Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца

7. Церковные земли - Собра - Беспечальность

Тишина и полное отсутствие посторонних на добрых полмили вокруг несказанно радовали.

Керо еще раз оглядела окрестности. Вдалеке - лагерь паломников, десяток шатров, может быть, чуть больше. Горел один-единственный костер, разглядеть сидящих вокруг него было нельзя - значит, и оттуда заметить ее было трудно. Спутники, не пожелавшие доверить госпоже Далорн самостоятельно пройти путь от монастырской гостиницы до ворот Храма, уныло волочились следом. Виктор ворчал себе под нос, что не время нынче, посетить святое место можно и поутру, а за час до рассвета ломать ноги в темноте, да еще и госпоже - опрометчиво, и не стоит.

За две с лишним седмицы совместного путешествия Керо привыкла и к постоянному ворчанию, и к осторожной ненавязчивой заботе нанятых ей охранников. Оба знали свое дело, а еще, наверное, знали жизнь и не слишком-то стремились перечить хозяйке, особенно, когда та была в дурном настроении.

В таковом Керо пребывала куда чаще, чем в хорошем. Дни в дороге летели почти незаметно, казалось, что только-только выехали, а уже и смеркается, пора становиться на ночлег; но каждую ночь ей снились тяжкие сны, вспомнить которые поутру не получалось. Женщина предпочла бы ехать и по ночам, лишь бы не подниматься разбитой, усталой куда хуже, чем после долгих часов скачки - но тут уж Виктор и Рино были неумолимы. "Госпожа должна отдохнуть! - упирался Рино, и сдвинуть его с места было не проще, чем голыми руками повалить вековой дуб. - Извольте проследовать в свою комнату..."

До Кальросо доехали даже не за семь - за шесть дней. Хороши были и лошади, и дороги. Сухая ясная погода, слишком уж тихая даже для третьей седмицы девятины святой Иоланды, была в пути лучшим подспорьем. Ни слишком жарких полудней, ни утренних дождей, которые обычно приносило с Четверного моря. Дорога сама стелилась под копыта лошадей легким шелком, цветными атласными лентами; вот только следов Эмиля путники не нашли, хотя в каждом городке, в каждой деревне расспрашивали о нем.

Дядюшка Павезе оказался не менее гостеприимен, чем ожидала Керо, и еще более участлив, чем в прошлое знакомство, хотя казалось бы - больше попросту некуда. Через четверть часа от начала разговора у молодой супруги "дорогого Эмилио" пропало всякое желание стесняться и умалчивать о деталях происшествия, а огандский дядюшка внимательно выслушал ее, велел ждать и к вечеру вернулся со странного вида монахом в черной сутане. На груди был вышит свиток. Об ордене Ищущих, существовавшим только в ноэллианской церкви ("Истинной Церкви Сотворивших", вспомнила Керо давнишний казус на уроке), она слышала пару раз в жизни. Подобного ему ни в Собране, ни в Тамере не было, хотя три остальных - Милосердных Сестер, Блюдущих Чистоту и Бдящих Братьев - существовали во всех державах. Даже на островах Хокны у орденов были миссии, хотя островитяне по большей части были еретиками, поклонявшимися всем на свете, от предков до духов стихий.

Ученый брат ордена Ищущих оказался примерно таким, как Керо себе и представляла, опираясь на название. Сухонький деловитый старичок, с первого взгляда ясно - завзятый книжник и любитель просиживать сутками напролет в библиотеках и скрипториях. Повторять перед ним свою историю было уже легко и нестрашно, тем более, что монах только слушал, изредка кивая. Потом он начал задавать вопросы, и это оказалось испытанием посерьезнее. Певучий говор Оганды не слишком-то годился для быстрых страстных реплик, которые казались Керо заливистыми соловьиными трелями. Сам "соловей" был увлечен услышанным до крайности; можно подумать, впервые в жизни столкнулся с подобным.

Через час женщина начала злиться: она приехала к дядюшке Павезе не для того, чтобы обогатить своей историей какие-нибудь ученые труды монахов ордена Ищущих, а за советом и помощью, а брат-соловей все допытывался о сущей ерунде. Интересовало его все - и погода в тот давешний день, и судьба сестер Керо, и каждая деталь ночного разговора с супругом.

Даже о некоторых перипетиях общения с герцогом Гоэллоном пришлось рассказать; огандского монаха нисколько не интересовали не освященные Церковью любовные приключения, проповедей он читать не собирался, а вот о том, чему эллонец учил троих подростков, и как именно учил, пришлось говорить много и подробно.

Потом Керо пришлось показать обе ладони, вытерпеть щекотку от прикосновения сухих шершавых пальцев, следить за их движением и пытаться разглядеть то, что ускользнуло от ее собственных глаз. Если верить тому же герцогу Гоэллону, то в искусстве гадания по руке она вполне могла с ним сравняться - неужели брат Ансельмо надеялся увидеть что-нибудь новое?

День и час рождения, погода при рождении, наличие и отсутствие дурных предзнаменований - все, решительно все интересовало брата-соловья.

- Моя мать умерла родами, это сойдет за предзнаменование?

- Увы, увы, очень вам соболезную, но предзнаменованием это никак считаться не может, и это определенно к лучшему, не так ли, синьора?

- Не знаю! - разозлилась Керо. - Я не понимаю, что вам нужно! Я просто хочу вернуть мужа!

- И только?.. - лукаво прищурился огандец.

- Нет. Но разве тут можно что-то сделать?

- Видите ли, синьора Далорн, что-то делать нужно с чем-то существующим, а то, понимаете ли, действие, совершенное ради борьбы с тем, чего нет и не было на свете, оно определенно пустое, вы согласны со мной?

- Что вы хотите сказать?!

- Сказать я хочу, любезная синьора, - Керо покраснела. - Что не вижу ни одного повода к тому, чтобы вы считали, что сказанное той дурной женщиной, содержит в себе зерно истины. Хотя бы маленькое, просяное зернышко. Даже не так... - старичок задумался. - Несомненно, та ведьма обладала некоторой способностью прозревать будущее, но, будучи злобного и гнусного характера, использовала ее совершенно непозволительным, недолжным образом...

Керо остолбенело слушала соловьиные трели.

- В словах ее, конечно же, была толика правды, и в некотором роде это можно считать за предсказание, к тому же, оно ведь отчасти сбылось, но ни о каком проклятии не может быть речи. Сказанное вам, конечно же, правда, но правда лишь в том смысле, что пресловутое обещание рано или поздно исполнится. Все люди смертны, синьора Далорн, и синьор герцог Гоэллон, понимаете ли, не исключение, но связи между тем, что было вам сказано и этим событием нет и быть не может.

- А... а что же тогда Эмиль?

- Вот это, синьора, вопрос интересный, я бы сказал, преинтереснейший, но найти на него ответ нам с вами, наверное, не удастся. Возможно, синьору Далорну приснился некий дурной сон, может быть, даже и вещий сон, как-то связанный с вашим опекуном, но он не вполне запомнил его или не понял, ваши же выводы сбили его с толку и подтолкнули к некоему неверному решению...

- То есть?! - Керо и раньше слышала, что беременные женщины склонны глупеть до степени невозможной и непозволительной, но на себе подобного еще не ощущала. Вот, ощутила.

- Вполне возможно, что синьору герцогу и впрямь угрожает некая опасность, которую мог бы предотвратить ваш супруг, однако ж, лично с вами эта опасность никаким образом не связана.

- Вы уверены? Вы уверены в том, что говорите? - вскочила синьора.

- В каждом своем слове. Видите ли, синьора Далорн, проклятия не берутся из ниоткуда и не могут не оставлять на проклятом отпечатка, ясного опытному взгляду. Должен быть и источник, и причина, и примета. Ни одной из ведомых мне примет на вас нет. - "Как странно! О подобном Руи не говорил ни слова. Он вообще не говорил о проклятьях..." - Та ведьма должно быть, стремилась по злобе своей напугать вас и смутить, но решись вы раньше рассказать обо всем служителю Сотворивших, ваше предубеждение было бы развеяно.

- Вот так... - Керо вновь присела на стул и закрыла лицо ладонями. - А я...

- Не пеняйте на себя, синьора, вы ни в чем не виноваты. Возвращайтесь домой и ожидайте своего супруга, молитесь за благополучие его и вашего опекуна. А если вы все же тревожитесь, посетите Нерукотворный Храм. Молитвы в нем достигают слуха Сотворивших быстрее прочих, а Мать Оамна покровительствует верным женам и миру в семье...

Теперь женщина созерцала Нерукотворный Храм, в котором собиралась вознести молитву. Каким словом назвать это... это нечто. Не сооружение, ибо оно не дело рук человеческих, и не творение природы, а застывшее воплощение вышнего могущества. Храм пугал; пугал и вместо восхищения вызывал дурные неподобающие мысли. Те, кому хватило сил на возведение - или рождение? - этого чуда, почему они не пресекали войны, убийства, несправедливости? Ведь для этого достаточно было куда меньших усилий. Поразить молнией безумного короля, да и все. Сколько тысяч не погибло бы?

Ответ Керо знала с детства: Сотворившие даровали каждому свободу распоряжаться своей душой. Но - разве они не вмешивались в ход вещей по множеству менее важных поводов? Карали и исцеляли, посылали откровения и знамения; так почему никто не послал вещий сон графу Къела? Почему не остановил Алви? Почему?..

На равнине вокруг Храма было странно тихо, словно те люди у костра двигались безмолвно и бесшумно. Даже голоса спутников звучали приглушенно. Ворчание Виктора едва достигало ушей женщины, шедшей в шаге впереди. Сухая ломкая трава пружинила под ногами. Теплая ясная ночь, очередная по счету. Ни птичьего пения, ни шелеста листвы, ни даже ржания лошадей. Тихо, мучительно тихо - так, что хотелось закричать.

На минуту показалось, что вся затея - чистая дурь, а нужно дождаться утра и отправляться с паломниками и сопровождающими монахами. Огромные ворота - пять, шесть человеческих ростов? - были приоткрыты и звали войти внутрь. На теле гигантского черного нарцисса они казались пылинкой, крошкой пыльцы, и от этого было страшно. Основание Храма было уже, чем вершина, он раскрывался навстречу небу, и стоять, чувствуя над головой каменную громаду неисчислимого веса казалось нестерпимым.

- Я пойду внутрь, - сказала Керо. - Ждите меня здесь.

- Это неразумно, госпожа! - взвился на дыбы Виктор. - Мы будем сопровождать вас. Мы не помешаем вашей молитве!

- Нет.

Внутри было темно - хоть глаз выколи. Керо, встав на цыпочки, вытащила из шандала факел, обнаружила, что его потушили недогоревшим и обрадовалась. Ей предстоял долгий путь наверх, и, хотя в липкой густой тьме она разбирала дорогу, хотелось света. Надо было взять в гостинице свечу, было бы лучше. Жаль, что паломники ставят свечи только на самом верху, у алтаря. Впрочем, может быть, кто-то обронил хоть огарок?

Пройдя пять или шесть кругов, паломница не нашла ни единого огарка, зато споткнулась о некий предмет. Ощущая, как за считанный миг распухает колено, женщина с возмущением подняла оброненное - и изумилась; потом обрадовалась, что всего лишь набила синяк, а не порезалась. Шпага даже выглядела острой. Еще она выглядела старой, почтенной и сделанной искусным мастером. "Семь колец", - вспомнила госпожа Далорн уроки Кадоля. Интересно, кто ухитрился потерять по дороге оружие, которое украшало стены в парадных залах Старших Родов?

- Есть здесь кто-нибудь? - громко спросила северянка, предполагая, что подобные шпаги сами собой с потолка не падают; где оружие, там должен быть и владелец.

Никто не отозвался. Керо задумчиво огляделась. Она стояла на очередной развилке. Широкий ход вел дальше, наверх. Узкий - в очередную пещеру. Шпага лежала гардой к узкому; это, разумеется, ничего не значило. Трудно было предположить, что кто-нибудь станет швыряться подобным оружием, однако ж, любопытство тянуло внутрь. В конце концов, ей давно хотелось умыть лицо, да и колено смочить холодной водой не помешает...

Должно быть, молитва Керо была услышана задолго до произнесения вслух - и впрямь из Нерукотворного Храма они быстрее достигают слуха Сотворивших!

Воссоединение разлученной семьи состоялось, едва паломница сделала пяток шагов от входа в пещеру; однако ж, счастливым его назвать было нельзя: возлюбленный супруг в первый момент показался Керо мертвым. В следующий миг она уже ловила щекой дыхание, неглубокое, но достаточно размеренное, нащупывала пульс на шее и понимала - жив, жив, но без сознания, и не заметно ни единой раны, и крови вовсе нет, но в чем же дело, и лицо - белый мрамор, и застывшие ледяные руки...

- Эмиль? Эмиль, ну очнись, ну пожалуйста... - упрямый супруг на все призывы, пощечины и щипки никак не реагировал, на нюхательную соль - тоже.

Нужно было подняться и бежать вниз, наружу - за помощью, но женщине казалось: она отвернется, и муж умрет, тихо испустит последний вздох, а помощь, конечно же, опоздает!

Отчаяние пульсировало в висках, выворачивало душу. Перед глазами запестрили цветные искорки, женщина испугалась, что сейчас лишится чувств - и от чего, от крайней, нестерпимой ярости!..

- Будь проклят тот, кто в этом повинен, принадлежи он тому или этому свету, будь он бог или демон, разумное существо или безмысленная тварь! Да не будет тебе покоя, пока я не встречусь с тобой лицом к лицу!!! - получилось неожиданно громко, даже слишком.

Слова сами слетели с губ; мгновением позже Керо поняла, что забрала уж слишком лихо - а вдруг во всем виноваты Сотворившие? - но отступать от своего слова не собиралась. Да хоть сам Воин с мечом! Пусть держит ответ...

"В горе и в радости, в достатке и бедности, во время мира и во время войны!"

Противника Керо не то услышала, не то спиной почуяла. Сгустилась в дальнем углу пещеры тьма, еще пуще, еще тягостнее, чем во всех прочих местах. Пахло оттуда кровью, дождем и гадкой сыростью, плесенью, наверное.

Рука сама сомкнулась на рукояти.

Керо встала и развернулась лицом к тьме.

То, что надвигалось на нее, отчего-то различимое, несмотря на то, что факел уже потух, ничуть не походило на статуи Воина. То ли скульпторы врали, то ли существо в ореоле синеватого мерцающего света все-таки было иной природы. Керо тянуло шагнуть навстречу, приблизиться к человекоподобной фигуре.

Лицом к лицу...

Выползшее из тьмы тоже было тьмой, но - светилось, вопреки здравому смыслу и всем законам природы. Высокое существо в широком одеянии, стекавшем каменными складками. Черный мягкий камень струился, очерчивая силуэт, гротескно и грубо схожий с человеческим. Можно было различить контуры плеч, рук, головы. Оно оглядывалось назад - а за ним клубилось серебряное пламя, рвавшее воздух на клочья, вымораживавшее его так, что сводило горло.

- Что же ты, - заговорила Керо. - И в глаза мне взглянуть боишься?

Существо медленно повернуло голову. Оно не было, не могло быть человеком - скорее уж, куклой из черной ртути, лишь чудом удерживавшей форму. На том месте, где у смертных полагалось быть лицу, сияли два синеватых расплывчатых пятна; и все же оно видело... или принюхивалось. Так или иначе, но оно двинулось навстречу женщине, застывшей со шпагой в руке.

"Беззвучно, совершенно беззвучно, - застонала про себя Керо. - Что же это такое? Сотворившие, видите ли вы? Что это?!"

Боги молчали, словно и не в их Храме творилось подобное непотребство.

Сначала странный гость казался безоружным, но стоило женщине подумать об этом, и еще о том, выдержит ли сталь соприкосновение с черным камнем, как оказалось - и у него есть оружие: рука обернулась клинком. Существо двигалось медленно, плавно скользило, и, кажется, даже не собиралось нападать.

Воздух вокруг него трещал и искрился, будто где-то поблизости горело смолистое полено, и так же, остро и горько, тянуло дымом, но не было ни капли тепла. Серебристое пламя за спиной неведомой твари завернулось водоворотом и потухло, словно пожрало само себя. Стало еще темнее, и теперь Керо поняла, что различает очертания врага не зрением, а иным чувством. Существо виделось и сквозь прикрытые веки.

Женщина ждала, пытаясь понять, что надвигается на нее, почему леденеют пальцы - от страха? Под взглядом, обжигавшим лицо холодом? От ненависти?..

Казалось ей, что они с Эмилем - чаша, до краев наполненная вином, и тянутся к обоим жадные руки похмельного пропойцы, стремятся выхлебать залпом, до дна, ловить губами последние стекающие с краев капли. Чаша, оплетенная синей паутиной, растворяющаяся, чтобы отдать свое содержимое алчной твари...

Керо подпустила сияющее, текучее, жадное порождение тьмы к себе поближе и ударила.

Что же ты застыл на краю пропасти?

