Друзья из Сары-Тепе

Глава IX

Четвёртый «Б» ехал в Самарканд. Шефы дали автобус, археологи — шофёра Сашу, родительский комитет — Анзират Зиямовну… Вот это была поездка!

Навстречу четвёртому «Б» летели жёлто-серые пески с сухими космами колючих кустов. Зелёные бухарские синички, гроздьями сидевшие на телеграфных проводах, суматошно кричали вслед. Из-под колёс, словно вспугнутые зайцы, выскакивали шарики перекати-поля. «Хоп-хоп», — били мелкие камешки в ветровое стекло.

Во время коротких остановок ели манту — узбекские пельмени с бараниной, пили воду из родника у подножия гигантской чинары, кормили рыбок маринок. Передохнули — и снова в путь.

Дорога поднималась вверх, бежала по краю пропасти. Внизу бурлили горные реки. На нежно-зелёных склонах паслись стада белых и чёрных овец. На лугах полыхали огнём красные и жёлтые тюльпаны.

Автобус кружил по виткам серпантина. Вместе с ним кружился прилипший к окнам четвёртый «Б».

Позади осталось ущелье со стометровыми склонами, непрестанно изрыгающее массы холодного воздуха. Через это ущелье во времена Тимура пролегал караванный путь.

Позади остались «пятьдесят сахарных голов» — пятьдесят островерхих скал.

Позади остались зелёные и красные холмы со стадами каракульских овец.

Лента асфальта вилась в предгорье, ныряла в ущелье.

«Хоп-хоп!» — бились камушки. «Как хорошо болтать ногами!» — орал четвёртый «Б».

Долго ли, коротко ли, перемахнули через перевал, а там уж до Самарканда рукой подать.

— Сколько лет Самарканду? — спросила Гульчехра Хасановна, когда перед ними открылся город.

— Две тысячи пятьсот!

Город был весь в зелени.

— Как называли Самарканд древние историки?

— Украшение лика земли.

В интернате, где их ждали как самых дорогих гостей, были готовы и обед, и постели. Пообедать — пообедали, а от отдыха отказались. Кто же будет днём спать, когда впереди так много интересного!

Четвёртый «Б» снова в машине. Здесь произошли кое-какие изменения: в ветровом стекле — букет тюльпанов, а рядом с Сашей — Зулейха.

— Здравствуйте, апа, здравствуйте, Гульчехра Хасановна, здравствуйте, ребята. Желаю вам всем хорошо провести праздники, — сказала Сашина невеста, а потом уже не говорила ни слова, только иногда улыбалась.

— Серьёзная девушка, — одобрительно отозвалась о ней Анзират Зиямовна.

— Внимание, едем по достопримечательностям, как заграничные туристы! — крикнул Саша, и автобус поехал по улицам Самарканда.

Необычайным был этот город. Старое и новое перепуталось в нём, как правда и выдумка в сказке. Жаль, что нельзя было всё посмотреть, — времени не хватало.

Перед Регистаном[19] ребята вышли из машины, построились в пары — впереди Гульчехра Хасановна, Анзират-апа позади.

Но какой там строй на Регистане! Народу — не протолкнуться. Особенно много туристов. И хоть приехали они из разных мест и одеты были по-разному, но вели себя одинаково: стояли задрав головы, восторженно орали и не переставая щёлкали фотоаппаратами. Четвёртый «Б» моментально стал делать то же самое.

Не только ленинградец Сева Клюев, почти все ребята четвёртого «Б» класса видели Регистан впервые. Было от чего прийти в восторг.

Обширный, как площадь, вымощенный камнем двор. С трёх сторон его замыкают три медресе: Шер-дор — «Имеющий тигров», Тилля-кори — «Позолоченный» и медресе Улугбека. Все три здания так огромны, что кажется — в самое небо упираются их башни и купола. Стены выложены расписными изразцами. Особенно нарядны ворота.

— Ворота с аркой посредине называются «портал», — принялась объяснять Гульчехра Хасановна, — башни — минареты. На них пять раз в день взбирались священники-муэдзины и звали правоверных к молитве: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник его». В некоторых странах Востока до сих пор несётся такой призыв. Только муэдзины уже не поднимаются по крутой винтовой лестнице. Они записали свои голоса на диктофон и в нужный час включают его.

Такое применение современной техники вызвало у ребят припадок веселья. Когда они успокоились, Гульчехра Хасановна сказала:

— Форма минаретов произошла от сторожевых сигнальных башен, на которых зажигались огни. Об этом говорит корень слова «минарет» — «нар», что значит «огонь».

— Здорово, — сказал Севка, озирая площадь.

— «Здорово» не годится, не так надо говорить, — обрезала его Тоня-Соня.

— Вот ты и скажи, как годится.

— И скажу. Регистан — как сказка из «Тысячи и одной ночи». Только в сказках бывает так много красивого или в стихах. Минареты — как стрелы, пущенные из лука; купола — как паруса.

— Голубых парусов не бывает.

— Бывают, — вмешалась Катька. — Раз бывают алые паруса, значит, бывают и голубые. Продолжай, Тонька.

— И продолжу. Посмотрите на разноцветные изразцы. На них изображены большие и маленькие звёзды с длинными лучами, линии, стебли, цветы.

Усто Саид рассказывал, что правоверным было запрещено изображать людей и вообще живые существа. Тогда художники придумали вот что. Всю красоту, что они видели на земле, они изобразили, рисуя цветные узоры. Это как музыка. Только музыку слушаешь, а узоры смотришь!

— Очень правильно, — сказал Карим, отрывая глаза от альбома, в котором он что-то уже рисовал. — Так и говорили: «Узоры — музыка для глаз».

