Друзья из Сары-Тепе

Глава II

На другой день был понедельник.

По понедельникам на заставе проходили учения со стрельбой. Работать было нельзя, и выходной день археологов был перенесён на понедельник. Поэтому, когда папа разбудил Севку, все ещё спали. Только Борис Яковлевич проснулся. Он откинул клапан спального мешка и зашептал очень громко:

— Значит, Андрей, до площади прямо, а там возьмёшь левее по Алишера Навои[5]. Минут пятнадцать, не больше.

— Найду, спи.

Севка понял, что речь идёт о школе, и заторопился — занятия начинались в восемь утра по местному времени.

По улице они шли быстро, почти бегом. Севка ворчал:

— Город называется. Ни троллейбусов, ни трамваев. Ни одного настоящего дома, сплошные кибитки, да и тех не разглядишь за дувалами. Дувалы грязные, хоть бы побелили. Мостовая узкая, какие-то канавки ненужные, и народу никого нет.

Андрей Петрович слушал, слушал. Потом ему надоело.

— Не с той ноги ты встал, что ли? Или забыл, что мы в Средней Азии? Дувалы высокие, чтобы тень была большая. Улицы узкие, чтобы воздух в них втягивался, как в трубу, чтоб прохладно было. Канавки, говоришь… Мог бы догадаться, что это арыки. Придёт время поливки садов и огородов — в них воду пустят.

— А почему дувалы грязные?

— Сухо здесь, пыли много, песку. Да ты лучше посмотри, какие ворота в этих дувалах.

Ворота и калитки, в самом деле, были замечательные — крепкие, деревянные, сверху донизу покрытые резными узорами.

— Ну ладно, ворота красивые. А почему людей нет?

— Во-первых, есть.

— Разве это люди? — Севка кивнул на двух мальчуганов лет четырёх или пяти. Оба были в тюбетейках, в длинных брюках, но без рубашек и босиком. С деловым видом мальчишки барахтались в пыли.

— А это? — Папа показал на женщину, появившуюся из-за угла.

— Это называется не «люди», а «редкие прохожие».

— Упрям ты, Всеволод. Сколько жителей в Ленинграде, помнишь?

— Четыре миллиона.

— А здесь сорок тысяч, в сто раз меньше. Из-за жары здесь жизнь начинается раньше, и все уже давно на работе.

— Здравствуйте, — сказала женщина.

— Доброе утро, — ответил Андрей Петрович.

— Разве ты её знаешь? — спросил Севка, когда женщина прошла мимо.

— Нет. И она нас не знает. Просто видит, что мы приехали к ним в город, вот и приветствует нас, как гостей. Согласись, что это вежливо.

— Если бы все ленинградцы принялись здороваться друг с другом, жизнь в городе просто остановилась бы, и весь транспорт тоже остановился бы.

— С этим не поспоришь. Однако смотри, на площади и здесь народу предостаточно.

— И дома трёхэтажные, хоть и не совсем современные, но всё равно похоже на город. И магазинов полно.

Севка стал читать вывески, протянувшиеся вдоль окон-витрин первых этажей, и чуть с ума не сошел. «Саноат моллари» — было написано на одной, «Болалар дуньё» — на другой.

— Посмотри, — сказал он, дёргая за рукав Андрея Петровича, — что это за бред такой?

— Ты о чём?

— Да вот эти вывески. Написано по-русски, а смысла никакого.

— Торопливый ты человек, Сева. Ничего до конца разглядеть не умеешь. Наверху по-узбекски написано, а внизу по-русски. «Саноат моллари» значит «Промтовары», «Болалар дуньё» — «Детский мир».

— Почему тогда по-узбекски написано русскими буквами?

— Потому что раньше узбеки писали по-арабски, а в годы советской власти у них появился алфавит из русских букв.

— Тогда понятно.

