III. Что мы знаем о демократии?
В этой главе мы делаем обзор предыдущих исследований по проблемам демократии. Мы описываем некоторые из наиболее известных «стилизованных фактов» о демократии, которые подчеркивались и широко обсуждались в литературе. Поскольку переоценка имеющихся эмпирических данных не является нашей главной целью, мы представляем эти взаимосвязи на диаграммах, не используя формальные методы эконометрики. Хотя эти закономерности могут не отражать причинно-следственных связей, они все же содержат информацию о взаимосвязи демократии с различными экономическими показателями и тем самым потенциально информативны относительно того, какого рода модели мы должны разрабатывать. В последних двух разделах мы рассматриваем существующие подходы к демократии и объясняем, как наш подход отличается от них и какой вклад он вносит в имеющуюся литературу.
1. ИЗМЕРЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ
Первая задача, стоящая перед количественным анализом демократии, — разработать надежные и информативные способы измерения. В политической науке много споров по поводу этой проблемы, в основном потому, что нет согласия относительно того, что такое демократия. Однако многие исследователи принимают определение, предложенное Й. Шумпетером: демократия — это
.. .институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают право принятия решений в результате конкурентной борьбы за голоса людей [Schumpeter, 1942, р. 250].
Это означает, что на практике демократия ассоциируется с конкретным комплексом институтов, таких как свободные и честные выборы, подотчетность политиков электорату и свободный вход в политику. Даже если мы принимаем шумпетеровское определение, страны различаются в отношении того, насколько удовлетворяются эти институциональные условия. Для большинства исследователей это приводит к необходимости выявления более тонких различий, чем просто между демократией и недемократией.
Нашей первой и главной единицей измерения демократии является «индекс политических прав» организации Freedom House, используемый многими другими авторами в количественных исследованиях демократии (см., например: [Вагго, 1997; 1999]). Этот индекс оценивает отдельные случаи в пределах от 1 до 7, где 7 выражает наименьшую политическую свободу, а 1 — наибольшую. Страна получает 1, если политические права в ней ближе всего подходят к идеалам, которые предполагает контрольный список вопросов, начинающийся с того, имеются ли свободные и честные выборы, правят ли избираемые официальные лица, есть ли конкуренция между партиями или иными политическими группировками, играет ли оппозиция важную роль и имеет ли реальную власть и имеют ли группы меньшинств разумное самоуправление или могут участвовать в управлении благодаря неформальному консенсусу. Главный контрольный список включает три вопроса об электоральном процессе, четыре вопроса о масштабе политического плюрализма и участия и три вопроса о функционировании власти. Ответ на каждый вопрос дает от 0 до 4 баллов, в зависимости от имеющихся относительных прав и свобод (где 0 представляет их наименьшее, а 4 — наибольшее количество). Все эти очки суммируются и используются для определения того, где находится страна на шкале от 1 до 71. Следуя Р. Барро [Вагго, 1999], мы дополняем этот индекс родственной ему переменной, взятой у Боуллена [Bollen, 1990; 2001] для 1960 и 1965 гг., и изменяем оба индекса так, что они находятся между 0 и 1, где 1 соответствует наиболее демократичному комплексу институтов.
Индекс Freedom House, даже с добавлением данных Боуллена, позволяет нам рассматривать только послевоенную эру. В то же время база данных Polity IV содержит информацию обо всех странах после получения независимости, начиная с 1800 г. Поэтому, чтобы рассмотреть события до 1960-х годов и проверить их с помощью нашего основного мерила, мы смотрим и на другой хорошо известный измеритель демократии — составной индекс Polity, который представляет собой разницу между индексами демократии и автократии Polity8 9. Индекс демократии Polity варьирует от 0 до 10 и выводится из кодированных данных о соревновательности политического участия, открытости и соревновательности при наборе на должности в исполнительной ветви власти и ограничений, налагаемых на главу исполнительной власти. Например, ограничения, налагаемые на главу исполнительной власти кодируются исходя из шкалы в 7 баллов: от «неограниченной власти», где «нет систематических ограничений на действия главы исполнительной власти (в отличие от несистематических действий, таких как угрозы или реальность переворотов и убийств)» до «равенства или подчинения главы исполнительной власти», где «группы, обеспечивающие подотчетность, имеют действенную власть, равную или большую, чем глава исполнительной власти в большинстве сфер деятельности». Страна получает низший балл за ограничения, налагаемые на главу исполнительной власти, если «конституционные ограничения на его действия игнорируются» или «отсутствует законодательная ассамблея, или имеется, но созывается или распускается по прихоти главы исполнительной власти». Страна получает наивысший балл, если «законодательный орган, правящая партия или совет нотаблей инициирует большую (или наиболее важную) часть законодательства» или «глава исполнительной власти избирается группой, обеспечивающей подотчетность, и зависит от продолжения поддержки с ее стороны для того, чтобы оставаться в должности». Индекс автократии Polity также варьирует от 0 до 10 и конструируется аналогичным образом, основываясь на ранжировании стран по соревновательности политического участия, регулярности участия, открытости и соревновательности при наборе в исполнительную власть и ограничений на деятельность главы исполнительной власти. Чтобы облегчить сравнение с баллами Freedom House, мы также нормализуем составной индекс Polity так, чтобы он варьировал от 0 до 1.
Оба эти измерителя позволяют различать оттенки демократии. Альтернативный эмпирический подход отстаивают А. Пшеворский и его соавторы [Przeworski at al., 2000, ch. 1], которые утверждают, что простое разделение между демократией и недемократией есть самое полезное эмпирическое определение. Вдобавок к этой дихотомической классификации эти авторы прибавляют к определению демократии другие условия, самое важное из которых то, что страна не может быть демократической, пока в ней не наблюдалась потеря власти какой-либо политической партией. Поэтому, согласно Пшеворскому и его коллегам, Ботсвана никогда не была демократией, даже несмотря на то что все согласны, что выборы в ней свободные и честные, имеется свобода входа в политику и власть подотчетна народу. Однако Демократическая партия Ботсваны выигрывала все выборы после получения независимости в 1966 г. Япония не была демократией большую часть времени после Второй мировой войны до тех пор, пока Либерально-демократическая партия не потеряла власть, и Южно-Африканская Республика сегодня не считается демократией, поскольку АНК формирует правительства с момента окончания апартеида.
Хотя среди политологов идут оживленные дискуссии об относительных достоинствах разных способов измерения демократии, базирующихся на идее раздвоения или непрерывности, ни один из обсуждаемых здесь паттернов не зависит от выбора между ними. Мы предпочитаем более тонкие измерения, хотя дихотомические также имеют свои преимущества. Например, они вносят большую ясность в дискуссию о переходах к демократии и от нее. В следующем разделе мы используем дихотомические измерения, разработанные Пшеворским и его соавторами (2000) и дополненные К. Буа и С. Росейтоу [Boix, Rosato, 2001] для рассмотрения таких переходов.
2. ЗАКОНОМЕРНОСТИ ДЕМОКРАТИИ
На рис. III.1, III.2 и III.3 нанесены значения нормализованных баллов Freedom House и Polity, а также дополненного индекса Пшеворского и соавторов [Przeworski et al., 2000], соответственно, для нашей базовой выборки за 1960-2000 гг. Эти цифры показывают, что страны Организации экономического сотрудничестваи развития (ОЭСР) вошли вэтотвремен-ной период почти полностью демократическими и таковыми и оставались. Напротив, демократия шла на убыль в других частях света, особенно в Латинской Америке и Африке, хотя начиная с середины 1970-х годов и далее можно обнаружить то, что С. Хантингтон [Huntington, 1991] называет «третьей волной» демократизации. На рис. III.4 использованы данные Polity вплоть до 1840 г. для всех независимых в течение этого периода стран. На нем ярко отображен поступательный ход демократии в ОЭСР во время, предшествовавшее Первой мировой войне, и видны свидетельства «первой и второй волн демократии», первой перед Первой мировой войной и второй после Второй мировой войны.
 |
| - Азия ------Латинская Америка----ОЭСР ......... Африка |
 |
| Год- Азия ------Латинская Америка----ОЭСР ......... Африка |
| РИС. III.2. Эволюция демократии (идекс Polity), 1960-2000 гг. |
|---|
 |
| Азия ------ Латинская Америка----ОЭСР ......... Африка |
РИС. III.3. Эволюция демократии, 1960-1995 гг.
Рисунки III.5 и III.6 демонстрируют самую знаменитую корреляцию, связанную с демократией, впервые изученную С. Липсетом [Lipset, 1959]: богатые страны имеют тенденцию быть более демократическими.
Рисунок III.5 показывает эту корреляцию, помещая средний индекс Freedom House в 1990-е годы против среднего логарифма валового внутреннего продукта (ВВП) (дохода) на душу населения в эти же годы (выраженного через покупательную способность, вычисленную по последней версии данных Саммерса — Хестона [Heston et al„ 2002]). На рис. III.6 сделано то же самое с использованием среднего балла Polity в 1990-е годы. Оба они демонстрируют сильную прямую зависимость между доходом и демократией. Более богатые страны, такие как Соединенные Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия, и государства, входящие в Европейский Союз — все являются демократическими, в то время как бедные страны в Африке южнее Сахары, Южной Азии и Центральной Америке менее демократические.
 |
| ----ОЭСР |
| РИС. III.4. Эволюция демократии, 1840-2000 гг. |
|---|
 |
| Логарифм ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна) |
 |
| Логарифм ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна) |
РИС. III.6. Демократия и доход (индекс Polity), 1990-е годы
Рисунки III.7 и III.8 показывают другую хорошо известную корреляцию: более образованные страны (с большим числом лет школьного образования в среднем, по данным Барро и Ли [Barro, Lee, 2000]) также имеют тенденцию быть более демократическими.
 |
| Общее количество лет обучения в школе |
 |
| 1-1-1-1-1-1-г-О 2 4 6 8 10 12Общее количество лет обучения в школе |
РИС. III.8. Демократия и образование (индекс Polity), 1990-е годы
Обе эти закономерности оказали влияние на взгляды ученых, изучающих демократию. В частности, позитивная связь между доходом и демократией (и в меньшей степени между образованием и демократией) является краеугольным камнем знаменитой теории модернизации, отстаиваемой Липсетом [Lipset, 1959], и с того времени многими другими. Исходя из теории модернизации, многие исследователи сегодня полагают, что демократия возможна только в достаточно образованных и богатых обществах. Более того, распространенной точкой зрения в научной литературе и популярных изданиях является то, что рост экономического процветания и уровня образования естественным образом влечет за собой процесс демократизации. Эти представления, хотя они и влиятельны, страдают от нехватки четко сформулированной теории, объясняющей, когда и как демократии возникают и консолидируются. Цель этой книги — разработать такую теорию и использовать ее, для того чтобы, кроме всего прочего, достичь понимания возможных связей между экономическим процветанием и демократией.
