Енисей - река сибирская

ГЛАВА III. ЧЕРЕЗ ГОЛУБЫЕ САЯНЫ

Саянский хребет. — Оленья Речка. — История У синского тракта. — Встреча со старым охотником. — Спираль Кулу мыса. — Пороги. — Село Шушенское. — О чем рассказывает экскурсовод. — Завтрашний день сибирского села"

Я в последний раз оглядываюсь на гостеприимный Кызыл.

После недлинного участка выжженной солнцем степи начинается зеленый Веселый косогор — преддверье хребтов, заманчиво синеющих вдали. Машина выскакивает на плоскогорье, оставляет за собой городок Туран и вскоре начинает карабкаться на первый подъем.

Часы пути летят незаметно. Горы уже не синеют, а сверкают в закатных лучах. Становится сыро и прохладно. На перевале, на высоте более тысячи метров, попросту холодно и не удивляет, что дорожники, занятые чем-то у обочины, одеты в полушубки. Машина между тем начинает спуск, и ночь застает нас там, где еще недавно была граница между Советским Союзом и Тувой. Мелькнули в тумане огоньки станции Пограничная. Здесь — ночевка.

Окна станционной столовой, где шумно пьют чай шоферы и пассажиры, совершенно запотели: вероятно, ночью выпадет снег. Луна то показывается из-за облаков, чтобы на минуту взглянуть на мрачные горы с темными провалами ущелий, то скрывается снова. Хотя уже далеко заполночь, к станции подъезжают все новые и новые машины.

В путь отправляемся рано, до того, как рассеялся туман. Теперь начинается самая интересная часть тракта. Вот потянулась изгородь маральника — питомника пятнистых оленей. Благородные животные, подняв головы с ветвистыми рогами, провожают машину взглядом, но не трогаются с места.

Мы обгоняем гурты скота. Все больше встречных, все оживленнее большая Саянская дорога.

Со станции Иджим, откуда до Енисея напрямик всего пятьдесят километров и где тракт входит в долину реки Ус, притока Енисея, начинаются места такой дикой и своеобразной красоты, что глаз не оторвешь.

Ус, бурный, сердитый, в барашках волн и пены, шумно прыгающий по каменистому ложу, надолго становится нашим неумолчным спутником. Машина бежит мимо красноватых скал, чудовищных каменных осыпей, вскакивает на легкие мосты, идет в тени таежной чащобы, обступившей тракт около станции Медвежья. Ус уходит ненадолго в сторону, но потом возвращается снова. И когда тракт поворачивает к Буйбинскому перевалу, окончательно оставив реку в стороне, становится даже немного грустно…

Вот они, Саяны! То мрачные зазубренные скалы, местами покрытые снегом, то изумрудно-зеленые альпийские луга, то глубочайшие ущелья, кажущиеся бездонными, то склоны, заросшие лиственницами и могучими кедрами, окружают нас. Нехоженые дебри, немеряные дали!

Шофер нажимает ножной тормоз и берется за ручной: крут небольшой спуск с перевала к станции Оленья Речка. Веселое здание этой станции, поразительно чистый горный поток, бегущий прямо от снегов с вершины, необыкновенно привлекательны.

У станции собралось несколько машин, идущих в Туву. Какой-то военный, видимо не новичок в таежных делах, нарвал сочных стеблей и угощает ими других пассажиров. "Пучка" — так называется это растение — вкусно хрустит на зубах. Наверное, за этим лакомством и спускались сюда олени.

Саяны тянутся от Алтая до Байкала. Мы пересекаем сейчас хребты Западных Саян, отделяющих Туву от соседней Минусинской котловины. Тяжелые облака почти все время клубятся над пиками и неровными, словно отломленными рукой великана, вершинами, достигающими кое-где чуть не трех километров в высоту. Дважды нас отхлестал сильный косой дождь. Да, не пускают Саяны влагу в Туву — теперь мы видели это своими глазами.

За несколько часов наша машина пересекла пять географических ландшафтов.

Мы начали путешествие в степи; у Веселого косогора ее сменила лесостепь.

