Двенадцатый рыцарь

13

Игровой процесс в двух мирах

Ви

ГЕРЦОГОРСИНО12: ладно, не злись, но я записал тебя на школьный турнир

ГЕРЦОГОРСИНО12: я точно знаю, что ты свободен в этот день.

ГЕРЦОГОРСИНО12: и слушай, я понимаю, что ты скрываешь все это, но…

ГЕРЦОГОРСИНО12: могу я быть честным?

ГЕРЦОГОРСИНО12: мне это правда нужно.

ГЕРЦОГОРСИНО12: ладно, нет, мне это ОЧЕНЬ нужно

ГЕРЦОГОРСИНО12: знаю, это отстой, но, послушай, это был тяжелый год

ГЕРЦОГОРСИНО12: мне просто очень нужна победа, понимаешь?

ГЕРЦОГОРСИНО12: и все будет не так, если тебя там не будет, так что…

ГЕРЦОГОРСИНО12: пожалуйста

О, прекрасно. Потому что я точно могу ответить «нет» на эту просьбу.

— Я же говорил тебе признаться, — такова первая реакция Баша. Она раздражает, но не удивляет. Вероятно, он не выражает свое недовольство более активно только потому, что без меня ему не на чем доехать до школы. Но что касается братской верности, мой долг перед ним быстро растет. (К счастью, у меня уже есть преимущество в семнадцать лет: я всегда была ответственным водителем и доставляла его бесплатно.) — Разве я не предупреждал, что рано или поздно все это выйдет тебе боком?

— Очень полезно, Себастьян, спасибо…

— Просто скажи ему сейчас, — настаивает Баш. — Признайся, что ты — настоящий Цезарио и что…

— Что именно? Что я просто врала ему все это время? — Я откидываюсь на спинку кровати и издаю стон. — Мне не стоило соглашаться на этот турнир. И на квест с ним не надо было соглашаться. И…

— Ладно, хватит, — перебивает Баш, пнув меня по щиколотке, за что я тут же пинаю его в ответ. — Ай, Виола…

— Мне просто нужно передумать и сказать «нет», так ведь? Я просто скажу «нет».

Кажется, я уже придумала решение, учитывая, что Джек сначала спросил меня (Ви, девушку, очевидно, полную идиотку), а потом Цезарио (гуру виртуальных рыцарей, который тоже я). Но к тому моменту, как он сообщил, что уже записал меня, было слишком поздно объяснять, что я на самом деле думаю, а именно: О БОЖЕ, НЕТ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО.

— Если ты передумаешь, он просто попытается убедить того, кого считает настоящим Цезарио, а это, напомню, я, — говорит Баш, и я понимаю, что упустила какую-то часть этой истории. — И если он так настойчив, как ты говоришь…

— Он такой, — соглашаюсь я. В последнее время Джек действительно стал более упорным, и, вероятно, это моя вина. Разве прежний Джек Орсино додумался бы составить бюджет? Или подробный список школьного оборудования? Мне стоило довольствоваться тем, что я выполняю всю их работу. Все было проще, когда я могла наблюдать за некомпетентностью окружающих и самостоятельно решать, как все должно быть сделано. — Да, ты прав, он наверняка попытается убедить тебя лично.

ГЕРЦОГОРСИНО12 практически умолял. Ему так хотелось двигаться вперед в чем-то, что выходит за рамки футбола, и в этом, черт возьми, есть и моя вина. (Почему я просто не могла заткнуться?!)

— Итак, — говорит Баш, — ты выбираешь признаться или…

— Или. — Я резко сажусь, задев его плечом. — Или…?

— Никакого «или», — поправляет он. — У тебя нет нескольких вариантов. Есть лишь один вариант, и это…

— Ты, — меня осеняет. — Я просто научу тебя играть в игру, как будто ты — это я!

— Что? — громко восклицает Баш, но, боже мой, это гениальная идея.

— Ты можешь сыграть на турнире вместо меня! — Не могу поверить, что не додумалась до этого раньше. — К тому времени мы с Джеком почти закончим квест, так что…

Глаза Баша вылезают из орбит от шока. Или от чего-то другого.