Улица Алишера Навои была совсем современная. Вдоль асфальтированных тротуаров стояли настоящие пятиэтажные дома с балконами из разноцветных кирпичиков. Перед домами росли деревья. Школа находилась за сплошной стеной толстых ветвистых акаций. Школьное четырёхэтажное здание ничем не отличалось от Севкиной ленинградской школы. И внутри всё было так же. По лестнице бежали ребята. Одни неслись вверх, другие — вниз. Когда противоположные потоки сталкивались, то в воздухе мелькали портфели. Потом пробка рассасывалась, и ребята бежали дальше, кому куда надо.

«Всё как в Ленинграде, — недовольно подумал Севка, — и коридор такой же, и двери в классы такие же».

Отец находился в учительской, а Севка стоял и смотрел. Наконец ему удалось обнаружить любопытный факт, явно местного значения: у многих девчонок волосы были заплетены не в одну, не в две, а в десять или, может быть, в тридцать косичек.

«Сколько надо времени, чтобы подёргать за каждую?» — успел подумать Севка, прежде чем прозвенел звонок.

В класс он вошёл вместе с Гульчехрой Хасановной. Она была воспитателем, как Вера Степановна, и так же, как Вера Степановна, преподавала историю. Только Гульчехра Хасановна была молодая, тонкая и очень красивая. Особенно красивыми у неё были волосы, чёрные-пречёрные. Глаза тоже были чёрные и немного раскосые, брови, как нарисованные, — дугой, кожа смуглая, а на щеках румянец.

«Ну и учительница, — подумал Севка, — прямо Шамаханская царица».

— Ребята, — сказала Гульчехра Хасановна, — пожалуйста, познакомьтесь, — это Сева Клюев. Он приехал из Ленинграда вместе с археологами и будет учиться у нас всю последнюю четверть. Думаю, что за два месяца вы успеете не только познакомиться, но и крепко подружиться.

Ребята принялись разглядывать Севку, а он никого не стал разглядывать — ему было как-то неуютно. Только одну девчонку, всю в завитках, он успел заметить, и то, наверное, потому, что она его не разглядывала, а нарочно смотрела в сторону и что-то шептала своему соседу.

«Задавала», — подумал про неё Севка.

Посадили его рядом с другой девчонкой — белобрысой и толстощёкой. У Севки у самого светлые волосы, а у этой — даже ресницы были соломенного цвета.

— Как тебя зовут? — спросил её Севка.

Девчонка ответила не сразу:

— Тоня, а можно Соня.

Севка опешил: «Тоня или Соня? Что она, имени своего не знает или ненормальная какая-нибудь?» — но переспросить не успел: Гульчехра Хасановна начала урок.

Стоило ехать за тридевять земель, чтобы всё было так же, как в Ленинграде. На уроках учителя объясняли, а потом спрашивали; иногда сначала спрашивали, а потом объясняли; ребята шушукались и схлопатывали замечания; на переменах все носились, а дежурные убирали класс. Севку никто ни о чём не расспрашивал. Его соседка всё время молчала и сидела, уставившись в одну точку. На последнем уроке ему стало совсем скучно. Он вынул из портфеля веблей-скотт — единственное оружие, которое он взял с собой, и стал думать, что из таких пистолетов стреляли в Средней Азии во время Гражданской войны.

— А ну-ка покажи! — Девчонка с двумя именами взяла пистолет прямо у него из рук, как будто он был её собственный.

— Интересно, очень, очень даже интересно, — зашептала она, обращаясь неизвестно к кому. — Очень, очень интересно.

Она шептала так громко, что Ариф Арифович оторвался от карты.

— Шарипова.

Никакого ответа.

— Шарипова, я к тебе обращаюсь!

Соня-Тоня прикрыла пистолет книгой и нехотя выползла из-за стола.

— Чем ты занята?

— Ничем.

— А всё-таки?

Никакого ответа.

— А всё-таки?!

— Воспоминаниями.