Другая закономерность в этих данных подчеркивается Пшеворским и его соавторами [Przeworski et al., 2000]. Они доказывают и подтверждают документально, что позитивная связь между доходом и демократией в значительной степени обусловлена тенденцией богатых стран оставаться демократическими, в то время как бедные страны имеют большую тенденцию к снижению их демократических показателей (т.е. страдают от переворотов и других антидемократических действий). Рисунки III.9 и ШЛО иллюстрируют эту тенденцию, используя данные Пшеворского и
 |
| Логарифм ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна), по пятилетиям РИС. III.9. Переходы к демократии и доход, 1970-1995 гг. |
 |
| Логарифм ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна), по пятилетиямРИС. ШЛО. Переходы к недемократии и доход, 1970-1995 гг. |
соавторов. Рисунок III.9 является гистограммой доли стран с различными уровнями дохода, которые начинают как недемократии и переходят к демократии. Выборка включает страны, бывшие недемократическими в 1965, 1970, 1980, 1985 и 1990 гг., и измеряет демократизацию в каждом случае в течение следующих пяти лет. Страны помещены в квинтили доходов, построенные по среднему мировому распределению доходов между 1965 и 1990 гг. Этот рисунок показывает, что страны в верхних двух квинтилях имеют большую тенденцию к переходу к демократии; однако нет монотонной зависимости между доходом и долей недемокра-тий, переходящих к демократии. Рисунок ШЛО построен аналогично, но для переходов от демократии к недемократии, а не наоборот. Здесь имеется более впечатляющая связь между этими переходами и квинтилями доходов. Хотя страны в двух нижних квинтилях сталкиваются с высокой вероятностью перехода к недемократии в любой пятилетний период, эта вероятность намного ниже для стран в третьем квинтиле и равна нулю в верхних двух квинтилях. Эти гистограммы делают очевидным, что в то время как вероятность перехода к демократии слабо коррелирует с доходом, есть большая разница между долей богатых и относительно бедных демократий, скатывающихся обратно к недемократии.
Хотя здесь не место для переоценки имеющихся эмпирических данных, мы подчеркиваем, что закономерности, показанные на рис. III.5-III. 10, нельзя интерпретировать как причинно-следственное влияние дохода и образования на демократию и процесс перехода к демократии. Эти корреляции не указывают на то, что по мере обогащения страны, она с необходимостью будет склоняться к большей демократичности. Основная проблема с причинной интерпретацией этих взаимосвязей в том, что страны, различающиеся по уровням дохода (или по уровням образовательных достижений), также различаются по своей истории и другим институциональным характеристикам. В нашей недавней работе [Acemoglu et al„ 2004] этот вопрос изучен детально, и установлено, что причинное влияние дохода (или образования) на демократию или на переход к демократии невелико. Вместо этого, как представляется, другие исторические факторы определяют и экономическое, и политическое развитие различных обществ, что ведет к корреляциям, показанным на рис. III.5-III.10.
Достаточно дать некоторое представление об этой взаимосвязи, показав, как изменения в доходе связаны с изменениями в демократии в течение периода, отображенного на рис. III.5-III.10. Это продемонстрировано на рис. III.11 и III.12 для индексов Freedom House и Polity. На обоих изображениях горизонтальная ось показывает изменения в логарифме ВВП на душу населения между 1970 и 1995 гг., а вертикальная ось — изменения на шкале демократии между теми же датами (для индексов Freedom House и Polity соответственно). Такой взгляд на данные полезен, потому что он различает возможные постоянные характеристики, одновременно влияющие на доход и демократию (тем самым приближая нас к причинно-следственной зависимости между доходом и демократией). Оба рисунка демонстрируют явный паттерн: нет связи между изменениями в доходе на душу населения и демократизацией. Другими словами, хотя более богатые страны более демократичны, нет свидетельств о том, что страны, растущие быстрее других, имеют тенденцию становиться более демократическими, по крайней мере в течение этого периода. В свете этих результатов естественная интерпретация корреляций, показанных на рис. III.5 и III.6, состоит в том, что они в значительной степени порождаются некоторыми постоянными характеристиками стран. Следовательно, с учетом этих постоянных характеристик, страны, которые росли быстрее в течение последних 25-30 лет, не стали более демократическими.
1,0-
3
О
X
ъ в
х о
0,5-
я £
Я 0 № Я s Он
S В
NER MDG ZMB
ТGO
ESP PRT
ROM
HTI JOR MUS
________
THA
KOR TWN
S о
со о
S * •
Л s и S « о Б
-0,5-
ZAR NIC MRT
GNQ VEN NGA CMR
SLE
CHN SGP
-1,0
-10 12 Изменения логарифма ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна)
РИС. III.11. Рост демократии и рост доходов (индекс Freedom House), 1970-1995 гг
0,5-
0,0-
NIC
NER
NPL
PRT
PRY
TWN
CAP
MDG
COG ROM
MEX
__V
SLV HND JO]
THA
GNQ
civ71*шг^ MRT NGA GT&0 FrSHL
VEN RWA JAM BFA
LKA
CHN
IDN SGP
KOR
BWA
GHA
FJI
SLE
•0,5
GMB
-1,0
-10 12 Изменения логарифма ВВП на душу населения (мировые таблицы Пенна)
Таким образом, результатом анализа данных является позитивная корреляция между доходом и демократией, но это не обязательно свидетельствует о причинном влиянии дохода на демократию. Поэтому при моделировании демократии и процесса демократизации вызовом для исследователей является понять, как может существовать положительная корреляция без большого причинного влияния. Мы вернемся к этому вопросу в главе IX.
3. ДЕМОКРАТИЯ, НЕРАВЕНСТВО И ПЕРЕРАСПРЕДЕЛЕНИЕ Как это было рассмотрено в главе II, наш подход к демократии подчеркивает роль социального конфликта, особенно между различными группами. Этот подход предполагает, что межгрупповое неравенство должно влиять на равновесие политических институтов и тем самым на вероятность того, что общество придет к демократии. Проблема, однако, в том, что межгрупповое неравенство часто трудно измеримо (например, когда речь идет о неравенстве между двумя различными этническими группами). Тем не менее когда основной конфликт между богатыми и бедными — переменной, которая отображает межгрупповое неравенство, является доля доходов труда в ВВП. Ход рассуждений здесь таков: тогда как более бедные общественные слои получают большую часть своих доходов от труда, доходы от капитала (и иногда земли) достаются в основном небольшой богатой элите. Поэтому, когда имеет место конфликт между богатыми и бедными, высокая доля доходов труда соответствует низкому уровню межгруппового неравенства.
Рисунки III. 13 и III.14 показывают соотношение между долей доходов труда в 1990-е годы и соответствующими индексами демократии. Данные о доле доходов труда взяты из статистики ООН (также использованной Д. Родриком [Rodrik, 1999]) и охватывают только промышленный сектор, так что они могут быть не вполне репрезентативны для экономики в целом. Оба изображения демонстрируют позитивную связь между долей трудовых доходов и демократией.
Рисунки III. 15 и III. 16 показывают соотношение между демократией и другой мерой неравенства — коэффициентом Джини, самым распространенным в литературе индексом неравенства, охватывающим больше различных секторов экономики, чем доля доходов труда в промышленном секторе (подробнее об этих данных см.: [Dollar, Кгаау, 2002]). Большая величина коэффициента Джини соответствует большему неравенству. Соотношение здесь аналогично тому, что и в случае с долей доходов труда, хотя и менее выраженное в данных Polity: страны с большим неравенством и, соответственно, более высоким коэффициентом Джини, имеют тенденцию быть менее демократическими.
 |
| Доля доходов труда |
| РИС. III.13. Демократия и неравенство (индекс Freedom House), 1990-е годы |
|---|
 |
| Доля доходов трудаРИС. III. 14. Демократия и неравенство (индекс Polity), 1990-е годы |
Как уже подчеркивалось, когда речь шла о соотношении между доходом и демократией, эти корреляции не аналогичны причинному влиянию доли доходов труда или межгруппового неравенства на демократию. Более того, эти корреляции не всегда устойчивы к включению других переменных в модель регрессии, и в сравнительно большой литературе
 |
| Коэффициент Джини |
РИС. III.15. Демократия и неравенство (индекс Freedom House), 1990-е годы
О
О-
0,6-
s >22 О К в (в
о
<-> о а-
0,0-
1-
NZLUSA CRI PNG
NAM
| CZEFRA „ ISR INDLVAROM TWN ESTECU PANPHL THAMOO DOMPRY HND | |
|---|---|
| 0,4- |  |
| TOG IDN D„crvLAO VNM |
0,4
Коэффициент Джини
~1—
РИС. III. 16. Демократия и неравенство (индекс Polity), 1990-е годы
по этому вопросу не достигнут консенсус по поводу взаимоотношения между неравенством и демократией. В то время как утверждение о том, что демократия невозможна в обществах с высоким неравенством, распространено в исследованиях, не основанных на количественных методах (см., например: [Dahl, 1971;Huntington, 1991] иобзор [Вollen, Jackman,
1985]), эмпирические свидетельства менее однозначны. Используя эконометрический анализ по выборке стран, К. Боулен и Р. Джакман [Ibid.] не обнаружили взаимосвязи между показателями неравенства и демократии. Мюллер [Muller, 1988; 1995] представил эмпирические данные, позволяющие предположить, что высокий уровень неравенства делал диктатуры более стабильными и уменьшал вероятность демократизации, хотя полученные им результаты критиковались Боуленом и Джакманом [Bollen, Jackman, 1995] за неустойчивость. Позднее Пшеворский с соавторами изучили влияние трех измерений неравенства на переходы к демократии и от нее, используя пробит-анализ^. Измерениями, которые они применяли, были коэффициент Джини, соотношение между долями доходов богатейших 10% населения и долями доходов беднейших 10% (чем выше это соотношение, тем больше неравенство), и доля доходов, создаваемых в промышленности, которая поступает рабочим. Они не нашли взаимосвязи между демократизацией и какой-либо из первых двух мер неравенства, отметив, что «на устойчивоть диктатур распределение доходов не влияет» [Przeworski et al., 2000, р. 120]. Однако для третьей меры они нашли, что «диктатуры... значительно более уязвимы, когда распределение доходов более неравное» [Ibid., р. 122]. Они также обнаружили, что «демократии менее стабильны в обществах, которые прежде всего более неравные, в обществах, где неравенство в доходах семей возрастает (когда неравенство измеряется коэффициентом Джини или отношением высших долей доходов к низшим), и в обществах, в которых в промышленности труд получает меньшую долю добавленной стоимости» [Ibid.]. Используя сходный методологический подход, К. Буа [Boix, 2003] сообщает о результатах, согласно которым более высокое неравенство уменьшает склонность общества к демократизации.
Другие исследователи изучили взаимосвязь между неравенством, революцией и политической нестабильностью, что также релевантно для нашего подхода. И здесь полученные ими результаты неоднозначны, хотя
Э. Мюллер и М. Селигсон [Muller, Seligson, 1987]. и А. Алесина и Р. Перотти [Alesina, Perotti, 1996] находят, что большее неравенство ведет к большей политической нестабильности (обзор этих публикаций см.: [Lichbach, 1989]).
Таким образом, имеющиеся эмпирические исследования довольно противоречивы и, что более важно (как это уже подчеркивалось), сосредоточиваются на корреляциях, а не на причинно-следственных зависимостях. Тем не менее корреляции, показанные на рис. III. 13—III. 16, ин- 10 формативны. Например, они наводят на мысль о том, что теоретические модели, в которых демократии перераспределяют значительную долю дохода, так же как и модели, в которых демократии с большей вероятностью выживают в менее неравных обществах, могут соответствовать закономерностям, обнаруженным в данных.