Сила по капле сочится в твою чашу, и ты чувствуешь голод - впервые ты чувствуешь настоящий голод, тот, что сгубил многих и многих. Не нам принадлежит истинная сила, мы лишь сосуды, способные вместить малую толику от того, чем обладает каждый из них. И забрать от них, смертных, жалких недолговечных мотыльков, мы способны лишь крохи того подлинного сокровища, которым владеет беспомощный старик и новорожденный младенец.

Ты не знал, лжец?

Только сейчас ты почувствовал, что питаешься крохами с их стола, но - как ни тянись, до этой сердцевины ты не доберешься. Как ни стремись, это не в твоей власти.

Ты никогда не спрашивал, почему я ушел, почему покинул созданное мной. Ты думал, ты знаешь - и я думал, что ты знаешь, а ты не знал. Дар слова дан им, дар слова и дар воли, и пусть за нами право превращать желание в существование, мечту в реальность, пусть без нашего согласия не свершится задуманное - но согласие можно вырвать и силой, противопоставив волю - воле, и там, на острие желания, на пике крика, где скрещиваются наши пути, кто победит? Неведомо.

Я испугался, впервые почувствовав на горле удавку чужой воли, воли дерзкого смертного, пожелавшего какой-то сущей мелочи, то ли бури, то ли сотрясения земной тверди, и вложившего в эту мольбу ко мне - о, если бы мольбу, в призыв и приказ, - всего себя. То, чем владеет каждый из них, не зная о том и не чувствуя в себе океана силы, принимая пену на волне за все море. Им было дано то, о чем мы и помыслить не можем: возможность стереть границы, сорвать оковы и стать больше вселенной.

Они не знают о том, на что способны - и, считая себя пеной, взлетают над волнами и тают, словно пена, недолговечные и вечные, живущие краткий миг, и уходящие в то запределье, которого мы не можем себе и представить. Они не знают о своей силе - и сгорают бабочками, оставляя нерастраченной бесконечную мощь, по сравнению с которыми наша - лишь жалкая тень.

Чтобы стать выше нас, им нужно перейти предел разума: крайнее отчаяние и нестерпимая боль, одержимость, лишающая опоры или выжигающая душу скорбь, иссушающая ненависть - или бесконечная любовь...

Их силой творится все, что они же зовут чудесами и дарами богов; мы только говорим "Да будет!" - по своей воле... или по их воле, чувствуя, что захлестнуты арканом чужого желания.

Я испугался, и, разорвав оковы, ушел вовне, надеясь, что лишившееся опоры творение опомнится и устыдится, навеки оставит каприз подчинять себе - меня, своего создателя; уход стоил мне дорого. Не только я вкладывал силу в творение, но и творение поило меня, поило щедро - верой и надеждой, любовью и упованием, жертвой и обрядом. Оборвав связи, я оборвал и тот главный сосуд, по которому ко мне текла сила, заполняя меня, чашу пустую и пробитую.

Жажда моя была велика, и я был безумен, слеп, нищ и гол - гонимый ветром лист, осколок стекла, вырванная из канвы нить... но время летело, и жажда оставила меня.

А ты - ты впервые познал ее, хлебнув из чаши, что наполнило мое творение; ты копил, не касаясь, и говорил, что все это предназначено мне, а сам лгал, лгал... и не удержался, отхлебнул, заполняя свою пустоту, вечную пустоту бездомного, безмирного, сквозняка, перелетающего от одного творения к другому - отхлебнул, и ощутил жажду, и жажда стала больше тебя, и жажда стала тобой.

Ты хотел сделать своим - мое, то, что я создал и то, что я обрек смерти, ибо оно забыло и отвергло меня.

Оно сделало своим - тебя; но не господином, как ты мечтал, а своим рабом, одержимым кровопийцей, высасывающим по капле силу из смертных.

Ты смешон и жалок, брат мой Ингальд.

Но ты держишь в руках то, что принадлежит мне.

Долго, долго я покорялся тебе, притворялся, что верю обещаниям и лживым посулам, долго я позволял тебе дурачить моих слуг и говорить от моего имени, подставлять ладони под силу, предназначенную для меня.

Образы наши сливаются воедино, и мои слуги уже верят в то, что твоя спутница, черная птица - мой атрибут. Серебро и черные птицы - не разорвать уже лживый образ, но и нет в том нужды, ибо от своего замысла я не отступлю. То, что пропиталось проклятым чужим золотом, то, над чем распростерли крылья чужие птицы - умрет.

Я не прощу - никого; ни их, двух глупцов, ни тебя, лжеца.

Стой, стой на краю пропасти, танцуй на границе между твердью и ничем, балансируй между жаждой и пустотой. Каждый миг приближает тебя к падению, и каждый миг делает тебя все более неосторожным.

Это время - мое.

Увлеченный плетением узлов, сжигаемый голодом - забывай, забывай обо всем, не обращай внимания на мои шаги, а я подхожу все ближе, и в руке моей меч, а в твоих нет щита, только чаша с украденным, а сам ты поглощен попытками взять запретное, запретное для нас от начала бытия и до конца его.

Тебя хлещут по рукам - сыплются золотые искры, обрывается одна из связей, та, на которую ты рассчитывал больше всех, и даже досюда, до моих чертогов доносится повелительный голос: "Оставь же эту душу и отыди!"

Оставь и отыди - и прими удар в спину...

Падай, падай и разбейся, лживый брат мой!

Чтобы удержаться, не соскользнуть вниз, ты тянешь последние силы из своих жертв, ты до сих пор не можешь отпустить нити марионеток, ты пытаешься сражаться со мной - но сейчас я сильнее, ибо разум мой принадлежит мне, а твой выжжен, подчинен и скован одержимостью...

Длится, длится наш бой на краю пропасти, а внизу тебя поджидает чертог полного бессилия, точка пустоты, которая примет тебя в свои объятия и превратит в прах - но твои руки заняты, а в моих - оружие, меч ненависти, преданной дружбы и обманутого доверия.

Падай, лживый брат мой!

Падай и умри!

Мой серебряный дождь и мой пропитанный слезами туманов замок, мои призраки аметистовых рассветов и серые скалы, режущие тучи на тонкие струящиеся ленты - все это на моей стороне, а тебе чужд и этот замок, и мое королевство, вечное и неверное. Беспечальность - мой замок, только мой, а ты в нем гость, и у меня достанет силы, чтобы вытолкнуть тебя отсюда; и скала обратится лезвиями, растечется расплавленным металлом, выскользнет из-под ног змеей!

Ах, как тебе не хочется умирать, лжец... ты цепляешься до последнего, режешь пальцы о каменные кромки, норовишь извернуться и дотянуться до меня, но - слышишь?

Жертва твоей игры бьет в спину. Слышишь ее голос, ее призыв - ну же, попробуй отказаться, попробуй прикрыться щитом небытия или моим именем?

Ну?

Не выходит?

Не по имени, по деянию призвали тебя - и что остается? Лишь падать, падать вниз... а ведь эта смертная даже еще не перешла предела, за которым платят за власть над божеством - собой. Ты играл ими, как куклами, и думал, что они не сильнее кукол - так иди и взгляни в глаза вовсе не самой сильной из них, взгляни, и пойми, что перед силой ее любви ты - ничто.

Иди и встреть свою судьбу, игрок и лжец!

Но чашу - оставь, это мое...

...мое!

Только падает, падает из обессилевших рук светящийся сосуд, ценнее которого нет ничего во всей вселенной, и мне не остается ничего, кроме как рухнуть на колени, и пытаться подхватить ее...

...а тяжелая, тяжелее неба, тяжелее скал и вод океанских, чаша вращается в падении, и перехлестывает через край, я подставляю ладони, подставляю губы, обжигаю лицо струями расплавленного серебра, пью, впитываю в себя то, что копилось - по счету смертных - веками, не желая упустить ни капли, ибо все это - мое! Мое по праву!

И лишь прильнув щекой к краю скалы, понимаю - что сделал...

...скользкие ледяные губы присосались к шее, высасывая кровь, но крови уже не было, в жилах осталась лишь пустота, а невидимый кровопийца все тянул, тянул последние капли, превращая свою жертву в ничто, в прозрачную сухую оболочку сродни тем, что остаются от мотыльков. Никак нельзя было ни вырваться, ни отодрать от себя обезумевшую гигантскую пиявку, и оставалось только покоряться, лишаться основы жизни, застывать; а потом пиявка вдруг лопнула, обрызгав лицо горячей жаркой кровью.

Фиор распахнул глаза. Сон. Просто дурной, отвратительный сон. Темно, должно быть, сейчас часов шесть. Скоро рассвет. Он попытался поднять руку - хотелось отереть лицо от проступившего пота, но ладонь оказалась весом с гирю, и он прикрыл глаза, проваливаясь в черную гостеприимную пропасть без сновидений.

Следующее пробуждение оказалось куда менее мерзким; не считая отчаянно вопящей о недавней дурости ноги, не считая пересохших губ и озноба, головной боли и ни на что не похожего отвратного жжения в плече - но по сравнению с рассветным кошмаром все это казалось ерундой. Через щель в портьерах пробивался яркий дневной свет, он резал глаза, но это было только в радость: сон кончился, ушел вслед за ночью.

Тревога проснулась минутой позже.

Слишком уж сильная слабость, "пиявка" из сна, давние намеки Эйка и недавний прямой разговор с герцогом Скорингом, обряды "заветников", сизоглазая тень под портьерой - все сошлось воедино, нарисовав мишень; и стрела уже летела, целясь в самое сердце...

Кларисса сидела рядом, задремав прямо в кресле, но не успел Фиор пошевелиться, как тут же вскинула голову.

- Вы проснулись. Я дам вам воды.

Прохладная вода с кисловатым привкусом пришлась весьма кстати, хотя поначалу стеклянный стакан едва не выскользнул из пальцев. Герцог Алларэ попытался пошевелиться, обнаружил, что вполне способен сидеть, опираясь на подушку - и не обращать внимания на вопящую о неразумности такого действия рану, не обращать, - а заодно и соображать хоть что-то. Например, было ясно, что он пролежал в постели не меньше суток; хорошо, если не больше.

Фиор огляделся. Неширокая комната, светлые драпировки на стенах, слишком мало тех мелочей, что составляют обстановку обжитого дома. Не особняк герцогов Алларэ, где каждая комната имеет свое собственное лицо. Спальня, в которой он лежал, должно быть, находилась в доме госпожи Эйма. То, что хозяйка не арестована, уже радовало. Но что с остальными? Чем закончилась нелепая драка?

- Сейчас я вам все расскажу. Сегодня седьмой день, - все-таки сутки, и на том спасибо. Так конец света еще не начался? Или Кларисса сочла это незначительным событием? - Герцог Скоринг арестован, этот... юноша погиб. - Ох-х... - Дом охраняют ваши гвардейцы. По здравом размышлении сержант Боре счел, что поторопился поддержать обвинение в измене. Вас решили не тревожить, пока вы не придете в сознание. Сейчас одиннадцатый час. Доктор, осмотревший вас, сказал, что рана неглубока, в постели вы проведете не более седмицы, и что вы должны были очнуться уже к вечеру, но о природе загадочного оружия и наносимого им вреда он ничего не знает, а потому и прогноз дать не может. Доктор вам знаком - весьма несносный эллонец, - Кларисса скорчила гримасу, по которой стало ясно, что это мэтр Беранже. Ему доверять можно.

- Зачем он?..

- Могу только предположить, - пожала плечами, укутанными в тонкую шелковую шаль госпожа Эйма. - Чтобы вы не продолжили сражаться. Защищая вас, герцог убил Кесслера, потом он сдался сам.

- Я... какой же я дурак! - Фиор скомкал бесполезное - совсем не согревало - одеяло, зажмурился. Попытка сокрушенно покачать головой обернулась тошным ощущением качки, словно кровать стояла на лодке, плывущей по морю в шторм.

- Я рада, что вы не заблуждаетесь на свой счет, - поджала губы женщина.

Герцог Алларэ на свой счет нисколько не заблуждался. Пылкого молодого человека, возомнившего себя главой тайной службы, нужно было останавливать согласно его заслугам и положению. Сперва оглоушить чем потяжелее, потом выпороть и выставить восвояси.

Фиор поймал себя на неподобающих мыслях о покойном, но не слишком устыдился. Вчера в этом доме хватало дураков и до явления господина Кесслера, а уж с визитом господина Кертора их стало неподобающе много. Зачем господин старший церемониймейстер вообще явился? А зачем полез в драку? И откуда Кесслер узнал?..

- Ему доложила Фелида Скоринг, - ответила на не заданный вслух вопрос Кларисса. - Это я виновата, совсем про нее забыла, не уследила. Она ушла поутру - и прямиком к Реми.

- Если бы не я... - Фиор прикрыл глаза, вспоминая начало драки.

- ...перестаньте заниматься ерундой, Кесслер! Вы пока еще не глава тайной службы и не можете никого арестовывать. Уберите оружие и сядьте, мы все обсудим за бокалом вина.

- Вы... вы изменник! - полыхнули бешеные зеленые глаза. - Измена!

Трое мужчин переводили цепкие взгляды с регента на секретаря. Кесслер прищурился, поджал губы, и, словно бросая вызов нерешительности своих подчиненных, ринулся вперед. Фиор едва успел схватить со стола положенную туда еще утром шпагу в ножнах, подставить ее под удар. Треск дерева, брызнувшие щепки и бронзовые кольца...

В следующее мгновение взбесившийся юнец налетел грудью на черный предмет, за который схватился герцог Скоринг. Синяя вспышка, резкий хлопок - бруленца отбросило едва ли не к дверям.

- Алларэ, не лезьте! - рявкнул бывший регент, обнажая оружие. - Назад!

Фиор не слышал и не слушал; трое стражников двинулись на противников, норовя накинуть плащи на их клинки, и он шагнул вперед, прикрывая Скоринга...

Сутки спустя все это смотрелось куда глупее, чем накануне. Лучше уж было сдаться в плен обоим, чем устраивать драку, да еще и в комнате; не прошло бы и суток, как Элграс вернулся бы в столицу. Едва ли король не согласился бы выслушать объяснения - даже не оправдания - своего регента. Что тогда швырнуло герцога Алларэ в драку? Досада на свою глупую ошибку - хотел обмануться, увидеть кого-то из пропавших, вот и увидел, - или раздражение от прерванного разговора, или вообще вся злость, что накопилась с момента исчезновения Араона и Ханны?

Все вместе, наверное.

Глупо, до чего же глупо...

Жаль Кесслера, но куда больше жаль Реми...

Нужно немедленно распорядиться об освобождении герцога Скоринга, довольно с него и домашнего ареста, а если и сбежит из-под него, то беда невелика. Лишь бы сообщил, что и как собирается делать. Если собирается, конечно - и если еще можно хоть что-то делать. Потому что вчера пробил колокол, и случилось нечто большее, чем можно осознать.

Особенно, валяясь раненым на постели в чужом доме. Не имея возможности узнать слишком многое.

- Кларисса, вчера, еще до явления Сорена... Вы поняли, что произошло?

Женщина поняла сразу. Она опустила голову, потом провела ладонями по усталому лицу, по гладко зачесанным волосам. В потемневших глазах мешались недоумение и смущение, словно ей задали слишком нескромный вопрос.

- Я не поверила бы рассказавшему мне о подобном, но я видела все своими глазами и вынуждена верить. Я не все понимаю... - долгая пауза; Кларисса кусала губы. - Герцог Скоринг - весьма своеобразный человек.

- Это я заметил...

- Для него, должно быть, нестерпимым оказалось то, что существо, которому герцог доверял, и доверял, как я думаю, больше и сильнее, чем кому-то на свете, оказалось не только лжецом и кукловодом... Но и таким вот образом выставило его на посмешище, - Фиор невольно вытаращился на Клариссу, чувствуя, как глаза приобретают очертания двух новехоньких сеоринов, только что с монетного двора. - Знаете, некоторые считают, что во всем всегда виноват тот, кто пострадал. Обворованный, избитый, обманутый. Позволил - значит, сам дурак.

- Но - вот так? - Должно быть, госпожа Эйма чего-то не знала или не понимала. - Я бы скорее думал уж, что дело тут в том, что это... незваное божество едва не получило власть над миром. И только случайно открылось, что это такое на самом деле. Он ведь не знал о проклятии.

- Да, не знал, - кивнула женщина. - Хорошо, что вы это поняли. Жаль, что вы не поняли сразу. Какая досада, что об этом вы мне не сказали ни слова!

- Я не мог. Это касается не только меня.

- Я понимаю, я не упрекаю вас, просто все могло бы случиться ина...

- Господин второй советник Алларэ к господину герцогу-регенту Алларэ! - всунулся в комнату гвардеец. - Вы готовы его принять?

Фиор кивнул, слегка озадачившись формулировкой - Реми не просил визита, он интересовался лишь тем, готовы ли его принять. Должно быть, ему уже сообщили о случившемся, и сейчас не место для излишней церемонности.

В первый миг регенту показалось, что его бывший герцог исполнен того злого веселья, которое Фиор помнил по прежним временам. Резкие точные движения, ясный взгляд, почти светящееся лицо в золотом ореоле коротких пышных волос. Чуть позже стало ясно, что это даже не злость, а бесстрастное напряжение перетянутой струны.