— МАМА! — внезапно орет он, вскакивая с места и выбегая из моей комнаты.

— Эй, Баш! — Вот маленький придурок. Я бросаюсь за ним по лестнице, и мы оба с шумно спускаемся вниз. — Клянусь богом, если ты сделаешь из этого…

Баш резко останавливается. Я врезаюсь ему в спину и чуть не падаю, споткнувшись и ударившись голенью о деревянную ножку шкафчика в коридоре. Из моих уст вырывается поток проклятий.

— Ох, — говорит Баш. — Извини.

— Ты действительно должен извиняться, — ворчу я, ощущая, как на ноге начинает набухать синяк размером с Плутон. — Ты что, с ума сошел? Ты же не можешь бежать к мамочке каждый раз, когда…

Но тут я осекаюсь, потому что Баш разговаривает не со мной. И не с мамой.

— Привет, ребята, — говорит пастор Айк, слегка улыбаясь. — Что-то случилось?

Когда я впервые встретила пастора Айка, подумала: «Ладно, я понимаю, в чем его привлекательность». Он не типичный мамин парень — то есть, не похож на телевизионных детективов, — но я могу понять, почему он может кому-то нравиться. В нем есть что-то мальчишеское: словно он целыми днями держит в руках музыкальные инструменты, легкая сутулость и растрепанные светло-русые волосы с вкраплениями седины. Он смеется робко и делает паузы перед ответом, что делает его понятным и немного рассеянным. И, конечно, я его ненавижу.

Ну ладно, я не ненавижу его. Я ненавижу саму идею его существования по понятным причинам. Например, он сидит за нашим обеденным столом, которым мы почти никогда не пользуемся, да еще и на стуле напротив меня, на котором обычно никто не сидит. Он, похоже, не понимает, что приглашать посторонних на ужин — совсем не в духе нашей семьи. (Все трое из нас находятся где-то в спектре «непригодных для компании» людей, и любые наши попытки вести себя по правилам приличия заренее обречены на провал.)

Кроме того, мама в последнее время стала гораздо жизнерадостнее, что жутко раздражает. Не потому, что я хочу, чтобы она была несчастной, конечно. Просто странно видеть, что рядом с пастором Айком — ну ладно, Айзеком, — она стала кем-то, эм…

— Ви, как тебе паста? Это ее любимое блюдо, — лепечет мама на одном дыхании, наклоняясь к пастору Айку. Он вежливо улыбается мне, а затем с гораздо более теплой улыбкой смотрит на нее, пока она продолжает болтать.

Это было бы мило, если бы мама всегда была такой нервной. Но моя мама — холодная феминистка, которая считает, что большинство людей глупы, а мужчины — бесполезны. Она едва ли умеет нормально готовить, и эта «паста» — по сути запеченные макароны с сыром, которые мы с Башем едим минимум раз в неделю, потому что у нее постоянно дедлайны и нет времени на кулинарные шедевры. Если присутствие пастора Айка означает, что наша семья внезапно станет зависеть от мнения мужчины (Баш не в счет), то я не думаю, что я этого хочу.

— Отлично. На вкус как века неоплачиваемого женского домашнего труда, — говорю я, и моя мама хихикает, поскольку ей очень некомфортно. Пастор Айк бросает на меня странный взгляд.

— В общем, — объявляет Баш, — у нас с Ви этическая дилемма.

— Это не так, — отвечаю я, потому что, если он решил обсудить это c тем, кто привык использовать псалмы как оружие, то у нас уже есть Лола. — Не обращайте на него внимания, — говорю я пастору Айку. — У него слишком бурная фантазия. На грани бреда.

— Что происходит? — спрашивает мама, аккуратно накручивая пасту на вилку.

— Ничего, — отвечаю я в тот же момент, когда Баш заявляет:

— Ви — мошенница.

— Я не мошенница…

— Именно она, просто не очень успешная…

— Так ты собираешься рассказать нам, почему ты засиживаешься по ночам? — спрашивает мама, наконец сбрасывая образ идеальной хозяйки и смотря на меня взглядом «у меня степень магистра журналистики, Виола, не испытывай меня». — Не думай, что если я ничего не сказала, значит, я ничего не заметила.

