Дорога через безмолвие

Глава 1 ЗЛОВЕЩЕЕ ПЯТНО

Здесь человечество могло начать новую главу своей истории. Более подходящее место трудно отыскать на всем белом свете. Предшествующие цивилизации обошли эту землю стороной, сохранив ее в первозданном виде; присутствие людей выдавали лишь следы босых ног аборигенов. Ничто в этом необычном краю не имело даже отдаленного сходства с окружающим миром, он выглядел совершенно диким, — выжженным, безмолвным, дряхлым. Причем ощущение древности исходило не от руин, как в иных местах, а от самой земли, донельзя измученной и усталой. Даже деревья скорее можно было назвать вечносерыми, чем вечнозелеными: их листья не полностью обновлялись весной и не целиком опадали зимой. Вместо них облезала кора, она высыхала и трескалась, а затем сползала со стволов подобно змеиной коже.

Все здесь было шиворот-навыворот. Середина зимы приходилась на июль, а разгар лета — на январь; по бушу вперевалку бродили гигантские птицы, не умеющие летать, а на ветвях неподвижно сидели диковинные животные. Созвездия в ночном небе, повернутые вверх ногами, выглядели так, словно принадлежали другой галактике. Что касается аборигенов, то они пребывали в непонятном для европейцев безвременье, не знавшем перемен или развития; голые люди не строили деревень, не сеяли и не жали, не обзаводились скотом. Когда они не охотились или не разрисовывали тела по случаю предстоящей племенной церемонии, то казались погруженными в глубокую дрему.

Все живое как будто впало в оцепенение и никак не могло воспрянуть ото сна. В разгар летнего зноя, когда истомившаяся земля переставала дышать, белый чужестранец, проходя сквозь строй пепельно-серых деревьев, испытывал странное ощущение, будто кто-то (ила что-то), затаившись, прислушивается к его шагам. Мелкие птички не вспархивали при его приближении, как в Европе; зимородок-хохотун пронзительно гоготал и призывно задирал головку в ожидании ответного приветствия. Кенгуру, застыв на месте, внимательно оглядывали путника, природа страстно жаждала благодатного дождя, чтобы вернуться к жизни…

Так выглядел континент в последней четверти XVIII века, когда его стали обживать европейцы, селившиеся на юго-восточном побережье. Каким-то чудом на этой никогда не возделывавшейся земле вырос первый урожай; местные травы пришлись по вкусу коровам, лошадям и овцам, о которых здесь прежде никто не слышал. Край выглядел многообещающе: дождей выпадало не больше, чем в Англии, а солнце жгло не сильнее, чем в южной Европе. А какие открывались просторы с вершин Большого Водораздельного хребта! Правда, жизнь колонистов была далеко не райской. Каждый человек оказывался Робинзоном Крузо и мог рассчитывать только на свои силы. Порой наводнение за один день уничтожало плоды многомесячного труда, а засуха растягивалась на годы. Но континент манил все новых и новых людей, которых теснили рамки сословной Европы.

К 1860 году Сидней, Мельбурн и Аделаида уже выглядели солидными процветающими городами. Самым значительным стал Мельбурн, столица Виктории, причем произошло это с ошеломляющей быстротой. Еще десять лет назад Виктория считалась глухим захолустьем, придатком колонии Новый Южный Уэльс и именовалась округом Порт-Филлип. Все дела маленькой колонии решались в Сиднее. С остальными австралийскими поселениями ее не связывали ни железные, ни какие-либо иные дороги, а о телеграфе в те времена только мечтали; от Европы ее отделяли тысячи миль океана. На всей территории размером с Англию, помимо Мельбурна и Джилонга, не было ни одного населенного пункта, достойного именоваться городом; число жителей дистрикта не превышало 80 000 человек.