Рисунки III.17 и III.18 позволяют далее предположить, что по крайней мере отчасти позитивная корреляция между демократией, трудовыми доходами и коэффициентом Джини объясняется более заметной тенденцией к перераспределению дохода в демократиях. Эти рисунки демонстрируют позитивную связь между долями налоговых сборов в ВВП и индексами демократии в 1990-е годы. Опять же, надо напомнить, это корреляция, которая не должна интерпретироваться как причинно-следственная зависимость4.
 |
| РИС. 111.17. Демократия и налоговые сборы (индекс Freedom House), 1990-е годы |
Исторические данные также свидетельствуют о том, что принципы перераспределения меняются после демократизации. Здесь мы обсуждаем вкратце некоторые из этих данных; за более удовлетворительным
1 Аргументацию о том, что для демократий не характерно большее перераспределение, см.: [Mulligan et al., 2003]. Исходный анализ связи между демократией и долей трудовых доходов см.: [Rodrik, 1999]. Более детальное описание взаимосвязи демократии и неравенства см.: [Li et al„ 1998]. О различных мерах государственной политики, осуществляемых демократиями и различных формах демократии, см.: [Persson, Tabellini, 2003; Persson, 2003].
и детальным рассмотрением европейского опыта отсылаем читателя к П. Линдерту [Lindert, 2004]. Хотя рис. III. 17 и III. 18 подчеркивают связь между демократией и фискальным перераспределением, на практике многие другие инструменты — варьирующие от принятых мер в отношении рынка труда до образовательной политики — представляются важными в попытках властей влиять на распределение доходов в обществе [Di Nardo et al., 1996; Wallerstein, 1999].
| Q£3a,о'OX |  |
| i-1-1-1-1-1—0 0,2 0,4 0,6 0,8 1,0Изменения в составном индексе Polity |
M Vt
3G £
11
2 о a о о. IS S 3 a, о
£ a s
РИС. III. 18. Демократия и налоговые сборы (индекс Polity), 1990-е годы
В Великобритании Акты о реформе 1867-1884 гг. были поворотным пунктом в истории британского государства. В 1871 г. Гладстон реформировал государственную службу, открыв ее для публичных экзаменов и тем самым сделав меритократической. Либеральные и консервативные правительства предприняли масштабное законодательное регулирование рынка труда, фундаментально изменив характер отношений в промышленности в пользу рабочих. С 1906 по 1914 гг. Либеральная партия, под руководством Асквита и Ллойд-Джорджа ввела в Великобритании современное перераспределяющее государство, включая такие его элементы, как медицинское страхование и страхование от безработицы, пенсии, финансируемые государством, минимальный уровень заработной платы и прогрессивное налогообложение11. В результате этих фи-
скальных изменений, доля налогов в ВВП за 30 лет с 1870 г. более чем удвоилась, и затем снова удвоилась в последующие 30 лет. В тот же промежуток времени усилился прогрессивный характер налогообложения [Lindert, 2004].
В это же время образовательная система, ранее предназначавшаяся в первую очередь для элиты или управляемая религиозными организациями в течение большей части XIX в., стала открыта для масс; Акт об образовании 1870 г. впервые обязал власти систематически обеспечивать всеобщее образование, которое было сделано^бесплатным в 1891 г. В 1893 г. школьное образование было сделано обязательным до достижения 11 лет, в 1899 г. этот возраст был повышен до 12 лет. Были введены особые меры для детей из нуждающихся семей [Mitch, 1993]. В результате этих изменений, доля 10-летних детей, обучающихся в школе возросла с разочаровывающих 40% в 1870 г. до 100% в 1900 г. [Ringer, 1979, р. 207]. И наконец, акт о реформе 1902 г. привел к существенному увеличению ресурсов, выделяемых для школ, и ввел школы второй ступени (grammar schools), ставшие основой среднего образования в Великобритании.
Сходной была и ситуация во Франции. Во времена Второй империи существенно увеличилась государственная поддержка образования; неграмотность упала с 39 до 29% среди взрослых и доля детей, обучающихся в начальной школе, выросла с 51 до 68% [Plessis, 1985, table 14, р. 100]. В 1881 г. правительство отменило плату за обучение в государственных начальных школах и в 1882 г. ввело обязательное семилетнее образование для детей. Доля обучающихся в начальной школе увеличилась с 66% в 1863 г. до 82% в 1886 г. Во время «либеральной» фазы Второй империи было принято масштабное законодательство, регулирующее рынок труда. Забастовки были легализованы в 1863 г. и профсоюзы в конце концов были официально дозволены в 1868 г. Более того, доля расходов центральной власти в ВВП увеличилась на одну треть, с 9,4% в 1872 г. (раздутых благодаря Франко-прусской войне 1870 г.) до 12,4% в 1880 г. [Flora, 1983].
В Германии большой рост перераспределения был начат Веймарской республикой в 1920-е годы [Ibid.]. Также в Швеции масштабное перераспределение, как представляется, началось только после демократизации. Данные Линдерта [Lindert, 1994] показывают, что до 1920 г. в Швеции не было перераспределения; после этой даты оно резко возросло. В более общем плане, этот же автор [Ibid., 2000b] демонстрирует, что имеется сильная историческая взаимосвязь между демократизацией и распространением образования в Западной Европе.
В целом, можно подвести итог рассмотрению этих вопросов, особенно взаимоотношения между демократизацией и образовательными реформами, процитировав R Истерлина:
... судя по историческому опыту 2 5 крупнейших наций мира, установле-ние и распространение формального школьного обучения по большей части зависело от политических условий и идеологических влияний. Серьезная приверженность делу массового образования часто есть симптом важных сдвигов в политической власти и соответствующей идеологии в направлении, способствующем-большей вертикальной мобильности для более широких слоев населения [Easterlin, 1981; р. 14].
4. КРИЗИСЫ И ДЕМОКРАТИЯ
Важным элементом нашей теории демократизации, рассмотренным в главе II, является то, что переходы к демократии (и аналогичным образом обратные переходы от нее) более вероятны во время экономических и политических кризисов, когда случается временный сдвиг в политической власти. Объяснение этому содержится в самом сердце нашей модели: изменения политических институтов происходят как способ обратить временную политическую власть де-факто в более прочную политическую власть де-юре. Это объяснение наводит на мысль, что можно ожидать корреляции между тяжелыми кризисами и переходами к демократии и от нее.
В частности, С. Хаггард и Р. Кауфман [Haggard, Kaufman, 1995] подчеркивают, что и демократические, и недемократические режимы дестабилизируются экономическими и политическими кризисами. Они утверждают, например, что «в Аргентине, Боливии, Бразилии, Перу, Уругвае и на Филиппинах переход к демократии происходил в условиях серьезных экономических трудностей, которые способствовали оппозиционным движениям» [Ibid., р. 45]. В свою очередь, Пшеворский с соавторами [Przeworski et al., 1996, р. 42] указывают, что «хрупкость демократии... проистекает в значительной части от ее уязвимости перед лицом экономических кризисов». В другой работе те же авторы [Przeworski et al., 2000, р. 109-110] отмечают, что «смерть демократии в большинстве случаев сопровождается каким-либо экономическим кризисом; в 28 из 39 случаев гибель демократии сопровождалась падением доходов на протяжении по крайней мере одного из двух предшествующих лет». (О связи между кризисами и переворотами см. также: [Londregan, Poole, 1990; 1996; Gasiorowski, 1995].) Рассмотрение нами этого вопроса в историческом контексте в главе I и следующем разделе также показывает, что многие из ключевых демократических сдвигов в XIX и XX столетиях случались в периоды неординарных общественных беспорядков и турбулентности. Здесь мы демонстрируем некоторые дополнительные свидетельства, согласующиеся с этим наблюдением.
Рисунки III. 19 и III.20 показывают вероятность перехода от демократии к недемократии и вероятность перехода от недемократии к демо-
 |
| РИС. III.20. Переходы к недемократии и кризисы, 1970-1995 гг. |
кратии. Они построены по принципу, аналогичному рис. III.9 и III. 10. Первый рисунок охватывает страны, бывшие недемократическими в 1970, 1975, 1980, 1985, 1990 и 1995 гг., и подразделяет их в соответствии с тем, был ли в них экономический кризис в предшествующие пять лет. Экономический кризис определяется как годовой рост ВВП на душу населения, меньший чем -5% в любой из предшествующих пяти лет. Затем рисунок демонстрирует долю недемократий, испытавших и не испытавших экономический кризис, которые перешли к демократии. Рисунок III.20 делает то же самое для переходов от демократии к недемокра-тии. Оба рисунка демонстрируют, что экономические кризисы делают политические изменения более вероятными. В целом этот результат подтверждает идею о том, что переходы между режимами более вероятны во времена кризисов или социальной турбулентности.
5. ОБЩЕСТВЕННЫЕ ВОЛНЕНИЯ И ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ Наш подход к демократизации в действительности подчеркивает не только роль кризисов, но также и важность общественных волнений, угрозы революции и в целом власти де-факто тех, кто не имеет власти де-юре, в стимулировании перехода к демократии. В этом разделе мы возвращаемся к историческому анализу возникновения демократии в Европе XIX в. и Америке XX в. (Обзоры этих событий см.: [Therborn, 1977; Rueschemeyer et al, 1992; Collier, 1999].)
5.1. Демократизации в Европе XIX в.
Во Франции хотя демократия на краткое время и расцвела после Великой французской революции, она была быстро прекращена с подъемом якобинцев, а затем Наполеона. После падения Наполеона была реставрирована абсолютная монархия. Абсолютизм начал слабеть после революции 1830 г., которая привела к установлению очень ограниченного демократического режима, где имущественный ценз отводил избирательное право примерно 0,75% населения [Cole, Campbell, 1989]. Падение Орлеанской монархии в ходе революции 1848 г. привело ко Второй республике и введению всеобщего избирательного права для мужчин в 1849 г. [Collier, 1999, р. 41-42]. Однако эффект от этого был минимальным сначала из-за ограничений избирательных прав, введенных в 1850 г. и лишивших права голоса 2,8 млн мужчин, и затем из-за переворота Луи Наполеона в 1851 г. Историки подразделяют последовавший период на две фазы: «авторитарную» (с 1852 по 1860 г.) и «либеральную» (с 1860 г. вплоть до поражения французских армий во Франко-прусской войне 1870 г.). Поражение в войне привело к дальнейшим волнениям (в частности, к Парижской коммуне) и краху режима, проложившему путь Третьей республике [Zeldin, 1958; Plessis, 1985; Price, 1997]. И наконец, в 1877 г. была установлена демократия со всеобщим избирательным правом для мужчин, хотя другие реформы, такие как тайное голосование, были введены позднее, только в 1912 г. [Kreuzer, 1996].
История современной демократии в Германии начинается с революции 1848 г., когда почти все германские государства значительно увеличили участие народа во власти, опять-таки на фоне революционного давления [Blackbourn, 1998, ch. 3]. Результаты этой демократизации, однако, были существенно ослаблены из-за институциональных ограничений. Этот режим характеризовался системой, делившей избирателей на три класса, и первоначально контролировался помещиками-юнке-рами, а затем, начиная с 1870-х годов, коалицией «стали и ржи». Парламент не мог назначать министров и обсуждать внешнюю политику, и голосование было открытым (oral). Хотя после 1870 г. все взрослые мужчины старше 25 лет имели право голоса, в сельской местности голосование контролировалось крупными помещиками [Gosnell, 1930; Goldstein, 1983]. Как отмечал Л. Абрамс [Abrams, 1995, р. 10], в течение этого периода «Германская империя была, в теории, конституционной монархией, но на практике в ней правила прусская олигархия». Окончательное появление демократии в Германии в 1919 г. (Веймарская республика) было ответом на суровую угрозу общественных беспорядков и революции, вызванных поражением германских армий на западном фронте в августе 1918 г. (классические описания этих событий см., например: [Gerschenkron, 1943; Mommsen, 1981]).