Я напрягаюсь. Мне не нужно, чтобы пастор Айк набросился на меня вместе с моей матерью и братом.

— А как же доверие к моим решениям? — возражаю я. — Возможность попрактиковаться перед независимой взрослой жизнью?

— Вот поэтому я и не вмешиваюсь. Но мне кажется, доверие к твоим решениям подразумевает, что ты принимаешь их с умом.

Мама бросает на меня предостерегающий взгляд.

— Это действительно ерунда, — говорю я раздраженно. — Я просто… Мне нужна помощь Баша кое в чем, а он не хочет.

— В чем помощь? — спрашивает мама.

— Ни в чем, — говорю я, когда Баш добавляет:

— В преступном сговоре.

— Это не сговор!

— По крайней мере, я — приложение, — настаивает он, перекрикивая мой громкий стон.

— Я думаю, ты имеешь в виду «сообщник»…

— Так ты признаешь это! — победно вопит он.

— Кхм-кхм, — громко перебивает нас мама, и тут все одновременно замечают, что пастор Айк тихо хихикает, опустив голову.

— Что-то смешное? — спрашивает она его голосом, звучащим… Ну, очень по-мамски.

Он кашляет.

— Да. Извините. Немного.

Я бы с удовольствием продолжала злиться на него, но он выглядит по-настоящему смущенным, словно на самом деле надеялся, что его не заметят.

— Пожалуйста, — ворчит моя мать. — Просвети нас.

— Это просто очень мило, — говорит пастор Айк. — То, как вы хорошо знаете друг друга.

— Мы живем вместе, — отвечаю я. Мама бросает на меня взгляд «будь добра, следи за тоном».

— Это еще ни о чем не говорит, — продолжает пастор Айк. — Я видел множество семей, которые ужинают вместе, не говоря ни слова. А в вашем случае совершенно очевидно, что вы друг друга действительно любите.

— Сегодня утром Ви назвала меня идиотским клоуном, — вставляет Баш.

— Это правда, — подтверждаю я. — Я так сказала, и он действительно такой.

— И это мой выбор, — настаивает Баш.

— Вы оба клоуны, — говорит мама.

Пастор Айк снова улыбается.

— Прекрати, — говорим мы ему хором.

— Видите? Это мило, — пожимает плечами пастор, и мама слегка шлепает его по руке.

— Не называй нас милыми…

— Мы не милые, — соглашаюсь я.

— С эстетической точки зрения, это больше похоже на любовное противостояние, — вносит свою лепту Баш.

— М-м, — отвечает пастор Айк. — Ну, в таком случае, мои извинения.

— У тебя есть какие-нибудь советы для моих грешных детей? — спрашивает мама.

— Профессиональные. Как человека духовного.

— Только не цитируйте мертвых белых мужиков, — добавляю я. Мама пинает меня под столом. — Что?

— Ну, — говорит пастор Айк, вытирая рот салфеткой и откидываясь на спинку стула. — Обычно честность — лучшая политика…

— Ха, — восклицает Баш, размахивая вилкой.

— …но, — продолжает пастор Айк, — в социуме ложь имеет определенную антропологическую ценность. Особенно, если она предотвращает боль или оскорбления.

— Ха-ха, — сообщаю я Башу и добавляю пастору Айку: — Теперь скажите ему, что любить свою сестру означает иногда делать ей маленькие одолжения.

— Чтобы избежать боли или оскорбления? — осторожно уточняет пастор Айк.

— Да, почему бы и нет, — отвечаю я, отправляя в рот еще один кусок пасты, замечая, как мама, сидящая напротив, хмурит брови.

— Ну, в конечном счете, ты не можешь контролировать никого, кроме себя, — говорит пастор Айк. — И я считаю, что ты получаешь в этой жизни то же, что отдаешь.

— Что посеешь, то и пожнешь? Очень по-библейски, — замечаю я.

— Это древняя мудрость, — возражает он. — Я не думаю, что ты всегда получаешь это обратно сразу. Иногда требуется много времени, целая жизнь, чтобы вернуть то, что ты отдаешь другим. В лучшем случае это — любовь. — Он смотрит на мою маму и быстро, виновато, отводит взгляд. — В других случаях — порядочность, дружба, доброта…

— Тогда как вы объясните то, что случилось с Иисусом? — спрашиваю я. (Мама снова меня пинает.)