В 1850 году королева Виктория дала согласие на создание к югу от реки Муррей новой колонии, нареченной ее именем. А в следующем году возле Балларата обнаружили золото. «Золотая лихорадка» в любом месте земного шара приводила к массовому безумию — именно так случилось в Калифорнии как раз незадолго до описываемых событий; но здесь, в маленькой пограничной австралийской общине, где борьба за существование стоила тяжких трудов, люди буквально впали в неистовство. Банковские клерки и государственные чиновники, в одночасье побросав работу, толпами ринулись на золотые прииски; никакие посулы не могли удержать их на месте, даже обещания двойного жалованья. Прибывшие в мельбурнский порт суда оставались стоять у пирса, покинутые экипажами. В самом городе хозяйничали одни женщины — коммерция, как и все прочие дела, легла на плечи представительниц слабого пола. «Дома опустели, хозяйства в забросе и даже школы закрылись. В некоторых пригородах не сыскать ни единого мужчины», — докладывал вице-губернатор Латроб. Цены взлетели до небес: с приезжего брали два фунта стерлингов только за право сойти на берег, столько же стоила койка в ночлежном доме.

Золото находили поначалу около Балларата, а затем у Каслмейна, Бендиго и в десятках других «жильных мест». Прихватив кирку и лопату, мешок с мукой и пакет чая, золотоискатели устремились на северо-восток, прокладывая путь через безымянные холмы и долины; не успевал пронестись слух о чьей-либо удаче, к примеру, о том, что «выпал фарт на реке Овенс», как там лихорадочно начинали копать. Нередко золото лежало прямо на поверхности — стоило лишь нагнуться, чтобы подобрать его; самородки находили у корней деревьев, в траве или в песчаном русле обмелевших рек. Знаменитый самородок, нареченный «Привет пришельцу», весом 2284 унции и стоимостью 9534 фунта стерлингов, был открыт на глубине… пяти сантиметров.

К 1853 году в Мельбурн ежегодно прибывало до тысячи судов, деньги в неразберихе спекуляции потеряли всякую стоимость. Цены на землю в городе подскочили до 200 фунтов за фут — в пять раз выше, чем в Лондоне! Старатели загребали деньги лопатой, чтобы тут же спустить их. После долгих месяцев изнурительного труда на прииске душа жаждала кутнуть — и удачники прикуривали сигару от пятифунтовой банкноты, ставили вместо кеглей бутылки французского вина, прибивали к копытам лошадей золотые подковы.

В Австралии всегда ощущалась нехватка женщин; на заре колонизации, во времена каторжников, несколько сот девиц из исправительной колонии, прозванных «гриновским штучным товаром»[1], доставили сюда из Англии, чтобы поселенцы смогли обзавестись женами. Теперь положение изменилось: проститутки стаями разгуливали среди наспех сколоченных лачуг на окраинах Мельбурна; свежеиспеченный богач-золотоискатель, желавший пустить пыль в глаза, устраивал шутовскую свадьбу с одной из девиц и на глазах у шокированных обывателей катил в карете по Коллинз-стрит с разодетой в парчу и бархат «невестой».

В первое время на золотых приисках действовал «сухой закон», но весьма скоро он превратился в фарс и был отменен; питейные заведения расплодились как грибы и не испытывали недостатка в клиентах. Повальное пьянство, острая нехватка полицейских и бесконтрольность со стороны чиновников привели к тому, что преступность расцвела пышным цветом, превратившись в серьезную проблему. На приисках не умолкала стрельба, поножовщина сделалась заурядным явлением, разбойники устраивали засады на дорогах, грабя старателей, возвращавшихся с золотом к побережью, убийства совершались прямо на улицах Мельбурна.

Старая гвардия поселенцев — овцеводы-скваттеры, первыми захватившие окрестные земли, — воспринимали эти события почти как конец света. Одни видели в них безумство черни, грозившее «новой Французской революцией». Другие, такие, как декан местного собора Макартни, считали, что «расшатались все общественные устои, большинство людей лишилось разума, а остальных парализовал страх».