Вот так словечко загнула! Хорошо ещё, про пистолет ничего не сказала. Обидно было бы, если б географ его отнял, да и замечание в первый день получить не хотелось. Успеется.

Соня-Тоня, не дожидаясь разрешения, сползла на место и села, подперев кулаками свои толстые щёки.

Ариф Арифович вздохнул и стал водить указкой по карте.

Наконец уроки кончились. Севка пошёл домой. Свернув с площади, он увидел кудрявую девчонку и того мальчишку, что сидел рядом с ней. Они шли по самой середине улицы, а между ними шла настоящая немецкая овчарка с чёрной холкой и низко опущенным хвостом. Севка пошёл за ними и всё смотрел на овчарку. А потом разозлился и стал их обгонять.

— Клюев!

Севка остановился. Невысокий тонкий мальчик с чёлкой до самых глаз протянул ему руку:

— Познакомимся? Карим Юлдашев.

Сева пожал Кариму руку.

— Меня зовут Катя.

Сева пожал руку Кате и повернулся к собаке.

— Карлсон, — сказала собака и протянула Севе лапу.

Положим, «Карлсон» сказал за неё Карим, но лапу собака подала сама.

— Умная, — с уважением сказал Сева.

— Умнее многих, хотя и не жила в больших городах, — сказала Катька и тряхнула кудряшками.

— Очень хорошо, что ты будешь учиться в нашем классе, — сказал Карим, — у нас никогда не было ребят из Ленинграда. Я живу в кишлаке, в горах, только учусь здесь. А Катя приехала из Белоруссии. Её отец подполковник, комендант пограничного участка. А мой — чабан. И дед у меня чабан. Расскажи про Ленинград. Я читал, в Эрмитаже пятнадцать тысяч картин. Ты их все видел?

Севка, конечно, много раз был в Эрмитаже, но картины почему-то не очень запомнил. Его больше интересовало оружие в Рыцарском зале, ещё египетская мумия, которой три тысячи лет.

«Надо дать телеграмму маме, пусть вышлет книжки про Эрмитаж, а то неудобно», — подумал Севка, а вслух сказал:

— Я вам каждый день буду что-нибудь рассказывать, пока домой идём, раз нам всё равно по пути.

— Я живу в новом доме, — сказала Катя, — а ты живёшь у Садуллы. Твой Садулла — самый отвратительный человек на свете. Я его терпеть не могу.

Севка видел своего хозяина: высокий тощий старик с белой бородой, всё время улыбался и кланялся. Он совсем не казался злым. Севка вопросительно взглянул на Карима.

— Катя много выдумывает, — сказал Карим. — Так говорит и Дмитрий Фёдорович. Но сейчас она права. Садулла очень плохой человек. Он мучил Карлсона. А раз он мог мучить собаку…

— Раз он мог мучить беззащитного маленького щенка, значит, он может мучить кого угодно, — закончила Катька.

Прежде чем Севка дошёл до дома, он узнал историю знакомства Кати, Карима и Карлсона. Ещё он узнал, за что они все трое не любят Садуллу.

Катя с Дмитрием Фёдоровичем приехали в этот город в конце прошлого лета. Занятия в школе ещё не начались, знакомых у Кати не было, и от нечего делать она бродила по улицам. Бродила, бродила и вдруг слышит — за дувалом щенок плачет.

Послушала Катя и ушла: мало ли почему скулит щенок. Однако на другой день снова пришла, послушала — скулит. Тогда она открыла калитку и заглянула во двор. Щенок был привязан к дереву. Неподалёку от него слонялась девчонка лет шести.

— Почему щенок скулит? — спросила её Катя.

— Жрать хочет. Три дня не жрамши сидит.

— Так дай ему.

— Садулла-бобо[6] не велит. Сказал: если не кормить, злее будет, дом сторожить будет.

Катька бросилась домой. Схватила кусок колбасы — и обратно. А по двору сам Садулла прохаживается. Катька к нему.