В Швецию демократия пришла через ряд постепенных расширений избирательного права, начиная с 1866 г., когда был создан двухпалатный парламент, состоящий из Первой и Второй палат. Всеобщее избирательное право для мужчин было введено в 1909 г. при выборах в Первую палату. Однако подлинно парламентское правительство появилось только в 1918 г., когда политическая власть Консервативной партии и монархии была ограничена, как и в других случаях, в результате необычного брожения, вызванного окончанием Первой мировой войны и тяжелым экономическим кризисом [Verney, 1957]. Т. Тилтон утверждает, что
.. .ни один [из первых двух актов о реформах] не принимался без сильного давления со стороны народа; в 1866 г. толпы окружили парламент, когда шло окончательное голосование, а реформа 1909 г. была стимулирована широким движением за право голоса [и] забастовкой как демонстрацией силы [T ilton, 1974, р. 567].
Реформе 1909 г. предшествовали забастовки и демонстрации. Более того, даже несмотря на то, что Швеция не участвовала в Первой мировой войне, революция в России и положение в Германии вынудили пойти на уступки в виде предоставления демократических прав. В 1917 г. либералы и социал-демократы сформировали коалиционное правительство и предложили ввести всеобщее избирательное право для мужчин, что было отклонено Второй палатой, где господствовали консерваторы. Рут Коллир объясняет, что
.. .только после экономического кризиса 1918 г. и последовавшего протестного движения рабочих, ведомых социал-демократами, в пользу демократии, был принят Акт о реформе. Действительно, в ноябре 1918 г. протестное движение рабочих достигло той точки, когда стало восприниматься как революционная угроза шведской Консервативной партией и высшими классами [Collier, 1999, р. 83].
Во всех этих случаях движущей силой политической либерализации и введения демократических мер явилась угроза общественных беспорядков и в конечном счете революции. Угроза беспорядков усиливалась войнами и другими социальными потрясениями.
5.2. Почему в XIX в.?
До сих пор мы демонстрирровали как в рамках нашего подхода объясняется возникновение демократии, но вопрос о том, почему в европейском контексте волна демократизации началась в XIX в., не ставился. Идея о том, что демократия как комплекс политических институтов осуществима на практике, возникла еще во времена Древней Греции и Рима и по крайней мере к XVII в. в Англии (особенно во время гражданской войны) выдвигались последовательные требования избирательных прав для всех. Возможное объяснение появляется ближе к концу книги, но даже на этой стадии стоит взглянуть, совпадают ли имеющиеся данные с уже полученной нами сравнительной статикой.
До XIX в. лишенные права голоса общественные слои были рассеяны в сельской местности; поэтому можно думать, что угроза революции была менее серьезной, так как им было очень трудно организоваться. Поэтому сочетание процесса урбанизации и занятости в фабричном производстве могло стать ключевым фактором для начала волны демократизации в Европе XIX в. Перемены в экономике и социальной структуре в начале XIX в. изменили баланс политической власти, в частности, сделав намного легче осуществление власти де-факто политически лишенными голоса [Thompson, 1963; Tilly, 1995; Tarrow, 1998].
Несомненно также и то, что идеологические перемены, произошедшие в эпоху Просвещения, во время Французской революции и войны за независимость США имели следствием изменение представлений о должном характере правления и легитимности старого политического порядка.
Другой потенциальный ответ в контексте нашего подхода состоит в том, что до XIX в. неравенство было более ограниченным. Напомним, когда неравенство невелико, нет угрозы революции, и даже если она есть, то элита может предотвратить революцию с помощью обещаний перераспределения. Только при достаточно высоком уровне неравен-
III. Что МЫ ЗНАЕМ О ДЕМОКРАТИИ?
I
ства демократизация действительно делается необходимой. То ограниченное количество данных, которые имеются о неравенстве в XIX в., подтверждает предположение о том, что неравенство увеличивалось до демократизации (и затем начало уменьшаться из-за перераспределения, последовавшего за демократизацией). Значительная часть литературы по этому вопросу, следуя предположению С. Кузнеца [Kuznets, 1955] о том, что неравенство сначала возрастает, а затем падает в ходе экономического развития, содержит попытки ответить на вопрос, действительно ли имела место в истории «кривая Кузнеца». Данные о неравенстве доходов для XIX в. не очень надежны. На рис. III.21 помещены три различные оценки исторической эволюции коэффициента Джини в Великобритании. Среди историков экономики имеется консенсус относительно того, что неравенство доходов в Великобритании резко упало после 1870-х годов. Также есть консенсус по поводу того, что неравенство росло в течение предшествовавшего этому века, хотя разные ученые, исходя из различных данных, по-разному определяют временные рамки этого роста. П. Линдерт и Дж. Уильямсон [Lindert, Williamson, 1982; 1983] находили, что этот подъем продолжался до 1800 г. (см. также: [Lindert, Williamson, 1985; Lindert, 1986; 2000с?]); Уильямсон [Williamson, 1985] нашел, что это случилось между 1800 и 1870. Другие свидетельства (например: [O’Rourke, Williamson, 2002]) согласуются с его оценками. Как бы то ни было, данные о неравенстве явно согласуются с представлением о том, что неравенство увеличивалось в течение века до 1867 г. и второго Акта о реформе и вполне могло возрастать даже до первого Акта о реформе. Имеющиеся данные также говорят о том, что неравенство значительно упало после политической реформы.
Данные для других стран еще более скудны. К. Моррисон [Morrisson, 2000] изучил имеющиеся данные и утверждал, что Германия, Франция и Швеция прошли через «кривую Кузнеца». В Германии неравенство росло в течение XIX в.; большинство исследователей помещают его пик где-то около 1900 г. Например, Кузнец [Kuznets, 1963] нашел, 4то доля доходов самых богатых 5% поднялась от 28% в 1873-1880 гг. до 32% в 1891-1900 гг., оставалась на уровне 32% в течение 1901-1910 гг. и упала до 31% в 1911— 1913 гг. R Думке [Dumke, 1991] оценил, что та же доля доходов составляла 28,4% в 1880 г., поднялась до 32,6% в 1900 г. и упала до 30,6% в 1913 г. Во время Веймарской республики неравенство быстро снизилось. Ф. Краус [Kraus, 1981] засвидетельствовал, что к 1926 г. доля доходов богатейших 5% упала на 6,2%. В целом, Моррисон [Morrisson, 2000] утверждает, что кривая Кузнеца в Германии достигла пика в 1900 г., затем шла ровно и начала падать в 1920-е годы. Эта дата полностью соответствует всплеску демократизации 1918-1919 гг. Данные Ф. Бургиньона и К. Моррисона [Bourguignon, Morrisson, 2002] демонстрируют именно этот паттерн.
 |
| [Lindert, Williamson, 1982; 1983] -----[Williamson, 1985]---[Bourguignon, Morrisson, 2002] |
РИС. III.21. Коэффициент Джини (Соединенное Королевство)
Как утверждают К. Моррисон [Morrisson, 2000] и У. Снайдер [Morrisson, Snyder, 2000], во Франции неравенство возрастало до 1870 г., причем доля доходов самых богатых 10% максимально выросла до примерно 50%. Однако неравенство начало падать в 1870-е годы.; в 1890 г. доля доходов самых богатых 10% снизилась до 45% и далее упала до 36% к 1929 г. Таким образом, важные политические реформы 1860-1877 гг. во Франции примерно соответствуют пику «кривой Кузнеца». Эти традиционные представления о Франции, однако, были до некоторй степени по-, ставлены под сомнение недавними исследованиями Т. Пикетти [Piketty, 2003] о XX столетии и Ж. Постал-Винэй и Ж.-У. Розенталя [Piketty et al„ 2003] о XIX. Используя данные о налоговых декларациях, эти авторы нашли, что неравенство однообразно возрастало в XIX в. и упало только во время Первой и Второй мировых войн в XX в.
И наконец, Й. Седерберг [Soderberg, 1987; 1991] отмечает, что неравенство доходов росло в Швеции, достигнув пика как раз перед Первой мировой войной, выравниваясь или слегка снижаясь в течение 1920-х годов и быстро падая позже. И опять здесь есть близкое соответствие между падением уровня неравенства и расширением избирательных прав.
Таким образом, в целом в Великобритании, Франции, Германии и Швеции пик «кривой Кузнеца», как представляется, последовал за демократизацией, что соответствует объяснению, предлагаемому в этой книге.
5.3. Опыт Латинской Америки
Данные о латиноамериканском опыте демократизации также поддерживают представление о том, что угроза революции и общественные волнения играли важную роль и в целом согласуются со сравнительной статикой в отношении неравенства. В главе I мы рассмотрели ситуацию в Аргентине, когда социальный конфликт был важен для принятия закона Саенза Пеньи. В главе II мы отметили взгляды Д. Бушнелла [Bushnell, 1993] на демократизацию в Колумбии в 1930-е годы. Сейчас рассмотрим детальнее другие ситуации.
Исторические исследования движения к демократии говорят о важной роли социального конфликта. В Венесуэле долгий период каудильизма и политической нестабильности закончился диктатурой Хуана Винсенте Гомеса (между 1908 и 1935 гг.). Его преемники-военные правили вплоть до установления первой современной демократии в 1945 г. Д. Ливайн описывает события, приведшие к демократизации, следующим образом:
...После нескольких дней боев, было сформировано временное революционное правительство, состоявшее из четырех членов «Акксьон Демократика», двух армейских офицеров и одного независимого гражданского лица. Три последовавших за этим года ознаменовали введение партийной системы в Венесуэле, внезапно возвестившей эксперимент с массовой политической демократией [Levine, 1973, р. 89].
Демократия пала после переворота в 1948 г., но была восстановлена в 1958 г., когда режим генерала Переса Хименеса рухнул в ходе широкого восстания. Ливайн [Levine, 1989, р. 256] утверждает, что редемократизация была ответом на волнения, последовавшие за экономической депрессией и пишет, что «политические силы подполья, теперь объединенные в “Хунта Патриотика”, подняли волну демонстраций и уличных боев».
В Центральной Америке угроза социального конфликта и открытой революции явилась важным фактором, побудившим политические элиты согласиться на демократию. Например, в Гватемале 13-летняя диктатура генерала Хорхе Убико завершилась в 1944 г., сменившись хунтой во главе с генералом Федерико Понсе. Он был смещен в том же году с подъемом продемократических настроений и студенческими волнениями, приведшими к избранию президентом Хуана Аревало в 1945 г. В 1950 г. его сменил на этом посту Хакобо Арбенс, смещенный переворотом в 1954 г. Редемократизация в Гватемале следовала тому же сценарию и была прямым ответом на разразившийся конфликт. Начиная с 1982 г. военные согласились на постепенную редемократизацию. Марко Сере-зо был избран президентом в 1985 г., за ним последовал Хорхе Серрано в 1990 г. Процесс продолжился после того, как в 1993 г. была сорвана
юз
попытка переворота. Хотя эти режимы плотно контролировались военными, но, благодаря массовым общественным волнениям, проходила политическая либерализация [Trudeau, 1993].
В Сальвадоре картина вырисовывалась аналогичным образом, за исключением кратковременного раннего периода демократии [Baloyra, 1982; Paige, 1997]. Олигархи — производители кофе уступили власть военным после восстания «матанза» в 1932 г. После 1962 г. начали проводиться демократические выборы, но они жестко контролировались военными и сопровождались массовыми фальсификациями. После кратковременного возвращения военных к власти, редемократизация осуществилась в 1982 г., однако это произошло в разгар широкомасштабной гражданской войны, закончившейся только в 1992 г. В 1994 г. прошли первые выборы, на которых в борьбу за власть вступило главное левое движение «Фронт Фарабундо Марти за национальное освобождение» (Frente Farabundo Marti para la Liberacion Nacional — FMLN).