- Начнем с вас, - кивнул он Клариссе. - Расскажите, что произошло...

Рассказ госпожи Эйма, так и сидевшей в кресле, несколько удивил Фиора. Очень многое, казавшееся ему важным, было изящно опущено. О проклятии и прочих сложностях речь не зашла. По словам Клариссы получалось, что герцог Скоринг явился к ней как к посреднику, попросив о встрече с регентом, а затем обсуждал с присутствующим регентом дела государственной важности. С прибытием господина Кесслера разговор был прерван - на середине, далее последовала драка, отягощенная явлением господина церемониймейстера.

- Благодарю, - короткий кивок. - Фьоре, вам есть что добавить?

- Да. Реми, я соболезную, но герцог Скоринг защищал меня. Поначалу он попытался сохранить жизнь Сорену, тем же образом, что и обездвижил меня. Я не знаю, почему оружие не подействовало, но вины Скоринга в этом нет. Это моя ошибка.

- Я все прекрасно понимаю, не утруждайтесь. Да и ошибка-то не ваша, - тряхнул челкой Реми. Регент облегченно вздохнул: неведомо, почему - но грозы не будет. - Поправляйтесь.

- Подождите, я же еще ничего не рассказал! - опешил Фиор, видя, что алларец собирается уходить.

- Полноте, я уже услышал все, что хотел, - небрежно качнул головой Реми.

- Возможно, вам будет интересно узнать, что герцог Скоринг вновь открыл проход между мирами, - громко сказала Кларисса.

- Я непременно поинтересуюсь у него подробностями.

- Это еще не все, что вам следует знать... - начал Фиор, прикидывая, как рассказать о кошмаре и остальном, потом осекся.

Гроза не миновала. Она просто затаилась. Герцог Алларэ рывком сел, понимая, что встать на ноги не сможет, пригляделся к господину начальнику тайной службы - и невольно передернулся; кажется, выдал все свои чувства, потому что Реми улыбнулся - и словно лопнула каменная корка, обнажая озеро кипящей лавы. Улыбка походила на волчий оскал; Алларэ развернулся к дверям.

Кларисса, побледнев, вскочила, обогнала гостя и встала в дверном проеме, вытянутой рукой упершись в косяк.

- Реми, остановитесь! Вы совершаете ошибку!

- Посторонитесь... - процедил алларец.

- Вы готовы забыть о своем долге и чести ради сведения личных счетов?! Так я скажу, что вы забыли еще и о том, что сами небезгрешны!

- О чем же вы говорите? - глава тайной службы лишь слегка замедлил шаг.

- Вы помните сестру герцога Скоринга? Вам рассказать, что с ней сталось и кто тому виной?

- Госпожа Эйма, на ваше счастье у меня нет привычки бить женщин, а обзаводиться ей уже поздно.

Клариссе не стоило так говорить. Попросту нельзя было. Во время ссоры с Реми герцог Гоэллон обмолвился, что ему до крайности надоели личные счеты, ибо если принимать их во внимание, то перед Скорингом некоторые еще и окажутся виноваты. Тогда Фиор не понял, о чем шла речь. Понял сейчас... и мгновенно осознал другое: теперь Реми точно решит, что Кесслер был убит не случайно, не потому, что другого выхода не было. Только из желания даже проиграв, дотянуться и укусить...

- Реми, я, ваш герцог, приказываю вам остановиться!

- А плевать я хотел на ваш приказ, любезный мой Фьоре, - Реми оттолкнул женщину и развернулся уже в дверях. - Я понимаю, что вы не изменник. Но вздумаете мне помешать - я велю вас арестовать.

Кларисса застыла, глядя ему вслед, потом отчаянно всплеснула руками.

- Он сошел с ума. Он поедет в Шеннору и сделает то, что обещал. Фиор... - женщина подбежала к окну, глянула вниз. - С ним десятка полтора, все конные, должно быть, тайная служба. Вы можете им приказывать?

"Того, кто виновен в смерти Мио, я уничтожу медленно и мучительно. Я не святой, но сотворю чудо, и этот человек умрет дважды!" - вспомнил Фиор рассказ Рене, который сам же поведал Клариссе в один из визитов. Госпожа Эйма сразу поняла, в чем дело. Регент опять оказался медлительным ничтожеством...

- Нет. Тайной службе приказывает либо глава, либо лично король с моего одобрения. Если его сейчас задержать, выйдет только бойня между моими людьми и тайной службой. Нас арестуют и мы уже ничего не сможем сделать.

- Вы правы. - Кларисса отдернула портьеру и рванула вверх створку окна. - Тьерри, поднимитесь! - и, когда гвардеец поднялся, спросила: - Куда распорядился ехать господин Алларэ? Куда он отправил курьера?

- Курьера в Шеннору, а сам велел на улицу Садовников.

- Что там находится?

Лейтенант личной гвардии герцога Алларэ потеребил ус, удивленно приподнял бровь.

- Да ничего. Лавки там, пяток трактиров, один хороший только - "Бойкий кнут", - Фиор разочарованно вздохнул, но Кларисса оказалась умнее. - Почему такое странное название?

- Да там городской палач живет, лет уж сто как они там живут, над трактиром как раз.

- Благодарю, Тьерри. Позовите еще пятерых к герцогу. - приказала женщина, и, когда гвардеец вышел, развернулась к Алларэ. - Фиор, вы понимаете, что все это значит. Вы должны вмешаться!

- Разумеется.

Последние слова Клариссы были совершенно лишними. Фиор эту кашу заварил - ему и расхлебывать, стараясь сохранить и зерно, и петуха, и лисицу. Верные вассалы - и Реми, решивший послать к Противостоящему все и вся; герцог Скоринг с его проклятой заботой - и тайная служба его величества; мир и покой в королевстве - и существование всего мира... Все должно остаться целым и невредимым. "Пустяковая, в сущности, задачка..." - с горечью хохотнул герцог Алларский, регент Собраны, старший брат короля.

Вошли гвардейцы. Женщина тихонько вздохнула, потом провела ладонью по лицу - и словно тщательно умылась ледяной водой. Блестящие глаза, твердый уверенный взгляд, и очаровательная улыбка на полураскрытых губах.

- Тьерри, друг мой! - Гвардеец немедленно схватился за усы. - Вы ведь любите выпить хорошего вина? Я хочу, чтобы вы немедленно отправились на улицу Садовников и от души выпили в каком-нибудь трактире... подальше от улицы Садовников. Лучше в Левобережье. В обществе мэтра городского палача. И не жалейте вина на его долю.

- Постарайтесь, чтобы вас можно было найти, но искать пришлось долго, - добавил герцог Алларэ. - Чем дольше, тем лучше.

Тьерри усмехнулся, лихо притопнул - звякнули шпоры, и с поклоном вышел вон. Весьма быстро. Уговаривать алларца выпить - только даром время тратить...

- Это еще не все, Кларисса... - женщину, стоявшую рядом, ему было мучительно жаль - вторые сутки без сна и паутина чужой игры, приносившей потерю за потерей, но молчать было нельзя. Госпожа Эйма внимательно выслушала весь рассказ о жертвоприношениях "заветников" и королевской крови, о нападении чужого божества и кошмарном сне. - ...и я не знаю, не случилось ли то, чего опасался герцог Скоринг.

- Ответить мог бы только он или Эйк, - Кларисса сжала виски ладонями. - Но оба арестованы, как же все это прекратить? В Шеннору вас не пустят, верно?

- Реми наверняка предупредил коменданта на мой счет. И, Кларисса, я не знаю, насколько можно доверять мне. Возможно, я действую не по своей воле, возможно, и Реми тоже. Как-то он на редкость своевременно...

- Не валяйте дурака! - Женщина обожгла его взглядом не менее злым, чем недавно глава тайной службы. - Подумайте лучше, как не пустить Реми в Шеннору. Вы же понимаете, зачем ему палач и что он потом сделает с собой!

- Его нельзя не пустить в крепость. Только задержать силой. Но такой ценой спасать герцога Скоринга я не готов, простите. Я немедленно пошлю гвардейца с письмом к королю, но на ответ понадобятся часы, если не сутки. Однако без ответа... простите, Кларисса, но в отсутствие короля в столице я не подниму род Алларэ против тайной службы.

- Сумейте задержать Реми хотя бы на... - госпожа Эйма ненадолго задумалась. - Шесть часов. Я вернусь с мэтром Тейном и его наемными бойцами. Вы получите ответы на все вопросы и людей, которые не служат вашему роду.

- Вы просто чудо, - с облегчением выдохнул Фиор, ожидавший возмущения и упреков.

До этого дня Фиору казалось, что он прекрасно умеет ждать. Время было водой, оно плавно лилось из одной чаши клепсидры в другую, время было ветерком, пролетавшим мимо. Сейчас оно стало раскаленным песком, впивавшимся в лицо, углями на ладонях и острыми кинжалами, полосовавшими спину. Гвардейцы во главе с Тьерри уехали, уехала и Кларисса, на смену им явился писарь, записавший краткое послание Элграсу, а за ним - мэтр Беранже. Герцог Алларэ обрадовался ворчливому медику, словно ребенок подарку: час, прошедший за обработкой раны и нудным брюзжанием эллонца, пролетел достаточно быстро. Первый из шести.

В начале второго явился господин казначей Аэллас.

- Я рад, что вы в сознании, мой герцог, - сказал он после короткого приветствия. Судя по пропыленному дорожному платью и серым разводам на лице, Гильом ехал верхом много часов подряд, и даже не стал тратить время на умывание. - Король послал меня как своего полномочного представителя. Объясните мне, что здесь происходит.

- Его величество не передал для меня письмо? - ну почему, почему брат решил остаться в поместье?!

- Он просил передать кое-что на словах. Но сначала расскажите мне все по порядку, - мягко попросил Аэллас, и Фиор понял, что спорить с королевским посланником не стоит. Тем более, что в левой руке он держал золотой скипетр. - Я должен объясниться. Вчера почти в полночь в Энор явился господин старший церемониймейстер. Король выслушал его доклад, после чего отправил меня сюда.

- Он хоть жив, Кертор-то? - уныло спросил Фиор.

- Жив, хотя и пребывает в невероятно расстроенных чувствах, - Гильом слегка улыбнулся и сел. Кресло жалобно скрипнуло. - Его величество не слишком высоко оценил рвение господина Кертора.

Еще один рассказ. Аэллас слушал молча, только иногда изумленно качал головой, а порой и щурился - там, где Фиору приходилось пропускать слишком многое. Широкие ладони спокойно лежали поверх скипетра короля Аллиона, походившего на меч с навершием из огромного сапфира.

- Что ж, мне многое стало ясно. Даже предназначенное вам королевское слово. Его величество просит вас простить его, но ему кажется, что в подобных обстоятельствах вам лучше держаться подальше друг от друга. - Опять промашка! Элграс оказался предусмотрительнее, вспомнил об опасности, которую все жертвы проклятья могут представлять друг для друга... - Я разыщу Реми и передам ему приказ явиться к королю незамедлительно. Думаю, разумным будет препроводить его к его величеству. Я отправлю к вам гонца с докладом, ждите.

Ждать. Вновь ждать. Минуты никак не хотели складываться в часы. Тревога подступала к горлу тошнотой, и от нее не избавляло ни разбавленное красное вино, ни настой из крапивы и душицы, которым пичкал Фиора мэтр Беранже. Посланный Тьерри гвардеец доложил, что палач согласился выпить вина с незнакомцем; другой - что Реми вообще посреди дороги к улице Садовников вдруг вернулся в особняк герцогов Алларэ, где ныне и пребывает. Последнее известие обрадовало: чем дальше от Шенноры, тем лучше; но и смутило. Что еще выдумает дражайший двоюродный брат?

Проведя около полутора часов дома, Реми отправился зачем-то к Гоэллонам.

Тем временем его люди разыскали палача и переодетым гвардейцам Алларэ пришлось прекратить дружескую попойку в приятной компании.

На середине четвертого часа вернулся Гильом Аэллас, красный от возмущения и вращавший скипетр в руке, словно меч - только воздух свистел.

- Господин Алларэ позволяет себе больше, чем дозволено и безумцу, которым он, несомненно, является, - процедил с порога казначей.

- Что еще случилось?

- В ответ на переданный мной приказ короля он сказал то, что я не буду повторять ни вам, ни его величеству. Смысл вы себе можете представить сами. У меня возникло желание выполнить королевский приказ силой, но к несчастью господин Алларэ был окружен достаточным числом сопровождавших. В их числе обнаружились господа Эвье и Кадоль, - столь рассерженного Аэлласа Фиор видел впервые в жизни; и впрямь можно было догадаться, что там сказал Реми. - После того я отправился в Шеннору, желая опередить господина Алларэ, однако ж, комендант крепости ответил мне, что мой приказ противоречит полученному им ранее приказу, а в подобной ситуации он будет подчиняться лишь главе тайной службы, верховному судье или лично королю, как велит ему устав крепости. Я предупредил его, что после подобного неблагоразумия устав ему ничего не будет велеть, но господин Геон сказал... - Гильом нахмурился и еще раз крутанул скипетр. - Что горшком по голове, что головой о горшок, а все едино ему быть под судом, так хоть не на виселице, а для этого он будет соблюдать устав до последней точки.

- Отвратительно... - вздохнул Фиор.

- Добавлю, что господина Алларэ с тремя сопровождающими комендант Геон в крепость пропустил.

Возвращение к жизни оказалось делом на редкость неприятным. Саннио понял, что он все-таки уцелел, когда еще до осознания "я есть", пришла головная боль, и была она королевой всех испытанных им мигреней. Под хрустально звенящим черепом бурлил крутой обжигающий кипяток, цветной и едкий...

Чьи-то руки безжалостно растирали ему уши. Саннио подумал, что неплохо бы укусить обидчика за палец, распахнул глаза и увидел над собой господина Далорна, весьма сконфуженного и вполне живого, не то что в последнюю встречу. Чуть выше было небо - серебристо сияющее, яркое, и ясно было, что время близится к полудню.

- Вы совсем смерти моей хотите? - поинтересовался Саннио, когда ладонь задела по виску; заодно и прочувствовал, что там растеклась опухоль едва ли не до края челюсти. - Одного раза мало?

- Простите, Алессандр, - негромко сказал Эмиль. - В тот раз я не отвечал за себя. Это, конечно, не оправдание...

- Какой демон в вас вселился?

- В него не демон вселился, а кое-что похуже и покрупнее, - звонкий голос юной ябеды молодой человек узнал сразу.

- Вы тут семьей?..

- Примерно, - алларец слегка покраснел. - Еще раз прошу меня простить.

- Прощу, - пообещал Саннио, - если уши оставите в покое.

- Не притворяйтесь, любезнейший, что у вас болит голова. Оба не притворяйтесь! Пустота болеть не может, это доподлинно известный любому медику факт.

- Дядя?.. - опешивший наследник рывком сел и тут же зажмурился - по глазам словно хлестнули умелой рукой. - Вы-то что здесь делаете?

- Этот юный бездельник еще и имеет наглость спрашивать меня, что я здесь делаю, - пожаловался кому-то герцог Гоэллон. - Вопрос ваш, драгоценнейший мой Саннио, неуместен и неприличен до крайней степени. У меня есть все основания находиться здесь, а вот у вас?

- У нас - тоже!

- Да, мне их уже неоднократно изложили, и большей ерунды мне выслушивать не доводилось за всю жизнь, милейший мой племянник! - дядя подошел, присел рядом прямо на землю, потом потрепал Саннио по волосам. - Ладно, не пугайтесь, я не буду вас наказывать, хотя вы заслужили хорошую трепку... Все вы.

- Меня попрошу из этого списка исключить! - опять Керо. Надо понимать, со времени замужества северянка прибавила и во вредности, и в смелости. Раньше она с герцогом Гоэллоном не спорила, а только внимала с обожанием.

- Вас, Керо, нужно попросту выпороть, но это сделает ваш супруг и несколько позже, - усмехнулся дядя. - Радуйтесь, что все вышло именно так.

Справа послышалось возмущенное кошачье фырканье, потом звяканье посуды. Саннио огляделся, с трудом поворачивая голову. Вся компания в сборе - и даже дополнение в лице Эмиля с супругой и дражайшего предмета поисков. Племянник с удовольствием нырнул под руку, положенную на плечо, прижался щекой к груди. Так даже голова болела меньше, а, главное, замолкла тревога, что уже давным-давно пищала в душе противным крысиным голоском: "Не успеешь, не найдешь, не встретишь..."

- Как мы вас не нашли? И откуда здесь Керо?

- Вот уж не знаю, я не слишком скрывался, - усмехнулся дядя. - Я решил осмотреть Храм перед тем, как приступать к делу - ну а тут обнаружилось, что в нем творится весьма примечательное событие. Сражение госпожи Далорн ди Къела с весьма ужасного вида грозным чудовищем. Увы, я успел только к его окончанию, а жаль. Подобная баталия достойна пера лучших поэтов, а придется ее записывать со слов Керо.

- Вам бы все издеваться! - Керо вынырнула из-за палатки и сурово уставилась на герцога Гоэллона. Руки уперты в пояс мужского костюма, глаза горят пламенным возмущением.

