Друзья из Сары-Тепе

Глава I

Севка Клюев ворвался в класс и замер на пороге.

— Ребята, — крикнул он, стоя в дверях, — я еду в экспедицию!

— А я на Луну! — заорал Вовка-маленький.

— А я на Юпитер! — пискнул Верзила. У Вовки Верзилы голос был тоненький, как у девчонки.

— Чур, я на Марс! — крикнул Вадик.

— А я на Сатурн! — крикнул кто-то.

И пошло и поехало…

— Из пушки на Луну!

— «На Луну» уже было!

— А я на Венеру!

— У твоей-то у Венеры нет ни капли атмосферы!

— Я правда еду в экспедицию!

На Севку никто не обращал внимания.

— Космонавты, — орал Вовка-маленький, — кто наш враг в космосе?!

— Астероиды!

— По астероидам — огонь!!!

— Тс-дзинь-дзинь! Фиить-фьють-фиить-фьють! Дуум-ззз! Инь-инь-инь-инь-инь! Сссс-ссс-ссс-сссс! Тинь-тата-тинь-тата! Д-д-д-д-д-д-д!

Бельгийские браунинги, американские кольты, русские наганы, немецкие парабеллумы, английские веблей-скотты[1], современные автоматы — всё это со свистом и грохотом застрочило в потолок.

Тут уж Севка обиделся. Он сам вооружил четвёртый «А» — всех мальчишек и даже некоторых девчонок, по желанию. Пистолеты они с отцом выпиливали из толстой фанеры и раскрашивали красками. Получалось совсем как на картинках в книге «Ручное огнестрельное оружие».

Севка приготовился крикнуть в третий раз, но передумал. Он просто прыгнул на учительский стол, встал на голову и, болтая в воздухе ногами, сказал:

— Внимание! Первого апреля я уезжаю в археологическую экспедицию.

Все разом стихли. Только Вовка Верзила хотел было пропищать: «Первого апреля никому не верю», но тут же осёкся.

В наступившей тишине раздался голос Веры Степановны:

— Клюев, прими нормальное положение.

Уф! Севка мигом очутился на полу. Он вышел из стойки значительно лучше, чем делал это на уроках физкультуры. Пока его отчитывали, он успел представить, как разыграются события дальше. Вера Степановна вызовет маму. Мама скажет папе: «Насколько мне известно, в экспедиции зачисляют людей уравновешенных, а не таких, кто от радости забывает, на что дана голова, а на что ноги». Папа ничего не скажет, в их семье он человек молчаливый. Он только посмотрит сначала на Севку, а потом на маму и кивнёт головой. У них всегда так — папа во всём согласен с мамой, а мама во всём согласна с папой, а сын всегда виноват.

Но Вера Степановна не вызвала маму, она даже в дневник ничего не записала. Может быть, потому, что Севка обещал присылать из экспедиции письма, а может быть, просто повезло.

Вообще-то Севке Клюеву везло в жизни не слишком часто, во всяком случае, не чаще, чем другим ребятам. Но с кем ему действительно повезло, так это с родителями.

У Севкиных родителей была масса положительных качеств: во-первых, они его никогда не обманывали; во-вторых, отвечали на все вопросы, а если чего-нибудь не знали сами, то смотрели нужные книги; в-третьих, брали с собой в походы; в-четвёртых, не устраивали истерик, если он иногда схлопатывал «трояк» (правда, Севка старался этого не делать: уж очень обидно мама называла трояки «учительской жалостью»); в-пятых, родителей Севка здорово любил; в-шестых, они были очень хорошие.

А с виду родители как родители. Имена у них обыкновенные: Любовь Сергеевна и Андрей Петрович. Работа тоже обыкновенная. Здесь даже дело обстояло не совсем благополучно.