Некто Д. Пьюзли, писатель-путешественник безукоризненной респектабельности, с ужасом делился впечатлениями от Мельбурна той эпохи: «Это — современный Вавилон, филиал ада на Земле, город драчунов, мошенников и пьяниц… В 1852–1853 годах спекуляция, разбой и беспорядки в Виктории достигли апогея; добыча золота и цена на землю тоже подскочили к этому времени до наивысшей точки. Грабители и убийцы орудовали абсолютно беззастенчиво, уверенные в полной безнаказанности; стражи порядка совершали столь выгодные сделки, заколачивая по тысяче в день, что им было не до арестов нарушителей закона; купцы и лавочники не заботились ни о чем, кроме как о наживе, а пройдохи и картежники пожинали обильный урожай…»

И все же объективность требует сказать, что за фасадом этой кутежной вакханалии в колонии продолжалась и другая жизнь: фермеры возделывали землю, горожане строили дома, а предприниматели, сумевшие устоять перед соблазнами «золотой лихорадки», успешно вели дела. Так или иначе разгулу и беззаконию первых лет нашествия искателей легких денег понемногу стал приходить конец. Нет, запасы золота не исчерпались, просто старатели выбрали лежавшие на поверхности россыпи, и теперь драгоценный металл приходилось добывать в глубоких шахтах. Место золотоискателей-одиночек заняли сотни и тысячи рабочих, нанятых золотопромышленными компаниями, платившими твердое жалованье. Важной отраслью хозяйства становилось производство шерсти, а позднее — зерна; многие ремесленники из числа новых иммигрантов убеждались, что они в состоянии прокормить семью в городе, не отправляясь на рудники. В итоге цены постепенно стабилизировались.

К концу 50-х годов к Балларату протянули железнодорожную ветку, а связь между наиболее густонаселенными частями колонии обеспечивали дилижансы дорожной компании, организованной молодым американцем по фамилии Кобб. Вскоре дилижансы предприимчивого Кобба колесили по всей Австралии, а его курсировавшие между золотыми приисками «левиафаны», запряженные двадцатью двумя лошадьми, брали за раз до 100 пассажиров — рекордное количество для той эпохи. Короткое время спустя телеграф соединил Мельбурн с Аделаидой и Сиднеем. Быстроходные клиперы добирались из Англии до Мельбурна вокруг мыса Доброй Надежды за два месяца с небольшим; строившийся Суэцкий канал должен был значительно сократить путь, так что изоляция континента отходила в прошлое.

К 1860 году Мельбурн окончательно обрел вид солидного города. Он живописно раскинулся на берегах реки Ярры, широкие прямые улицы освещались газовыми фонарями. К описываемому периоду он уже имел университет, публичную библиотеку, здание парламента колонии, несколько коммерческих банков и муниципальных парков, засаженных привезенными заморскими деревьями. В Королевском оперном театре на 4000 мест ложа на спектакль с участием примадонны, певицы Катерины Хэйс, стоила 12 гиней; полдюжины драматических театров ставили Шекспира, Шеридана и водевили — грандиозные перемены по сравнению с недавними временами, когда театр служил придатком питейного заведения, куда ни одна уважающая себя женщина не ступила бы ногой. В Креморнском парке, разбитом по образцу лондонских, имелись свой театр, галерея восковых фигур, танцзал и зверинец; там же в парке можно было послушать духовой оркестр, развлечься полетом на воздушном шаре и полюбоваться фейерверком. Огромной популярностью пользовались скачки, особенно розыгрыш Мельбурнского кубка. А в дни решающих соревнований по крикету парламент переносил свои заседания на вечер.