— Он — исключение, — говорит пастор Айк.

— То есть, по вашим словам, это вопрос кармы?

— Карма гораздо сложнее. — Пастор Айк делает глоток воды, затем снова обращает внимание на меня. — Но идеологически эта концепция действительно существует. Природа демонстрирует нам зависимость от баланса — на каждое действие есть равное и противоположное противодействие.

— А что, если не все строго хорошее или плохое, приличное или неприличное, доброе или недоброе? — парирую я. — В конечном счете, то, что я хочу, чтобы сделал Баш, — это для чьего-то блага, а не моего.

— Ничто не бывает черным или белым, — медленно признает пастор Айк.

— Даже добро и зло?

— Да. Многие ошибки религии заключаются в ложной дихотомии.

— Это же богохульство?

— Разве? — отвечает он. — Должна ли вера быть слепой?

— Насколько я знаю, институциональная религия предполагает, что да.

— Институциональная религия — это не вера. Мы наделены совестью, а также свободой воли. Мы делаем выбор. Это как твоя мама, — говорит он, — учит тебя отличать добро от зла, но позволяет самой решать, когда ложиться спать.

— Не впутывай меня в это, — мгновенно откликается мама.

— Так что, любой выбор не является строго хорошим или плохим, — продолжает пастор Айк. — В особенно сложных ситуациях добро даже может причинять боль, а эгоизм — включать в себя доброту.

— Ладно, — я откладываю вилку. — Так что скажете? Должен ли Баш помочь мне, даже если это подразумевает ложь, которая избавит кого-то другого от боли?

— Похоже, это вопрос свободной воли Баша, — спокойно замечает пастор.

— Буууу, — восклицает Баш, молчавший до этого.

— Ладно, чем бы вы там ни занимались, надеюсь, это не что-то противозаконное, — говорит мама. — Если кого-то из вас арестуют, вам придется звонить Лоле и терпеть ее гнев. Вот и все.

— Очень доходчиво, — быстро вставляет Баш.

— С нетерпением жду встречи с вашей бабушкой, — замечает пастор Айк и, глядя на меня, добавляет: — Может, дашь мне какой-нибудь совет?

Я пожимаю плечами:

— Не спрашивайте меня, хороший у нас — Баш.

— Нет, Лола больше любит Ви, — говорит Баш, энергично качая головой.

— Лола любит вас обоих одинаково, — упрекает нас мама.

— Но на меня она кричит чаще, — возражаю я, на что Баш лишь пожимает плечами, ведь на него никто никогда не кричит. Он слишком мил по своей природе. — Еще она заставляет меня улыбаться и постоянно спрашивает о парнях, которых у меня нет. Но вы, типа, мужчина, с которым моя мама на самом деле встречается, — указываю я пастору Айку, — так что это уже шаг в правильном направлении. Просто похвалите ее стряпню, и дело сделано.

Я не осознаю, что дала пастору Айку честный ответ, пока не замечаю, как они c мамой обмениваются взглядами. Этот его взгляд, что бы он ни означал, кажется очень нежным. Как будто за долю секунды между ними прошел целый разговор. Мгновение, в которое их сердца бились в унисон.

Можно было бы преположить, что я почувствую себя одинокой, узнав, что кто-то понимает что-то сакральное о моей матери, но это не так. Я совершенно не чувствую себя опустошенной. Наверное, я чувствую удовлетворение. В полной мере.

Позже Баш прокрадывается в мою комнату, будто бы нам снова по пять лет, и мы не можем заснуть.

— Я помогу тебе, — говорит он, забираясь под одеяло и отталкивая меня, чтобы освободить себе место. — Но только потому, что ты была добра к пастору Айку.

— Ага! — ликую я шепотом, — Я знала, что ты тоже так его называешь…

— Но ты должна пообещать, что на этом все закончится, — добавляет Баш. — Как только турнир подойдет к концу, ты должна остановиться.

— Во-первых, я бываю добра к людям, если хочу, — отвечаю я.