- Я нисколько не издеваюсь, почтенная дама, - герцог, кажется, смеялся. - Ваш подвиг еще запишут в Книгу Сотворивших, так что живите отныне осторожно, ведь каждое ваше деяние будут заучивать наизусть потомки.

- Да что, собственно, произошло?! - Саннио ничего не понимал.

Когда ему рассказали, он поверил лишь потому, что половину рассказчиков очень хорошо знал лично, а не доверять второй тоже оснований не было, хотя история - несколько историй - звучали почище любого завирального вымысла бродячих жогларов.

Керо, которой пришло в голову помолиться в Храме прямо в ночи, точнее, на рассвете, натолкнулась на Эмиля, валявшегося без сознания, и такими добрыми словами высказалась в адрес его обидчика, что обидчик немедленно явился к ней. Видимо, просить прощения, ну а, может, требовать забрать свои слова обратно. Северянка, доселе не блиставшая на поприще фехтовальщицы, при помощи тут же найденной шпаги, убедительно объяснила "грозному чудовищу", что извинений оно не дождется, причем не дождется совсем и категорически...

Эмиль, который вообще с трудом помнил, как очутился в Храме, ибо еще до границы Церковных земель его посетило весьма странное ощущение, что он принадлежит не себе, а некой неведомой и решительно непреодолимой силе, оказывается, хотел похитить Саннио, дабы принести его в жертву той самой неведомой силе. Правда, то ли сам он, то ли та сила ошиблись, и поначалу Альдинга приняли за потребную жертву - но тут сам господин Гоэллон явился во всей красе и, разумеется, был схвачен и потащен вглубь.

Валяться же в пещере господину Далорну пришлось трудами брата Жана, который воспротивился подобному исходу дела, и, увидев перед собой явного одержимого, произнес молитву, изгоняющую бесов и демонов. Результаты его удивили еще больше, чем прошлый конфуз с маленьким чудом, ибо нигде, ни в одной книге, ни в одном свитке, не говорилось о том, что изгнание может сопровождаться сиянием, шумом, неведомо чьими стонами и прочими душераздирающими последствиями - по книгам-то оно как-то тише выходило...

Обнаружив, что сам едва стоит на ногах, а перед ним - три бессознательных тела, брат Жан несколько огорчился. Потом он не без усилий привел в чувство Альдинга, который опознал Эмиля и засвидетельствовал, что вплоть до сего дня господин Далорн считался вполне порядочным человеком, не склонным к подобным безобразиям. Однако ж, добропорядочного алларца пришлось временно оставить в Храме, потому что двое побитых им еле-еле дотащили третьего наружу, и уже двинулись обратно с подмогой, вот только пока они собирались вернуться в Храм - уже в третий раз за одну ночь - у входа обнаружились двое вооруженных господ, которые при упоминании фамилии господина Далорна сильно озадачились и немножко рассердились, отчего-то решив, что монах, Ханна и Араон намереваются причинить вред госпоже Далорн, их нанимательнице. Надо понимать, помянули Эмиля не слишком лестным образом.

Пока брат Жан и Ханна наперебой объясняли, что не собираются делать ничего подобного, а о госпоже Керо и слыхом не слыхали, зато вот господина Эмиля неплохо было бы вынести наружу, а то зачем же ему валяться в Храме, неровен час, кто приберет, навстречу им вышли искомые - причем, в составе троих, ибо и герцог Гоэллон шествовал там же, волоча на плече Далорна и отчаянно браня его супругу в выражениях, далеких от приличий.

К глубокому возмущению Керо ее наемная охрана не вступилась за ее честь, а присоединилась к ругани - зато теперь северянка с наивным детским удовольствием поминутно поминала змея морского, который обязан был сделать со всем, что голубоглазой победительнице чудовищ было не по сердцу, что-то непотребное.

На вдохновенном "Морского змея в эту чашку!", который посвящался слишком горячему чаю и опрометчивости Керо, отхлебнувшей большой глоток, расхохотались все, включая Альдинга. Тут-то Саннио и разглядел двух ее спутников, доселе скромно сидевших у самого края лагеря. Наемники попадали с бревна от смеха.

Отсмеявшись, Саннио огорченно вздохнул: он пропустил невероятное количество увлекательнейших событий. Винить за это стоило алларца, но он и так имел вид побитой собаки, а грозные взгляды, которые бросала на него супруга, предвещали, что это только начало. Надо понимать, Керо, победившая чудовище, не считала силу достаточно непреодолимой для того, чтобы сбегать от любимой жены и стучать по головам чужих наследников.

- Кто это был, в Храме? - тихо спросил Алессандр у дяди. - Один из тех двоих богов?

- Да, проницательный мой, один из тех, - герцог вздохнул, прикусил губу и покачал головой. - На счастье этой воительницы, не тот, что зовется Противостоящим, иначе уж не знаю, что бы я с ней сделал.

- Почему?

- Понимаете ли, Саннио, с данным существом я рассчитывал побеседовать самолично, - судя по выражению глаз, дядя не шутил и не издевался. - И если бы Керо этой беседе воспрепятствовала, слишком уж многое бы пошло к полюбившимся ей змеям морским. Ни много ни мало - все, что я задумал осуществить.

- Я ничего не понимаю...

- Вы на ноги подняться способны? Способны, как я погляжу, так поднимайтесь, прогуляемся.

Голова кружилась, а ноги казались ватными, пришлось повиснуть на руке у герцога - и это нисколько не огорчало, потому что у Саннио были только два желания: вцепиться в дражайшего родственника покрепче и не отпускать, чтобы опять куда не делся, и устоять на своих двоих, а не плюхнуться на землю. Третье - желание разгадать тайну тайн - по сравнению с первыми двумя казалось не слишком значительным.

Отойдя шагов на пятьдесят, герцог Гоэллон бросил на землю плащ, который нес на сгибе руки, сел и похлопал по свободному месту рядом с собой.

- Конечно же, мне стоило рассказать вам все раньше и целиком, тогда бы ваша доблестная компания не свалилась на меня так неожиданно. Не оправдывайтесь, я знаю, каким ветром вас всех сюда принесло, и для меня это достаточное основание, чтобы не выгнать и вас, и прочих в столицу немедленно, - дядя смотрел вдаль и улыбался, как всегда при серьезных разговорах. Ветер раскидывал волосы по плечам, и герцог то и дело заправлял за ухо прядь. Беспокойное, слишком частое движение... - Я нашел способ избавить вас всех от проклятия. Он, собственно, всегда существовал, да только казался мне иносказанием или чем-то таким, невозможным...

- Опять вы говорите загадками?! - Саннио обиженно ковырнул подсохшую ссадину на виске, по щеке потекла теплая струйка.

Господин и герцог аж зашипел, как раскаленный противень, на который брызнули водой.

- Приложите рукав к ране, немедленно! Где медальон Реми?

- У Альдинга...

- Ох, юные бестолочи!

- Да в чем дело? - всей царапины-то с ноготь, не больше, и то ее уже промыли. Дядя молча подал лист подорожника, уже размятый в пальцах, и уставился на молодого человека, как на преступника. - Вы мне хоть что-нибудь объясните?!

- Вы на меня покричите, покричите еще, - недобрым голосом посоветовал герцог Гоэллон. - Будьте так любезны до вечера не ковырять свои раны и не разбивать коленок, в общем, обойдитесь без кровопролития. Так вот, сегодня же со всей этой отвратительной историей будет покончено. Если, конечно, не случится еще какого-то сюрприза, но я надеюсь, что Керо с ее выходкой исчерпала все случайности до предела и с лихвой.

- За что вы на нее так сердитесь?

- Я? Помилуйте, Саннио, я ей невероятно признателен, но если б вы знали, насколько мы были близки к неудаче... - дядя вздохнул. - Способ мой, понимаете ли, прост и очевиден, и известен каждому доброму омнианцу со младых ногтей...

- Как это?

- Книга Сущего, глава вторая, стих восьмой. Память у вас хорошая, ну?

- "Противостоящий же - Враг от века, Враг грозный и гибелью грозящий, и повергшему его в мощи его дано будет право просить у Сотворивших любую награду, ибо свершится тогда торжество великое и будет мир избавлен от пагубы..." - прочитал наизусть Саннио. - Но это же невозможно!

- Так-так-так... не далее, чем час назад вы не слишком-то спорили с тем, что возможно совершенное Керо, - расхохотался герцог. - Уж не думаете ли вы, что сделанное ей - не по силам мне?

- Я, наверное, никогда не привыкну к тому, что можно - вот так вот, запросто... Это же боги, - наследник развел руками, потом показал пальцем на махину Храма. - Вот такая сила, понимаете? А мы?

- А мы - люди, - резко сказал дядя. - Кстати, не заблуждайтесь на счет этого выдающегося порождения невиданной силы, это не Сотворившие его возвели, а как раз мой будущий собеседник, когда покидал наш мир. Это такой памятник трусости и предательству. Только при служителях Церкви об этом не упоминайте, не поймут.

- Вы меня с ума сведете. Вы столько всего знаете - и молчите!

- Знать - долг нашего рода перед этим миром, Саннио. Хранить то, о чем забыли другие. Знать и молчать, вы поймете, почему, когда прочитаете хотя бы часть книг, которые хранятся в замке Грив. Впрочем, вы можете решить иначе - ваше право, но не раньше, чем станете герцогом.

- Надеюсь, это случится нескоро.

- Вот сегодня же вечером и узнаем, - дядя похлопал Саннио по плечу. - Не вешайте нос, драгоценнейший мой. Скорбеть стоило бы, явись к Керо другое божество и вздумай она произнести над тем, что от него осталось, какую-нибудь просьбу.

- Вы хотите просить о снятии проклятия? Неужели иначе никак?

- Иначе - никак, - отрезал герцог. - Боги не могут нарушать свои собственные законы. Ни одно, ни другое слово нельзя отменить. Пойдемте назад, вам нужно отдохнуть, вы мне еще понадобитесь.

- Правда?

- Разумеется. Если уж от вас никуда не денешься...

На обратном пути Саннио повнимательнее присмотрелся ко всей компании. Альдинг и Андреас тихо беседовали в сторонке, Ханна хлопотала над костром, брат Жан дремал, пригревшись под теплом, которое щедрыми потоками лилось с неба. Эмиль хлопотал вокруг супруги, которая до того скакала резвой козочкой, а теперь сидела бледная и несчастная, двое охранников неловко топтались позади него. Невероятно мирное, обыденное зрелище - путники на привале, и погода тихая, почти летняя, и вообще все как-то подозрительно ладно, словно перед грозой.

А гроза начнется скоро, слишком скоро, и от этого предчувствия тошно на душе...

- Эмиль, забирайте свою супругу и отправляйтесь в гостиницу, - велел герцог. - Не выпускайте ее из постели до утра.

- Я не хочу... - вяло запротестовала Керо.

- Милая моя, ваши желания никого не интересуют. Вы уже проявили всю возможную в вашем положении неосмотрительность. Радуйтесь, что здоровья у вас - на двух молодых кобылок, но перестаньте испытывать судьбу...

Керо с супругом и охраной удалились, Саннио прикорнул подле палатки - внутрь лезть не хотелось, уж больно тепло и свежо было снаружи. Через пару часов его разбудил Альдинг.

- Господин герцог зовет, пойдем, - молодой человек смерил его взглядом. Строгое сосредоточенное лицо, непроницаемая маска. От этого стало еще паршивее, чем раньше. Гагатовые, застывшие глаза смотрели не на приятеля, внутрь себя, словно искали что-то важное - и не могли найти. - Возьми арбалет...

Дядю Саннио даже не сразу узнал - глухой шлем закрывал лицо, из-под плаща и котты проблескивала кольчуга. На поясе меч в старинных ножнах, какие племянник видел только на гобеленах, да и сам герцог Эллонский словно сошел с тех гобеленов - статный рыцарь древних времен, грозный и властный.

Паломники жидкой струйкой тянулись из ворот. Шедшую навстречу компанию никто, кажется, не замечал и с трех шагов. Саннио смотрел на тихих, просветленных людей и гадал, что им открылось там, наверху. Может быть, и вправду где-то там, в самом конце каменного лабиринта есть нечто большее, чем бесконечные пустые коридоры, пещеры с ручейками и темнота? Странное дело, в церкви он не раз чувствовал, что его слышат, что где-то выше, но совсем близко, только потянись, есть Сотворившие. Тепло, ощущение мимолетного, но ласкового взгляда, внимания и даже поддержки - но Нерукотворный Храм, верховная святыня для омнианцев и ноэллианцев, казался средоточием глухой равнодушной пустоты. Никого здесь не было, ни Сотворивших, ни Противостоящего, только тишина, которую не разбивали и звуки шагов. Все семеро шли молча, держались поближе друг к другу. Кажется, Храм угнетал и брата Жана.

Дорога казалась бесконечной. Чувство времени, так редко подводившее Саннио, здесь отказало начисто, и досадным казалось, что нельзя взять с собой огандские механические часы, пусть они и здоровенные, и нести их неудобно. Потом он подумал, что именно такой жизни для всех хотел герцог Скоринг, и передернулся. Всего-то не самое главное из чудес, а уже неприятно. Может быть, мастера придумают не слишком большие часы? Впрочем, об этом уже нет смысла думать - божество бывшего регента приказало долго жить трудами Керо. Интересно было бы взглянуть на герцога, который об этом узнает...

- Вот мы и пришли, - разбил тяжелую тишину герцог Гоэллон, кивая на вход в очередную пещеру. В отличие от прочих, этот был прикрыт дверями; приглядевшись, Алессандр понял, что створки сделаны - вырезаны? выплавлены? - все из того же черного камня, сплетенного в плотную ажурную решетку. - Дальше вы не пойдете. Ждите здесь, и если вместо меня выйдет что-то не то - бейте.

Решетка колыхнулась и вернулась на место, отсекая застывшую безмолвно шестерку от герцога Гоэллона. У Саннио язык прилип к небу, он не мог и пошевелиться, только стискивал ложе арбалета. Тяжелый предмет оттягивал руку, норовил выскользнуть из вспотевшей ладони.

Альдинг молча опустил руку на плечо товарищу и вновь застыл - черная статуя на фоне черного камня. Замерли даже непоседливая Ханна и Араон, для которого, как раньше думал Саннио, пять минут в одной позе могут считаться пыткой.

Тихо было за решеткой, слишком уж тихо - или стоявшие оглохли, оглохли и ослепли, все, одновременно, и взгляд впивался в переплетение каменных струй, в котором виделись то листья, то силуэты людей, то потусторонние пейзажи, похожие на те, что являлись порой во сне...

Потом через просветы в решетке вдруг начал сочиться серебряный свет, поначалу тусклый, но разгоравшийся все ярче и ярче. Саннио, если верить всем преданьям - дитя первого племени, едва ли не потомок Противостоящего, которого по справедливости нужно было бы называть Сотворившим, никогда не думал, что может так - истово, до слепоты, - ненавидеть серебро. Металл его предков, металл его родового герба. Серебро того, чужого, который сейчас оказался напротив герцога Гоэллона.

Голос - нет, едва ли не пение, гулкий баритон, от которого содрогнулись стены, пронизывающий насквозь, резонирующий с каждой косточкой в теле; но слов не разобрать, да и не нужны они - это приказ и зов, и напоминание о долге, но куда больше - о вине, непрощаемом преступлении. Знакомый уже зов, услышанный почти год назад на поляне с убитыми собаками. Вот чем питался тот, кто пытался заставить всех чувствовать вину перед собой, и одного этого было достаточно, чтобы ненавидеть... а Противостоящий не говорил - пел о том, что он исток и начало всему, и ничего не было бы без него, и все должны склониться перед ним.

Говорил так, что каменный свод опустился на плечи, и нужно было выстоять, удержать спину прямой...

- Я у тебя - никогда - ничего - не просил! - голос Руи, полный ярости и гнева.

Потом - серебристые и алые сполохи, яркие вспышки пламени, но тишина, тишина!..

Саннио рванулся вперед; две руки одновременно вцепились ему в плечи, Альдинга и брата Жана, остановили, не дав прорваться туда, за проклятую решетку, а мгновения казались вечностью, а пламя все билось, и когда оно наконец потухло, юноше показалось - все кончено, сладкоголосый победил.

Шевельнулись каменные створки, выпуская наружу существо, облеченное в серебряный свет и алое пламя, словно сошедшее с храмовых фресок - и Саннио стряхнул ладони друзей, поднял арбалет, уже взведенный, когда только успел, руки сработали сами...

Альдинг метнулся влево, перекрывая траекторию выстрела, но - не успел, опоздал на тысячную долю мгновения.

Стрела сорвалась в полет.

- Нет!.. - крик Литто сорвался с губ на ту же долю мгновения позже.

Фигура, отброшенная выстрелом к дверям, упала навзничь, прижимая ладонь к правому боку, и черный камень впитал и пламя, и свет.

- Благодарю, любезный мой племянник... - Юноша выронил арбалет, ринулся вперед, упал на колени, разбивая их о камень, протянул руку. - Нет уж, не мешайте мне!