В моду вошли европейские танцы — кадриль, полька, вальс; тысячи гостей съезжались на субботние балы в только что построенный Выставочный павильон. По большей части это были состоятельные горожане в собственных экипажах — дамы в кринолинах, мужчины с распушенными бакенбардами, в цилиндрах. Днем, судя по рассказам, а также прелестным рисункам и акварелям тех лет, по оживленным центральным улицам катили кареты, двуколки и омнибусы; железнодорожная ветка вела к станции Килда, где отдыхающих ждали гостиницы и морские купальни (раздельно для мужчин и женщин). В фешенебельных пригородах выросли огромные викторианские особняки и кокетливые виллы с висячими садами и обращенными к реке бельведерами. В богатых домах жили на широкую ногу. Содержать трех служанок-ирландок, повара, кучера и садовника считалось обычным делом; столовое серебро, мебель и портьеры доставляли из Европы (местный колорит обеспечивали коврики из шкур кенгуру и разноцветные веера из перьев лирохвостов); обильная викторианская кухня дополнялась изысканными австралийскими блюдами, среди которых особо ценился жареный черный лебедь в винном соусе. Излюбленным развлечением сделались пикники, именовавшиеся «лесными вылазками»; в жаркий летний день «чистая публика» отправлялась на лодках вверх по Ярре полюбоваться на диковинных птиц и кенгуру-валлаби, выпить шампанского и обсудить местные новости.

Скваттеры в буше тоже жили безбедно — в комфортабельных усадьбах с широкими верандами, москитными сетками в спальнях и даже ванными с горячей водой. Изобилие пищи приводило к настоящему обжорству: обычный завтрак состоял из куриного яйца… впридачу к бифштексу в полкило весом. Англичанин Энтони Троллоп, приехавший навестить своего сына, так описывает социальный статус австралийских скваттеров:

«При ста тысячах овец и более владельцу полагается иметь повара-мужчину и дворецкого; в имении, где стригут сорок тысяч овец, как минимум необходим рояль; двадцать тысяч — это нижний предел, при котором салфетки являются непременной принадлежностью обеденного стола. При десяти тысячах просто всего должно быть очень много — много мяса, много чая, бренди и воды, много колониальных блюд, но рассчитывать на шампанское, шерри или привозные яства не следует…» Представители богатой прослойки и среднего класса, прибывавшие во все большем числе в колонию, были, как правило, грамотными людьми; степень образованности среди них, пожалуй, превышала аналогичный показатель в Англии. Примерно треть экспортируемых из Великобритании книг отправлялась в Австралию, и с каждой почтой приходило огромное количество английских газет и периодических изданий. К середине прошлого века в колонии уже появились и собственные газеты: «Эйдж», «Аргус», «Геральд» и «Мельбурнский Панч».

Однако помимо радужных следует сказать и о теневых сторонах жизни. В Мельбурне насчитывалось по меньшей мере 100 публичных домов, а пьянство сделалось такой же привычной болезнью, как простуда. По улицам бродило немало нищих, а лицам наемного труда только еще предстоял долгий путь борьбы за восьмичасовой рабочий день. Потеря места означала для человека подлинное несчастье. Тем не менее нищета переносилась здесь легче, чем в Англии, где к тому времени насчитывался миллион бедняков. Пища, особенно мясо, стоила недорого, а перезимовать короткий период в мягком климате было не так уж сложно. И потом перемены происходили очень быстро, у иммигранта здесь оказывалось куда больше шансов устроить свою жизнь, чем где бы то ни было. Даже для китайцев, терявших работу по мере того, как скудели золотые прииски, находилось дело — они кормились огородничеством, открывали прачечные, занимались ловлей и засолкой рыбы недалеко от пляжей Килды.

К 1860 году жители Виктории крепко стояли на ногах. За десять бурных лет их новая и самая маленькая на материке колония по богатству и влиянию далеко превзошла соседей. Поселенцы Виктории обеспечивали шестую часть британского импорта шерсти и треть мировой добычи золота; золотой поток из Австралии был столь велик, что оказал влияние на всю мировую экономику, замедлив на какое-то время катастрофический спад производства в Европе, предсказанный Марксом и Энгельсом.