— О да, знаю. Ты, как капризный домашний кот.

— Во-вторых, я понимаю. — Вздох. — Я действительно понимаю, Баш. Это будет последнее, что я сделаю, а потом обещаю, что расскажу Джеку правду.

— Всю правду? — Баш поднимает бровь.

— Что это должно значить? Да, я скажу ему, что я — Цезарио, а ты — просто моя бесполезная пешка

— Не это, — он дергает меня за волосы. — Другое.

— Насчет Оливии?

— Нет.

— Ладно, потому что, черт возьми, он и так знает…

Он смотрит на меня несколько секунд, как будто хочет сказать что-то еще, но молчит.

— Что? — настаиваю я.

— Ты невыносима, — беспомощно бормочет Баш и крадет мою подушку. — И почему у тебя кровать удобнее?

— Потому что я хотя бы стираю свои простыни.

— Заткнись, я сплю.

Я закатываю глаза и закрываю их, усталая. День был слишком долгим, и дело не только в том, что я вляпалась в проект Джека с этим турниром, но и в том, что мы сегодня побывали в Красных Землях — на последнем этапе квеста. Это королевство частично вдохновило меня на создание квета для ConQuest: там есть волшебный рынок фей, и он невероятно крутой, независимо от того, что думает моя бывшая глупая команда. Нам нужно было найти портал, чтобы попасть в мир, наполненный коварной магией фейри. После этого нас ждал Лионесс и морское путешествие через океан, кишащий монстрами. С каждым королевством все становится сложнее и интереснее, а Джек с каждым днем становится все более проницательным.

Вчера нас снова атаковали — кто-то попытался украсть одну из наших реликвий (Лук Тристана, который понадобится, чтобы убить чудовище в Бретани). И Джек даже не спрашивал, что делать. Причем не в его обычной самодовольной манере, как будто он больше не нуждается в помощи и считает себя божьим даром в этой игре. Нет, теперь он действительно думает о том, в чем я нуждаюсь.

Люди редко думают обо мне. Это не жалоба, а просто факт. Я привыкла быть той, кто управляет всем: планирует, решает, что делать дальше. И меня кто-то пытается разгрузить. Если мне нужно что-то, я вынуждена просить об этом, и я так и делаю. Правда, признаю, что иногда делаю это не в самой вежливой форме, потому что я понимаю — большинство людей больше заняты собой. Единственный человек, кто изменил свое поведение, не дожидаясь, пока я этого потребую, — это, к моему удивлению, сам Герцог собственной персоной — Джек Орсино.

И вот этот турнир, который он так хочет… Я не могу ему отказать.

— Просто скажи ему, что он тебе нравится, — шепчет мне Баш.

Я делаю вид, что сплю. Очень «по-взрослому».

Джек

— Орсино, — звучит строгий голос отца — он снова включил режим тренера. Отец активно двигает челюстью, пережевывая пластинку Big Red. — Думаешь, сможешь сыграться с Эндрюсом?

— Конечно. — Я поднимаюсь на ноги и совершаю легкую пробежку к боковой линии, пока защита выходит на поле. Настороженный Эндрюс ходит взад-вперед. На последних тренировках он пропустил два паса, и теперь это не выходит у него из головы.

— Лови, — говорю я, бросая расслабленный спиральный пас.

Мяч приземляется прямо ему в руки, словно там ему самое место. В этом нет ничего сложного; стоит лишь упомянуть, что не все так просто, как и с четвертым дауном за минуту до конца матча. Иногда лучший способ поддержать человека — напомнить ему, что это всего лишь игра.

Я проверяю колено, ощущая привычное желание рвануть вперед, пока все не растворится в пыли позади меня.

Да, всего лишь игра.

— Все еще странно находиться на поле без тебя, — комментирует Эндрюс, бросая мне мяч обратно.

Сначала я молчу.

— У тебя чертовски крутой сезон, — напоминаю я ему в конце концов.

Он пожимает плечами:

— Как и твой, когда ты был на том же курсе, что и я.