Затем потянулись березовые и осиновые леса, заросли ивы и черемухи, влажные луга с пышной зеленой травой. Это была так называемая подтайга.

Еще выше перед нами раскинулась в своем мрачноватом величии и сама горная тайга. Здесь могучие кедры, пихты и ели дают тень пышным папоротникам и мхам, здесь сыро и тихо, здесь бродит медведь и неуловимо мелькает рысь или росомаха.

Наконец, на высоких перевалах, среди редких деревьев, расщепленных молниями и обломанных бурями, начинаются высокогорные луга, где рядом с пятнами снега цветут альпийские фиалки. Сюда приходят северные олени, чтобы насладиться прохладой; неслышно, стараясь не стукнуть камнем, крадется за ними горный красный волк.

Саяны дали нам наглядный урок географии. Мы получили представление и об их климатических особенностях, когда в начале пути жаловались на жару, а на перевалах жалели, что с нами нет теплого пальто. Точно подсчитано, что в Саянах на каждые сорок метров подъема лето укорачивается на один день. У Оленьей Речки оно на целых пять недель короче, чем в селе Ермаковском, расположенном всего за восемьдесят километров, но у подножья хребта.

Усинский тракт, по которому мы ехали, считается одной из интереснейших дорог Сибири. Обычно в горных странах пути прокладываются по долинам больших рек. Но берега Енисея в том месте, где он прорезает Саяны, настолько отвесны, что пришлось уходить далеко от реки и карабкаться на хребты.

Русские рабочие и инженеры начали строить тракт, круглый год связывающий Туву с остальным миром, еще накануне первой мировой войны. Окончательно он был достроен уже в советское время. Тысячи машин пробегают по нему за каждый рейс почти пятьсот километров спусков, подъемов, петель, косогоров, разделяющих Кызыл и Минусинск.

Шоферы Усинского тракта — первоклассные и смелые водители. Особенно сложна их работа зимой, когда над Саянами воют страшные метели, наметая непролазные сугробы, когда морозы бывают такими жестокими, что воробьи замерзают на лету.

Стоп! Шофер тормозит машину. У дороги стоит, подняв руку, старик-охотник.

— Садись, — говорит шофер. — Отчего не подвезти, в машине места много. Откуда же это ты, дедушка?

— За медвежицей по тайге ходил, — отвечает старик. — Три дня шел по следу — не далась, ушла, чтоб ей неладно было!..

Ружье у охотника старинное. Сам он седой, морщинистый.

— Дедушка, сколько же тебе лет?

— Все восемьдесят пять мои, — отвечает он. — Видно, уж стареть начинаю.

Охотника зовут Трофимом Михайловичем Козловым. В колхозе он охраняет стада от волков. Колхоз далеко отсюда, в Минусинской котловине. А в Саяны старика тянут воспоминания молодости. Ведь тут, в этих местах, лучше которых для охотника и не сыщешь, он чуть не с детства промышлял соболя, сибирского оленя — изюбря, медведя. Дед Трофим завел разговор о зверях, об их повадках, о разных случаях в тайге.

— Изюбрь, по-нашему зубря или "сынок", — неторопливо говорит дед Трофим, посасывая трубку, — зверь чуткий, осторожный. Но и охотники — народ с умом. Находим мы место, где зубря следы оставил, и начинаем смотреть, куда в том месте ветер чаще всего тянет. Потом принимаемся землю солить.

— Как это — землю солить?

— А так. Зубря соль больше всего на свете любит. Ну вот, сделаешь рассол, да и польешь им землю. Получается, по-нашему говоря, солонец. После этого надо мастерить караулку, да так, чтобы ветерок тянул на нее от солонца, чтобы зверь человеческого духа не почуял. Караулку можно делать и на земле и на дереве. Когда все готово, уходишь и год в это место, не заглядываешь.

— Вот так раз! Зачем же было тогда огород городить?