Население колонии выросло до полумиллиона, составив около половины белого населения континента, а Мельбурн с его 140 000 жителей занял ведущее положение в жизни страны, отобрав эту роль у своего давнего соперника — Сиднея. В это кипучее десятилетие народился новый тип поселенца. За исключением представителей национальных меньшинств — 34 000 китайцев, 10 000 немцев и 2500 американцев — остальные жители Виктории были английского, ирландского или шотландского происхождения, и, хотя они всё еще находились под сильным влиянием британских традиций и нравов, новая жизнь меняла этих людей и физически, и психически. Они все чаще называли себя не англичанами, ирландцами или шотландцами, а австралийцами. Эти люди относились с куда меньшим пиететом к классовым различиям, в их среде постепенно крепли уверенность в себе и чуть окрашенная бравадой готовность сразиться с трудностями.

Новый тип характера представлял собой смесь практичности, азарта, независимости по отношению к властям и нередко сентиментальности. Австралиец обладал твердой волей, отличался деловой сметкой и готовностью к риску; однако за нарочито выказываемым презрением к устоям и традициям часто скрывалось ощущение глубокой провинциальности, своеобразный комплекс культурной неполноценности, компенсировавшийся внешними проявлениями резкости и даже агрессивности. Тяготы выживания на далеком континенте с его внезапно обрушивающимися порой трагическими бедствиями и неудачами заставили австралийца относиться к жизни как к безжалостной борьбе: он ощущал себя обязанным состязаться как с неподатливой землей, так и со своими ближними. Каждый здесь был за себя. Потому, если в конце концов он находил друга, человека, которому можно было доверять, он привязывался к нему всей душой и верил ему до конца. Виктория никогда не была каторжной колонией, как Новый Южный Уэльс или Тасмания, тем не менее и здесь не прошли бесследно времена, когда отверженный и бесправный заключенный искал союзников среди себе подобных для борьбы с тюремщиками и обществом, обрекшим его на заточение. Это, пожалуй, одно из самых поразительных ощущений в Австралии — клаустрофобия посреди безграничного пространства.

Что же принес этот новый человек континенту, который он захватил и присвоил? К аборигенам он испытывал смешанное чувство страха и презрения. Его не интересовали их образ жизни и обычаи, не заботила их судьба; черные люди были лишены в своей собственной стране всяких прав, и с ними обращались почти как с животными. К 1860 году аборигенов оттеснили далеко от Мельбурна и других крупных поселений. Во всей колонии их осталось несколько тысяч человек; коренных жителей косили оспа и другие завезенные белыми болезни, против которых был бессилен их организм.

Столь же безжалостно уничтожалась фауна Австралии. Уже в те времена в радиусе тридцати миль от Мельбурна встреча с кенгуру стала редкостью, а из многих тысяч коал, обитавших по берегам реки Муррей, в живых не осталось ни одного. Чарльз Дарвин, возвращаясь в Англию из кругосветного путешествия на корабле «Бигль», писал об Австралии: «Всего несколько лет назад эта страна изобиловала дикими животными; ныне же эму и кенгуру согнаны с привычных мест; для обоих видов страшным бедствием оказались английские борзые; возможно, что до полного уничтожения еще далеко, но судьба их предрешена».

Проблема выбора стояла жестко: земля требовалась для сельского хозяйства страны, входившей в эпоху бурного развития; наступала эра овцеводства и разведения кроликов, эра каменщиков и шахтеров. После миллионов лет полной изоляции Австралия попала в руки людей, стремившихся к немедленной выгоде. Эксплуатируя природные ресурсы, они одновременно насаждали чужеродную цивилизацию.