— Какое вы имеете право не кормить собаку?

Старик руками развёл, прикинулся, что по-русски не понимает, а Катя тогда узбекского ещё совсем не знала. Она бросила щенку колбасу, да не добросила. У щенка верёвка короткая, он рвётся, рвётся, а дотянуться не может. Садулла засмеялся, выставил Катю на улицу и калитку закрыл.

По улице шёл Карим. Видит, сидит у арыка девочка, а по щекам слёзы текут. Он прошёл мимо, но потом вспомнил слова своего деда: «Поговори с человеком, если с ним приключилась беда», — и вернулся.

Сначала Катя молчала. Но Карим не отстал от неё, а когда узнал, в чём дело, то сказал: «Идём».

Садулла был ещё во дворе. Карим стал говорить с ним по-узбекски, а Катя бросилась к щенку и принялась отвязывать верёвку. Старик, конечно, заметил.

— Отойди, девчонка, побью! — Оказывается, он знал русский язык.

— Только посмей тронуть! — повысил голос Карим.

— Не лезь! И тебя побью! Всех побью!

Садулла, увидев, что Катька отвязала щенка, погнался за ней.

— Не отдам, не отдам! — Катька со щенком в руках бегала по двору; Садулла, подобрав полы халата, — за ней. Карим бросался меж ними, чтобы в случае чего прикрыть собою Катьку. Его кулаки были сжаты.

— Отступай! К воротам! — кричал Карим.

— Садуллу-бобо убивают! Люди, деда убивают! — визжала девчонка.

— Отдай собаку!

— Не отдам!

— Побью!

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы во дворе не появился ещё один человек, тот самый, которого ребята потом прозвали Пятнистым.

— Что тут за базар? Гони прочь проклятых щенков! — закричал он. Старик замер. «Щенки» воспользовались этим и выскочили на улицу.

Вечером Катя сказала отцу, что со щенком она расстанется только вместе с собственной жизнью. Дмитрий Фёдорович и сам понимал, что Катино дело справедливо. Он пошёл к Садулле и предложил ему денег. Садулла от денег отказался и сказал: «Пусть красавица пионерка возьмёт собачку от меня в подарок, и пусть радуется большой начальник, отец красавицы пионерки, на свою дочку, когда она будет играть с маленькой собачкой».

— Не такой уж он злой, твой Садулла, — сказал Дмитрий Фёдорович.

— Это он к тебе подлизывается, — возразила отцу Катька.

Потом пришёл Карим, и они вместе придумали назвать щенка Карлсоном. Во-первых, потому, что «Катя» на букву «К» и «Карим» на букву «К» и «Карлсон» тоже на букву «К»; во-вторых, потому, что в этот день по телевизору показывали мультфильм «Карлсон, который живёт на крыше»; а в-третьих, потому, что Дмитрий Фёдорович, взяв в руки щенка, сказал: «Ну и откормили вы его. Живот прямо как у Карлсона». Так и стал Карлсон Карлсоном.

С той поры они втроём — Катя, Карлсон и Карим — дружат на всю жизнь. Они всё делают вместе, уроки тоже. Конечно, Карлсону уроков делать не надо, но зато он всегда провожает их в школу, а после уроков встречает и они вместе идут домой. Ни разу не случилось, чтобы Карлсон опоздал и не встретил их вовремя. Такой умный пёс.

— Молодцы, — сказал Севка, выслушав их историю. — Очень правильно вы поступили. И собака теперь у вас есть. А у меня никогда собаки не было. Прошу, прошу родителей…

На другое утро, едва Севка выскочил за ворота, он увидел, что его ждут Катя, Карлсон и Карим.

— Мы живём рядом: Катя — на Самаркандской, я — за углом. Будем заходить за тобой, — сказал Карим.

— Тем более что нам совершенно всё равно, какой дорогой идти в школу, — добавила Катя. Карим укоризненно взглянул на неё и уступил Севке место рядом с собакой.