Это правда — статистически у меня был лучший год — но намек все еще ранит. Я — живое доказательство того, что одного хорошего сезона на втором курсе недостаточно, чтобы построить карьеру в профессиональном спорте. А еще тягостное напоминание о том, что даже самые быстрые ноги могут не выдержать удар. Я, вероятно, спасаю его эго.

Хотя не могу сказать, что быть предостерегающей историей так уж здорово.

Он ловит еще пару мячей.

— Я слышал, что один из других перспективных игроков Иллирии выбыл. Отстранен за вечеринку или что-то в этом роде.

— Мм. — Я вижу, он намекает на то что, как это хорошо для меня: игрок, который восстанавливается после серьезной травмы, лучше того, кто наверняка будет тусоваться в колледже. Но я считаю иначе. Если Иллирия собирается отсрочить момент подписания со мной контракта, неважно, кто еще дисквалифицирует себя с моей позиции. Я хотел — и все еще хочу — быть их выбором, потому что я лучший. Даже если это означает попросить их сделать ставку на то, насколько хорошо я смогу восстановиться. Даже если это значит доказывать что-то, в чем я сам еще не уверен.

— От них что-нибудь слышно? — спрашивает Эндрюс.

— Пока нет. Но, уверен, они свяжутся со мной до конца сезона.

— О, круто. К финалу Штата будешь на поле, да?

Вообще-то, нет. И уже давно.

— Уверен, они свяжутся со мной до конца сезона.

Эрик говорит «нет». Впереди еще три стабильных недели физиотерапии, прежде чем я смогу снова участвовать в футбольных тренировках. Мама говорит «нет», потому что Эрик говорит «нет». Отец отвечает «посмотрим», ведь я всегда был особенным, да и бегать я научился раньше, чем начал ходить.

Фрэнк смотрит на меня, в ожидании того, что я совершу, как мне кажется, что-нибудь глупое.

— Да, вероятно. — Лгу я, но это безобидная ложь.

— Отлично. Без тебя было бы не то.

Я отправляю еще один спиральный пас:

— Конечно, так и будет.

Он усмехается:

— Ну да.

Его следующий бросок уходит немного в сторону и ниже, чем нужно. Он ресивер, его задача — ловить мяч, а это значит, что от него можно ожидать отсутствия мастерства в бросках. Так что это не проблема, но я понимаю, что для того, чтобы поймать мяч, мне придется резко уйти в сторону и наклониться, чтобы поймать его. Вместо этого я машу ему рукой, позволяя мячу уйти за пределы поля.

— Ты разогрелся, теперь иди разомнись.

— Слушаюсь, капитан! — Эндрюс убегает, а я снова подбираю мяч, слегка прищурившись.

— Эй, Эндрюс! Забери это. — Бросаю мяч, он ловит его, и я слышу слабый, но знакомый звон в ушах.

(ГЕРЦОГ, ГЕРЦОГ, ГЕРЦОГ…)

— Хорошо, что ты никогда не претендовал на мою позицию, — раздается голос позади меня. Я оборачиваюсь и вижу Курио, приближающегося c места, где он только что проводил тренировки со спецкомандами.

— Ага, в моей руке нет ничего особенного. — По крайней мере, по сравнению с моими ногами.

— Сомневаюсь. — Курио подходит ко мне, и мы оба поворачиваемся лицом к полю. — Последняя игра сезона, да?

— Ага. — Солнце уже почти село за дальнюю линию поля, скрываясь за холмами, и это одно из моих любимых зрелищ. Знаю, это странно, но мне действительно нравится запах искусственного газона, привкус пластика в воде из кулеров Gatorade. Мне нравится бодрящее жужжание загорающихся огней стадиона, и невероятное, осязаемое одиночество, когда они гаснут.

— Ты вернешься, — произносит Курио. — Для тебя здесь все не заканчивается.

Его голос звучит немного странно.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— М-м? Да, о да. — Его губы изгибаются в задумчивой улыбке. — Просто буду скучать, вот и все.

— Ты все еще можешь играть в колледже, правда?

— Не так же. Это не одно и то же.

— Но у тебя же есть предложение, не так ли? — Оно от маленького колледжа на юге, но все же.

— Да, но я знаю, что все кончено.