Очевидно, что социальный конфликт, часто конфликт классовый, возникающий по поводу распределения доходов, стоял за большинством переворотов и крахов демократий в Латинской Америке. Это является главной темой классической книги Г. О’Доннела и анализ А. Степана военных переворотов в Чили, Уругвае, Аргентине и Бразилии вторит этому выводу. Он пишет:
...Новый авторитаризм во всех четырех странах... был установлен в атмосфере растущего классового конфликта. В каждой стране буржуазия была социальной базой нового авторитарного режима, в числе первых политических действий было использование государственного аппарата принуждения для роспуска... организаций рабочего класса [Stepan, 1985, р. 318].
П. Дрейк [Drake, 1996] в своем анализе роли трудящихся при диктатурах Аргентины, Бразилии, Уругвая, Испании и Португалии сходным образом утверждает:
...Большинство диктатур возникли из борьбы за распределение между капиталом и заработной платой... Перед наступлением диктатур воинственность рабочего класса начала пугать владельцев собственности, которые из-за этого отказались от либеральной демократии. Экономические элиты, терявшие прибыли, власть и легитимность, были спасены военными... Эти правые правительства, державшиеся на военных, защитили капитализм от популизма, социализма или коммунизма, подавив требования низших классов. Они отдавали предпочтение частному перед общественным, богатым перед рабочими, накоплению капитала перед перераспределением, иерархии перед равенством.
Другой способ понять эту же проблему — посмотреть на то, как перевороты влияют на стоимость различных активов. Например, в той мере, в какой демократия ведет к перераспределению и налогообложению активов богатых (земли и капитала), можно ожидать, что цены этих активов будут падать с приходом демократии и подниматься после переворота. Рисунок III.22, построенный на основе данных из [Couyoumdjian et al., 1992], показывает реальную величину биржевого индекса в Чили с 1928 по 1978 г. Реальная стоимость акций постоянно уменьшалась с 1930-х годов до переворота 1973 г., достигнув своей низшей точки с избранием президентом Сальвадора Альенде в 1970 г. Авторы соотносят этот вековой упадок с усилением вмешательства государственной власти в экономику, поясняя, что
...период с 1930-х по 1960-е годы был мало благоприятным для биржевых операций. Он начался с глубокой депрессии, которая закончилась в 1932 г. Затем последовал недвусмысленный процесс ухудшения, который был связан с увеличивающимся вмешательством государства в экономику, что, прямо или косвенно, сковывало свободное предпринимательство. Его развитие ограничивалось контролем над ценами, увеличением налогов, высокой инфляцией и другими мерами недоверия. Биржевая активность была не более чем отражением уменьшившегося участия частного сектора [Conyoumdjian et al., 1992, р. 309].
 |
| РИС. 111.22. Чилийский реальный биржевой индекс, 1928-1978 гг. |
Затем цена активов богатых впечатляющим образом возместила 30 лет потерь всего лишь за пять лет. Эти данные согласуются с тем подходом к анализу мотивации переворотов, который подчеркивает роль конфликта по поводу распределения. Рут Коллир недавно обосновывала важность давления масс как ведущей силы многих из самых последних демократизаций. Она утверждает, что
в... Перу, Аргентине и Испания широкомасштабные протесты трудящихся дестабилизировали авторитаризм и открыли дорогу к установлению демократически избираемых властей [Collier, 1999, р. 114].
Далее она доказывает важную роль активности рабочих в стимулировании перехода к демократии в Боливии, Уругвае и Бразилии. Даже в Чили, где военные, по-видимому, отдали власть без особо сильного давления на них, многие исследователи подчеркивают роль возрождения гражданского общества в 1980-е годы. По мнению Дрейка, Пиночет принял результаты плебисцита, покончившие с военным режимом, потому что
...можно было предвидеть, что цена сохранения диктатуры включала бы масштабные общественные и политические беспорядки, классовые конфликты, экономические неурядицы, радикализацию левых, драконовские репрессии и эскалацию насилия [Drake, 1998, р. 89].
Таким образом, значительная часть данных согласуется с идеей о том, что в Латинской Америке демократия была навязана политическим элитам из-за угрозы революции и коллективного действия лишенных права голоса. Более того, когда демократия была установлена, элиты часто желали и нередко были в состоянии организовывать перевороты для возвращения себе власти.
И наконец, вслед за рассмотрением европейского опыта, любопытно оценить то, что известно о долгосрочных тенденциях в распределении доходов в Латинской Америке. К сожалению, о Латинской Америке известно намного меньше, чем о Европе. На рис. III.23 мы помещаем коэффициент Джини для Аргентины со времен принятия закона Саенза Пеньи. Видно, что в течение последнего века неравенство в Аргентине изменилось незначительно. Хотя основная тенденция довольно стабильна, интересны отклонения от нее. После демократизации в 1916 г. неравенство начало последовательно падать вплоть до переворота 1930 г. После этого оно шло ровно, но затем впечатляюще упало с избранием первой администрации Перона. Переворот 1955 г. привел к быстрому росту неравенства, хотя процесс пошел в обратную сторону во время частично демократических режимов, стоящих у власти после 1958 г. Например, Фрондизи пытался искать расположения у перонистского электората, проводя политику в пользу профсоюзов. Однако подлинная демократизация во время второго правления Перона в 1973 г. привела к быстрому падению неравенства, а переворот 1976 г. — к его резкому увеличению. Другие данные также подчеркивают этот общий паттерн.
Юб
Например, доля заработной платы в национальном доходе Аргентины, оцениваемая примерно в 28% во время введения всеобщего избирательного права для мужчин, увеличилась до 42% в первые 10 лет демократии. Когда демократия уступила место диктатуре, доля заработной платы начала падать [Diaz-Alejandro, 1970; Randall, 1978, р. 29]. Сходным образом во время первого правления Перона доля заработной платы в национальном доходе увеличилась более чем на 10% в течение нескольких лет, но все это прибавление (и даже больше) было потеряно во время правления военных режимов в 1970-е годы [Di Telia, Dornbusch, 1989]. Такая динамика согласуется с нашей концептуальной структурой. Демократизация вела к включению бедных слоев населения в политическое общество и, следовательно, имела результатом меры, разработанные в пользу этих социальных групп. Многие перевороты в Аргентине были явно мотивированы желанием обратить вспять такую политику. Эти намерения и политические силы проявляются в приведенных данных о распределении доходов. Демократия способствует равенству, недемо-кратия — неравенству. Исключением является резкий рост неравенства с 1990-х годов во время президентского правления Менема, который отказался от традиционных перонистских мер в пользу рабочего класса.
 |
| РИС. Ш.23. Коэффициент Джини (Аргентина) |
ИСТОЧНИК: [Calvo et al„ 2001].
Что касается Колумбии, то А. Берри, М. Уррутия [Berry, Urrutia, 1976] и Х.-Л. Лондоньо [Londono, 1995] показали, что неравенство увеличивалось между 1938 г. и серединой 1960-х годов, а затем однообразно падало до 1990 г. Интересно, что с 1948 до 1958 г. был период недемократии. Сначала это были авторитарные полудемократические правления Кон-
сервативной партии во главе с Мариано Оспина Пересом и Лауреано Гомесом с 1948 по 1953 г., когда преследовались оппозиционные политики и конгресс был закрыт, и затем власть военных вплоть до редемократизации в 1958 г.
Другие факты о распределении доходов в долгосрочном плане могут быть выведены из работ о соотношении реальной заработной платы и реальной стоимости аренды земли [O’Rourke et ai., 1996; Williamson, 1999; Bertola, 2000; Bertola, Williamson, 2003]. Данные говорят о том, что в большинстве латиноамериканских стран неравенство росло примерно с 1880-х годов вплоть до Великой депрессии. Эти авторы утверждают, что это было следствием включения этих первоначально изобилующих землей стран в мировую экономику в качестве экспортеров сельскохозяйственной продукции. Интересно, что данный рост неравенства был особенно выражен в таких странах, как Аргентина и Уругвай, которые были больше всего включены в международную торговлю, и эти страны демократизировались первыми.
В контексте латиноамериканского опыта также много примеров тому, что демократии начинают существенные программы перераспределения. Даже в Коста-Рике, стране с относительно эгалитарной историей, как утверждает Синтия Чокер [Chalker, 1995, р. 104] «наиболее примечательные эгалитарные меры в Коста-Рике имели место в 1960-е и 1970-е годы, когда была сокращена концентрация в распределении доходов. Интересно, что это было следствием, а не причиной демократической политики». С. Энгерман, Э. Марискаль и К. Соколов [Engerman et al., 1998] установили в более общем плане что для Латинской Америки, так же как и для Европы, характерна сильная историческая связь между демократизацией и распространением образования. 12 почему верят в те или иные каузальные утверждения, так же как неясны каузальные механизмы, связывающие конкретные предполагаемые причины со следствиями. Огромная сила принимаемого нами аналитического подхода в том, что эти вопросы становятся кристально ясны.
Теоретизирование по поводу проблемы, решаемой нами в этой книге, уходит в прошлое, по меньшей мере к Аристотелю и Платону, и оказалось в центре значительной части научных исследований после работ С. Липсета [Lipset, 1959] и Б. Мура [Moore, 1966]. В этом разделе мы поясняем, как наша работа вписывается в основное направление существующей литературы и обрисовываем то, что считаем нашим главным вкладом. По ходу дальнейшего изложения мы более пространно опишем, как наши находки соотносятся с работами других коллег и конкретными теоретическими и эмпирическими утверждениями, делающимися в академической литературе.
Работа Липсета 1959 г., вдохновленная теорией «модернизации», основывалась на сильной эмпирической корреляции между доходом на душу населения и демократией. Он утверждал, что демократия возникает в обществе по мере его модернизации — процесса, связанного с растущей урбанизацией, увеличением значения промышленности, более высоким уровнем образования и ростом «сложности» общества. Работа Мура 1966 г. в некоторой степени оспаривала это фокусирование на недвусмысленных последствиях модернизации, подчеркивая, что есть три «пути в современный мир», и демократия лишь один из них. Двумя другими являются фашизм и коммунистическая революция. Оба исследователя подчеркивали, что фундаментальные социально-экономические факторы определяли время появления демократии. Работа Б. Мура и более позднее исследование Г. Любберта [Luebbert, 1991] связывали возникающие впоследствии политические режимы с исходными социальными условиями, такими как классовая структура, организация сельского хозяйства и сила буржуазии. Например, демократия в теории Мура появлялась тогда, когда сельское хозяйство переходило' на рыночные рельсы и более не характеризовалось феодальными или полуфеодальными трудовыми отношениями, а буржуазия была сильна.
Эти «структурные» подходы в 1970-е годы подверглись критике со стороны многих политологов, особенно Д. Растоу [Rustow, 1970], X. Линца и А. Степана [Linz, Stepan, 1978; Linz, 1978] как слишком детерминистские и аполитичные. Эта критика сопровождалась перенесением внимания с демократизации на крах демократии. Проект по сравнительному анализу гибели демократий, руководимый Линцем и Степаном, был особенно важен для этой переориентации исследований. Линц и Степан призывали [Linz, Stepan, 1978, р. ix] направить «систематическое внимание на динамику политического процесса распада». С их точки зрения, социально-экономические структуры или условия не предопределяют, погибнет демократия или нет — это следствие конкретных актов выбора соответствующих акторов как продемократических, так и антидемократических [Linz, 1978, р. 4]. В более конкретном плане, Линц [Ibid., р. 50] утверждал, что демократия гибнет, потому что теряет «легитимность», и доказывал, что демократия гибнет из-за неспособности демократических политиков решить политические проблемы. Хотя рассмотрение модернизации Лип-сетом не фокусировалось на выборе индивидов или даже групп, анализ Мура [Moore, 1966] включал проблематику выбора, например, входит ли буржуазия в коалицию с аристократией. Тем не менее в его аналитическом подходе не ясно, что определяет, делается ли такой выбор.
