Енисей - река сибирская

ГЛАВА IX. "ТУРУХАНКА"

Край ссылки. — По тюрьмам и этапам. — В глухих деревушких-станках. — "Да здравствует жизнь!"ⁱ — Кораблекрушение у острова. — Наставник капитанов. — В ледяной воде. — Ветеран Енисея. — Торговые гости плывут в Сибирь. — Древний город Мангазея.

Та часть Енисея, которая заключена между устьем Подкаменной Тунгуски и устьем Нижней Тунгуски, едва ли не самая неинтересная для путешественника. Берега однообразны. Еще не кончился лес, но и не началась тундра. Все вокруг точно слиняло. Кажется, что караван движется мимо одних и тех же берегов.

Река вступила здесь в пределы бывшего Туруханского края — гибельного края царской ссылки.

Царь хотел превратить Туруханский край в огромную тюрьму. Тут давили все живое, старались сделать побережье Енисея мертвым, пустынным, наводящим тоску и отчаяние. Тяжело дышалось здесь постоянным жителям, родившимся и выросшим среди суровой природы. Что же тогда говорить о тех, кого царское правительство ссылало сюда на долгие годы!

Представьте себе путь этих людей. После одиночных тюремных камер их гнали по этапам в кандалах или везли за решеткой в арестантском вагоне в Сибирь. Долгой и мучительной была эта дорога. Ничего еще, если ссыльный успевал добраться до Енисея летом: тогда его хоть не держали несколько месяцев до навигации в каменном мешке красноярской тюрьмы, а сразу отправляли дальше, на север.

Вагон сменялся трюмом вонючей баржи, куда едва проникал свет. Затхлая вода плескалась под настилом на дне. Сыро, душно, тесно. Немногим лучше было и тогда, когда ссыльного отправляли вниз по реке в лодке. Величественный Енисей, суровая краса его берегов сначала успокаивали подневольного путешественника. Жандармы, развалившиеся в лодке, казались такими жалкими, ничтожными и бессильными в этом царстве бескрайных вод и бездонного голубого неба. Но чем дальше на север, тем труднее становилось плаванье.

Под осень ледяной, пронизывающий ветер с океана терзал ссыльного, тщетно кутавшегося в ветхое пальто или пиджак. Холодные волны заливали лодку. Кружился в воздухе снег — предвестник унылой полярной ночи.

Но вот наконец и село Монастырское. Ссыльного выводят на крутой берег. Оглянувшись вокруг, он видит белую церковь, приземистые серые дома, разбросанные довольно беспорядочно, тротуары из досок над топкой грязью, длинный, напоминающий барак, дом полицейского управления, обугленные срубы, оставшиеся после недавнего пожара. По песчаному косогору над Енисеем — землянки ссыльных. Там, где в Енисей впадает Нижняя Тунгуска, — крытые берестой чумы остяков. Пустынно и дико вокруг. Только парус рыбака на бескрайных водных просторах оживляет эту безрадостную картину.

Но далеко не всех ссыльных оставляли в Монастырском. Это казалось царскому правительству слишком опасным. К тому же, живя в одном месте, ссыльные могли поддерживать, ободрять друг друга. Это тоже никак не входило в расчеты царских жандармов. Ведь они-то добивались того, чтобы сломить дух и волю ссыльного, подорвать его здоровье, сделать Туруханский край его могилой.

Поэтому наиболее опасных революционеров отправляли из Монастырского по глухим деревушкам — станкам. Там они должны были жить почти в полном одиночестве. Ни газет, ни книг, ни друзей. Нередко уже к середине бесконечной полярной ночи кончался керосин, и чуть не круглые сутки приходилось сидеть либо в полутьме, либо при свете лучины, слушая, как где-то с грохотом трескается от лютого мороза промерзшая земля.

Вокруг расстилалась снежная равнина. Глубокие сугробы подступали к самому порогу избушек. Лишь северное сияние озаряло временами темный небосклон.

Конечно, у многих, попадавших в Туруханский край, немедленно возникала мысль о побеге. Бежать, скорее бежать из этих гиблых мест, пока еще есть силы, пока простуда, недоедание и болезни не унесли здоровья! И сначала ссыльному кажется, что бежать не так уж трудно. Стражник живет в отдельной избе. Жители станка с утра до ночи заняты тяжелым трудом — им не до ссыльного. Кругом сколько угодно укромных мест, где можно первые дни переждать погоню.

Но на самом деле бежать из туруханской ссылки было почти невозможно. На севере ждала неизбежная голодная смерть в безлюдной тундре. На восток и запад простирался океан непроходимой тайги, где бродили лишь хищные звери. Тут не было не только дорог, но и троп. Непосилен был одинокому путнику, не знающему законов таежной жизни, путь через эти дебри, где во многих местах не ступала еще нога человека. Оставалась одна дорога — Енисей. Но здесь не дремала полиция. У крутых берегов, где не было обходных путей, устраивались засады. У Осиновского порога, который не могла миновать стороной ни одна лодка, всегда стояли наготове быстроходные моторки. Полицейский кордон в Ворогове проверял всех плывущих и идущих вверх по реке, немедленно задерживая того, кто казался хоть сколько-нибудь подозрительным.