Во всем происходящем не было ничего сверхъестественного; такой же процесс уже произошел в Америке, он начинался в ряде колоний Африки и многих других местах земного шара, куда проник белый человек. Новым в Австралии 1860 года оказалось то, что поселенцы не смогли не только «приручить», но даже исследовать попавший к ним в руки материк. Они лепились вдоль его южной и восточной кромки. Сидней, Мельбурн, Аделаида и Брисбен с прилегающими городками и поселками выглядели точками на континенте размером с Соединенные Штаты. Все они — прачки и рудокопы, лавочники и грузчики, раскатывавшие в экипажах по Коллинз-стрит нувориши, дамы в кринолинах и господа в крахмальных воротничках и цилиндрах, потягивавшие шампанское на балах в Выставочном павильоне, — все они жили в маленькой капсуле, словно подвешенные в пространстве. И любой шаг за пределы обитаемого мирка мог стоить жизни.

За три четверти века на карту была нанесена лишь береговая линия открытого мореплавателями континента, но в глубь его удалось проникнуть лишь немногим смельчакам. Чем дальше от берега, тем суше становилась местность и свирепее жара; парадоксально, но именно зной и отсутствие воды породили в воспаленном воображении колонистов убеждение, что рано или поздно в центре континента откроется… «Средиземное море». Напрасно географы доказывали бесплодность этой гипотезы — легенда о море оказалась невероятно живучей. В центре континента еще никому не удалось побывать, поэтому никто точно не знал, что же все-таки там находится; полдюжины экспедиций, рискнувших отправиться в глубь материка, вернулись с полпути, и это обстоятельство иррациональным образом укрепило миф. Многое в рассказах об этих походах напоминает вторичное открытие Сахары в XIX веке. И африканские, и австралийские путешественники повествуют о сухом целительном воздухе, холодных ночах, непереносимой дневной жаре, мучительной жажде, миражах и ощущении безбрежности пустыни, где человек превращался в крошечный атом, на который обрушиваются грозные силы природы.

Пустыня неодолимо манила землепроходцев; они обретали в ней волнующее чувство свободы, духовного очищения и даже физического обновления; поэтому как бы ни были тяжелы перенесенные лишения, они снова стремились туда. Все путешественники, как известно, охотно рассказывают о выпавших на их долю невзгодах, но австралийские первопроходцы возводили опасности в некий культ. Поход грезился им каким-то мистическим поиском неведомого, а это требовало полной самоотдачи, вдохновения и аскетизма. Вот как звучат описания Уорбертона, открывшего озеро Эйр:

«Высохшая котловина являла собой жуткую картину. Мучимому жаждой усталому путнику, добравшемуся до этих берегов, не останется ничего иного, как рухнуть на песок и встретить свою судьбу с покаянием и смирением. Ступить ногой в озеро Эйр означает отрезать себя от всего человечества. Со мной был верный друг, добрый конь, немного чая и запас испеченных в золе пресных лепешек; как завороженный смотрел я на озеро, не в силах постичь, что же передо мной — земля, вода или небо, и невольно думал, что довелось бы мне испытать, окажись я тут один в менее удачных обстоятельствах».

Австралийский географ Гриффит Тейлор, цитируя этот абзац, замечает, насколько разительно сходство между внутренними областями Австралии и Сахарой. По его убеждению, пустыни Австралии защитили материк от переселенцев из Юго-Восточной Азии точно так же, как Сахара преградила путь иммиграции из Европы в Центральную Африку. Тейлор видит сходство и между крупнейшими реками — австралийским Мурреем и африканским Нилом: Муррей тоже берет начало в горном районе, вбирает множество притоков, а затем течет по пустыне, где на протяжении 800 миль в него впадает один-единственный приток — река Дарлинг.

Идея о внутреннем море родилась не случайно: все известные к тому времени горы располагались вдоль восточного побережья, а все главные реки — Муррей, Дарлинг и Маррамбиджи — текли с этих гор на запад, внутрь континента. Должны же они были куда-то впадать! Между тем на западе между 20 и 32 южной параллелью и 115 и 140 меридианом лежало гигантское неизведанное пространство длиной 1600 и шириной 800 миль — площадью в половину Европы. Австралийцы окрестили его «зловещим пятном».