— Эй, не говори так…

— Нет, я не… Я не унываю или что-то в этом роде. — Курио пожимает плечами. — У меня не та рука, чтобы соревноваться на таком уровне. Она просто достаточно хороша для школьного футбола, и меня это устраивает, честно говоря. — Он искоса смотрит на меня. — Я пытался понять, как тебя отблагодарить.

— За что? За то, что получил травму? — Я смеюсь, и он тоже.

— Да, за это.

— На здоровье. Рад упасть на этот меч вместо тебя⁹¹.

— Нет, серьезно. — Он становится чуть сдержаннее. — Спасибо за… не знаю, — пожимает плечами, — то, что показал, что можно идти дальше. У меня было три сезона, чтобы понаблюдать за тобой и Валентайном, и, ну, это просто важно.

Его слова многое значат для меня, но у меня нет способа признать это, не поставив нас обоих в неловкое положение.

— Ты прав, — говорю я. — Ты не можешь быть квотербеком в колледже. Ты слишком милый.

— Да-да, — закатывает глаза Курио, пихнув меня плечом. — В любом случае, ты больше, чем просто твои ярды, понимаешь? Просто подумал, что кто-то должен тебе это сказать.

Я открываю рот, чтобы что-то ответить — понятия не имею, что именно, — но тут тренер подает свисток, призывая всех вернуться на поле. Курио отступает, но я ловлю его за руку.

— Просто наслаждайся, ладно? — говорю я тихим голосом. — Каждой секундой. Вы, ребята, достаточно хороши, чтобы выиграть чемпионат штата, но даже если вы этого не сделаете… не упусти этот момент.

Я имею в виду, что ты никогда не знаешь, сколько еще секунд тебе дано провести на этом поле, прежде чем кто-то отнимет у тебя все. Разрыв мениска или такого рискованного паса, как «Аве Мария⁹²», который вырубит тебя за пять секунд до конца. А может случится торнадо или наводнение. Ничего нельзя гарантировать, кроме этого момента — здесь и прямо сейчас.

— Да. Спасибо, чувак, — кивает мне Курио, и я следую за ним к команде, постепенно набирая скорость. Эрик сказал бы «нет». Мама сказала бы «нет». Фрэнк не смотрит.

Я бегу, и это ощущается…

Отлично.

— Руки! — кричит тренер, и никто даже не замечает. Никто не видит меня. Никакие молнии не разразились. Никакой божественной кары. Я совершенно невредим.

Я выдыхаю, впервые рассуждая: может, оно того стоит. Может, этот момент стоит всего. Может, он важнее, чем следующий год или следующие четыре года или целая карьера.

«Ты буквально идиот?» — вопрошает голос в моей голове, который на 95 % принадлежит Ви Рейес, но я отмахиваюсь от него, присоединяясь к общему кругу для заключительной речи тренера.

Я жду, пока папа уснет, после чего зашнуровываю кроссовки и выскальзываю на улицу.

Просто хочу посмотреть, что будет.

Я осторожно и тщательно растягиваю икры и квадрицепсы, выполняю свои обычные упражнения на устойчивость, подключаю ягодичные мышцы. Я трачу целых двадцать минут на то, чтобы поработать над всем и разогреться. В наушниках ревет мой плейлист для пробежек.

Я поворачиваюсь и смотрю в конец своей улицы. Ночь настолько прохладная, что я могу заметить собственное дыхание. Шуршание шорт кажется чем-то нематериальным. Ощущение свободы.

Песня ненадолго обрывается, и в ушах раздается звон. Текстовое сообщение.

«От Виолы Рейес», — бодро произносит Siri, прежде чем монотонно зачитать: — «Орсино-у-тебя-уже-есть-подписанные-формы-разрешения-или-ты-планируешь-ждать-пока-все-закончат-учебу?»

Я закатываю глаза и игнорирую сообщение.

Телефон снова пиликает.

«Также от Виолы Рейес» — щебечет Siri. — «Кстати, извини»

Хм. Интересно.

«Также от Виолы Рейес: Не-за-это-потому-что-это-твоя-работа».

Я снова закатываю глаза и немного подпрыгиваю на месте, перекатываясь с носков на пятки.