— Погоди, погоди… Зубря соль за сто верст чует. Придет на солонец первый раз, осторожно обойдет все кругом: нет ли какой опасности? Потом принимается соленую землю грызть в свое удовольствие. Раз придет, другой, третий, а там и привыкнет, уже не один ходит, других за собой привел. Через год идет к солонцу охотник. Смотрит — зверь целую ямку выгрыз, следы кругом свежие. Ну, значит, удача. Забирается охотник в караулку и сидит там не шелохнувшись. Вот и ночь подошла. Теперь надо держать ухо востро. Зубря даром что большой зверь, а ходит так, что и не услышишь. Иной раз задумаешься, глядь, а зубря — вот он, уже перед тобой, на солонце. Постоит, послушает да как бросится в сторону. Ну, охотник-новичок выругается: эх, мол, почуял меня зверь, ушел! А опытный сидит не шелохнется — знает, что это зубря "пугает", хитрит, чтобы своего врага, если он притаился где поблизости, из покоя вывести. Глядишь — возвращается зубря, и прямо к ямке. Погрызет, погрызет — потом отойдет в сторону и слушает. Это он для того, чтобы враг к нему незаметно не подкрался, пока он зубами-то о землю стучал. А охотник почти и не дышит, ждет, пока зверь к нему повернется поудобнее, чтобы в темноте-то не промахнуться. Выждал — и спускает курок.

А еще, — продолжал дед Трофим, — берем мы зубрю "на рев". У зверя этого голос, доложу тебе, что твоя музыка. На заре послушаешь — рожок трубит полковой. Красота! Ну вот, осенью, когда самцы начинают между собой драться, охотник отправляется в тайгу с трубой из бересты, в которую трубит, словно зубря. Но только это не каждому дается: дуть нужно в себя, втягивая воздух изо всей силы и без передышки. У кого грудь слабая — пусть лучше и не пробует. Ну вот, охотник ревет в трубу, зубря ему откликается, вызывает на бой. Как только охотник слышит, что зверь близко, то перестает реветь: вблизи-то зубря сразу разберет обман. А зубря не успокаивается, ищет, кто это осмелился в его лесу трубить, — и нарывается на пулю. Был, помню, такой случай: я реву, зверь откликается. Сходимся все ближе. Что за чертовщина: ревем совсем рядом, а зверя все нет. И что же ты думал? Оказывается, другой охотник мне откликался. Так мы и подкарауливали: он — меня, а я — его. Хорошо еще, что не стрельнул на голос…

Мы расхохотались, представив, какие физиономии были у двух "изюбрей" при встрече.

Дед Трофим слез на станции Малая Оя. Здесь машину заправляли бензином. Заправщика дома не оказалось, горючее отпускала его жена.

— А где хозяин? — спросил шофер.

— Пошел медвежьи ловушки смотреть, — ответила женщина.

— Надолго ушел?

— Зачем надолго? Ловушки-то тут, рядом, километра не будет.

Вот места! Настоящие медвежьи углы, без всякого красного словца.

…Убегает полотно тракта из-под колес машины. Пламенеет высокогорная тайга яркооранжевыми "огоньками", или "жарками". В долинах они уже давно отцвели, а здесь еще весна в разгаре. Надо любоваться этими горящими, словно угли, цветами, пока не кончились Саяны. А кончатся они уже скоро. Вот и знаменитый спуск Кулумыс. Описать этот спуск нелегко. Представьте себе ущелье, на дне которого на миг мелькнули неправдоподобно маленькие, совсем игрушечные домики. Оказывается, туда и предстоит спуститься. Машина начинает головокружительную спираль, петляя по крутому склону. Телеграфные столбы спускаются вниз прямо, и мы пересекаем их линию на разной высоте, наверное, раз восемь или десять.

…Последняя спираль Кулумыса. Еще немного — и взору открывается благодатное плодородие Минусинской котловины. Сгладился пейзаж, горы точно присели, округлились в пологие, волнистые холмы.

Справа хлеба и слева хлеба, впереди хлеба, всюду хлеба. Стеной стоит рожь. Волнуются моря пшеницы, среди которых островками стоят большие села.

Вот наконец впереди показался и сам город Минусинск, блеснула полоска Енисея.