Теория модернизации была также подвергнута критике Г. О’Доннелом [O’Donnell, 1973], утверждавшим, что крах демократии в Латинской Америке в 1960-е и 1970-е годы подорвал доверие к взаимосвязи между демократией и доходами и к идее о том, что модернизация способствует демократии. Он указывал, что военные перевороты происходили в самых богатых латиноамериканских странах, например, Аргентине, Уругвае и Бразилии.
В 1980-е годы, следуя за текущими событиями, исследования опять сменили фокус внимания, на этот раз опять сосредоточившись на демократизациях. Самым влиятельным был проект по «транзитам», руководимый Г. О’Доннелом, Ф. Шмиттером и Л. Уайтхедом; их выводы были представлены в очень влиятельной книге О’Доннела и Шмиттера [O’Donnell et al., 1986]. Они следовали многим методологическим указаниям Линца и Степана, утверждая, что структурные объяснения демократизаций неадекватны [Ibid., р. 4]. Книга О’Доннела и Шмиттера дала структуру для прояснения процессов, могущих вести к демократизации, и различных участвующих в этом акторов; например, они сделали важное различение между «сторонниками жесткой линии» и «сторонниками мягкой линии» при авторитарном режиме. Затем в книге рассматривались различные взаимодействия между соответствующими группами и типы ситуаций и дилемм, могущих возникнуть в промежутке между окончанием авторитарного режима и началом демократии. Все исследования в этой традиции склонны подчеркивать, что демократия создается волей и решениями индивидов, которые едва лишь сдерживаются факторами среды (книга [di Palma, 1990], возможно, является самой крайней версией этого тезиса). Как таковая эта книга реально не дает объяснения тому, когда происходит демократизация, хотя в ней есть несколько обобщений. Наиболее знаменито из них следующее:
...Мы утверждаем, что нет транзита, начало которого не является следствием — прямым или косвенным — важных расхождений внутри самого авторитарного режима, главным образом неустойчивого раскола между сторонниками жесткой и мягкой линий [O’Donnell, Schmitter, 1986, р. 19].
Самой последней реинкарнацией транзитологической литературы и центром внимания большинства политологических исследований в 1990-е годы стала демократическая консолидация. Работа Линца и Степана [Linz, Stepan, 1996] занимает здесь центральное место. Эта литература подчеркивает различия в характере демократии и существование различных путей от авторитарных к демократическим режимам. В одной из своих ранних работ Степан [Stepan, 1986] заявил о существовании десяти альтернативных путей от недемократических режимов к демократии. Главной является идея о том, что форма, принимаемая демократией после ее построения, зависит от природы предшествовавшего режима. Например, Линц и Степан различают четыре типа недемократических режимов: авторитарный, тоталитарный, посттоталитарный и султанистский. Тип возникающей демократии обычно зависит, с их точки зрения, от типа первоначально имевшего место недемократического режима. Например, проблемы, встающие перед теми, кто хочет создать консолидированную демократию в (тоталитарной) Северной Корее, очень отличны от проблем, встающих в (султанистском) Конго [Linz, Stepan, 1996, р. 55].
В литературе о демократической консолидации помимо указанного возрождались идеи о политической культуре и обсуждался вопрос о том, как она может быть одним из важных факторов, определяющих консолидацию [Almond, Verba, 1963; Diamond, 1999].
В других работах предпринимались попытки интегрировать структурные и поведенческие подходы к изучению демократии и ее консолидации. Хантингтон [Huntington, 1991] предложил рассматривать сложное сплетение факторов, влияющих на демократизацию, и утверждал, что они меняются в зависимости от того, какая «волна» демократизации рассматривается. Например, по отношению к первой волне (до Первой мировой войны) он подчеркивал важность модернизации, урбанизации, создания среднего класса и уменьшения неравенства [Ibid., р. 39]. Относительно второй волны он смещал акценты на влияние Второй мировой войны и краха империй [Ibid., р. 40]. Что касается третьей волны, то Хантингтон перечисляет пять важных факторов [Ibid., р. 45-46]: 1) кризис авторитарной легитимности, порожденный экономической рецессией, вызванной нефтяными шоками 1970-х годов и международным долговым кризисом 1980-х; 2) рост доходов и повышение образовательного уровня в 1960-е годы; 3) изменения в позиции католической церкви; 4) изменения в позиции международных институтов, Соединенных Штатов и Советского Союза; 5) демонстрационный эффект, или эффект «снежного кома», приведший к «заражению» демократией и ее распространению в мире. Рассмотрение Хантингтоном влияния уровня доходов на демократию мало отличается от данного Липсетом. Он утверждает [Ibid., р. 106], что демократии в третьей волне содействовал «более высокий уровень экономического благосостояния, который вел к большему распространению грамотности, образования и урбанизации, большей численности среднего класса и развитию ценностей и позиций, поддерживающих демократию». Однако «появления социальных, экономических и внешних условий, благоприятных для демократии, никогда не достаточно для того, чтобы создать демократию. Некоторые политические лидеры, какими бы ни были их мотивы, должны ее хотеть» [Huntington, 1991, р. 108].
Таким образом, структурные условия необходимы, но не достаточны для того, чтобы случилась демократизация. Анализ процесса демократизации Хантингтоном во многих отношениях является отражением подхода О’Доннела и Шмиттера [O’Donnell et al., 1986]. Он обрисовывает ряд стилизованных акторов режима и оппозиции и утверждает, что демократия возникает тогда, когда сильны определенные группы или происходят определенные серии взаимодействий [Ibid., р. 123-124, 142]. Хантингтон создает не теорию, но скорее таксономию различных случаев, и сосредоточивает внимание на трех путях демократизации.
Ближе к нашему исследованию работа Даля [Dahl, 1971], предложившего простую и привлекательную схему для понимания демократизации. Он так описывает основной вопрос демократизации:
...С точки зрения ныне стоящих у власти должностных лиц, такая трансформация несет с собой новые возможности конфликта, в результате которого их цели (и они сами) могут быть замещены представителями вновь инкорпорированных индивидов, групп или интересов.
Проблема их оппонентов есть зеркальное отражение этого...
Таким образом, чем сильнее конфликт между властью и оппозицией, тем более вероятно то, что каждая из сторон будет стремиться лишить другую возможностей эффективно участвовать в принятии политических решений... чем больше конфликт между властью и ее оппонентами, тем дороже обходится для каждой из сторон терпеть другую [Ibid., р. 14-15].
Теория демократизации Даля заключается в том, что стоящие у власти демократизируются тогда, когда либо снижаются издержки толерантности по отношению к оппозиции, так что появляется готовность дать ей представительство, либо издержки репрессий становятся слишком высокими [Ibid., р. 15-16]. Затем он делает ряд эмпирических утверждений о факторах, могущих повлиять на эти издержки и, следовательно, вероятность демократизации. В плане механизмов этого процесса, Даль подчеркивал, что демократия возникала, когда власть широко распределялась в обществе (ситуация, которую он называл «плюралистическим» порядком). Именно когда общество становится плюралистическим (что вызывалось, например, ростом доходов и индустриализацией), издержки репрессий оказываются высокими, а издержки толерантности одновременно — низкими.
В противоположность Муру [Moore, 1966], придававшему особое значение буржуазии и среднему классу, последующие важные и амбициозные исследования (особенно см: [Therborn, 1977; Rueschemeyer et al., 1992]) отмечали важную роль бедных и рабочего класса в процессе демократизации. В их теории трудящиеся классы являются продемокра-тическими и, когда они достаточно сильны, могут навязать демократию. Силовые отношения определяются тремя группами сил. Как отмечали Д. Рюшемейер, Э. Стефенс и Дж. Стефенс:
...Во-первых, есть баланс сил между различными классами и классовыми коалициями.
Он... дополняется двумя другими конфигурациями сил — структурой, силой и автономией государственного аппарата и его взаимосвязями с гражданским обществом, и влиянием транснациональных силовых отношений и на баланс классовых сил и на отношения между государством и обществом.
Главной движущей силой демократизации в их теории является капиталистическое развитие, которое увеличивает могущество рабочего класса [Rueschemeyer et al., 1992, р. 58].
Другая важная работа — исследование С. Хаггарда и Р. Кауфмана [Haggard, Kaufman, 1995], которые сосредоточиваются на том, чтобы продемонстрировать важность экономических кризисов в ускорении демократизаций и затем фокусируются на взаимосвязи между демократизацией, реформами экономической политики и демократической консолидацией. Их работа говорит о том, что главным передаточным механизмом между кризисами и демократическими транзитами является то, что кризисы питают общественное недовольство недемократическими режимами. Например,
.. .растущие экономические трудности поощряли оппозицию в частном секторе и способствовали мобилизации широких социальных и электоральных движений [Ibid., р. 45].
Они также обнаружили, что
«кампании прямого действия» — протесты против режима, всеобщие забастовки и демонстрации также играли важную роль в уходе авторитаризма [Ibid., р. 63].
Альтернативный теоретический подход к демократизации берет начало в социологической литературе о происхождении государственных институтов. Эта аргументация, ассоциирующаяся в основном с Ч. Тилли [Tilly, 1990] и Дж. Хербстом [Herbst, 2000] в применении к Африке, видит истоки демократии в процессе формирования государств. Короли нуждались в ресурсах, особенно налогах, чтобы вести войны. Чтобы побудить элиты платить налоги, короли должны были идти на уступки, в том числе и в форме создания институтов представительства. В этом понимании демократия возникает как quid pro quo между королем и элитами, где элитам даруется представительство в обмен на налоги. В Африке отсутствие демократии есть следствие особых процессов до- и постколониального формирования государств, означавших, что политическим элитам никогда не приходилось делать уступки гражданам в обмен на налоги для ведения войн.
Эти исследования о формировании государств вдохновили на исследование демократизации Р. Бейтса, Д. Лиена, Р. Роговского и Ч. Тилли [Bates, Lien, 1985; Bates, 1991; Rogowsky, 1998; Tilly, 2004]. Эти ученые утверждают, что демократия, как и происхождение институтов представительства в более общем плане, есть уступка со стороны авторитарных правителей, необходимая для увеличения взимания налогов. Чем более эластичной является налоговая база, тем труднее для авторитарных правителей собирать налоги без согласия, и тем больше вероятность уступок — в данном случае демократии. Поэтому Бейтс [Bates, 1991, р. 25] указывает, что демократия менее вероятна в аграрном обществе, так как землю легче облагать налогами, чем в обществе, где доминирует физический или человеческий капитал. Более того, он выдвигает аргумент о том, что авторитарные правители будут более готовы придерживаться демократии, если они меньше ее боятся. Он связывает это с их экономической властью по отношению к демократии — демократы не могут причинить ущерб прежним элитам, если те обладают существенным экономическим могуществом, возможно, потому что обложение элиты налогами ведет к краху экономики. Роговский [Rogowski, 1998] сходным образом подчеркивает влияние способности граждан к «выходу», ведущему к демократии, — ситуации, в которой «голос» предотвращает «выход»13.
И наконец, наша работа строится на литературе, подчеркивающей то, как политические институты могут решать проблемы обязательств.