С мамой всё было в порядке. Мама кончила библиотечный техникум, работала в библиотеке и заочно оканчивала институт. А вот папа…

Папа работал поваром. Конечно, ничего плохого в этом не было. Кто-нибудь должен готовить людям обед, если они не могут обедать дома. Но Севка предпочёл бы, чтоб готовил им обед кто-нибудь другой, а его Андрей Петрович был бы спортивным комментатором, или сварщиком по металлу, или хотя бы учителем. Не очень-то интересно на вопрос: «Кто твой папа?» — отвечать: «Повар». Но в отношении работы отец был упрям и говорил, что не променяет её ни на какую другую. Севку это иногда огорчало.

Вдруг оказалось, что профессия повара может на что-нибудь пригодиться.

Несколько дней тому назад папа сказал:

— В апреле нашу столовую закрывают на ремонт.

— Надолго? — спросила мама.

— На три месяца.

— Прекрасно. А что ты будешь делать?

— Подумаю.

Потом от папы поступило новое сообщение:

— Сегодня я встретил Бориса. Ему как раз нужен повар, и как раз на апрель и май.

— Постой, постой, — сказала мама. — Давай-ка с начала и по порядку.

«С начала и по порядку» выяснилось, что папа встретил Бориса Яковлевича — своего школьного товарища. Борис был археологом и руководил раскопками в Узбекистане, в таком месте, куда без специального пропуска и пройти нельзя.

— Почему? — спросил Севка.

— Потому, что раскоп находится на самой государственной границе, за вспаханной полосой.

— Что же, археологи так и живут, на границе? — спросила мама.

— Живут они в городке, на раскоп их машина подвозит. А городок интересный, он ещё с девятнадцатого века служил пограничным укреплением.

Про укрепление мама слушать не стала.

— Городок, — сказала она задумчиво, — значит, там есть русские школы, кино, библиотеки, может быть, даже музей. А что, если?.. — Мама посмотрела сначала на Севку, потом на папу. — …А я бы спокойно сдавала экзамены…

В этом месте у Севки перехватило дыхание.

В экспедицию решили лететь самолётом. Если ехать поездом, то на дорогу уйдёт почти четыре дня, а на самолёте — всего шесть часов. Это было важно, потому что они торопились. Экспедиция приступила к работе 20 марта, а им пришлось задержаться: во-первых, из-за папиной столовой, а во-вторых, из-за того, что Севе надо было закончить третью четверть.

Ох и досталось же Севке в этот последний месяц!

Не успела мама договориться с Верой Степановной, как все стали считать его знатоком Узбекистана.

Кто должен был рассказывать про Турксиб[2]? Сева Клюев. Про ташкентское землетрясение? Сева Клюев. Ему и двух лет ещё не было, когда землетрясение приключилось, но именно он должен был знать, какие конструкции придумали ленинградские архитекторы, чтобы новые дома могли выдержать самые сильные подземные толчки. А когда Ленка Маркова спросила, из чего делалась паранджа, то Вера Степановна сразу же сказала: «Наверное, Клюев ответит нам на этот вопрос». А он и сам не знал.

«Ничего, теперь во всём разберусь на месте», — подумал Севка, застёгивая пристежной ремень.

По взлётной дорожке ветер гнал колючий весенний снежок. Самолёт взял разбег и рванулся ввысь. Дома и деревья одновременно рванулись вниз. Севка прилип к иллюминатору. Самолёт прорвал облака и полетел над белой грядой. С земли облака казались грязными, здесь они напоминали снег на вершинах гор. Вокруг была холодная, пронизанная светом голубизна. Больше ничего не было. Постепенно ощущение полёта исчезло. Казалось, что самолёт висит неподвижно, а гудящие моторы заняты только тем, что удерживают его в воздухе.

— Долго ещё ничего не будет? — спросил Севка у папы.

Андрей Петрович взглянул на часы, подумал и сказал:

— Минут через сорок начинай смотреть.