Отчаяние и безнадежность овладевали ссыльными, когда они убеждались, что побег невозможен. Неудивительно, что один из первых туруханских ссыльных, декабрист Шаховский, сошел с ума. Многие кончали жизнь самоубийством. Были и такие, которых ссылка делала калеками на всю жизнь.

Гиблую "Туруханку", как называли ссылку на север Енисея, могли стойко, с честью вынести лишь люди могучего духа, могучей силы воли, непоколебимой веры в светлое будущее.

Такие люди были. В туруханскую глушь они пришли борцами, не сложившими оружия, Они и здесь тысячами невидимых нитей оставались связанными с народом и в народе черпали силу и бодрость.

Это были большевики.

В июне 1913 года в Монастырское был доставлен один из крупнейших организаторов большевистской партии, Яков Михайлович Свердлов — "товарищ Андрей". По ухабистой дороге его повезли через тайгу, туда, где на высоком каменистом берегу Енисея прилепилось несколько низеньких, старых изб. Это был станок Сели-вановский.

Свердлов поселился в комнате с двумя подслеповатыми окнами, с нависшим над головой потолком. Здесь Якову Михайловичу предстояло жить долгие месяцы, не встречаясь с товарищами по революционной работе, жить в отрыве от мира.

В Туруханский край был вскоре после Свердлова выслав товарищ Сталин. В Краткой биографии товарища Сталина рассказывается:

"23 февраля 1913 года Сталин был арестован на вечеринке, устроенной Петербургским комитетом большевиков в зале Калашниковской биржи. На этот раз царское правительство высылает Сталина в далекий Туруханский край на четыре года".

Товарищ Сталин сначала жил под надзором полиции в станке Костино.

Это было крохотное селение на берегу Енисея, в нескольких десятках километров от Монастырского.

Угрюмая, заболоченная тайга подступала к избам рыбаков. Станок был так мал и глух, — что пароходы около него почти никогда не останавливались. Зимой пурга заметала тропы, и только столбы дыма, поднимавшиеся в морозном воздухе, напоминали о том, что среди снегов здесь живут люди.

Поселив товарища Сталина в Костино, царские жандармы не успокоились. Они не были уверены, что им удалось лишить товарища Сталина возможности вести революционную работу. Аресты, тюрьмы, ссылки, следовавшие друг за другом, до сих пор не дали никакого результата. С 1902 до 1913 года товарищ Сталин арестовывался семь раз, был в ссылке шесть раз, бежал из ссылки пять раз.

Царские опричники боялись, что товарищ Сталин бежит и из Туруханского края.

Департамент полиции особо предупредил енисейских жандармов, что находившиеся в то время за границей представители большевистской партии во главе с Лениным готовят побег из ссылки Сталина и Свердлова.

Вся полиция и жандармерия были поставлены на ноги. Из Петербурга в Красноярск, из Красноярска в Туруханский край полетели телеграммы, депеши, запросы.

Департамент полиции требовал, чтобы енисейское губернское жандармское управление "ввиду возможности побега из ссылки и возвращения к прежней партийной деятельности" товарища Сталина приняло все "меры к воспрепятствованию" такому побегу. Начальник жандармского управления с тревогой сообщил губернатору, что Сталину и Свердлову переведены уже деньги для организации побега. Губернатор засыпал телеграфными распоряжениями туруханского пристава. За все время существования туруханской ссылки царское правительство не боялось так панически побега ссыльных, как на этот раз!

В начале 1914 года жандармы перевели товарища Сталина в станок Курейку, к самому Полярному кругу.

Более заброшенный, отдаленный, забытый станок, чем Курейка, трудно было себе представить. Здесь за товарищем Сталиным должен был неусыпно следить специальный стражник.

У самого Полярного круга, в Курейке, товарищ Сталин проводит 1914, 1915 и 1916 годы. "Это была самая тяжелая политическая ссылка, какая только могла быть в глухой сибирской дали", говорится в Краткой биографии товарища Сталина.

В туруханской ссылке находился также пламенный большевик Сурен Спандарьян, работавший вместе с товарищем Сталиным в революционном подполье на Кавказе.

Спандарьян шел в Сибирь по этапам, в кандалах, до крови растерших и изранивших ему ноги. Это был человек удивительной силы воли и мужества. Из красноярской тюрьмы он писал:

"Здесь всякие гнусы и гниды безнаказанно меня едят: все тело исцарапано и окровавлено. Настроение бодрое, веселое, хорошее. Да здравствует жизнь! И мы еще повстанем, нечего унывать".

Сосланный пожизненно в Туруханский край, Спандарьян тяжело заболел. Надрывающий душу кашель сотрясал его тело. Дни его были сочтены. Но до последнего часа этот человек не унывал и находил силы подбадривать других. Он вел большую работу среди ссыльных, устанавливал связи с большевистскими организациями в России. Вместе с товарищем Сталиным Спандарьян писал письма Ленину.