«Также от Виолы Рейес: «Просто-извиняюсь. За-многое».

Это ставит меня в тупик. Я выдыхаю еще одно облачко пара, затем достаю телефон из кармана и собираюсь написать Ви и спросить, о чем, черт возьми, она говорит, но вижу на своем телефоне помеченное сообщение: электронное письмо от Иллирии.

Дорогой Джек,

Надеюсь, у тебя все хорошо! Поздравляю школу Мессалины и тренера Орсино с прекрасным сезоном. Удачи вам в финале Восточного побережья на следующей неделе!

Хотелось бы узнать о твоих успехах. Надеюсь, мы сможем запланировать время, чтобы поговорить о твоей готовности к игре в преддверии следующего сезона. Уверен, у тебя много дел, но, может, как-нибудь встретимся перед праздниками? Надеюсь, у нас будет шанс увидеть тебя в финале штата.

Подождите. Увидеть меня на финале штата?

Увидеть, как я играю в финале штата?

Я оглядываюсь на пустую улицу, и по венам прокатывается адреналин.

Это не так уж и близко. К тому же Эрик просто слишком осторожен — это его работа.

Но я мог бы бежать. Я мог бы. Если бы у меня были хорошие защитники…

Даже одного розыгрыша могло бы быть достаточно, чтобы доказать чудесное выздоровление.

Отец бы это сделал. Он бы поставил меня в игру.

Если бы он просто выпустил меня, я смог бы…

Я моргаю, в ушах стучит тяжелый ритм.

Мое сердце замирает, а после бешено колотится.

— Ну же, — шепчу я тому, кто слушает. Вселенная, Бог, неважно.

А затем, сначала медленно, как нечто постепенно разгорающееся, я начинаю бежать по улице.

ГЕРЦОГОРСИНО12: ладно, я знаю, что сегодня мы планировали корбеник, но мне реально нужна помощь

ГЕРЦОГОРСИНО12: я только что бегал

ГЕРЦОГОРСИНО12: и все было хорошо

ГЕРЦОГОРСИНО12: не просто хорошо. потрясающе

ГЕРЦОГОРСИНО12: я чувствую себя чертовски здорово

ГЕРЦОГОРСИНО12: сейчас прикладываю лед

ГЕРЦОГОРСИНО12: я не идиот

ГЕРЦОГОРСИНО12: но у меня все еще может быть шанс в иллирии

ГЕРЦОГОРСИНО12: и я все еще могу играть в следующем году и типа

ГЕРЦОГОРСИНО12: это все меняет

ГЕРЦОГОРСИНО12: ВСЕ

ГЕРЦОГОРСИНО12: если я смогу выйти на поле хотя бы на минуту в плей-офф

ГЕРЦОГОРСИНО12: я мог бы все вернуть

ГЕРЦОГОРСИНО12: все, что я потерял, я мог бы вернуть и я просто

ГЕРЦОГОРСИНО12: я звучу как маньяк, я знаю но мне просто очень нужно

Я откидываюсь на спинку кресла, выдыхая, сцепив руки за головой.

Нужно сделать что? Я не уверен, как закончить предложение. Ищу ли я кого-нибудь, кто остановил бы меня? Кто подбодрил бы меня? Кто поддержал бы меня, наставил на путь истинный, помог мне, что? Я уже однажды облажался, так что, хочу ли я, чтобы кто-то сказал мне «нет» или «да». Я знаю, к кому обратиться и за тем, и за другим ответом, но ни один из них не кажется мне полностью правильным.

Что мне нужно?

Мне нужен кто-то, кому я доверяю. Кто скажет правду. Того, кто будет честен со мной, будет искренен, независимо от того, хочу я это услышать или нет.

И я точно знаю, кто это будет.

ГЕРЦОГОРСИНО12: извини подожди мне нужно кое-что сделать

Цезарио что-то пишет (ээээ???), но слишком поздно, я уже набираю номер.

— Алло?

— Привет. — Я выдыхаю, испытывая невероятное облегчение, услышав ее голос. — Мы можем… Мы можем куда-нибудь сходить? Могу я поговорить с тобой?

Ви молчит секунду.

Две.

— Да, — наконец говорит она. — Конечно.