— Интересно, — крикнул кто-то из ребят. — Тоня-Соня, расскажи ещё!

— Чего там рассказывать, смотрите.

— Про буквы расскажи!

— Про буквы я не знаю, они тоже как узор!

На медресе Улугбека были большие жёлтые и белые буквы. Их оплетали гибкие стебли цветов.

— Это арабская надпись, — сказала Анзират Зиямовна. — Здесь написано: «Основатель этого здания науки — великий султан, сын султана, сына султана, удовлетворитель мира и веры Улугбек Гураган».

— Анзират-апа, вы умеете читать по-арабски?

— Немного умею.

— Вы здесь учились, в этом медресе?

— Что вы! Девочек на порог медресе не пускали, да и мальчики там не столько учились, сколько молились. Кончали медресе, а не знали ни химии, ни физики, думали, что земля плоская и окружена со всех сторон горами, в которых живут могучие джинны. А всё же для меня Регистан действительно стал «местом учения».

— Расскажите, апа, расскажите!

Больше всего на свете четвёртый «Б» любил интересные истории.

— Было это больше пятидесяти лет тому назад. Приехала я с братом в Самарканд. Он по делам ехал, я и упросила взять меня с собой. Уж очень хотелось своими глазами увидеть «украшение лика земли». Пришли мы на Регистан. Людей — не меньше, чем сейчас. Волнуются, кричат. Посреди площади большой костёр горит.

К нему женщины подходят, одна за другой. Срывают с себя паранджу и в огонь бросают. А лица у них такие счастливые, такие гордые. Назад идут — походка лёгкая, будто тяжёлый груз с плеч сбросили. Ведь паранджа была знаком рабства. Женщина считалась рабыней сначала отца, потом мужа. Для неё всё было запретным — и веселье, и радость. Ни петь, ни смеяться, даже говорить громко при посторонних нельзя. Лицо открыть — нельзя, на мир взглянуть — нельзя. Перед глазами всегда должна быть чёрная сетка чачвана.

— Апа, Анзират Зиямовна, скажите, пожалуйста, что это за сетка такая? — закричал Севка. — Ко мне в Ленинграде одна девчонка приставала, про сетку спрашивала и про то, как паранджу носили.

— Сетка — чачван называется. Её из конских волос плели. Чачваном лицо закрывали. А паранджу на голову накидывали. Паранджа — вроде халата, только руки в рукава не продевали, рукава на спине болтались. У богатых паранджа из шёлка делалась, у бедных — из ситца, а смысл один.

Увидела я этот костёр, в котором паранджи да чачваны корёжились, приехала домой и свою паранджу сожгла. Первая в городе с открытым лицом появилась. Отец меня чуть не убил, мать плакала. Старики на улице плевали мне вслед. А я и подружек уговорила, вскоре и они лица открыли.

— А вы, значит, первая?

— Первая.

Вот это апа! Собственные корреспонденты не дремали — их шариковые ручки так и носились по листам блокнотов. Саттар Кариев фотографировал апу и то место, где когда-то горели паранджи. Там сейчас стояли чернокожие туристы и, задрав головы, изучали что-то находящееся наверху.

— Ну а теперь в пары, — сказала Гульчехра Хасановна, — нам ещё в Шахи-Зинда успеть надо.

— Где Анвар Уйгунов? — спросила апа, когда все разобрались по парам. Посмотрели — Анвара нет.

У Гульчехры Хасановны округлились глаза. Ребята притихли. Стало слышно, как экскурсовод говорила группе туркменов, прибывших из песков Каракума: «Медресе Улугбека было разрушено. В годы советской власти провели значительные работы по его реставрации; в частности, был восстановлен юго-западный минарет, рухнувший в тысяча восемьсот семидесятом году».

— Давайте покричим, — сказала Гульчехра Хасановна. — Раз, два, три.

— Уй-гу-нов! Ан-вар!

Туркмены в высоких лохматых шапках обернулись и все, как один, принялись улыбаться.

— Тише, — недовольно сказала экскурсовод. — Регистан не место для хоровых упражнений.

— Сделаем так, — сказала Гульчехра Хасановна. — Саттар и Юз берутся за руки и прочёсывают Регистан у медресе Шер-дор. Катя, Карим и Сева — около Улугбека, а я обегу площадь. Остальным стоять как вкопанным и слушать рассказы Анзират Зиямовны.

Поисковые отряды побежали в указанном направлении.

— Операция «Улугбек»! — орал Севка, проталкиваясь сквозь толпу.

Операция удалась. В тени того самого минарета, который рухнул и был восстановлен, Анвар разговаривал с каким-то мужчиной. Увидев ребят, Анвар побежал навстречу, словно только и ждал их появления. Мужчина зашагал в противоположную сторону, «придерживаясь тени», как сказал потом Севка.

— Это был Пятнистый, — тоже потом сказала Катька.

— Как ты могла его узнать, ведь он стоял спиной? — усомнился Карим.

— Узнала, потому что терпеть его не могу.

— Убедительно. Таким показаниям можно верить, — сказал Севка.

Этот разговор произошёл в Шахи-Зинда[20], среди усыпальниц самаркандской знати. Здесь было тихо и никто не мешал. Усыпальницы, казалось, уснули, прикорнув под высокими шапками куполов. Ребристые купола были одного цвета с небом — синие-синие. Разноцветные изразцы стен мерцали в лучах закатного солнца. В общем, обстановка для разговора была подходящей.

А когда они притащили Анвара… ну и досталось же ему! Ребята ещё не видели Гульчехру Хасановну такой сердитой, но всё равно Анвару никто не сочувствовал, ведь он нарушил основное правило поездки: «Без разрешения никто никуда не отходит».