Классической здесь является статья Д. Норта и Б. Вайнгаста [North, Weingast, 1989]; также это было темой ряда важных статей Вайнгаста [Weingast, 1997; 1998].
7. НАШ ВКЛАД
Идеи, представленные в этой книге, базируются на концептуальной струтуре, введенной нами [Acemoglu, Robinson, 2000a; 2000b; 2001; 2002]. Там мы рассмотрели вопрос о переходах между режимами в рамках конфликта по поводу распределения, разработали базовую идею демократии как достоверного обязательства элит ради избежания революции и вывели некоторые важные статические результаты, например, зависимость в виде перевернутой U между неравенством и демократизацией. Наши исследования впервые дают систематический формальный анализ создания и консолидации демократии.
Мы анализируем эти вопросы в традиции формальной политической экономии; поэтому ищем простые и непротиворечивые объяснения сложных социальных явлений.
Как было сказано выше, такой подход находится несколько за рамками основного направления политологической литературы по транзитологии. Напротив, с 1970-х годов эта литература следовала указанию Линца и Степана [Linz, Stepan, 1978, р. xi] о том, что «историчность макрополитических процессов исключает крайне абстрактные обобщения внеисторичных моделей социальных наук... применимых для всех прошлых времен и всех будущих случаев». Отсутствие теоретических рамок для анализа переходов между режимами даже прославляется некоторыми учеными, в том числе О’Доннелом и Шмиттером [O’Donnell et al., 1986, р. 3], отмечающими: «Ни в начале, ни в конце этого длительного совместного исследования, у нас не было и нет “теории”, для проверки или применения к конкретным случаям и тематическим статьям в этих томах». Они продолжают:
...Если бы мы когда-либо имели безрассудство-сформулировать теорию таких процессов, это был бы раздел в намного большем исследовании проблемы «недетерминированных» социальных изменений, крупномасштабных трансформаций, которые происходят, когда структурные или поведенческие параметры недостаточны для того, чтобы направлять и предсказывать результат. Такая теория должна была бы включать элементы случая и непредсказуемости, критически важных решений, предпринятых в спешке и при недостатке информации, акторов, которые сталкиваются с неразрешимыми этическими дилеммами и идеологической путаницей.
В недавнем обзоре литературы по демократизациям в наиболее престижном журнале по сравнительной политике, «World Politics», было отмечено:
П5
Литература по третьей волне предлагает несколько общих положений относительно факторов, облегчающих демократизацию и препятствующих ей. Наиболее примечательны следующие:
1. Есть несколько предпосылок возникновения демократии.
2. Ни один фактор не является достаточным или необходимым для возникновения демократии.
3. Возникновение демократии в какой-либо стране есть результат сочетания причин.
4. Причины, ответственные за возникновение демократии, не те же, что способствуют ее консолидации.
5. Сочетание причин, способствующих переходу к демократии и ее укреплению, варьирует от страны к стране.
6. Сочетание причин, в общем и целом ответственных за одну из волн демократизации, отлично от тех, что ответственны за другие волны [Shin, 1994, р. 151].
Кажется, «общие положения» заключаются в том, что нет никаких общих положений. Мы не спорим с тем, что демократизации, если рассматривать их детально на микроуровне, являются невероятно сложными социальными явлениями. Тем не менее разве нельзя сказать то же самое о любой проблеме, которую хотят понять обществоведы? Чтобы разработать любое систематическое понимание социального мира, следует идти путем упрощения (снова «бритва Оккама») и абстрагирования от многих деталей. Возможно, в этой книге мы принимаем неправильные решения относительно того, каким факторам придавать особое значение и какие игнорировать. Но дать ответ на вопрос о том, так ли это, может лишь научная и эмпирическая полезность теории, а не априорные оценки того, насколько сложен феномен демократизации.
В нашем понимании, общим положением о демократизации было бы эмпирическое утверждение, выведенное из некоей теоретической модели с микрооснованиями, о том, какие силы способствуют демократизации. В нашей теории на это влияет множество факт'оров. Можно перечислить некоторые из них: межгрупповое неравенство, политические институты, структура экономики, характер и размах глобализации. Наша теория позволяет делать сравнительные статические предсказания следующего типа: при прочих равных условиях, уменьшение неравенства делает более вероятным демократизацию общества с высоким уровнем неравенства. В том или ином обществе с высоким неравенством, таком как Южная Африка в 1980-е годы, демократизация может быть вызвана падением неравенства. Тем не менее это не означает, что падение неравенства — необходимое или достаточное условие для демократизации. В другом недемократическом обществе с высоким уровнем неравенства мы, возможно, увидим, как неравенство падает, но демократизация не происходит, потому что меняются также и другие факторы (например, степень глобализации), что уменьшает вероятность демократизации.
Несмотря на то что наш подход не легко вписывается в основное направление политологических исследований в области транзитологии, внимательное прочтение этой литературы подтверждает, что конфликты по поводу распределения, на которых мы сосредоточиваем внимание, всеми авторами считаются ключевыми для понимания демократизации и переворотов. Например, хотя О’Доннел и Шмиттер [O’Donnell et al„ 1986] подчеркивали, что транзиты совпадают с расколами внутри авторитарных режимов, они признавали что авторитарные режимы либерализуются только тогда, когда они вынуждены это сделать. В своем заключении, они отмечали, что
...можно предложить несколько обобщений... Во-первых, все доныне известные переходы к политической демократии соблюдали одно фундаментальное ограничение... права собственности буржуазии неприкосновенны [Ibid., р. 68-69].
Этот вывод не удивителен, учитывая, что «большинство авторитарных режимов в нашей выборке стран намеренно благоприятствовали интересам буржуазии» [Ibid., р. 52]. В других местах в своей работе они также делают утверждения очень созвучные нашему подходу. Например, они утверждают, что в процессе демократизации, «практически всегда присутствует угроза насилия и даже частые протесты, забастовки и демонстрации» [Ibid., р. 11], что является одним из строительных блоков нашего подхода. Интересно, что анализ краха демократии Линца также согласуется с этой базовой идеей [Linz, 1978, р. 14-15, 20].
Наш подход, однако, основывается на различных темах этой литературы. Сердцевину нашей теории составляют балансы факторов, подобные рассмотренным Далем [Dahl, 1971], хотя мы помещаем баланс между репрессиями и демократизацией в более насыщенный контекст, где политические институты играют реальную роль в связи с их влиянием на способность акторов связывать себя обязательствами. Работа Мура [Moore, 1966] также явно вдохновляла наше исследование, как в плане названия книги, так и нашей таксономии «путей демократизации», обрисованных в главе I. Мы сосредоточиваемся только на подгруппе вопросов, которые он изучал, поскольку не занимаемся широкомасштабными исследованиями революций и совершенно игнорируем проблему возникновения фашизма. Также в центре нашего внимания экономические аспекты (в отличие от социологических у Мура), и наш акцент на методологический индивидуализм означает, что мы приводим больше детальных микрооснований, чем он. Очевидным примером этого является связь между силой среднего класса и демократией. Мы выявляем различные конкретные механизмы, с помощью которых эта сила может влиять на затраты и выгоды демократии для различных агентов и, таким образом, на вероятность того, что она будет создана.
Наше исследование находится в сходном отношении к работам таких ученых, так Терборн [Therborn, 1977], Рюшемейер, Э. и Дж. Стефенс [Rueschemeyer et al., 1992]. Хотя многие темы совпадают, наше исследование значительно отличается, потому что намного подробнее разрабатывает механизмы, увязывающие различные факторы с подъемом и консолидацией демократии. Терборн и Рюшемейер, Э. и Дж. Стефенс рассматривают демократизацию как результат капиталистического развития. Они подчеркивают влияние такого развития на баланс классовых сил в большей степени, чем Липсет, но их оценка основывается на том же эмпирическом факте. Однако они также оказываются не в состоянии объяснить механизм того, как демократия вызывается капиталистическим развитием. В рамках нашего анализа, хотя капиталистическое развитие и может увеличить силу бедных, для того чтобы они могли бросить вызов недемократии, но оно не обязательно ведет к демократии. Например, если такое развитие позволило гражданам создавать постоянную угрозу элите, элита могла бы избежать демократизации с помощью вызывающего доверие перераспределения. Или, если капиталистическое развитие существенно увеличило неравенство и не сделало репрессии дорогостоящими, оно поощрило бы элиту применить репрессии, а не идти на уступки в виде демократизации. Согласно нашему подходу, именно влияние капиталистического развития и на силу граждан, и на баланс репрессий и уступок для элиты определяет судьбу демократии. Более того, наш анализ предполагает, что накопление капитала само по себе может быть недостаточным для того, чтобы вызвать демократию. Скорее именно изменения в структуре активов общества могут быть решающими в изменении затрат и выгод демократии для элиты, что ведет к демократизации.
Эти идеи указывают на тот аспект нашей'работы, который является оригинальным и, мы полагаем, важным. Никакие иные авторы не помещали процесс демократизации в контекст выбора между демократией, другими уступками и силовыми методами. Как говорилось в главе II, мы считаем модель, в которой просто утверждается, что бедные хотят демократии и получат ее, если обретут больше силы, слишком простой. Более того, такая теория не отводит реальной роли политическим институтам — а это, конечно, является критически важным шагом в объяснении того, почему и когда возникает демократия.
Ближе всего к этому различение между либерализацией и демократизацией, первоначально сделанное О’Доннелом и Шмиттером. В рамках их концептуальной схемы процесс либерализации всегда предшествует демократизации. Под либерализацией они имеют в виду «процесс придания действенности некоторым правам, которые защищают и индивидов, и социальные группы от произвольных или незаконных действий, совершаемых государством или третьими лиами. На уровне индивидов эти гарантии включают классические элементы либерализма: habeas corpus, «святость» частного жилища и переписки; право на защиту в рамках честного судопроизводства согласно установленным заранее законам; свободу передвижения, слова... ит.д.» [O’Donnell et al., 1986, р. 7]. В той степени, в какой такие меры по либерализации ценятся гражданами, они составляют уступку того типа, который мы здесь изучали (хотя, очевидно, не денежного характера). О’Доннел и Шмиттер отмечают тот важный момент, что
...либерализация и демократизация не являются синонимами, хотя исторически они близко связаны... без подотчетности обществу и институтам, представляющим большинство, может оказаться, что либерализацией легко манипулировать и отменять ее по прихоти стоящих у власти [Ibid., р. 9].
Упомянутые несколько выше исследования Мура, Терборна и Рюшемей-ера, Э. и Дж. Стефенс также проблематичны, ибо они исходят из того, что политический конфликт между классами всегда имеет место. Однако многое свидетельствует о том, что необходима более обогащенная концептуальная структура, для того чтобы обеспечить удовлетворительный общий подход к демократии. Разрабатываемая нами структура применима к намного более широкой группе случаев.
Давняя традиция, идущая от Мура и Даля подчеркивает, что демократия не осуществима в аграрных обществах. Рюшемейер, Э. и Дж. Стефенс объясняют причину этого следующим образом: «Землевладельческие высшие классы, зависевшие от большого предложения дешевого труда, были самой последовательной антидемократической силой. Демократизация для них представляла возможность потерять предложение труда» [Rueschemeyer et al., 1992, р. 8]. Хотя такой механизм правдоподобен, опыт Латинской Америки также согласуется с тем, что землевладельческие интересы противостоят демократии, потому что предвидят потерю земли. Именно эту идею мы разрабатываем более интенсивно, наряду со связанными с ней идеями о том, как на цену переворотов влияет структура активов.