Спандарьяну разрешили выехать из Туруханского края тогда, когда жандармы убедились, что он доживает последние дни. Пламенный революционер скончался в палате красноярской больницы.

Мрачно прошлое Туруханского края. Его называли "краем черных дней и белых ночей" не только потому, что на смену летним ночам с их незаходящим солнцем приходили зимние дни, когда полутьма окутывала землю. Нет, он заслужил это название еще и потому, что в глухих станках, разбросанных по берегам Енисея, люди не жили, а прозябали, влачили черные дни. Это был мертвый край, край-тюрьма. Здесь была страна ледяного безмолвия, которое нарушал лишь неумолчный шум реки, медленно катившей свои холодные волны.

В этих местах творился самый дикий произвол. Кому мог пожаловаться обиженный? Полицейский исправник подкуплен богатеями. До ближайшего города семь дней скачи — не доскачешь. Не захотят кулаки дать тебе хлеба — умирай с голода. Решит скупщик взять пушнину за гроши — отдай, иначе тебя сживут со света. Жестокие здесь были нравы, нестерпимо тяжелой была жизнь.

Эту жизнь наблюдал, с гневом и болью человек, приезжавший в гости к несчастным обитателям берегов Енисея несколько лет подряд. Он не торговал, водки для спаивания доверчивых кочевников с собой не возил, ни на кого не кричал. Он не пытался выманивать пушнину у охотника и рыбу у рыбака. Приезжий лишь расспрашивал обездоленных людей об их жизни, что-то записывал, помогал бедняку чем мог и, сев в свою небольшую лодку, плыл дальше, к океану.

О том, что он увидел во время своих поездок, можно прочитать в написанной им книжке "По Енисею".

Путешественник — его звали Владимир Передольский — рассказал, например, о страшном Ландуре:

"— Ландур? Что такое Ландур? — спросят меня, вероятно, многие. Слово это в говоре инородцев низовьев Енисея означает вислоухого оленя с понуро свешенной головой, и только. Олень — животное кроткое, смирное… Почему же одно слово "Ландур" приводит в трепет не только простодушного дикаря — аборигена страны полуночи, но и смековатого русского, закинутого волею судеб в дебри Туруханского края?"

Оказывается, "Ландуром" прозвали кулака-торговца, закабалившего и разорившего сотни людей. Прозвали его так за понуро свешенную голову с мутными, без выражения глазами. Сам он был высок и жилист, с большим отвисшим брюхом.

— Ландур людей жрет, — говорили между собой жители побережья, — вот у него брюхо и отвисло.

И верно, Ландур не давал спуску ни кочевникам, ни русским. Он сам творил суд и расправу. Рассказывали об одном рыбаке, которому Ландур выколол глаза. Рассказывали о русском батраке, который, сопровождая Ландура в поездке по тундре, провалился в воду. Дело было зимой. Батрак попросил у Ландура сухие бокари — сапоги из оленьего меха. Но тот вытолкал его в шею и приказал итти дальше. Батрак пошел и отморозил обе ноги.

Однажды Ландур убил мерзлой, твердой, как камень, рыбой заспорившего с ним рыбака. В тундре думали, что на этот раз злодею не уйти от суда. Но Ландур дал взятку полицейским и остался безнаказанным. Он не только спаивал и обманывал народ, но и грабил среди бела дня. Приедет, например, к кочевнику и кричит:

— Отдавай долг, бездельник!

А тот не только ничего Ландуру не должен, но и видит-то его в первый раз. Ландур этим нимало не смущен.

— Раз ты не должен, значит отец твой был должен, — орет он и приказывает своим подручным отбирать у несчастного пушнину, ловить его оленей.

"Жутко становится, — написал в своей книге Передольский, — при подобных рассказах, безысходно жутко; действительно, начинаешь сознавать, что находишься "в странах полуночи", в тех странах, где тьма и все совершающееся в ней властно царят над светом и правдой. С суровым климатом, с лишениями, с невзгодами, со всеми ужасами полярного края азиатец бороться может, но перед Ландуром и присными ему азиатец бессилен. Одурманенный водкой, зараженный всевозможными болезнями, истерзанный обманами и наглостью торгашей, азиатец погибает. Не эту ли тяжелую его агонию кабинетные ученые окрестили поэтическим именем "угасания инородцев"?"

Статьи путешественника о произволе на Енисее произвели впечатление. Даже царская администрация была вынуждена запретить Ландуру торговать в Туруханском крае. Но что толку! На месте одного изгнанного Ландура спустя немного появились десятки других, еще более свирепых и жестоких.

Мне попалось как-то описание Туруханского края, сделанное в 1917 году, накануне революции. Оказывается, на территории, по размерам превосходящей несколько европейских государств, жило меньше четырех тысяч человек. В центре края — селе Монастырском, переименованном в город Туруханск, было всего двести девяносто шесть жителей.

В крае существовало два училища, в которых обучалось сорок человек. "Не мудрено, — восклицает автор описания, — что невежество свило здесь себе прочное гнездо и царит беспросветная народная темнота!"

Край был отрезан от всего остального мира, и лишь незадолго перед революцией в Туруханске появился телеграф, для того чтобы легче было предупреждать полицейских о побегах ссыльных.

Немало нужно времени и сил, чтобы окончательно оживить эти столетиями запущенные и омертвленные берега, чтобы стереть с "них еще проглядывающие кое-где пятна былого, чтобы в каждом прибрежном селении исчезли последние подслеповатые избушки.

Многое уже сделано. Вот на высоком берегу видно село Верхне-Имбатское. Посмотрите, как разросся некогда всеми забытый станок! Красивое здание школы, метеорологическая станция, магазины, колхозные фермы — все это прочное, добротное, новое. Меняется облик и других поселений, а главное — с каждым годом все оживленнее становится сама река, несущая тяжелые караваны, огромные плоты, быстроходные пассажирские теплоходы.

Чувствуется, что где-то впереди, еще севернее этих неласковых мест, кипит жизнь, которая и не снилась старому Туруханскому краю.

"Мне стало ясно, что надо изучить очертания реки во всех возможных направлениях — вверх ногами, шиворот-навыворот, наизнанку, задом наперед, а кроме того, знать, что делать в темные ночи, когда у этой реки отсутствуют какие бы то ни было очертания".

Так сказал некогда писатель Марк Твен, который три года плавал по реке Миссисипи, постигая искусство лоцмана.

Я встречал людей, "во всех возможных направлениях" знавших Енисей и особенно его низовья. Но сначала нужно сказать два слова о том, что представляют собой эти низовья, и совершить попутно небольшую экскурсию в область цифр, которые могут показаться скучными, но без которых обойтись трудно, когда речь заходит о жизни и поведении реки или о том, чем она отличается от других рек.

Енисей начинается на высоте около 1400 метров, а Волга — на высоте только 228 метров над уровнем моря. Енисей пробегает до моря 3807, Волга — 3688 километров. Выходит, что Енисей "падает" гораздо круче Волги, да и многих других рек. В среднем течении, заканчивающемся устьем Ангары, Енисей спускается с каждым километром на 20–30 сантиметров, а после впадения Подкаменной Тунгуски — на 10–20 сантиметров. Волга же в среднем течении спускается только на 4–6 сантиметров за каждый километр своего пути.

Чем круче "падает" река, чем больше ее уклон — тем стремительнее ее течение. В Туве Енисей частенько мчится быстрее лошади. И в среднем течении наш богатырь не ленится: семь-десять километров в час — это очень большая скорость для такой огромной реки. Лишь ниже, у Туруханска, он переходит с рыси на шаг, делая четыре километра в час, а за Дудинкой продвигается еще медленнее.

Река постоянно размывает берега, наносит новые мели, то и дело меняет направление своих струй. Ее нельзя изучить раз и навсегда — ее надо изучать постоянно, зорко следя за всеми переменами вдоль и поперек русла.

А что это значит, если речь идет о Енисее? Это значит, что капитан, штурман или лоцман, плавающий в низовьях реки, должен знать все опасные места, все подводные камни, все боковые протоки, все извивы судового хода на протяжении не сотен, а тысяч километров. Дело в том, что енисейский капитан, отправляясь с верховьев до устья реки, совершает не менее длинный рейс, чем моряк, ведущий корабль из Ленинграда в Лондон. На Енисее бывают плавания, когда судно до возвращения в родной порт проходит пять-шесть тысяч километров. Оно находится в рейсе не дни и даже не недели, а месяцы. Это уже не речные, а океанские мерки.

Трудно даже представить себе, какой удивительной памятью и наблюдательностью должен обладать человек, ведущий караван в такой рейс. Вы, наверное, думаете, что, пройдя в низовья реки, он может вести пароход обратно той же водной дорогой? Ничего подобного! Пока караван шел туда, весеннее половодье позволяло срезать углы и плыть над теми местами, где на обратном пути, после спада воды, торчат песчаные острова, успевшие даже покрыться чахлой травкой. Надо выбирать новый ход. Но где его искать?

"Там, где глубже", не задумываясь, скажете вы — и ошибетесь. Капитан предпочтет итти более мелкими, но зато более тихими местами, поближе к берегу: здесь легче преодолевать течение и можно двигаться гораздо быстрее.

Человек, которому доверено вести судно, должен знать жизнь реки так же, как свою собственную. А жизнь реки очень сложна.

Вот, например, всем известные явления — замерзание и вскрытие. Чего бы, кажется, проще: наступили морозы — вода стала сверху замерзать, покрываться льдом; пригрело хорошенько лед весеннее солнышко — он растаял, и вода унесла его прочь. Только и всего.

А на самом деле вода во многих сибирских реках и особенно на Ангаре и Енисее начинает замерзать вовсе не сверху, а снизу. Мороз силен, а течение еще сильнее, никак не дает образоваться даже тонкой ледяной корочке. Но переохлажденная вода находит все же такое место, где течения почти нет. Это место — в глубине, у самого дна. Здесь и происходит образование донного льда.

Это интересное явление природы подробно описал выдающийся гидрограф Евгений Варфоломеевич Близняк. Во время своих экспедиций по великой сибирской реке он собрал много материала о ее жизни и написал потом научные труды, которые во многом не устарели и теперь, чуть не четыре десятка лет спустя после их появления в свет.

Оказывается, часть донного льда всплывает, образуя так называемую шугу. Всплывшие льдинки захватывают с собой со дна все, что плохо лежит — песок, гальку, а иногда и довольно крупные камни; не зря рыбаки, которым случается зимой тупить железные пешни в слоях донного льда, называют его каменным.

Шуга скапливается сначала у мелей, кос, островов, в небольших заливах, набивается в тихие притоки. Но бывает, что она образует на мелких перекатах целые ледяные плотины — зажоры, вызывающие внезапные наводнения. Представьте себе потоки воды, хлынувшие в морозный день на улицы прибрежного селения!

Енисей замерзает очень беспокойно. Перед тем как утихомириться (это случается в его южной части в начале ноября, а в северной — уже к середине октября), он громоздит ледяные торосы, острые выступы которых не дают ни проходу, ни проезду. Местами лед забивает реку до самого дна. Зато в других местах, где быстрое течение, остаются долго не замерзающие полыньи. В морозные дни над ними клубится густой пар.

Зимняя шуба на Енисее лежит неровно: к берегам лед приподнят, а посредине образуется впадина. Это происходит потому, что зимой река сильно мелеет, несет почти в двадцать раз меньше воды, чем весной, в половодье. Убыль продолжается и после ледостава. Лед опускается следом за понижением уровня воды, а у берегов вскоре оказывается и вовсе на сухом дне. Местами подо льдом образуются пустоты. Когда едешь на санях недалеко от берега, то копыта лошадей стучат гулко, как будто тут мост. Впрочем, мост есть и на самом деле, только ледяной.

Бывают на Енисее и наледи. Когда в сильные морозы река начинает кое-где промерзать до дна, воде становится тесно, она ищет выхода. Смотришь, лед вспучивается бугром; еще немного — и бугор трескается, давая дорогу хлынувшей воде, которая тотчас разливается вокруг. Попасть на такую наледь — сущее несчастье: снег пропитывается водой, ноги хлюпают в холодном месиве… Брр!

Даже в период своей "зимней спячки" река вовсе не спит. А весенний ледоход! Дружно, сообща солнце и теплый воздух подтачивают лед сверху, а вешние воды — снизу. Он становится хрупким, и весенняя вода начинает приподнимать, ломать, крушить его. У берегов образуются "закраины" — пространства талой воды. Теперь зимняя шуба едва держится, у нее уже нет плотной ледяной спайки с берегом. Глядишь, и тронулся лед в свой последний путь…

Что за величественная картина ледоход на Енисее! Льдины с грохотом и звоном ползут на берег, крутятся в водоворотах, наползают друг на друга, сталкиваются, крошатся. Плывет целый кусок зимней дороги через реку, темной от клочков сена, растерянных обозами. Торчком поднимается бревно, стиснутое двумя синеватыми глыбами. Проносится забор из снега и прутьев тальника: зимой он защищал от ветра и заносов какую-нибудь прорубь, где брали воду и полоскали белье.

Лед в верховьях Енисея трогается примерно в конце апреля, а около устья — только в начале июня. Продолжается ледоход дней восемь-десять, и за это время на реке обязательно образуется несколько страшных заторов.

Весенний затор — близкий родственник осеннему зажору. Льдины, приносимые рекой с верховьев, не везде могут взломать толстый покров, который еще не успело подточить солнце. Но деваться им некуда. Они карабкаются на упрямое ледяное поле, набиваются под него. С каждой минутой растет ледяной барьер, и с каждой минутой скапливается перед ним бурная весенняя вода. Бывает, что затор поднимает воду не хуже плотины гидростанции — на пятнадцать-двадцать метров. И долго потом дивятся люди, увидев на лугах далеко от реки огромные льдины, словно заброшенные туда каким-то чудом по воздуху:

— Ну и затор был!

Ледоход — неутомимый работник. Присмотритесь-ка к берегам. Вот скалы, сверху неровные, шероховатые, а снизу отшлифованные. Кто этот шлифовальщик? Тот самый донный лед, в который вмерзли песок и твердые камешки. При ледоходе он усердно тер скалы, точно так, как хозяйка трет песком заржавленный нож.

Вот обрыв, выступ которого начисто срезан и унесен прочь. Это тоже работа льда, какой-нибудь огромной глыбы, сметавшей все на своем пути.

На гладкой поверхности покрытого галькой берега видны глубокие борозды. Это "пахал" все тот же лед, передвигавший острый обломок скалы.

Если вы увидите на берегу высокие валы из сдвинутой земли и гальки, то можете не сомневаться, что и тут не обошлось без льдин, выползавших под напором своих соседок из реки. Такие валы сибиряки называют "коргами" или "кекурами".

Сколько на Енисее этих самых кекуров? Вероятно, больше тысячи. Но есть люди, которые знают их все наперечет. Это енисейские капитаны, штурманы, лоцманы. Они знают не только кекуры, но и все островки и косы, хотя некоторые из них появляются на поверхности только глубокой осенью; знают все мысы, одни названия которых заняли бы сотню страниц, напечатанных мелким шрифтом; знают, в каком месте и к какому берегу поворачивает течение. Спросите у такого капитана, какая сейчас глубина на перекате у Пономаревских камней, до которых осталось еще километров двадцать, и он, мельком взглянув на берег, скажет:

— Там должно быть два метра восемьдесят сантиметров.

Будьте уверены, что глубина на перекате именно такая. Капитан узнал это, увидав, что вода немного не доходит до корней старой сосны вон на том мысу, который, на ваш взгляд, похож на все другие мысы впереди и сзади парохода. Но для капитана этот мыс и старая сосна — раскрытая книга, рассказывающая о глубинах на много километров вокруг, потому что такой капитан — один из тех, кто знает Енисей "вверх ногами, шиворот-навыворот, наизнанку, задом наперед".

Я познакомился с одним из удивительных знатоков реки давно и вот при каких обстоятельствах.

…Теплоход полным ходом мчался вниз по Енисею. Тревога чувствовалась на лицах людей, неспокойно бродивших по палубе: еще на рассвете радист принял сигнал бедствия "SOS" — три буквы, известные морякам всего мира. Может, на другой реке такой сигнал и показался бы странным, но в низовьях Енисея он звучит почти так же тревожно, как в море. Немного спустя мы получили радиограмму, разъяснявшую, в чем дело:

"Моторный бот "Пурга" получил пробоину, налетев на льдину. Окажите помощь".

Майский день, когда мы шли на помощь "Пурге", был холодным и ветреным. Временами валил снег. Вода, стекавшая с палубы, замерзала иглистыми сосульками на бортах. Якоря обледенели. Ниже Игарки Енисей был еще скован льдом, а с острова Диксон радировали о снежной метели.

Теплоход бежал полным ходом, время от времени гудела сирена, предупреждая тех, кто мог, как и мы, пробираться в этот непогожий день по реке.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем сквозь снежную мглу с мостика увидели наклонившуюся мачту с полуспущенным флагом. Мы были у острова, плоского, как блин. Высоко задранный нос злосчастного бота торчал среди прибрежных кустов, а через погрузившуюся в воду корму крепкий ветер свободно гнал волны. На крыше рубки стояли люди и махали нам руками.

— Эй, на "Пурге"! — закричал штурман. — Люди все живы?

— Все, — ответил парень в высоких сапогах, сложив ладони рупором.

Авария произошла на рассвете. Возможно, у вахтенного слипались глаза и он не очень-то зорко глядел, что делается под носом судна. Пассажиры проснулись от внезапного толчка и выскочили на палубу. Вода через образовавшийся пролом быстро заливала трюм. Неподалеку плыла небольшая льдина — это на нее и наткнулся бот. Капитан едва успел довести "Пургу" до ближайшего острова.

Команда и пассажиры, среди которых были женщины, оказались под неласковым туруханским небом, на залитом водой берегу. Остров был необитаем в самом прямом смысле этого слова. Еще два дня тому назад, в самый разгар половодья, на нем не было ни клочка сухой земли. Да, авария в низовьях Енисея — не шутка…

Спасение "Пурги" началось с осмотра пробоины. Наш судовой водолаз натягивает прорезиненный костюм поверх толстого шерстяного свитра и привинчивает шлем.

— Водяному привет передавай! — просит один из матросов.

Сквозь стекло шлема видно, как водолаз кивает головой: ладно, мол, передам. Затем он лезет в ледяную воду. Снег валит гуще. Вечереет. Из воды доносятся глухие удары молотка. Наконец пробоина заделана, водолаз поднимается на борт. С него стягивают костюм. Обжигаясь, он пьет горячий чай со спиртом. Сведенные холодом синие пальцы с трудом удерживают стакан.

Но как откачать воду из "Пурги", если бот и река представляют собой сообщающиеся сосуды, в которых вода в строгом соответствии с законами физики держится на одном уровне? Надо было как-то выровнять и приподнять суденышко, чтобы корма его хоть немного возвышалась над водой.

Тут во мгле затарахтел мотор. Показалась лодка, на носу которой стоял высокий сутуловатый человек.

— Капитан-наставник плывет! — радостно крикнул вахтенный.

Капитан-наставник — это учитель капитанов, самый опытный судоводитель, знаток реки. Его место там, где трудно, где опасно, где случилось несчастье. Он летит по вызову на самолете, а иногда пробирается на лошадях, на лодках, на плотах.

Капитан-наставник Иосиф Александрович Перельман показался мне сначала равнодушным и не особенно энергичным человеком. Уже не молодой, в старой кожаной тужурке, он тяжело волочил ноги в стоптанных сапогах, расспрашивая о подробностях аварии, говорил глухо и медленно. Было досадно, что он копается, вместо того чтобы немедленно действовать.

Но вот капитан начал карабкаться по скользкой наклонной палубе "Пурги". Да полно, тот ли это человек? Вы знаете, он просто помолодел на глазах! Двигался легко, ловко, крепким, властным голосом отдавал команду. Матросы, подчиняясь его уверенным, отрывистым распоряжениям, работали быстро и весело. Застучала лебедка теплохода, стальные канаты натянулись, и корма "Пурги." приподнялась из воды. Тотчас в ход был пущен мощный судовой насос, и вскоре грязный и мокрый бот всплыл и выровнялся.

Когда все было кончено, капитан, снова волоча ноги, приплелся в кают-компанию и, попивая чаек, долго жаловался на старость, на недомогание. Но глаза его блестели совсем молодо. И я уже знал теперь, что капитан немного хитрит, прикидываясь таким немощным, что на самом деле он как стальная пружина, готовая разогнуться.

И вот несколько лет спустя я снова встретил старого капитана. Его легко было узнать: та же походка, тот же голос, только голова стала совсем седой, а на кителе появился орден. Капитан покашливал, прикрывая рот ладонью.

— Вот, простудился, — глуховато и медленно проговорил он, как бы извиняясь. — Сдают старики, сдают…

На Енисее простудиться нетрудно, и я не обратил внимания на его слова. А потом мне рассказали историю этой простуды.

Поздней осенью пароход "Адмирал Макаров" наскочил на камни. Борт был пробит. В трюм хлынула вода. Авария произошла недалеко от пристани, где как раз находился Перельман. Не раздумывая, он вскочил в лодку и поплыл к судну.

Случилось так, что "Адмиралом Макаровым" командовал человек неопытный, растерявшийся перед опасностью. Старый капитан с трудом вскарабкался по веревочному трапу на борт судна. Заглянув в трюм, он увидел переливавшуюся там воду. Он колебался только секунду, а потом на глазах у сгрудившейся к люку команды спустился в наполовину затопленный водой и ледяной кашицей трюм, ногами нащупал пробоину и прижал к ней "заглушку". Течь прекратилась. На помощь капитану бросились матросы. Вскоре удалось заделать пробоину, откачать воду.

А старый капитан слег в постель: у него началось воспаление легких.

…На мостике нашего теплохода стоит высокий, прямой человек с густыми, нависшими бровями, когда-то черными, а теперь серебряными. Стоит неподвижно, зорко оглядывая реку. Сколько раз приходилось ему проплывать тут!

Он думает о чем-то своем. Может, вспоминаются ему далекие годы, когда служил он юнгой на крейсере или матросом на зверобойном паруснике. Может, вспоминает капитан свой первый рейс по Енисею, тогда еще совсем пустынному, необжитому. Вот было время! Каждое плавание в низовья, к заливу считалось опасной экспедицией. Но именно сюда стремился он, тогда еще совсем молодой и неопытный капитан. Тут шел путь к океану. Здесь было будущее реки, окно огромного края в мир. Уже строились на верфях ледоколы, поднимали якоря экспедиции, обследовавшие пути через Карское море. Капитан готовился к встрече гостей. На боте "Омуль" он плавал по заливу и дельте, изучая фарватер, приглядываясь к бухтам, наблюдая ветры, нанося поправки на карту.

Я думаю, что все красноярские мальчишки уже тогда отлично знали капитана Константина Александровича Мецайка. Он казался нам страшно суровым, но все мы хотели походить на него, плавать куда-то далеко на север и приводить поздней осенью рыбацкий караван, встречать который сбегался весь город.

Когда пошли по Енисею к молодому городу Игарке первые океанские корабли, капитан Мецайк, счастливый, гордый за свою реку, стоял на штормовом мостике головного судна, указывая путь. Он вел флотилию енисейских речных судов и в дни ледового Пясинского похода. Через Карское море флотилия пробралась до устья реки Пясины и поднялась вверх по ней с грузами для строительства нового города в тундре.

Да, есть что вспомнить ветерану Енисея, сделавшему для любимой реки столько, что всего и не перечтешь.

Все енисейские капитаны немного мечтатели и романтики. Каждый из них открывал какие-нибудь новые пути, впервые поднимался вверх по каким-либо неосвоенным притокам, старался провести караван там, где еще никто не водил. Эти капитаны продолжают дело, начало которому было положено еще очень давно.

Ведь в низовьях Енисея русский человек появился раньше, чем на берегу южной части реки. Разыскивая новые пути-дороги на восток, он построил город Мангазею.

Не ищите этот город на картах, даже самых подробных. Его давно нет в природе.

Но триста лет назад по его улицам расхаживали торговые гости, приезжавшие и из Москвы и из заморских стран. На пяти башнях бревенчатой стены, которой был обнесен город, расхаживали дозорные. Богатые церкви высились рядом с просторными хоромами и воеводским домом. В мангазейском гостином дворе были десятки лавок, а рядом помещались пороховой и винный погреба. Старинные парусные лодки — "кочи" — везли в Мангазею хлеб и другие товары. "Делали кочи крепкие, и лес в них был добрый, мелкий, и ушивали, и конопатили, и смолили, и во всем делали дельно, чтоб те кочи к морскому ходу были надежны", отмечает летописец. Обратно купцы возвращались с грузом драгоценной пушнины.

Как же возник этот город, давно ставший легендой, и какая сила стерла его с лица земли?

Еще много веков назад новгородцы плавали северными морями до устья реки Оби, выгодно выменивая здесь меха соболей, песцов и лисиц. Торговые гости проникали также вверх по впадающей рядом с Обью реке Таз, где кочевало племя монгомзи, или, как их называли русские, мангазейцев.

Путь на Таз, как пишет летописец, был "труден и прискорбен и зело страшен от ветров". Это испытали на себе посланцы московского царя Шаховский и Хрипунов, которые в 1600 году отправились закладывать на земле мангазейцев укрепленный острог. Буря разметала кочи. Отряд двинулся дальше на оленях, но был разбит кочевниками. Лишь на следующий год другой отряд, с пищалями, пушками и запасами пороха, ядер и свинца, все же достиг Таза и, пройдя вверх по реке, заложил город, названный Манга-зеей.

Город рос и богател со сказочной быстротой. Одних торговых людей сюда наезжало более тысячи. Лавки ломились от холста, свечей, сафьяновых сапог, посуды, сетей и других товаров. У прилавков толпились казаки со связками пушнины. Получив в обмен на шкуры соболей и песцов порох, сухари, крепкие кафтаны, во все стороны от Мангазеи отправлялись отряды смелых землепроходцев, искавших новых земель и новых богатств. Вести о самом северном городе и порте, основанном русскими в далекой Сибири, дошли до немцев и голландцев, которые стали снаряжать туда корабли.

И вдруг росту и могуществу города был нанесен непоправимый удар: опасаясь беспошлинной торговли "а Севере и проникновения иностранцев в Сибирь, царь и воеводы под страхом "быть казненным злыми смертьми" запретили вскоре плавание по Карскому морю. Правда, оставался еще речной путь через Обь, но это было уже совсем не то.

Жители Мангазеи потянулись из своего города поближе к Енисею, в только что основанную Новую Мангазею. Их подгоняли беды и несчастья: три года подряд буря разбивала в Обской губе кочи с хлебом, и в старом городе начался голод; потом вспыхнул вдруг страшный пожар, не пощадивший деревянных домов, лавок и складов. После того как тронулся с насиженного места в Новую Мангазею, которую стали называть Туруханской, сам воевода, древний город был окончательна заброшен.

Весной 1947 года на реку Таз пробралась экспедиция археологов. Она искала следы Мангазеи. Остатки городских стен и башен были обнаружены без особого труда. Интересные находки удалось сделать и при раскопках: земля сохранила старинную посуду, железные изделия, серебряные украшения, монеты времен Ивана Грозного, обломки китайских ваз, голландские и китайские ножи.

Новая Мангазея, или город Туруханск, не достигла и половины блеска и значения старой. Говорили, что эта крепость сильна только тем, что ей ничто и никто не угрожает.

"Город производит впечатление большой разрушенной деревни, — писал один путешественник, — его окрестности наполнены болотами и лужами стоячей воды… Маленькая церковь и стоящая одиноко покосившаяся башня — единственные здания, которые могут хоть сколько-нибудь претендовать на внимание".

Новую Мангазею в конце концов постигла судьба старой. Она захирела и опустела.

Нынешний город Туруханск стоит в другом месте — там, где когда-то мангазейцы построили Троицкий монастырь и около него село Монастырское. Он расположен на высоком, обрывистом берегу, у впадения в Енисей самого мощного притока — Нижней Тунгуски. Это город рыболовов и охотников, центр большого и богатого района. Здесь находится крупный питомник, в котором разводят черно-бурых лисиц.

Мы только что приблизились к берегу, около которого стояла целая флотилия рыбацких лодок, как навстречу каравану понеслась легкая моторная лодка. В ней стоял человек в морской фуражке и делал нам какие-то знаки. Пока мы строили догадки, кто бы это мог быть, гость уже вскарабкался на палубу. В руках он держал исписанный бланк. Это была радиограмма. Капитан быстро прочел ее.

— Мы не будем останавливаться в Туруханске, — сказал он и сложил листок вчетверо. — Нам нельзя медлить ни минуты. Сейчас на Нижней Тунгуске половодье, но ожидается сухая погода и быстрое обмеление реки.

Капитан взялся за ручку свистка. Рулевой начал крутить штурвал.

Нос теплохода повернулся в сторону Нижней Тунгуски.