Герцог Гоэллон прикрыл глаза, губы зашевелились в безмолвной молитве, и Саннио пришлось раскинуть руки, не пуская остальных, не позволяя - помешать, перебить, не дать закончить то, что прервалось по его же вине...

Бледнее мела лицо, и алая кровь, струящаяся по пробитой кольчуге, и - из вспоротого запястья беспомощно откинутой правой руки. Арбалетная стрела вошла глубоко, едва ли не на ладонь, оставляя жизни лишь считанные минуты. Саннио даже не успел вымолвить: "Простите!" - поздно было: короткий оборванный выдох, и струйка крови в углу рта, и тишина, тишина, тишина...

8. Окрестности Собры - Церковные земли - Собра

Еще недавно Клариссе казалось, что уже никогда не придется скакать так быстро - обгонять попутный ветер, прятать лицо под плотным шелковым шарфом от пыли, которую вздымали копыта ехавшего на корпус впереди гвардейца. Думалось, что осталось все в прошлом, в бурной и затянувшейся молодости, что закончилась куда лучше, чем могла мечтать женщина, уничтожившая на корню большое, отлично подготовленное наступление тамерской армии в Междуречье. Впрочем, не прошло и двух лет, как та же армия заявилась в Къелу, но тут уж вины бывшей куртизанки не было.

Мелькали деревья, ровно вздымались бока агайрца, через шарф и вуаль в глаза все равно попадала пыль, а, может, резало их после двух бессонных ночей - Кларисса не могла сказать, какая была легче: та, что она провела в беседе с герцогом Скорингом или у ложа раненого Фиора. Обе стоили друг друга, но первая не оправдывала допущенной промашки, а вторая не могла искупить ее последствий.

Ох уж эта Фелида - ну кто бы мог подумать? Да кто угодно мог бы, и она, взявшаяся опекать скорийку, должна была - первой; но именно Кларисса и просчиталась. Не поняла, насколько та боится своего родственника. Фелида казалась такой сильной, словно отлитой из меди, а мягкость манер - плод строгого воспитания, - не могла обмануть проницательный взгляд.

Взгляд оказался недостаточно проницательным, а медная статуя непоколебимой в своем спокойствии западной девы - с изъяном.

"Чем же ее так напугал герцог Скоринг?" - подумала Кларисса, а потом решила, что, пожалуй, не хочет этого знать. Как бы ни выглядел личный непереносимый страх Фелиды, за пережитое она рассчиталась вполне; вот только платить пришлось и вовсе невиновным, тому же Сорену, и теперь только чудо спасет столицу, если не страну.

И все потому, что одна глупая дама слишком привыкла к тому, что опекаемой девицы не видать целыми днями - то она в саду, то в своей спальне, вышивает, музицирует или попросту мечтает, уставившись в окошко. Вот и не догадалась проверить поутру, где рыжая скорийка - мирно почивает в постели, или кошки драные унесли ее невесть куда?..

Теперь - расхлебывать варево, от которого отчетливо несет тухлятиной, словно от тех помоев, которыми в Тамере кормили солдат. Если бы все упиралось только в Скоринга и Реми, если бы; но нет же, герцог Алларэ все понял и просчитал совершенно правильно, какой же он умница! Реми в столице любят, а вот нового герцога Алларского почти не знают, кое-кто почитает регента за выскочку, коварными интригами добившегося и титула, и должности, в обход так своевременно погибшего законного наследника рода - и от чьей руки погибшего... До вчерашнего дня обвинение в измене и заговоре с целью убийства Рене кому угодно показалось бы глупостью, а изменником считался как раз покойный, но теперь все изменилось.

Вздумай Фиор поднять своих вассалов против Реми, всплыви подоплека событий - к вечеру того же дня вспыхнет вся Собра, разделившись на два лагеря, и этот пожар придется унимать силой, а погибших будет слишком много. Восстание, переворот и воцарение Элграса создали иллюзию, что все хорошо, все закончилось; но эта благостная тишина была не прочнее фарфоровой чашки. Если ее разбить, город, разочаровавшийся во всех и вся, понесет, как обезумевшая лошадь, скинет любого наездника - и никто уже его не усмирит...

Регент Собраны не имеет право на личные пристрастия, и жертвы он обязан считать по головам, выбирая между числом и числом. В этой арифметике благо столицы и страны перевешивает благо и Реми Алларэ, и герцога Скоринга, которые - вот же незадача, - сцепились так, что и баграми не расцепишь. Не скажешь даже, что на ровном месте. Увы, совсем наоборот. Такие счета оплачивают кровью... но как жаль, что пару часов назад она не подобрала слова, что заставили бы Реми сорваться прямо там, в ее доме. Сорваться, натворить чего угодно, но не выходя за ворота; гвардейцы бы его удержали, а дальше уж - не впервой, найдется и слово, и лекарство.

Не вышло. Не поняла, не почувствовала, что нужно не оскорблять - хлестать словами наотмашь, пробивать броню безумия и отчаяния, пробивать лед, сковавший все чувства, кроме одного: жажды мести.

Мести - и успокоения в смерти; Кларисса слишком хорошо знала алларцев и их обычаи. Алларэ, запятнавший свои руки пыткой пленного, жить не будет, он накажет себя сам, даже если все окружающие поймут и примут подобное действие. Так повелось со времен войн древности: алларцы никогда не марали себя пыткой. Честная смерть, но не издевательство над беспомощным врагом.

Только смерть Реми не станет точкой, она окажется лишь началом обвала: Алларэ не простят гибели двоих. Рене в замке любили, у него остались родные и двоюродные братья, а Фиор своей волей запретил мстить за его гибель. Раскол внутри рода, алларцы, восставшие против герцога - герцога-регента, против короля, против всех. Обвини кто регента в измене королю - отсюда полшага до проклятия, которое столкнет братьев...

Три часа до школы мэтра Тейна - так быстро, как могли выдержать лошади, и это значило, что в школе их придется менять. Леум никогда не любил агайрцев, предпочитая им эллонскую породу, крупную и выносливую, но на вкус Клариссы - слишком добронравную, да и медлительную. Норовистые агайрцы нравились ей куда больше, а пара редчайшей серебристо-гнедой масти, подаренная герцогом Гоэллоном, воплощала в себе представления женщины об идеальных лошадях. Молния для прогулок по столице, а Буран - вот для таких случаев, когда нужны только скорость и возможность не думать о последствиях, о том, что жеребца можно ненароком загнать.

Жертвовать лошадью, чтобы спасти человека - подлый выбор, которого и врагу не пожелаешь, да вот только бегут не только мили, которые Буран словно через себя перекидывает, но и минуты, становясь часами; а в оставшейся за спиной Собры - сорвавшийся с цепи Реми, и неясно, удастся ли Фиору удержать его подальше от Шенноры. Лучше рассчитывать, что - не удастся, но тогда уж счет пойдет на мгновения.

Не думать, каким словом можно будет назвать спасенных, кто или что, и захотят ли оба жить после этого?.. И не думать о том, что случится, если мэтра Тейна не окажется на месте. Пока еще не думать, пока еще не показались на горизонте невысокие беленые стены, зеленые черепичные крыши бывшего монастыря. Потому что если подумать, что опять просчиталась, совершила очередную ошибку, то не будет сил и удерживать поводья в руках, и попросту дышать. Слишком уж много их, этих ошибок, и не тех, за которые можно себя простить. Ханна пропала, Фелида сбежала и донесла, Кесслера пустили в дом ровно потому, что ей было лень подниматься с кресла, а Реми ушел - ибо не нашлось нужных слов.

Фиор еще думал о том, не добралось ли до него чужое божество... посмотрел бы внимательнее на женщину, которую считает достойной доверия! Если уж кому и думать, не поступает ли по чужой воле, так супруге наместника Къелы.

"Сейчас не время для отчаяния, - оборвала себя Кларисса. - Да, за все промахи мне место на плахе, но нужно придумать, что делать, если и с Тейном не выйдет. Нужно..."

Как же хорошо, что хотя бы за Хельги можно не беспокоиться... родное графство не подарок, конечно, а после войны и вовсе мешок с неприятностями, но муж справится и к Новому году, к первой капели, Къела будет умиротворена и верна государю Элграсу. Найдется, конечно, и дочка, и ничего с ней в компании брата Жана не случится, можно надеяться, да и гадания говорили, что с беглянкой все в порядке. Вспомнив в очередной раз выходку Ханны, женщина возмущенно фыркнула: вырастил Хельги на свою голову девицу, которая не боится ровным счетом ничего - ни отцовского гнева, ни досужих языков, - потом невольно улыбнулась. И хорошо, что не боится. Не нужно это никому, а ей самой - в первую очередь.

Мэтр Тейн оказался на месте, его даже не пришлось дожидаться: Кларисса увидела его, едва ступив за ворота, любезно открытые очередным юным школяром, настолько рыжим, что казалось - по присыпанному свежим песком двору вышагивает хорошо воспитанный факел.

Леум трепал по белой гриве солового эллонца, оседланного и нетерпеливо прядавшего ушами. Только что вернулся из поездки - или собирается в дорогу?

- Вы за мной, надо понимать, - услышала Кларисса, поднимая голову после реверанса. Ей, супруге владетеля, не полагалось приседать перед простолюдином, но в старой привычке женщина не видела ничего для себя унизительного. Невысокий сухой человечек деловито кивнул. - Меня еще с утра посетила мысль, что сегодня придется ехать в столицу. Я только не знал, что вас будет трое.

- С утра? - спросила госпожа Эйма. - Уж не перед рассветом ли?

- Вы правы, - за год Леум не изменился, да он всегда, сколько Кларисса помнила, был такой - непонятных лет, словно пеплом присыпанный. Морщины вокруг глаз от вечного прищура, скептическая складка у губ. Изменилась только манера обращения - раньше своей ученице мэтр "вы" не говорил. - Что вы заметили?

- Мне было совсем не до того, - вздохнула Кларисса. - Но... почти как во время затмения, все словно поплыло перед глазами. Дело не в этом, мэтр. По дороге говорить будет сложно, так что выслушайте меня сейчас. Мне нужны не только вы...

Дослушав, Тейн вздохнул, задрал голову и поглядел на небо. Редкие серые волосы облепили темя, словно приклеенные. Взгляд следовал за вороньей стаей, летевшей на север. Потом птицы скрылись за высоким рядом тополей, окружавшим школу, а владелец ее ощупал Клариссу взглядом, который казался тусклым только дуракам.

Осведомленность Леума обо всем, что творится в Собре, нисколько не удивляла. Новостью для Тейна оказались только вчерашние события и кое-что, касавшееся планов обоих герцогов, скорийского и эллонского. Остальное даже не пришлось расписывать в подробностях, человечек и сам обо всем знал. О чем-то - от хозяина "Разящей подковы", но мэтр Длинные Уши был лишь одним из многих, кто пересказывал Тейну новости и сплетни. Несколько седмиц назад таким докладчиком была и сама госпожа Эйма, пересказавшая все, что узнала, слышала, предполагала...

Зачем владельцу трех школ сведения, которые он терпеливо копил даже не годами - десятилетиями? Леум никогда ни во что не вмешивался, не участвовал ни в одной интриге, но он знал столько, что напоминал паука в центре паутины, раскинутой по всей стране - а, может, и по всему миру.

- Я возьму с собой шестерых, - сказал он. - Поднимитесь пока что в дом, выпейте воды. Гвардейцы останутся здесь и вернутся позже.

Кларисса бросила взгляд на своих спутников, но оба алларца не стали спорить, только пожали плечами и кивнули. С мэтром Тейном вообще редко спорили, хотя на первый взгляд он казался незначительным. Женщина не знала, собственное ли это качество, или плоды давней выучки "заветников", но так было всегда. Ни слугам, ни наставникам, ни даже ученикам не приходило в голову противиться распоряжениям или выполнять их - любые - кое-как.

Одного из шестерки госпожа Эйма знала, когда-то именно он учил ее обращению с кинжалами и ножами. Кажется, Дерас не опознал во взрослой женщине пятнадцатилетнюю ученицу, не понимавшую, зачем, чтобы научиться пользоваться стилетом, нужно жонглировать тяжелыми булыжниками и танцевать, держа на ладонях зажженные свечи.

Обратная дорога заняла все те же три часа, хоть женщине и казалось, что спутники медлят, щадят лошадей, да и вообще не слишком торопятся. Разговаривать не получалось, да Тейн и никогда не любил лишних слов, спутников его, кроме бывшего учителя, Кларисса не знала - молчание казалось угнетающим, а часам к пяти попросту нестерпимым. Всадница стискивала зубы, чтобы не застонать. Темнело перед глазами, а мощеная розовым дорога казалась пестрой косынкой или юбкой дикарки: по ней плясали цветные блики. От усталости? От бесконечной тревоги?

В начале седьмого кавалькада подъехала к дому, который снимало семейство Эйма. Кларисса прошла наверх, не представляя, как, каким чудом можно будет поднять с постели Фиора, который очнулся-то поутру, но, к ее изумлению, господин регент уже не лежал - сидел в кресле. Белее молока, полупрозрачный и с синяками под глазами - даже странно, крови-то он потерял немного, но все-таки способный двигаться. Потомки Золотого Короля были выносливы, но помимо выносливости тут нужна была и несгибаемая воля, а на ее недостаток Фиор пожаловаться не мог, что бы там ему самому не казалось.

Присутствие второго, сидевшего рядом, поначалу насторожило, а лежавший на коленях золотой скипетр и попросту испугал. Король прислал господина казначея в качестве своего представителя - к добру ли это? Сам по себе Гильом Аэллас был замечательным человеком, разумным и необыкновенно - особенно для алларца - сдержанным, но в этом и беда: поймет ли он, что здесь творится? Гильом казался слишком медлительным, ему самое место в казначействе, а не здесь... и кому из двоих соратников по "малому совету" и совету нынешнему он больше симпатизирует? Что приказал ему король? Уж не арестовать ли Фиора он явился?

- Я буду дурным вестником, - Аэллас первым поднялся навстречу Клариссе; от его слов сердце забилось вдвое чаще. - Господин Алларэ - уже часа три в Шенноре, комендант крепости отказывается пропускать внутрь кого-либо, кроме него, а с ним - двое капитанов гвардии герцога Гоэллона и городской палач.

"Он все-таки с нами, - поняла женщина. - Это хорошо, и на его стороне право приказывать от лица короля, но Реми уже там. Палач нашелся, и даже если его напоили, для Реми не составит труда привести палача в трезвый вид..."

- Досадно, - вздохнула Кларисса. - Господин Аэллас, можете ли вы что-то сделать с комендантом?

- Законного - увы, ничего, он в своем праве. Однако ж, в сложившихся обстоятельствах законом придется пренебречь, - огромный алларец слегка пожал плечами. Скипетр в широченной ладони казался золотой соломинкой. В голубых глазах мелькнуло что-то такое, что коменданту оставалось лишь посочувствовать. Попасть между Реми и этой ледяной глыбой...

- Я хотел бы выслушать господина регента наедине, - заговорил Тейн. - Много времени это не займет. Остальных я попрошу спуститься и готовиться ехать.

Кларисса, выставленная из собственной спальни и королевский представитель подчинились беспрекословно. В коридоре Гильом взял женщину под руку, вежливый даже сейчас. Ни мужской костюм для верховой езды, пропахший конским потом, ни знание того, что через полчаса им, возможно, придется стоять плечом к плечу в драке казначея не смущали. Это роднило его с Хельги - и еще больше с Фиором.

- Вы поступили на редкость разумно, госпожа Эйма. Я весьма признателен вам за участие. Можете не беспокоиться насчет обвинения в измене, король прекрасно понимает всю его нелепость. Ни вам, ни моему герцогу ничего не грозит, однако ж, мы должны позаботиться и о герцоге Скоринге. Его показания жизненно необходимы для блага государства.

"Господин казначей и тетрадь, - вспомнила женщина. - Да, он будет на нашей стороне до последнего, ему нужна возможность личной беседы... но почему же он бездействует?"

- Я понимаю, какой вопрос вы хотите мне задать, - Гильом остановился на лестничном пролете. - Госпожа Эйма, я ранее бывал в Шенноре и знаю, что, сумей даже я убрать с дороги коменданта и подчинить себе крепость, ведь в моем распоряжении отряды городской стражи, нам это нисколько не поможет. Именно поэтому я и ждал вашего с мэтром Тейном возвращения.

- Вы приняли верное решение, - спускавшийся по лестнице Леум одобрительно покивал.

Шедший за ним герцог Алларэ удивленно вскинул голову. Как Фиор ни старался не хромать, передвигался он все равно с видимым усилием. Рана над коленом была не столько опасна, сколько болезненна, и, должно быть, каждый шаг давался с трудом. Но на лице было куда меньше тревоги, чем до того - лишь напряженная сосредоточенность человека, который готовится к сложному и опасному делу. Должно быть, Тейн сумел его успокоить насчет грядущего конца света.