Мы подчеркиваем тот факт, что демократия становится возможной перед лицом потенциального конфликта внутри общества [Therborn, 1977; Rueschemeyer et al., 1992]. Наше прочтение исторической литературы говорит о том, что тот тип демократизации, который Коллир [Collier, 1999] называет «проектом элиты», когда политические элиты создают демократию по каким-то иным причинам без внешнего давления, является настолько редким, что не может служить основанием для каких-либо полезных обобщений. Мы также не думаем, что имеющиеся данные согласуются с представлением о том, что демократия возникает как побочный продукт формирования государства и расширения налоговой базы, возможно, стимулированного внешними угрозами.
В противоположность этому, подход «проекта элиты» часто ассоциируемый с О’Доннелом и Шмиттером [O’Donnell et al., 1986], преуменьшает роль внешнего социального давления, ведущего к демократизации и вместо этого придает особое значение конфликту внутри правящего авторитарного режима. Показанные О’Доннелом и Шмиттером расколы среди элит являются частью этого и, несомненно, имели место в ходе многих демократизаций. Коллир применяет этот термин в более широком значении, поскольку она использует его для того, чтобы объяснить некоторые демократизации XIX в., которые якобы имели место в результате того, что зарождающиеся политические партии расширяли избирательные права, чтобы увеличить свою поддержку (классическим примером называют конкуренцию между Дизраэли и Гладстоном по поводу второго Акта о реформе 1867 г.). Наш взгляд в своей основе таков, что расколы среди элит являются проявлением их гетерогенности, но они происходят в первую очередь в ответ на вызов существующей системе со стороны лишенных права голоса граждан. Этот вызов, в сочетании с внутренней гетерогенностью элиты, ведет к различным позициям по отношению к демократии. Мы считаем, что эта точка зрения согласуется с внимательным прочтением О’Доннела и Шмиттера и с данными кейс-стади, на которых основан их анализ. Хаггард и Кауфман [Haggard, Kaufman, 1995, р. 31-32] также признают, что расколы в авторитарных элитах могут быть инициированы кризисами. Что касается Дизраэли и Гладстона, то (как это станет ясным в главе VIII) мы считаем, что это неубедительная интерпретация событий.
Относительно современной литературы по демократической консолидации, наша работа сосредоточивает внимание на более узком круге вопросов. Интересно, что у Линца и Степана [Linz, Stepan, 1996] основания зависимости от исторического пути, который, как они утверждают, существует в каждой демократизации, в действительности держатся на том, как недемократическое наследие влияет на трудности создания различных компонентов консолидации, таких как верховенство права или непатримониальная бюрократия, что выходит за пределы наших исследований, учитывая наш упор на шумпетеровское определение демократии. Хотя эти вопросы интересны, они находятся вне задач этой книги. Главная идея нашего подхода состоит в том, что распределение власти при демократии зависит от многих факторов, включая структуру политических институтов. Если они варьируют, тоже происходит и с последствиями демократии.
Поскольку наш подход — это подход теории игр, мы, очевидным образом, базируемся на литературе, пытающейся его применять. Эта работа началась с простых игр демократизации, вкратце обрисованных Пшеворским [Przeworski, 1991], который использовал их для того, чтобы проиллюстрировать некоторые из выводов, к которым пришли О’Доннел и Шмиттер [O’Donnell et al., 1986]. Его подход был развит несколькими исследователями, включая Гейтса и Хьюмса [Gates, Humes, 1997], Крессензи [Crescenzi, 1999] и Саттера [Sutter, 2000]. Другие авторы обращались к простым играм, в особенности к «дилемме заключенного», в качестве метафоры того, что происходит во время переворота [Cohen, 1994] или демократизации [Colomer, 2000].
Наш упор на экономические мотивы акторов, участвующих в создании и подрыве демократии, разделяют некоторые из недавних ключевых работ (см., например: [Przeworski, 1991; Haggard, Kaufman, 1995]). Подход Хаггарда и Кауфмана таков:
...Допустим, что возможности политических элит мобилизовать политическую поддержку или оппозицию зависят от того, как экономическая политика и функционирование экономики влияют на доходы различных социальных групп. И совокупная успешность экономики, и распределительные последствия политики везде критически важны для политической жизни, влияя на шансы и стоящих у власти, и оппозиции [Haggard, Kaufman, 1995, р. 6-7].
Тем не менее большинство моделей теории игр, разработанных до сих пор политологами, существует в упрощенной форме, порождает немного проверяемых предсказаний (или вообще никаких) и не в состоянии пролить свет на действующие причинно-следственные механизмы. Под упрощенной формой мы имеем в виду, что выигрыши различных игроков (например, от демократии или диктатуры) представлены в виде чисел или, возможно, переменных вроде х или у. То есть, если я получаю выигрыш 2 от демократии и 3 от диктатуры, я предпочитаю диктатуру; или, напротив, если х — это мой выигрыш от демократии, а у — от диктатуры, и х > у, то я предпочитаю демократию. Такие модели не объясняют, почему какой-либо конкретный индивид или группа предпочитает тот режим, который предпочитает; они также не позволяют выводить проверяемые предсказания об обстоятельствах, при которых возникают различные последствия. Что еще более проблематично, они, следуя О’Доннелу и Шмиттеру, определяют предпочтения индивидов через предпочитаемые ими действия. Так, агент определяется как сторонник жесткой линии потому, что он предпочитает диктатуру. Та же проблема возникает при использовании этих идей Хантингтоном [Huntington, 1991]. Как и О’Доннел и Шмиттер, он не объясняет, почему определенные взаимодействия происходили в одних странах, но не в других, и почему продемократические акторы были сильны в одних странах, но слабы в других. Более того, опять-таки остается фундаментально не-объясненным, почему кто-либо является сторонником или противником того или иного типа политического режима. В идеале предпочтения индивида относительно следствий режима должны выводиться из более фундаментальных предпочтений относительно доходов или иных вещей, наряду с влиянием тех или иных режимов на эти предпочтения.
Возможно, из-за этой опоры на упрощенные модели данная литература, использующая теорию игр, приняла ту же дихотомию между структурными и политическими подходами в объяснении транзитов между режимами, сторонниками которой впервые стали Линц и Степан в 1970-е годы. Например, Дж. Колоумер [Colomer, 2000], в главе «Структурный подход к политическому изменению против стратегического» утверждает, что
в литературе по режимным изменениям и переходам к демократии можно различить два основных подхода. Один из них подчеркивает структурные, социально-экономические или культурные предпосылки демократии... Другой подход рассматривает политические режимы как результат стратегических процессов изменения. Главная роль здесь придается выбору и взаимодействиям акторов [Ibid., р. 133].
То, что такая дихотомия существует, по-видимому, широко принято в политологии. Д. Шин утверждает:
...Установление жизнеспособной демократии в стране более не рассматривается как продукт высокого уровня модернизации, проявляющегося в богатстве, структуре класса буржуазии, толерантных культурных ценностях и экономической независимости от внешних акторов. Вместо этого, оно рассматривается в большей мере как продукт стратегических взаимодействий и соглашений среди политических элит, сознательного выбора из различных типов демократических конституций, электоральных и партийных систем [Shin, 1994, р. 138-139].
Та концептуальная структура, которую мы разрабатываем, лежит в русле теории игр, при этом и индивиды, и группы ведут себя стратегически, основываясь на индивидуальных мотивациях и стимулах. Но индивиды в ней действуют в рамках социальных и экономических систем, которые и ограничивают их действия, и обусловливают стимулы. Фактически здесь нет дихотомии между структурными и стратегическими подходами — они суть одно.
Таким образом, наш подход заключается в том, чтобы строить намного более обогащенные политэкономические модели, из которых можно вывести эмпирические предсказания о возникновении демократии. В наших моделях предпочтения индивидов заданные, но люди отличаются по доходам, богатству, форме владения богатством или по их возможностям выбора и альтернативам. Из этих основ мы выводим индивидуальные предпочтения по поводу тех или иных типов режимов. Так, если член элиты является сторонником жесткой линии, то поэтому мы можем показать, это «жестколинейное» поведение оптимально для него, учитывая его предпочтения, богатство и возможности. Мы не определяем предпочтения людей по их поведению.
Хотя нам неизвестны исследования такого же масштаба, как наше, наши результаты были дополнены рядом других недавних формальных моделей демократизации. Наибольшее отношение к нашему имеет исследование Б. Розендорфа [Rosendorff, 2001], разработавшего модель для доказательства, что демократизация произошла в Южной Африке, потому что снижающееся неравенство сделало демократию менее угрожающей для белых, — идея, явно связанная с одним из строительных блоков нашего подхода. Недавно вышедшая книга Буа [Boix, 2003] разрабатывает простую статическую версию модели демократизации, выведенную из наших статей [Asemoglu, Robinson, 2001] и близкую к модели, обрисованной Далем [Dahl, 1971], и применяет ее к имевшим место в истории случаям демократизации, особенно в Швейцарии и Соединенных Штатах. Поскольку его книга использует концептуальную структуру, разработанную нами в предшествующих статьях, она затрагивает некоторые аспекты сравнительной статики, которые мы анализируем в этой книге. Например, Буа рассматривает идеи о том, как торговля, возможность «выхода» и структура экономики влияют на политику перераспределения и тем самым демократизацию. Исследования М. Эллмана и Л. Уонтч-кона [Ellman, Wantchekon, 2000] также имеют отношение к нашему анализу переворотов: они показывают, как угроза переворота может влиять на меры, предлагаемые политическими партиями во время выборов. Это часть того, что анализируется нами в главе VII. Статьи И. Фенга и П. Зака [Feng, Zak, 1999], М. Джастмэна и М. Градстейна [Justman, Gradstein, 1999], Дж. Конли и А. Темими [Conley, Temimi, 2001] дают иные формальные модели демократизации. Другое направление в полит-экономической литературе (включая и не основанные на формальных методах работы Э. Кайсера и И. Барзела [Kiser, Barzel, 1991; Barzel, 2001], и теоретические модели Э. Грина [Green, 1993], Б. Вайнгаста [Weingast, 1997], М. Градстайна [Gradstein, 2002], Б. Буэно де Мескита, Дж. Морроу, R Сайверсона и А. Смита [Bueno de Mesquita et al., 2003] и А. Лиццери и H. Персико [Lizzeri, Persico, 2004]) строится на той идее, что демократия добровольно даруется политическими элитами, так как она является решением для некоторых видов провалов рынка и неполноты контрактов. Например, Грин утверждает, что создание законодательных институтов было для правителей способом убедительно передавать информацию. Другие исследования, хотя и отличающиеся в деталях, исходят из того, что правители сталкиваются с серьезной проблемой обязательств, так как не могут использовать третьих лиц для проведения в жизнь своих договоров. Поэтому создание демократии может служить Парето-улуч-шением, поскольку, отдавая власть, правитель может получить доверие.
Альтернативный формальный подход к демократизации был предложен А. Адесом и Т. Вердье [Ades, Verdier, 1996; Ades, 1995] и Ф. Бур-гиньоном и Вердье [Bourgoignon, Verdier, 2000]. Их статьи исходят из того, что только богатые граждане могут голосовать и изучают как (для фиксированного порога богатства) изменения в распределении доходов и экономическом развитии влияют на охват населения избирательными правами и, следовательно, на политику равновесия. Иной подход был разработан Д. Тиччи и А. Виндиньи [Ticchi, Vindigni, 2003а], анализирующими модель, в которой страны ведут военные действия друг против друга и политические элиты проводят демократизацию, для того чтобы дать гражданам больше стимулов воевать.
МОДЕЛИРОВАНИЕ
ПОЛИТИКИ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги