Друзья из Сары-Тепе

Глава III

В экспедиции было шесть человек: Борис Яковлевич, его помощница Нина Георгиевна, которую прозвали «археолог на все руки», художница Татьяна Васильевна, студенты Ленинградского университета — «археологи без пяти минут» — Лида и Лёня и Севкин папа, Андрей Петрович. Ещё был шофёр Саша. Ещё был Севка.

Рано утром Саша всех увозил на раскоп — и археологов, и рабочих. Севка шёл в школу. Ему теперь там не было скучно — у него появились друзья. Да ещё какие!

На другой день после знакомства Катя повела Севку на третий этаж. Там на длинной светло-серой стене висели яркие разноцветные рисунки.

— Специально против окон повесили и стенку в нейтральный фон выкрасили, — сказала Катя.

— Как настоящая выставка.

— Она и есть настоящая. Видишь, написано: «Выставка работ акварелей ученика четвёртого «Б» класса Карима Юлдашева». Акварели — это рисунки, выполненные акварельными красками.

— Знаю. — Севка принялся смотреть.

Сначала шли сплошные овцы. «Отара» — белые овцы сбились вокруг чабана в чёрной бурке, в чёрной лохматой шапке. «На пастбище» — белые овцы щипали зелёную траву. «У горного озера» — белые овцы пили синюю воду, на синем небе плыли белые облака.

— Овцы похожи на облака, — сказал Севка.

— Иначе и быть не может, — сказала Катька. — При правильном уходе овца похожа на пушистое облако. А эта акварель называется «Заблудился».

— Вижу. Маленький ягнёнок заблудился, а старый чабан его нашёл и несёт на своих плечах, потому что ягнёнок устал.

— Это каждый видит. Но ты, конечно, не знаешь, что чабан — это дедушка Карима, и акварель ещё можно назвать «Добрый пастырь»[7]. Художники всего мира изображали пастуха с ягнёнком, чтобы показать доброту человека.

— Здорово ты, Катерина, важничаешь.

— Ни капельки не важничаю. Умурзак Алимович на рисовании всё про это объяснил и картинки показывал. А вот и я.

— Точь-в-точь ты — лохматая и глаза как угли.

— Неправда. Глаза как звёзды, а кудри — ночь.

На всех рисунках Катька была рядом с Карлсоном или Карлсон рядом с Катькой. При этом Катька оставалась одинаковой, а Карлсон рос прямо на глазах и из маленького щенка, едва научившегося держать ушки, превращался во взрослого пса с острой мордой и толстыми лапами.

— Когда Карим успел нарисовать столько? — спросил Севка, разглядывая последний рисунок, на котором Катька и Карлсон смотрели через окно на сыпавший с неба снег. Внизу было написано: «Редкое явление в наших краях».

— Про овец — летом, остальное — осенью и зимой. Выставку сделали к Новому году и не снимают, потому что красиво. Наша школа гордится этой выставкой. Работы на выставку рекомендовал сам Умурзак Алимович.

Конечно, Катька важничала и нарочно произносила «взрослые» слова.

В классе Севка сказал Кариму:

— Замечательные у тебя рисунки. Каждый рисунок замечательный. Карлсон очень красивый, и Катьку и овец узнать можно. Вырастешь, художником будешь?

— Ты затронул больное место, — сказала Катя.

— Катя так говорит, потому что я ещё не решил, кем быть — художником или чабаном, — сказал Карим. — Я очень люблю рисовать и очень люблю овец и то, как чабаны с отарами живут в горах. Вот и не знаю, как быть.

— Действительно, трудное положение, — согласился Севка.

Поскольку было с кем поговорить на переменках, Севке легче стало молчать во время уроков. Правда, он попытался ещё три или четыре раза втянуть Тоню-Соню в разговор, но из этого совсем ничего не вышло. «Занимается воспоминаниями», — ехидно думал Севка. Даже подсказывать Тоне-Соне было бесполезно, даже учителей она не всегда слышала. Ариф Арифович, «дважды Ариф», как называли его ребята, на каждом уроке говорил:

— Шарипова, старайся быть внимательной.

— Я стараюсь, — отвечала Шарипова. А иногда молчала и смотрела куда-то вбок. Училась она неважно. Поэтому Севка очень удивился, когда на уроке русского языка учительница сказала: «Как же так, Шарипова, лучшая моя ученица, а запуталась в разборе простого предложения?». Значит, был хоть один предмет, по которому Тоня-Соня не только успевала, но и считалась лучшей.

После урока Севка спросил:

— Почему это у Шариповой два имени?

Карим с Катькой переглянулись, засмеялись и рассказали вот что.

Настоящее имя Шариповой Тоня — Антонина. Так её мама назвала. Мама у неё русская, а отец — узбек. Ещё у Тоньки есть шестеро старших братьев. Самый старший машинистом на электровозе работает. Все они мальчики, а Тоня — девочка, все они старшие, а Тоня — младшая. Вот мама её и обожает. Привела её в школу, в первый класс и всем говорила: «Моя доня, моя доня» — доченька, значит. Ребята услышали и подхватили: «Тоня-доня, Тоня-доня». А потом заметили, что Тоня-доня не то чтобы спит, но так, словно вот-вот уснуть собирается, ещё одно имя ей прибавили — стали звать «Тоня-доня-Соня», но чаще «Тоня-Соня». Все привыкли, даже учителя путают. А она ничего, не обижается — ей всё равно.

— Ей, наверное, вообще всё всё равно, — сказал Севка.

— Как бы не так.

— Ты ещё не знаешь нашу Соню.

К концу первой недели Севка перезнакомился со всеми ребятами из четвёртого «Б» и с некоторыми — из других классов. Но дружить он продолжал с Катей и Каримом.

В субботу они позвали его на базар.

Суббота — день замечательный.

Во-первых, потому, что завтра воскресенье, во-вторых, в субботу у всех, даже у старшеклассников, всего по три урока. Это для того, чтобы ребята из ближних кишлаков могли рано домой уехать. Кате, Карлсону и Кариму уезжать никуда было не нужно.

В субботу они обязательно шли на базар.

— Зачем? — спросил Севка.

— Увидишь, — сказали ему.

Базар был рядом. В этом городе вообще всё было рядом, особенно от площади.

Людей на площади было видимо-невидимо. И все такие праздничные, нарядные. Полосы шёлковых халатов вспыхивали сине-зелёным огнём. Красные шёлковые платья пестрели разводами, красные тюбетейки переливались золотым шитьём. У некоторых апа («апа» — значит «старшая сестра», такое здесь есть почтительное обращение) головы были покрыты высокими тюрбанами, обмотанными красной тканью. Так много красного Севка видел только на первомайских демонстрациях.

— Ну и ну, — сказал он, когда они пересекали площадь, — интереснее, чем в Музее этнографии.

— В каком таком музее? — небрежно спросила Катька. Она терпеть не могла, когда в разговоре употреблялось незнакомое ей слово.

— Эт-но-графии. Там про разные народы. Как они живут, какие одежды носят. И оружие есть, особенно грузинское. И ковры, и посуда. — Тут Севка спохватился, подумав, что Карим начнёт его допытывать, что какого цвета, и скорее переменил разговор.

— Мы с отцом хотим купить узбекский шёлк маме на платье. Во всём Ленинграде ни у кого такого не будет.

— С каким рисунком?

— С таким, будто в воду камушки бросили и рябь побежала. — Севка мотнул головой в сторону женщин с огромными тюками на головах. — Как у этих.

Женщины напоминали оснащённые парусами фрегаты. Они двигались, словно плыли. Шёлковые широкие платья равномерно колыхались вокруг их пышных фигур.

— Такой рисунок называется «абр» — «облако», потому что у него нет определённой формы. Он всё время меняется, как облака на небе.

— Вот, вот. Абр, облако. Отец хочет красное с зелёным облако, а я хочу белое с чёрным.

— Купите оба, тогда спора не будет.

Женщины с тюками проплыли. Появился ишачок. (Было похоже на смену кадров в кино: только что было одно — теперь другое.) На ишачке сидел чернобородый мужчина. Он важничал — на нём был новый халат, подпоясанный тремя поясными платками. Между синим и красным платком торчала лепёшка. За ишачком семенила женщина, жена чернобородого. На её голове был тюк; в одной руке она несла корзину с гусями, в другой — закрученные верёвкой подушки; к спине был привязан ребёнок. Малыш лежал в платке, словно в люльке.

— Смотрите, сколько она всего тащит! А этот, на осле, пустой сидит! — возмутился Севка.

— С гор, — совсем тихо сказал Карим. — Там, в кишлаках, есть ещё дикие люди.

— Дикие люди! А мы кто? Смелые мы или нет! — Катька даже ногой топнула и бросилась наперерез ишачку. Карлсон и мальчики — за ней.

— Как вы смеете! Сами едете, а апа и тюки несёт, и гусей, и ребёнка! — закричала она прямо в лицо чернобородому. Ишак остановился. Карлсон залаял.

«Ну, сейчас будет», — подумал Севка. Но чернобородый не рассердился. Похоже было, что он даже обрадовался случаю поговорить, хотя бы с ребятами.

— Ты, девочка, русский, — важно сказал он. — Ты не знай наш обычай. Носит — плохой джигит, хороший джигит — не носит. Хороший джигит — ничего не носит.

Но Катька совсем не была расположена к беседе о джигитах.

— Сейчас же возьмите тюки! — шипела она громко.

На них стали оглядываться. Идущие мимо — замедляли шаг, кое-кто останавливался. Чернобородый помрачнел и насупился.

— Вай, — сказал он. — Пустой девчонка. Шумливый, как мешок с орехами. Хых-хых, — ткнул он палочкой в спину ишачка, понукая его ехать.

— Постой, ака (то есть «старший брат»), — остановил его Карим, — скажи мне, твой ишак тоже джигит?

— Зачем говоришь пустое? Ишак — это ишак, джигит — это джигит. Как может ишак быть джигитом?

— Раз ишак не джигит, тогда пусть ишак и несёт тюки.

Чернобородый растерянно заморгал и стал озираться, ища сочувствия. Но свидетели этой сцены были явно на стороне ребят. Над попавшим впросак джигитом начали подшучивать, кое-кто заулыбался. Румяная круглолицая девушка в красной бархатной безрукавке смеялась не таясь. Карлсон принялся лаять, гуси переполошились и загоготали.

Тем временем Карим и Севка освободили апу от тюков. Джигиту пришлось спешиться. Делая вид, что ничего не произошло особенного, он снял один из своих платков, связал тюки и стал навьючивать ишака.