Кларисса вдруг осознала, что ничего не понимает. Всем грозила беда, вчерашнее кровопролитие столкнуло с гор лавину - и теперь оставалось ждать прихода в мир Противостоящего, разрушителя, или его помощника и соперника, который обманул герцога Скоринга, и один - смерть быстрая, а другой - медленная; но что-то изменилось, а женщине об этом не сказали. Зато Гильом Аэллас не оторвал коменданту его безмозглую голову и не пресек все безобразие. Почему?!

Через мгновение стало не до того: пол выскользнул из-под ног, и если бы не Гильом, бесцеремонно поймавший женщину за воротник, а потом прижавший к себе, она упала бы в обморок прямо на лестнице собственного дома. Сам он стоял незыблемой скалой, только недовольно нахмурил брови. Фиор вцепился в перила, Тейн побледнел, ненадолго утратив привычный всем цвет лица.

Показалось - в крышу ударила молния, прямо посреди ясного дня.

- Дела божественные нас больше печалить не будут, - тихо сказал Леум. - Пора заняться человеческими.

"Несправедливо! - губы шевельнулись, но звука не было, только безмолвный крик, рвущийся из груди: - Несправедливо, несправедливо!.."

Араону казалось, что он стоит далеко - не дотянешься, - от остальных, и видит все со стороны. Все. Всех.

Ханна Эйма - ладони прижаты ко рту, с трудом упихивают обратно даже не крик, а девичий рев, и лицо оплывает, сминается теплым воском, глаза набухают слезами. Еще немного, и плотина рухнет, и будет боевитая северянка рыдать в три ручья, вымывая всю боль...

Брат Жан - беспомощно вскинутая рука, пытающаяся схватить, удержать пустоту, но от ладони до чужого плеча - слишком далеко, и теперь остается только вспомнить о смирении, о принятии неизбежного. Губы едва дрожат - молится? Бранится про себя?

Андреас Ленье - встрепанный скворец, искривленные в досадливой гримасе брови, в глазах же - уже смирение, понимание того, что иначе быть не могло. Взгляд медика, заранее наполненный согласием с тем, чего нельзя изменить.

Альдинг Литто - безнадежным отчаянием и виной выбеленное лицо, распахнутый в продолжении несвоевременного "Нет!" рот, и сам - словно тонкая ветка, схваченная морозом - неживая, хрупкая, достаточно одного прикосновения, и переломится...

И - Алессандр Гоэллон, но тут уж смотреть нельзя, слишком больно. Взгляд огибает его, боясь обжечься, но приходит - к телу человека, который еще минуту назад был живым, а теперь совершенно ясно, что уже мертв, и это - несправедливо.

Потому что так быть не должно.

Вдвойне, втройне не должно быть - так.

В этот час и от этой руки.

Совсем недавно было - Араон напоролся на исполненный бесконечного удивления взгляд, и ему показалось, что с той стороны, с высоты того роста он лишь жалкая букашка, маленькая надоедливая вошь, причинившая слишком много хлопот. Сидящий среди прочих, достойных, маленький уродец, исток горестей и бед. Лишний, посторонний между остальных. Бывший король поднялся: хотелось отшагнуть за палатку, спрятаться, хотя бы подойти поближе к брату Жану.

- И вы здесь, Араон? - губы разошлись в улыбке, потом жесткая ладонь скользнула по волосам, и тяжело упала на плечо. - Неужели вы сумели меня простить?

Вопрос - без малейшей тени издевки, простой, прямой и куда тяжелее, чем давешняя оплеуха. Всерьез. Юноша задрал голову, пытаясь еще раз поймать взгляд; встретился с герцогом Гоэллоном глазами, и понял, как ошибся минуту назад. Никакого презрения, отторжения, приговора там не было и в помине, только все тот же вопрос, что только что прозвучал вслух.

Еще - тепло, что там всегда было, вот только Араон этого не замечал, не понимал, не умел признать, что, даже доводя герцога до бешенства, всегда оставался для него живым, а не помехой на пути младшего к престолу, не мусором, который нужно было убрать из-под ног.

В нем, в герцоге Эллонском, ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Изменился сам Араон.

Виском принц чувствовал внимательный взгляд брата Жана, да и видел его краешком глаза: и настороженного, и с ободряющей улыбкой, но монах молчал, не вмешиваясь, предоставляя юноше право и возможность сделать все самому: что хочется и как хочется.

- Простите меня вы... - шепотом ответил Араон.

Еще одно легкое прикосновение к волосам. Герцог Гоэллон молча кивнул и отвел взгляд, поставив на всем, что было до того, жирную точку. Несправедливые слова и незаслуженные оскорбления, смерть герцогини Алларэ и злые мысли - все это до сих пор имело над Араоном власть, и ни молитва, ни исповедь не могли снять тяжесть с души, а теперь все кончилось.

Суетливый лагерь двух совсем недавно встретившихся компаний вдруг обрел единство, деловитым волчком завертелся вокруг единственной оси. Наступившее утро выполаскивало тревогу, тоску и уныние, но дело было не в том, что стало светлее - Араон видел в темноте словно днем еще с момента ранения. Просто у всего появился смысл. Предметы наполнились вещностью и назначением, действия - точностью и осознанностью, а все, что происходило, стало не пустым, не напрасным.

Деловитая палатка, солидно укрывавшая припасы и кофры с вещами от налетевшего на рассвете легкого прозрачного дождика. Очень довольное собой горящее бревно, подогревающее воду в чумазом работящем котелке. Надменная шпага с крученой гардой поглядывала по сторонам - не идет ли кто чужой, и бахвалилась недавней славной победой, отбрасывая блики на землю, а утоптанная земля с удовольствием ложилась под ноги надежной опорой всем, кто по ней ступал.

Все было осмысленным - и неожиданная улыбка на губах слишком уж серьезного и чопорного барона Литто, и откровенное требование восхищения в глазах госпожи ди Къела, победительницы страшного врага, и смущение в каждом движении ее супруга, едва не оказавшегося пособником того врага, и прочие мелочи, которыми, словно костер - искрами, сыпал лагерь. И все лишь потому, что в этом лагере оказался тот человек, которого все разыскивали, а он - сам всех нашел.

Осенний хрупкий день казался прозрачным, невесомым, как первая снежинка. Араон глядел не на Храм - в другую сторону, туда, где, невидимое отсюда, простиралось море. Он никогда не бывал на море, за всю жизнь так и не довелось, даже в Агайрэ, к родственникам матери, его не отпускали - но, может быть, завтра или послезавтра удастся доехать, убедиться своими глазами в том, что столько воды, от горизонта до горизонта, и вправду может собраться в одном месте?

- О чем мечтаете? - герцог Гоэллон уже описал круг по лагерю и теперь неслышно вернулся к Араону.

- Хочу увидеть море.

- За чем же дело стало? Тут всего-то миль двадцать.

- Сейчас не время...

- Араон, в жизни всегда должно находиться время для самой жизни, - усмехнулся над ухом герцог. - Поезжайте завтра же. Вам понравится.

Тогда - было так, а теперь уже ничего быть не могло, потому что свершилось несправедливое, невозможное, недопустимое, и до моря ли теперь, да и зачем оно нужно, море, если можно - так, если так все-таки случается?

Араон с отвращением глядел на равнодушные стены, бесстрастно отражавшие бившуюся между ними чужую боль. Они ничего не могли поглотить, эти гладкие камни, только отражать, бесконечно умножая отчаяние.

"Ничего нельзя поделать!" - гудели камни, журчал далекий ручей, звенел выпавший из руки древний меч, молчала пробившая кольчугу стрела.

"Ничего нельзя поделать!" - говорили глаза Андреаса Ленье, молитва брата Жана, слезы Ханны, немота Альдинга, раскинутые руки Алессандра...

Араон вдруг возненавидел их всех, молчавших и смирившихся, похожих на камни, глупых и трусливых.

"Вы готовы были принести в жертву за них свою жизнь?"

Они готовы не были, все пятеро.

Наверное, слишком дорожили своими драгоценными жизнями, а Араон думал только об одном: достаточно ли его жизни, короткой, пустой, наполненной лишь дуростью и преступлениями, для выкупа. Согласятся ли Сотворившие принять его бессмысленные пятнадцать лет, увенчанные последним годом, гнусным и подлым, в обмен на жизнь герцога Гоэллона?

Араон помнил скупой, сквозь зубы, рассказ Реми Алларэ, касавшийся обстоятельств рождения подкидыша, появления исповеди и всего прочего. Герцог Гоэллон наотрез отказался и причинять какой-то вред ребенку, и разглашать эту тайну его величеству Ивеллиону. "Это не ради вашего блага, не обольщайтесь, не хотели, чтобы король усомнился и в происхождении второго сына, - цедил алларец. - Однако ж, вы выжили только благодаря ему, а отплатили - лучше не придумаешь..."

"Возьмите меня! Возьмите меня, но верните его, верните, пока не поздно! - Араон опустился на колени, отчего-то думая, что такая поза будет более угодна богам, а он готов был драться за каждый шанс, за каждую толику надежды быть услышанным. - Возьмите меня, меня!.."

Страшно было, что не услышат, а услышав - сочтут недостойным, не откликнутся на зов.

"Я хотел жизни для всех нас. Но почему, почему нужно платить собой?.."

Араон не хотел жизни для всех, лишь для одного, для герцога Гоэллона, и готов был заплатить собой, вот только годился ли он для такой платы? Он не святая Иоланда, праведная монахиня, десятилетиями выхаживавшая больных и раненых. Он всего лишь маленький убийца, чудом не ставший братоубийцей, король-самозванец, безродный подкидыш, преступник, прощенный всеми из жалости...

Услышьте меня, Боги, ибо тьма подступила ко мне,

Из глубин отчаяния взываю я к вам,

И нет мне успокоения!

На зыбкой почве болотной стою, и нет под ногами тверди,

Воды морские пленили меня, и уносят от берега...

Наверное, его не слышали - и никто не замечал, словно между Араоном и остальными провели черту, отгородили каменной стеной. Остальным не было никакого дела - они говорили о чем-то: шевелились губы, двигались руки. Никто не поворачивал голову в сторону юноши, на коленях молившего богов о чуде, о воскрешении того единственного человека, без которого не имела смысла ни их суета, ни жизнь - и ради которого принц-подкидыш был готов отдать себя без остатка. Потому что лучше, легче, приятнее было умереть, зная, что тот - жив, чем жить, зная, что тот - мертв.

Услышьте меня, Боги, ибо надежда оставила меня,

Из пустоты скорби взываю я к вам,

И нет мне опоры!

Дом горящий вокруг меня, и пламя обступает,

Тропа привела меня к пропасти, и падаю я...

Боги молчали. Не хотели откликаться на молитву, и это было страшнее всего, потому что Араон не знал, какими еще словами дозваться, достучаться, добиться хотя бы мимолетного внимания. Боги отвернулись от него, преступника, осквернившего храм - и отвернулись навсегда? Но была же исповедь, долгое искреннее моление в прохладной полутьме монастырской часовни, и тогда казалось - широкая жесткая ладонь потрепала по волосам, легонько отвесила подзатыльник блудному сыну.

Что же теперь - тишина, молчание, и нет никого ни за спиной, ни выше?..

"Возьмите меня! - Араон уже не надеялся на псалом, на древние слова, наверняка, утратившие силу от бесконечных повторений. - Возьмите меня, но верните его!"

И ответ - пришел.

Он напоминал не легкое касание ладони, не мимолетный взгляд - ледяной клинок, вошедший в грудь, ланцет для кровопускания, вспоровший вену. Пристальный взор карих с золотистыми прожилками глаз был строгим и внимательным. Араон почувствовал, что он измерен и взвешен, и с затаенным страхом ждал, будет ли признан годным.

Потом - едва уловимый кивок, согласие, и приглашающий жест руки: плати же. Откройся, отдай себя, всего без остатка, как обещал. Или - отступись, пока еще не поздно. Ибо только ценой твоей жизни, только силой твоей сути исполнится твое желание.

- Ты готов? - спросил звучный мужской голос.

- Да, да, да! - закричал юноша, боясь, что ему не поверят. - Да!

Ему протянули руку - ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли...

Когда все, что он считал своим, иссякло, пришел страх - ибо Араон чувствовал, что мало, а заледеневший золотой взгляд требовал, укоряя в трусости, во лжи, но где ему было взять еще?!

Пришлось - грудью броситься на золотое острие, налечь, чтобы оно вошло поглубже, до сердца, до хребта; золотое жало впилось в самую суть, и оказалось жадным, требовательным, оно искало в жертве то, чего там, наверное, отродясь и не было, силу, большую, чем хранил в себе нелепый неуклюжий мальчишка, так мало сделавший хорошего и так много - дурного, негодный даже и для того, чтобы пожертвовать собой.

Отдал бы всего себя - да себя оказалось так мало, ничтожно мало...

Жало искало, прорастая в тело сотней жадных корней, искало настойчиво, а юноша раскрывался навстречу, невзирая на боль, на ледяной холод и бессилие.

Искало - и нашло.

То, чего Араон и сам о себе не знал, то, чего в себе не ощущал, не представлял, что этим владеет: золотой шарик, затаившийся глубоко внутри, под сорока покровами, под сотней оболочек - и к нему-то устремилось острие, нанизало на себя и потащило наружу, прочь.

Теперь бы Араон мог ответить барону Литто на вопрос о том, почему чудотворцы умирают. Им попросту нечем жить, чудеса творятся их силой, которую выпивают до последней капли боги. Выдирают самую суть, сердцевину - и из нее лепят угодное молящимся чудо.

Мог бы ответить - да только барон Литто его не видел, не слышал и не замечал; а сам Араон уже не мог говорить.

Он попросту расставался с тем единственным сокровищем, которым владел по праву. Расставался добровольно, ничуть не жалея, и только досадуя на жадную свою душу, на непокорное тело, которые - боялись, пытались вернуть свое обратно; воля, которой юноше всегда не доставало, вдруг обнаружилась, и твердо сказала плоти: "Нет!".

Молчи, плоть, молчи, страх, молчи, слепая звериная жажда не жить - просто существовать, быть, ходить по земле!

Молчи...

Обрывались последние связи, рвались тонкие золотые жилки, пронизывавшие тело, отпускали тяжелый светящийся шар.

Недолго уже оставалось, и до шага в темную пустоту были лишь мгновения.

Тьма, подступавшая с боков, называлась смертью. Она не была дорогой в иные миры, она была ничем. Только безнадежно-черной тьмой окончательной гибели, растворения в жадном небытии. Ни светящейся лестницы, ни сияющей дорожки, ничего.

Стоя на пороге небытия, он знал: отдано слишком мало. Его оказалось мало для того, о чем Араон просил.

Кареглазый бог с досадой смотрел на юнца, оказавшегося пустышкой, и Араон слышал: что же ты, теперь за твое желание - доплачивать нам? Ты попросил, и тебе ответили, и так будет - только что ж ты не смог заплатить цену?

- У меня нет больше, - ответил Араон. - Больше - нет, но, пожалуйста, я же все, что мог - отдал...

- Будет по слову твоему. Иди с миром! - ответил Воин, и потащил клинок из груди...

Юноша не мог даже повернуть голову, чтобы увидеть, выполнилось ли его желание: тела он не чувствовал, не хватало силы приказать мышцам двигаться. Все без остатка сожрала молитва. Хотелось верить, что услышанное - правда, а не жалкая выдумка, что там, по левую руку, действительно сейчас встанет, улыбнется, скажет что-нибудь человек, за которого молил принц. Только вот этого уж было Араону не дано, и пришлось уходить, так и не увидев своими глазами...

На плечо легла рука - чья, Араон не знал, он только сейчас понял, что веки опущены, и нет уже сил их поднять. Прикосновение обожгло через кафтан и камизолу, казалось, узкая ладонь прожгла ткань, кожу и достала до ключиц. Через нее лилось внутрь злое расплавленное серебро, и заполняло сосуды, тянуло вниз, к земле.

- Не надо... - просил юноша, но его не слушали.

- Ты не уйдешь, - отчеканил строгий резкий голос.

Альдинг?.. Зачем он, за что? Почему?

Еще ладонь, еще и еще. Безжалостные, властные руки - Ханна, брат Жан, даже Андреас.

- Не нужно - ради меня...

Его не слушали, его попросту тащили, как щенка из проруби, выуживая из ледяной тьмы. Только сил у непрошеных спасителей не хватало, и Араон пытался стряхнуть их, оттолкнуть прочь, он не хотел, чтобы и их выпили до дна - ради него. Пусть оставят в покое, позволят упасть и утонуть, он же сделал все, что хотел, а этим-то что надо? Зачем?!

Силы им не хватало, всем четверым, и Араон уже чувствовал, как их, стоявших за спиной, нащупывает вопрошающий взгляд: "Вы - готовы?", и не мог никак оттолкнуть, загородить собой, запретить.

- Вы готовы?

- Да, - звонкий девичий голос.

- Да, - спокойный - Андреаса.

- Да, - тревожный - брата Жана.

- Нет! - злой, полный ненависти - Альдинга...

...и полетел серебряный аркан, захлестывая руки золотоглазых богов.

Серебряный клинок - против золотого, удар, искры, оглушительный звон.

Река обратилась вспять, повинуясь приказу - и Араон почувствовал, как возвращается к нему отданное, возвращается не целиком даже, сторицей, а тот, кто недавно забирал, чтобы сотворить чудо - пытается вырвать руки из аркана, освободиться, оборвать связь.

Боги отдавали не чужое, потраченное на чудо - свое. Против воли.

Это тоже было несправедливо, и Араон пытался оттолкнуть непрошеных спасителей, перестать быть мостиком, что связывал людей и богов.

Только его никто не спрашивал, трое дерзких делали то, чего хотел от них Альдинг, а северянин вершил свою справедливость, и она была - такова.

Тело обретало плоть, наливалось прежней силой - юноша даже и не подозревал, что в нем ее было столько, а кости, мышцы, связки впитывали чужую влагу, словно земля после засухи - первый ливень.

С огромным усилием кареглазое божество разорвало оковы, обожгло всех гневным взглядом, и отступило, пропало из виду... не грозя карой, скорее уж, недоумевая - почему, за что?

- А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди... - со вздохом сказал герцог Гоэллон.

Маленький владелец школы ошибся.

Меньше часа назад, в доме Клариссы, Фиор получил от невидимой руки увесистую оплеуху, которая едва не сбила и его, и остальных с ног. После этого под ложечкой образовалась сосущая пустота, а за спиной стало холодно, словно под плащ задувал зимний ветер. По дороге в Шеннору это противное чувство ослабело, а потом и вовсе прошло - потихоньку, незаметно.

По короткой реплике Тейна Фиор понял, что герцог Гоэллон преуспел в своем начинании - а из предшествовавшего объяснения узнал, что насчет сизоглазой тени можно не беспокоиться. "Это существо никому больше не угрожает, - сказал, с хрустом прогибая пальцы, маленький сеориец, бывший "заветник". - Можете о нем забыть навсегда. Остался другой, но тут мы ничего не можем поделать, господин герцог. Это сделает герцог Гоэллон..."

Герцог Алларэ не понимал, почему сразу поверил ему. Тщедушный владелец трех легендарных школ знал, о чем говорил, и знал давно: и о двух чужих богах, и об их планах, и о золотой крови. Был обо всем осведомлен - и молчал. Сколько еще в Собране таких, ведающих и молчащих? Сколько тех, кто думает, что все понимает - как архиепископ Жерар, как герцог Скоринг - и ошибается именно потому, что знающие молчат?

Тогда это еще казалось неважным. Прошло не больше часа, и Фиору мучительно захотелось встряхнуть мэтра за воротник; он бы так и поступил, когда б не требовалось делать совсем другое.

Для начала - стоять на ногах.

Потом - идти.

Идти, не обращая внимания на то, что окружающее плывет перед глазами и расслаивается на упругие тонкие ленты, никак не связанные между собой. Все, что было обитаемым миром, стало пучком лент, развевающихся по ветру. Все, что казалось твердым, оказалось бесформенным, плотное - прозрачным, прозрачное - бесплотным, а через распавшееся на обломки сущее бил ослепительный пронзительно-синий свет...

Все это было некстати, невозможно некстати, хуже и не придумаешь.

Господин комендант Геон поначалу попросту велел не пускать королевского представителя, регента и сопровождающих в ворота. Обещание Гильома привести полк городской стражи произвело на него впечатление, Геон приказал открыть, даже вышел сам, придирчиво оглядывая пришедших, словно пытался высмотреть некие свидетельства государственной измены.

Фиор предоставил право вести разговор королевскому представителю.

- Я говорю от лица его величества, - скипетр Гильом держал прямо перед носом коменданта. - Считайте, что вам приказывает сам король. Здесь же его регент. Господин Геон, я отстраняю вас от командования крепостью. Отдайте ключи и отправляйтесь в свои покои.

- Устав позволяет мне подчиниться только королю и главе тайной службы. Он же приказал до полуночи не впускать любых посторонних, кем бы они ни были. Вы не король, господин казначей, и господин регент - не король, - толстяк был бледен, виски намокли от пота, но он изо всех сил старался держаться уверенно. Если бы он еще не был почти по пояс Гильому и по грудь Фиору. - Я впустил вас только чтобы сообщить это. Покиньте крепость, господа, или я вынужден буду применить силу.

- Силу, - Гильом слегка повел плечом, - вынужден буду, - коменданта взяли за ухо, развернули вокруг своей оси и перехватили за горло, - применить я.

На башне кто-то коротко крикнул, Фиор не услышал - нельзя было, - но кожей почувствовал скрип арбалетных тетив, впивающиеся в грудь злые взгляды опытных стрелков. Он шагнул в сторону, загораживая собой Клариссу.

- Опустите оружие! - велел невидимым арбалетчикам Аэллас. Голос разнесся по всему двору, ударился о серый камень. - Я - королевский представитель! - свободной рукой он поднял к небу королевский скипетр; герцогу Алларэ показалось, что по камням побежали золотистые блики. - Господин Геон нарушает волю короля! Все его пособники будут наказаны! Я приказываю спуститься ко мне его старшему заместителю.

Пятиминутная заминка - придушенный комендант тяжело дышал, обвисая на руке Гильома, пот катился по лицу уже струями, - и из внутренних ворот вышли трое. Искомый заместитель, надо понимать, и двое солдат со взведенными арбалетами.

Заместитель, чернявый молодец не ниже самого Фиора, двинулся вперед, солдаты держались на пару шагов сзади.

- Ваш начальник отказался выполнить мой приказ, а я говорю от лица короля, - вполне добродушно сказал казначей. - Надеюсь, вы окажетесь более благоразумны.

- Устав крепости... - набычился чернявый.

- Устав требует от вас представиться, - напомнил Гильом. - Далее, я повторю то, что сказал. У меня королевский скипетр и открытый лист на любое, я подчеркиваю, любое действие.

- Я Адриан Комьяти, старший помощник коменданта, - процедил чернявый. - Что вас сюда привело?

- Его величество распорядился доставить к нему одного из ваших заключенных, - не моргнув глазом, соврал Гильом. Или не соврал? - Мы прибыли за ним.

- Что-то этот заключенный всем нужен, - Комьяти прищурился. - Господину Алларэ, теперь вам...

- Разве это удивительно? - казначей умел делать глаза невинного младенца. - Этот заключенный натворил немало интересного, но он - глава Старшего Рода, и его величество желает лично вершить правосудие. Расследование господина Алларэ не должно происходить в противоречии с законом Собраны. Проводите нас на этаж, где находится герцог Скоринг, а господина коменданта проводите в его покои. Я отстраняю его от командования крепостью.

На лице чернявого керторца отобразилась явная бессильная ненависть ко всем, кто нарушал распорядок в крепости, к герцогам и королям, к правосудию и законам, но в устах королевского представителя все звучало весьма осмысленно, логично и верно - а господин Геон молчал, ему лишь изредка позволяли вздохнуть.

Уже внутри коменданта отпустили, но было поздно - следом за ним шли люди Тейна, и двое двигались впритирку, так, что реши Геон хотя бы открыть рот, ничего хорошего с ним не случилось бы. Лестница, еще лестница, поворот, коридор, опять лестница...

У входа на этаж располагался пост. Четверо дежурных встали при виде Комьяти и его спутников, изумленно вытаращились на господина казначея, поигрывавшего скипетром, но больше всех внимания привлекла Кларисса. Должно быть, дамы поднимались на четвертый этаж крепости крайне редко, а если и поднимались, то в виде арестованных, а не посетительниц.

- В какой камере Скоринг? - спросил Комьяти. - Дайте ключи.

- Господин Алларэ забрал ключи.

- Запасные!

- И запасные забрал, - испуганно пролепетал старший охранник. - Мы не хотели отдавать, но он велел...

- Ур-роды! Позовите смену - и под ар-рест! - рявкнул Комьяти, потом обернулся к казначею и пожал плечами. - Простите, господин Аэллас, это не моя вина...

- Ваша, - все так же добродушно ответил алларец. - Ведь это ваши подчиненные нарушили устав. Так в какой камере герцог Скоринг?

- В семнадцатой, это в тупике, - быстро ответил старший. - С ним еще двое пришли, так они у двери стоят. Да вон там, взгляните!

Палец с обгрызенным ногтем указал на коридор слева. Фиор выглянул из-за угла. Длинный не слишком хорошо освещенный проход заканчивался тупиком и дверью, обитой полосами железа. Рядом с дверью, в нишах, вытянувшись по струнке, замерли Бернар Кадоль и Бертран Эвье. Поначалу герцог Алларэ обрадовался - старые знакомые, с ними нетрудно будет объясниться, но двинуться с места он не сумел: мэтр Тейн вцепился в запястье, и оказалось, что длинные ногти - хорошее оружие. По крайней мере, остановиться боль заставила сразу, не думая.

- В чем... - сердито начал Фиор, но серый человечек махнул рукой, и язык прилип к небу сам собой.

- Приказу они не подчинятся, а запасной ключ у одного из них, - тихо сказал Тейн. - Обезоружить или убить их без шума вы не сможете. Внутри вы найдете два трупа, господин регент. Вы уверены, что вам нужно именно это?

- Нет! - воскликнули хором все трое, потом Фиор спросил: - Но что же делать? Оглушить тупой стрелой?

- Я бы не надеялся на два равно удачных выстрела, - сказал Дерас. - Один может подать сигнал.

Тейн потер узкой ладошкой лицо, покачал головой.

- За то, что я сделаю, я буду грызть железо и пить огонь в Мире Воздаяния, - сказал он шепотом. - Но...

Фиору хотелось возразить, что никакого Мира Воздаяния нет, но сейчас было не время и не место. Тейн шагнул вперед, рукой показал, чтобы остальные отошли поближе к постовым, потом поднес к лицу сжатые ладони. Казалось, что ничего не происходит, и герцог досадовал, что даром тратятся драгоценные минуты; он не понимал, что творится, что делает человечек, почему нужно ждать. Только слипались глаза, клонило в сон куда сильнее, чем за весь день, и совсем утихла боль в ноге, до сих пор обжигавшая при каждом шаге. Вялое блаженство снизошло на регента, и он досадовал только, что нет стула присесть, а то заснул бы немедля.

Ленивый покой, отсутствие желания двигаться, полное равнодушие волнами растекались от молившегося неведомой силе Тейна, и герцог Алларэ беззвучно зевнул, забыв прикрыть ладонью рот, потом попытался сосредоточиться - ничего не вышло. Неслышная колыбельная укутывала разум плотным пледом.

- Можно идти, - сказал Тейн. - Они будут спать, кроме...

Договорить он не успел. Воздух налился ослепительной лазурью, пронзительной синевой, раскалился добела, а мир начал растворяться, таять, распадаться на обломки. Подобное Фиор уже пережил в день смерти отца, тогда тоже показалось, что земля уходит из-под ног, а мир прекращает существование - но все это кончилось достаточно быстро, просто легла на плечи тяжесть, и с тех пор уже не исчезла. Теперь же из Фиора выдирали самую суть, все, что было им, и это никак не хотело прекращаться, но сильнее всего мучили даже не страх, не тошнота и не потеря равновесия - изумление: в чем дело? Что за сила в очередной раз перемешивает бытие, словно стряпуха - венчиком? Тейн же сказал - все, о высших сферах можно больше не печалиться, ни Противостоящего, ни сизоглазой твари больше нет; так что же это?!

Только нужно было идти вперед, с трудом разбирая, куда это - вперед, по каменному коридору, сейчас казавшемуся туманным маревом, и на губах рождался только один вопрос: "Ну что, что, ЧТО еще устроил этот невозможный герцог Скоринг?!"

Сияние померкло, и мир обрел свою прежнюю надежную плотность, вот только Фиор по-прежнему чувствовал себя тополиной пушинкой, пылинкой, играющей в луче, листом, летящим по ветру...

Он дошел до самой двери, по дороге вспомнив, почему мэтр Тейн был так уверен, что Кадоль и Эвье не согласились бы вступить в переговоры, а стали бы охранять дверь и запасной ключ до последнего: очередной древний обычай, только не алларский, а на сей раз эллонский. Реми призвал обоих в Свидетели Чести. Попросту говоря - помощниками при самоубийстве, которое собирается совершить благородный человек, если нуждается в том, чтобы никто не препятствовал ему осуществить намерение. Долг уважения и дружбы, от которого невозможно отказаться, и нет того, чего не сделаешь, чтобы его соблюсти.

Двое подчинились бы только лично королю - но короля здесь не было. Впрочем, теперь оба Свидетеля мирно спали на редкость глубоким сном. Вспомнился рассказ Рене, в котором заснул целый замок, а "заветник" преспокойно освободился и удрал. Тогда Фиор уверял остальных в том, что это еретикам вполне по силам - уверял ровно потому, что читал об этом в книгах. Теперь он увидел все сам; но к кому обращался в молитве Тейн?! Так нужно ли дальше опасаться вторжения Противостоящего - или нет?..

Ключ нашелся в кармане у Бернара. Дерас открыл замок, отодвинул два тяжелых засова, отошел в сторону. Фиор приложил ладонь к слегка шершавому темному дереву, провел по нему рукой, не решаясь сделать одно простое движение, потом нажал.

То, что он увидел в камере - да ладно бы только увидел; вдохнул, почувствовал кожей, ощутил чем-то глубоко внутри, - он запомнил навсегда.

Охнула Кларисса, кто-то выругался - Дерас, должно быть, но Фиор этого почти не слышал, ему было не до спутников, он боролся с тошнотой.

Крови было слишком много, ею воняло, словно на бойне, но не только кровью, еще - паленым, горелым, вообще невесть чем...

Осталась одна мысль: "Как хорошо, что я не стал обедать..."

Потом вернулись остальные - вернулись все сразу, и столкнулись на бегу, словно два табуна лошадей, перемешались в беспорядочную кучу. В камере было достаточно света - и из окна, и от догоравшей масляной лампы, и прекрасно было видно, что там - двое.

Двое, не трое.

Опоздали, и все предосторожности, все хлопоты были напрасны.

Реми, спящий в углу у стены - светлое, по-детски беззащитное лицо, вот только перчатки изляпаны кровью и чем-то темным, и рукава бледно-зеленой шелковой рубахи, почти до локтей.

Палач, широкоплечий, с бычьей шеей, дрых за столом, опустив голову на узловатые ладони, дрых и похрапывал.

А вот деревянное ложе, на котором валялись широкие кожаные ремни, еще какая-то медная и железная пакость, залитая кровью - да все тут было залито кровью, и свежей, и уже запекшейся - было пустым.

Фиор с досадой огляделся - нет, не было в камере никого, кроме двоих спящих. Он шагнул к Реми, но Тейн остановил регента, положив руку на предплечье.

- Не будите его пока что. Сначала расспросите палача, - посоветовал он, подошел к столу и провел ладонью по затылку кряжистого детины средних лет.

Палач вскинул голову, встряхнулся, огляделся - и издал звук, походивший на мяуканье, который больше подобал бы новорожденному младенцу.

- Ваша милость... - пролепетал он. - Я... Только приказ выполнял... господина Алларэ...

Регент прикинул, на что он, вошедший в эту камеру, вдохнувший этот смрад, должен быть сейчас похож, и провел ладонями по лицу, пытаясь успокоиться или хотя бы придать себе видимость спокойствия.

- Дерас, дайте ему вашу флягу. Что здесь произошло?

- Не буду я пить, - покачал головой палач. - Я уже выпил с утра, хватит, - затравленный взгляд метнулся в сторону Реми. - Господин Алларэ меня нашел, велел взять инструменты, привез сюда, потом велел пытать... этого, - на невыразительном лице проступил дикий ужас, когда палач покосился на пустое ложе. - Этого. Который давеча велел пытать господина Алларэ. А я не умею! - стон взвился к потолку. - Не мое это дело! Оно ж сто лет как запрещено! Я только от деда рассказы слышал! А они велят, а им-то что!!!

Дерас прошел вперед, ненароком опрокинув жаровню - угли полетели по полу, зашипели на влажных пятнах - все-таки всунул в руки палачу фляжку, толкнул в бок: "Пей!"

- Один, другой, и все ко мне, - пожаловался городской палач, потом залпом выхлебал половину фляги. - А я что? Ну и вот. Я ж ему говорил, что помрет, а он мне, так надо, я приказываю. И правда, помер. А господин Алларэ...

- А господин Алларэ его воскресил, верно? - с участием спросила Кларисса, подходя к столу. Женщина была бледна, но держалась прямо, даже слегка улыбалась, вот только от этой улыбки мороз шел по коже. - И вы продолжили. Так?

- Так, ваша милость! Не мог я его не слушаться!

- Что же случилось потом?

- Потом заснул я, и приснилось мне, что вот свет, и нету его, - шепотом прохрипел палач, и вдруг разрыдался в голос. - Как же я теперь... святого человека... кто же я теперь? - доносились сбивчивые причитания.

"Святого? - передернулся Фиор. - Даже после такой смерти герцогу Скорингу нечего делать рядом с Сотворившими. Разве что в виде худшего наказания. Для всех. Эти трое рядом не поместятся..."

Тейн сидел на корточках рядом с Реми и осторожно, не касаясь, водил ладонью над лицом.

- На вашем месте, господин герцог, я бы убрал этого страдальца, пока не проснется господин Алларэ. Не только из Шенноры, но и из Собры.

- Да... Да, сейчас я распоряжусь, - выдавил Фиор. - Реми - что с ним?

- Пока что он будет спать, - пожал узкими плечами Тейн. - Потом будет видно. Господин герцог, на вашем месте я бы взял с тех двоих клятву ни словом не напоминать ему о всем том, что здесь случилось.

- Он же сам вспомнит? - изумился регент. - И...

- Не вспомнит, если не напоминать. О нем позаботились, - странным шелестящим голосом сказал бывший адепт веры истинного завета, потом прикрыл глаза ладонью и расхохотался в голос.

Решетка подалась куда легче, чем предполагал ее вид. Саннио не без интереса посмотрел на каменные петли - смазывают их каждый день, что ли? Или просто камень настолько гладкий, что высоченная, в два его роста, дверная решетка кажется невесомым перышком.

Внутри все оказалось примерно так, как и описывали. Пещера представляла собой безупречную полусферу, единственную правильную форму во всем Храме. Посредине камень вспухал, образуя подобие алтаря. Если верить книгам, алтарь напоминал сложенные чашей ладони. Саннио пожал плечами: куда больше походило на кучку вывернутой земли, которые появляются над кротовыми лазами. Тут кто-то выбрался наружу, или, напротив, закопался, быстро-быстро выбрасывая наружу почву. Только вместо земли был камень, гладкий и очень твердый черный камень, а тогда, наверное, он был расплавленным. В котел бросили булыжник, вот поднявшиеся брызги и застыли во мгновение ока...

Чаша, она же нора, была до краев заполнена зеркально поблескивавшей водой. Саннио сунул туда палец, выудил застывшую капельку воска, вздохнул. Огарки уже убрали, но потеки воска из холодной воды никто не вычерпал. На краю чаши стоял маленький медный ковшик, слегка помятый - должно быть, роняли не один раз. Молодой человек зачерпнул воды, понюхал, но пить не стал. Вода припахивала кровью.

На камне тоже была кровь, еще на полу. Не так уж и много, просто несколько лаково поблескивающих пятен. Еще по левую руку по полу разливалась лужа чего-то темного и вязкого. Жидкость слегка дымилась, ее уже осталось совсем немного, о прежних размерах лужи напоминала только темная граница шагах в двух от зыбких струек пара. Туда Саннио старался не смотреть. Противно было. Посреди лужи дотлевал оплавленный, словно в кислоту погруженный меч.

Вот и все, что осталось от грозного божества и поразившего его оружия. К утру и меч растворится, и лужа высохнет, и будет здесь все как прежде. Порядок, покой, паломники, черпающие воду медным ковшиком, белые восковые свечи, купленные паломниками внизу, молитвы к Сотворившим; все пойдет своим чередом. Может быть, когда-нибудь сложат легенды или напишут новую главу Книги, расскажут там о подвиге герцога Гоэллона. И об Араоне тоже напишут, конечно - и, увы, о Саннио.

В пещере по ту сторону решетки было слишком шумно. Бывший король вцепился в спасенного герцога, как утопающий в соломинку - схватил за котту и не желал отпускать, словно боялся, что воскрешенный денется куда-нибудь. Рыдала Ханна; хорошо еще, что Керо сюда не позвали, две рыдающие дамы - это уж слишком.

Перед глазами стояла картинка: дядя, отеческим жестом обнимающий Араона за плечи; мальчишке ровно это и нужно было. Он все заслужил, конечно. Саннио нисколько не ревновал - а если ревновал, то к самому поступку. У юного дурачка, горемычного отравителя, хватило сил и смелости - у племянника герцога Гоэллона не хватило. Ни на что. Только замереть и таращиться на дело рук своих. Судьба все расставила по своим местам: презираемый всеми король-самозванец сумел спасти, не побоялся пожертвовать собой, а обожающего племянника хватило только на дурацкий выстрел.

Его даже не хватило на то, чтобы встать рядом с принцем и, рискуя собой, отспорить юношу у судьбы. Альдинг догадался, остальные ему помогли, а Саннио даже и заметил, что они делают, далеко не сразу. Смотрел на дядю, который сначала был мертвее мертвого, потом вдруг открыл глаза, удивленно обозрел пещеру и рывком сел, глядя за плечо племянника. Рука нашла руку, но смотрел герцог не на Саннио. Молодой человек обернулся. Да уж, туда стоило глядеть, не обращая внимания ни на что остальное.

Шагах в пяти от Саннио клубился туман - серебристый и золотой вперемешку. Источали его человеческие фигуры. Через этот плотный, как в купальнях, пар, с трудом можно было разобрать, что четверо спутников окружают коленопреклоненного Араона, а перед ними...

Перед ними стояли боги. Сотворившие собственной персоной. Впереди - Воин, высокий плечистый мужчина, не больно-то похожий на свои скульптурные изображения. Живой человек, с неправильным смуглым лицом. За ним - статная женщина в просторном платье, какие Саннио видал только на гобеленах. Все эти шестеро вытянули руки вперед, и вокруг ладоней, полыхало двойное пламя, серебро и золото.

Там - сплавлялись ладони, пульсировала какая-то неистовая, непостижимая сила, и, кажется, богам это не нравилось совершенно: удивление, негодование искажали лица, делали их выражения простыми и понятными любому. Саннио открыл рот, не зная, нужно тут что-то говорить или делать, или можно попросту молчать, глупо таращась на происходившее, не вмешиваться, только понимать, что чудес и странностей для неполных суток уже, пожалуй, хватит.

Те четверо, которых Алессандр не так уж и плохо знал, вдруг показались не людьми, но и не богами: чем-то неведомым. Серебряная дева - грозная и статная, вот кому бы быть богиней, дерзко спорившая со стоявшими напротив. Ладонь ее лежала на плече у Араона, и Саннио не дерзнул бы вставать между Ханной и ее подзащитным. Альдинг - серебро черненое, темное и опасное, гибкий клинок, целящий во врага. Летний медовый свет, теплый, не обжигающий, но охраняющий - брат Жан. Андреас, вдруг оказавшийся не скромным воробышком, а тем основанием, без которого рухнет любое здание, словно связующий остальных троих... Больше чем люди, больше чем божества - воплощения неведомых сил...

Потом опало пламя, стали полупрозрачными и вовсе исчезли боги. В воздухе таяли золотые пылинки, опадали на пол, на одежду...

- А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди... - герцог Гоэллон всегда умел возвращать окружающих на грешную землю. Из любых горних высей.

Четверка - и оба приятеля и примкнувшие к ним нежданные соратники, - дружно вздрогнула. Этого хватило, чтобы стать вдруг вполне обычными - да еще и изумленными, перепуганными, встрепанными - людьми. Саннио облегченно вздохнул.

Потом был вцепившийся в герцога спаситель, пришибленный и собственной дерзостью и вниманием к нему, и много досужей трескотни, и только один не участвовавший в этом младший Гоэллон чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Дядя его не удерживал, больше занятый приведением в чувство Араона, и Саннио потихоньку отступил к решетке, потоптался рядом, потом не выдержал и забрался внутрь. Интересно все-таки было; а для бурной радости места в онемевшей, выгоревшей недавно от боли душе еще не было. Пока еще не было.

За спиной раздались легкие шаги. Саннио, не поворачиваясь, знал: Альдинг. Сбежал подальше от всеобщего ликования. Понятное дело, для него любой шум - все равно что пилой пройтись по голове, а уж такой страстный - пилой с нажимом, с особой жестокостью.

- Как у тебя это получилось? - спросил Алессандр. - И как ты не побоялся?

- Побоялся я минутой раньше, - спокойно ответил Литто. - Потому и не опередил Араона. Я знал, что из этого выйдет, а за мной Лита, и я там нужен.

- Не боишься, что тебя услышат? - Саннио развернулся и кивнул на дверь.

- Господин герцог знает, - равнодушно пожал плечами Альдинг. - Скрывать от остальных я тоже не вижу ни малейшего смысла, поскольку это правда.

- А гнев богов?

Северянин презрительно усмехнулся, выпятив вперед нижнюю губу. Пальцы скрещенных на груди рук отбивали беспокойный ритм. Саннио впервые подумал, что и молчание, и холодность могут быть не менее дерзкими, чем слова. Даже вызывающими, пожалуй. Друг не боялся никакого гнева богов, и не потому, что после недавнего считал себя сильнее. Он просто никого, кроме себя самого и своей совести не боялся. И, наверное, так было всегда - просто бывший воспитатель, нынешний соратник барона Литто никогда об этом не задумывался.

Черноволосый юноша прошел к чаше, зачерпнул ладонью воды и ополоснул лицо, потом поморщился и брезгливо стряхнул капли с пальцев. Тыльной стороной ладони потер щеку, качнул головой.

- И тут - то же самое... Кровь. Все на крови. Если не на крови, так на жизни.

- А ты хочешь, чтобы было иначе? - удивился Саннио. - Даром? Даром, как говорится, за амбаром.

- Нет. Не хочу. Я лишь хочу, чтобы это, - кивок вверх, - не называло себя ни добром, ни мерилом праведности. Если они, как слуги, творят желаемое за плату, то они и есть слуги, а не что-то высшее. И я этих слуг не нанимал!

- Альдинг... - предостерегающе вскинул руку Гоэллон. Вокруг и так творилось что-то нехорошее, тревожное. Стены мелко, тонко постанывали и уже не казались такими надежными и прочными, как раньше.

- Если слышат - пусть слушают, - улыбнулся северянин. - Я не буду больше принадлежать к их Церкви. Мне не нужны ни такие дары, ни такие чудеса.

- В "заветники" пойдешь?

- "Заветникам" больше некому молиться, - Альдинг кивнул на парящую темную лужу. - Нет. Я просто хочу быть последовательным, если ты меня понимаешь.

- Нет, - признался Саннио. Воздух все больше казался густой патокой. Дышать было трудно. - Не понимаю.

- Я не хочу этих богов, а потому не хочу и их чудес. Было бы не слишком достойно отвергать кого-то и пользоваться его дарами, верно?

- Верно, конечно. Но как бы ты хотел, чтобы было? - камень под ногами неприятно подрагивал, и Саннио опасался, что сейчас Альдинг доболтается и боги обрушат Храм на всех и вся: и на богохульника Литто, и на остальных, и на ни в чем не повинных паломников, разбивших лагеря внизу. Эти боги на такое были вполне способны. Один собор они уже развалили, не обратив внимание на то, что никого, кроме служек и настоятеля, в нем уже нет.

- Чтобы не сбывалось то проклятье. Ни по ошибке, ни по случайности. Чтобы, если уж боги ошиблись, они сами исправили свою ошибку - любой ценой, хоть собственной гибели. Чтобы они не ждали, пока пострадавшие невинно найдут способ просочиться в щель между законами, что приняли они, чужаки, и как-то избавиться от участи, на которую обречены. Чтобы тот, кто поверг их вековечного врага и соперника, не погибал случайно...

- Это не случайно, - вздохнул Саннио. - Это я дурак...

- Перестань, я знаю, что ты увидел и о чем подумал. И проклятье, все то же проклятье. А потом - Араон, он самый слабый из нас, и он умер бы, а эти забрали бы его целиком, без остатка, и считают, что так и должно быть...

Стены уже казались совсем зыбкими - темный пар, грозовые облака. Неужели Альдинг этого не видел? Только Саннио? Гнев богов или что-то иное?

- Понимаешь, они всегда, всегда забирали нашу жизнь в обмен на чудеса. Это не их чудеса, это наши чудеса, сделанные нами! Они только... - Альдинг, наверное, впервые в жизни не мог подобрать слово. - Издают новые указы, как король Собраны! Говорят, чтобы сбылось - но может сбыться и без их слова, была бы сила, как у той тамерки...

- Откуда у нее сила?

- От самозванца, явившегося вместе с Противостоящим. Знаешь, как его звали? Ингальд. Забавно, верно?

Саннио не сразу понял, о чем говорит друг; он никогда не любил играть в анаграммы. Потом до него дошло.

- Он стоял за моим плечом еще у колыбели. Он и его птицы. А эти, - еще один кивок вверх, - молчали и не вмешивались. Никогда не вмешивались. Они запрещали нам стрельный состав и древние языки, уничтожали старые книги - но не вмешивались, когда Ингальд вкладывал свое проклятие в уста тамерки, когда проклятые умирали, даже когда ты стрелял! Я не хочу поклоняться подобной силе, она мне не нужна!

- Морду бы набить таким богам! - от всей души сказал Саннио.

"Ну что ж, попробуйте!" - прозвучал смутно знакомый голос. Эллонский наследник, кажется, уже слышал его. Довольно давно, и тогда этот человек говорил серьезно, слегка напыщенно, а теперь он с трудом сдерживал смех.

Оба друга одновременно вздрогнули и оглянулись, но пещера была абсолютно пуста...

...а потом и Саннио, и Альдинг, наверное, моргнули - или уж моргнула сама пещера, моргнула, и перестала быть зыбкой.

Зато прямо напротив Саннио и Альдинга, на самом краю темной ядовитой лужи, стояли двое. Ошеломленно озираясь, поддерживая друг друга, недоумевая. Ровным счетом ничего божественного в них не было, не то что четверть часа назад.

Двое людей, высокий мужчина в дорожной одежде, пропыленной, выжженной злым светом южного Предела, и статная полногрудая женщина, чем-то похожая на Ханну. Толстая, в руку, коса, округленные янтарные глаза. Красивые глаза, да и женщина красивая. Смуглолицый мужчина с перебитым носом таким понятным жестом обнимал ее за плечи. Муж. Защитник.

Оба взирали на Саннио, как на виновника всех горестей и бед, но без гнева, только с одинаковым вопросом. Двумя вопросами: "За что?" и "Как мы тут оказались?".

Малейшее стремление к мордобитию оставило Алессандра раз и навсегда.

Для начала ему захотелось куда-нибудь провалиться подальше от алтаря и зримых последствий собственной опрометчивости в словах. Реми Алларэ не раз говорил Саннио, что язык его доведет до Предельной северной пустыни, а то и куда подальше - но вот что до подобного, так и Реми вообразить не мог, наверное.

Молодой человек даже потер глаза, надеясь, что боги окажутся видением и расточатся, как полагается добропорядочному видению; он едва не приложил ладонь к сердцу с молитвой - потом до него дошло, что в данной ситуации это было бы несколько неосмысленно.

- Здравствуйте, - ляпнул он в следующий момент.

Мужчина, приподняв бровь, поглядел на Саннио, потом обернулся, взглянул на потолок. Мысли его были просты, понятны и прекрасно читались по открытому добродушному лицу. Воина интересовало, кто же это им так подсуропил.

Младшего - и отнюдь не трудами этой парочки, а ровно наоборот, это молодой человек еще помнил, - Гоэллона это тоже интриговало до крайности; но он никак не мог вспомнить, кому же принадлежал тот смеющийся голос.

Что делать, он не знал. Покосился на Альдинга - тот тоже не знал. Только что читал гневные речи, грозился выйти из лона Церкви и вообще всячески выражал свое недовольство богами, а теперь, стоя лицом к лицу с ними, замер, словно его окатили из кадки ледяной водой. Такой, с хрустящими на поверхности льдинками, которые застревали в волосах и не сразу таяли. Как в школе мэтра Тейна учеников окатывали...

Очень хотелось, чтобы дядя ненадолго отвлекся от Араона; Саннио уже подозревал, что у него появится приемный двоюродный брат, и это было справедливо и правильно, но не мог бы герцог все-таки оторваться от юного спасителя и сделать что-нибудь с этим... с этими?..

- Так-так-так... - Руи, должно быть, услышал мысли - а потом увидел, чему они посвящались и осекся, впрочем, ненадолго. - Ни на минуту оставить одних нельзя! Что вам всем мешало дать мне спокойно умереть - это, право, лучше, чем любоваться вашими выходками! - Саннио не без ехидства подумал, что дядя тоже понятия не имеет, что же теперь делать. Но сообразил он быстро. - Прощу прощения... господа, за этот инцидент.

Легкий поклон; герцог Гоэллон даже в тяжелой кольчуге ухитрялся двигаться стремительно и элегантно. Дама в широком старинном платье впервые пошевелилась, поднесла руку к виску и заправила за ухо прядь волос оттенка пшеничной соломы.

Боги - бывшие, надо понимать, боги - внимательно смотрели на герцога Гоэллона. Так же Саннио недавно рассматривал алтарь: десяток раз читал описания, а тут увидел своими глазами и предмет лишь отчасти походил на свой словесный портрет. Должно быть, и смертные из горних высей тоже выглядели как-то иначе. Очень хотелось спросить, как - но молодой человек прикусил язык, справедливо предполагая, что получит тяжелый подзатыльник.

- Ну что ж, - сказал дядя, пожимая плечами. - Значит, будем жить.

- Долго и счастливо? - ехидно спросил Саннио.

- Да разве ж с вами, драгоценнейший мой, это возможно?

Боги неловко - неумело - улыбнулись.

- Придется, а то куда же вы от нас денетесь? - ухмыльнулся Саннио.

И получил-таки подзатыльник.