что ж, желание короля - закон для добрых подданных.

Потом юный король перевел взгляд на герцога Гоэллона, стоявшего неподвижно, и чуть раскосые рысьи глаза потемнели.

- Вы дурно выглядите, господин герцог. Угрызения совести замучили?

- Простите, ваше величество?.. - еще один растерянный образовался; дяде подобное состояние шло не больше, чем Реми.

Король внимательно оглядел крытый внутренний двор обители. Монахи отправились к архиепископу подтверждать, что все условия соблюдены, гвардейцы большей частью остались снаружи, а трое, которых пропустили в обитель, держались поодаль, у стены внутреннего двора. Убедившись, что посторонние услышать его не могут - разумная предусмотрительность, подметил Саннио, - он отступил на полшага и пристально уставился на герцога Гоэллона.

- Я внимательно выслушал рассказ Араона. У меня есть и к вам, и к господину Алларэ много неприятных вопросов. Надеюсь, вы понимаете, почему я хочу видеть регентом моего брата. - Оказывается, мальчишка-король умел говорить по-взрослому, тяжело и прямо.

- Благодарю, ваше величество, - глубоко поклонился дядя. - Если я не нужен вам в качестве регента, вы не станете удерживать меня в столице? Я хотел просить у вас позволения покинуть двор на пару девятин...

- Я даю вам свое позволение, - кивнул Элграс. - Не пора ли ехать?

- Пора, ваше величество, - ответил Фиор. - Прошу вас проследовать в карету.

- Я поеду вместе с братом.

"И куда же вы собрались, дражайший дядя?!" - едва не завопил Саннио. Господина и герцога очень, очень хотелось огреть чем-нибудь тяжелым, хоть шпагой в ножнах. По голове и сзади. Вопреки обычаю и чести, зато на пользу дела.

Судя по короткому взгляду, который бросил на герцога Гоэллона Фиор, такое желание посетило не только наследника.