Севка недоверчиво хмыкнул, но стал следить за стрелкой часов. Папа оказался прав. Сначала гряда облаков кое-где разорвалась, затем стала редеть, а затем и совсем исчезла, будто её никогда и не было. Внизу открылась земля: квадраты полей; леса из крошечных деревьев; синие реки, не шире тех лент, что девчонки вплетают в косички; лужи озёр; многоэтажные дома — меньше домиков на детских площадках; автострады, прямые и узкие, как школьные линейки; горы, превращённые расстоянием в маленькие холмы. Смотреть на это было очень интересно. Потом немного надоело. Но тут как раз самолёт пошёл на посадку.

— Ух ты, — сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. — Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов.

Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые.

— Мой сын, — сказал наконец папа.

— Здравствуй, Сева. — Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. — С прибытием, брат. Давай рюкзак — и пошли. Саша наверняка уже ворчит.

Рюкзак Севка, конечно, не отдал — привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.

Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.

Саша проверил, плотно ли Севка захлопнул дверцу, передвинул свою тюбетейку с затылка на лоб, забавно сморщил нос и включил зажигание.

— Держись за воздух, старик!

«Ух, здорово!» — только и успел подумать Севка.

Навстречу понеслись луга, поля, дороги, сады. Среди зелёной травы красными островами цвели полевые тюльпаны. По вспаханным полям двигались машины, за ними следом двигались люди. Казалось, что люди и машины танцевали какой-то слаженный танец. Мужчины были в полосатых халатах, а женщины — все, как одна, в красных цветастых платьях, в красных косынках на головах.

— У нас любят красный цвет, посевную хлопка заканчивают, как у вас в Ленинграде осень называют? — скороговоркой, без знаков препинания сказал Саша.

— Осень у нас называют золотой, — ответил несколько озадаченный Севка.

— И у нас золотой, только у вас — потому что листья на деревьях как золото, а у нас золото на полях вызревает.

— Знаю. В школе сто раз проходили. Это хлопок — «белое золото». А вы русский или узбек?

— Да кто его разберёт. Вроде бы как русский, а всю жизнь живу в Самарканде. С тобой говорю по-русски, а с узбеком могу по-узбекски. Ещё таджикский знаю. Песни на всех языках петь могу. А невеста у меня узбечка — Зулейхой зовут.

— Уже город?

— Угу.

— Мигом домчались.

Полуторка загромыхала по булыжникам узких мостовых. Вдоль тротуаров потянулись нескончаемые заборы — дувалы, из-за которых едва виднелись одноэтажные кибитки-дома.

Саша затормозил около калитки такого размера, что она казалась просто случайной заплатой на грязно-белой, плохо оштукатуренной стене.

«Ну и дом», — подумал Севка, вылезая из машины.

Однако за дувалом оказался большой, чисто прибранный двор с деревьями и цветниками. Земля во дворе была укатанной и твёрдой, как асфальт. Справа стоял белый одноэтажный домик с плоской крышей и узкими окошками, прикрытыми тяжёлыми деревянными ставнями.

— Мехмонхона — гостевая. Тут мы и живём, — сказал Борис Яковлевич, кивнув в сторону домика. — Точнее, живём мы в саду, а в гостевой держим вещи.

Они свернули влево и пошли по тропинке между деревьями. На ветках деревьев, как свечи на ёлках, тянулись кверху крепкие красные цветы.

— Гранаты, — сказал Борис Яковлевич, — а вот и наши хоромы.

Они поднялись по ступенькам на длинную широкую площадку — суфу[4]. Над площадкой вились виноградные лозы с толстыми резными листьями и усиками, закрученными в сложные спирали. Всё это держалось на кольях, вбитых по краям суфы. Внизу был расстелен брезент. На нём лежало семь спальных мешков. Саша ночевал в машине.

«Хорошо спать на суфе, — подумал Сева. — Жаль, что виноград ещё не поспел».

Потом он знакомился с участниками экспедиции, потом все сели ужинать.

Последним впечатлением этого длинного дня были очень чёрное небо и очень жёлтые звёзды. Небо казалось перевёрнутым. Звёзды висели низко и были каждая величиной с кулак.