Прощайте, Саяны! Загадочно синие, со снежными шапками, стоят они над долиной, над степным раздольем, над зреющими нивами и березовыми рощами. И долго-долго еще будут видны они на поворотах бегущей к Енисею пыльной дороги. Прощайте, Саяны!

Монголы называли Тувинскую котловину Хан-Хо-Хан. Это название можно перевести так: "Большой мешок с маленьким отверстием".

Маленькое отверстие большого мешка — долина Енисея. Это он, неистовый буян, прорвался за каменный барьер, пробил себе путь сквозь Саяны. Горные кряжи совсем зажали реку, втиснули ее в узкие ущелья, перегородили воде путь каменными глыбами, но все тщетно. С торжествующим ревом, весь в хлопьях всклокоченной пены, несется Енисей через пороги к простору и покою минусинских степей.

Их, этих порогов, несколько. Порожистая часть начинается вверх по реке от деревни Означенной, до которой из Минусинска ходит небольшой пароход. Дальше, к порогам, надо пробираться на катере, изредка плавающем тут для промера глубины, местами — по горным тропам.

Сразу за деревней — Маинский порог, ничем не примечательный; просто река здесь течет быстрее, чем обычно. После нескольких часов пути показывается второй, Джойский порог. Этот, как видно, шутить не любит. Левый берег у порога усеян огромными глыбами гранита, а одна из них торчит как раз посредине реки. Ее называют "баркой" — и верно, издалека она похожа на небольшое суденышко. Как раз на эту "барку" волны и несут плоты, на которых смельчаки иногда спускаются через пороги. Если лоцман не растеряется, а гребцы не пожалеют сил, то плоту удается отбиться своими огромными веслами-гребями в сторону и проскочить рядом с коварной глыбой. В противном случае — беда, может разбить плот.

Путь к третьему, Березовому порогу обманчив. Временами кажется, что река уже успокоилась: ее струи, закручиваясь водоворотами, несутся мощно, но плавно, бесшумно. Такие места здесь зовут "ямами". Но следом за спокойным участком снова начинаются "шиверы" — мелкие места" где река перекатывается через барьер камней или гальки.

Березовый порог не страшен опытному лоцману. Здесь река спешит скорее пробежать ущелье между скал, одна из которых — "Косой бычок" — клином врезается в Енисей, нависает над ним, как бы грозя в один прекрасный день рухнуть вниз. Вода в пороге перекатывается через камни крупными волнами. Если смотреть издалека, то кажется, что волны застыли, стоят на месте.

— Это что, — презрительно говорят бывалые енисейцы. — Вот скоро доберемся до Большого порога…

Большой порог сначала слышишь, потом видишь. Он шумит, нет, даже не шумит, а ревет грозно, неумолчно, предостерегающе. И вот наконец величественная картина. Левая сторона ущелья — мрачный крутой утес, на котором прилепилась небольшая часовенка. У правого берега набросаны серые гранитные глыбы. Трудно различить отдельные волны — все смешалось в бешеной пляске пены, в вихрях водоворотов, в грозном мелькании холодных, скользких камней, то обнаженных, то вновь скрытых в клокочущей воде.

Здесь ширина Енисея только семьдесят пять метров — маленькое отверстие в большом каменном мешке Саян! Весь порог тянется всего на треть километра, и на этом протяжении река успевает опуститься на четыре метра. Мудрено ли, что по такому необычайно крутому для рек уклону вода мчится со скоростью поезда — тридцать километров в час!

Просто непостижимо, как ухитряются спускать плоты через эту адскую смесь камней, пены и волн. Мне не довелось видеть такой картины. Но бакенщик в деревне Означенной, не раз плававший через порог, рассказал мне на обратном пути:

— Страшно, говоришь? Конечно, страшно. Но робкие в порог и не идут. Дело это такое, что требует от человека удали и проворства. Начинали мы с того, что ладили наикрепчайший плот, а посредине его — высокий сруб, вроде деревянной башни. На этот сруб перед порогом забираются люди, туда же перетаскивают вещи и груз. Теперь все на лоцмана уповают. Он с помощниками еще внизу орудует, чтобы правильно плот в порог направить, а наверх лезет последним. Тут плот весь уходит в воду, только сруб торчит, а на нем люди — белые, трясутся, как в лихорадке, в веревки вцепились. Меньше минуты проходит в таком страхе — и уж порог позади. А если оплошает лоцман, бывало разнесет плот по бревнышку. Часовню у порога видел? Так вот, ее купец один построил. Вез он на плоту товары, барыши подсчитывал, которые на ярмарке в Минусинске получит. А в пороге плот — трах! Из всех, кто на нем находился, уцелел лишь купец. Его случайно на берег полуживого волнами выбросило…

У деревни Означенной верхний, горный Енисей кончается. Река не надолго успокаивается, отдыхает после первой тысячи километров нелегкого пути. Горы отодвигаются прочь от берега. Течение становится более спокойным, почти ленивым. Еще десяток километров — и вот уже на обоих берегах раскинулась степь. На правом берегу появляются села. Одно из них, довольно большое, стоит в стороне от главного русла. Это Шушенское.

Еще в начале XVIII века пришел в здешние места отряд казаков. Осмотрелись казаки: с одной стороны — Енисей, с другой — леса. Отряд спешился. Застучали топоры, и вскоре крепко срубленная бревенчатая засека нового острога — небольшой крепости — появилась недалеко от реки. Казаки расселились вокруг на лесных заимках. Одну из них построили там, где в протоку Енисея впадает речка Шушь. С этого и пошло село Шушенское.

Стало село расти и шириться. Академик Паллас, проехавший в конце XVIII века по Енисею, нашел тут уже три десятка дворов казаков и крестьян, занимавшихся хлебопашеством. Видел он и четырехугольное городище — остатки старого укрепления, заброшенного и заросшего.

Потом название села все чаще стало упоминаться в бумагах департамента полиции. Сюда начали водворять на поселение "политических преступников". После отбытия каторжных работ в Шушенском поселили декабристов Фаленберга и Фролова. Едва покинули село декабристы, как царь сослал сюда отбывшего каторгу "за организацию сообщества, направленного к разрушению существующего государственного порядка", социалиста-утописта Буташевича-Петрашевского.

Годы сменяются годами. Одни ссыльные уезжают, царь присылает других.

И вот наступает знаменательный в истории села 1897 год.

По пыльной дороге на крестьянской подводе приехал в Шушенское человек, имя которого позже узнал весь мир.

Енисейский губернатор сообщил департаменту полиции, что "политический административно-ссыльный Владимир Ульянов прибыл в назначенное ему место жительства — село Шушенское, Минусинского округа, 8 мая с. г., и тогда же учрежден за ним надлежащий гласный надзор полиции сроком на 3 года".

В Минусинске или соседнем городе Абакане всегда можно найти попутчиков до Шушенского. Тот, кто приехал в эти края или оказался здесь проездом хотя бы на день, обязательно заедет в это село. Путь лежит по тракту, а потом по степной дороге, сворачивающей вправо, к Енисею.

Как передать чувства, овладевающие человеком в продолжение этой недолгой поездки? Думаешь, что вот тут, может быть даже в такой же солнечный полдень, ехал полвека назад в сопровождении жандармов Владимир Ильич. Может быть, он смотрел на степь, колеблющуюся в знойном мареве, на далекие синие Саяны и думал о необъятной России, убогой и обильной, могучей и бессильной, о ее будущей большой судьбе…

Но вот и Шушенское. Еще издали видно трехэтажное кирпичное здание. Это сельскохозяйственный техникум. Хороши и новые двухэтажные дома, перед которыми зеленеют молодые тополя и акации.

Мы миновали Дом культуры, кино, проехали мимо строящегося Дома советов.

И вспомнились тут строки письма, в котором Владимир Ильич описал, как выглядело Шушенское тогда, в годы ссылки:

"Село большое, в несколько улиц, довольно грязных, пыльных — все как быть следует. Стоит в степи — садов и вообще растительности нет. Окружено село… навозом, который здесь на поля не вывозят, а бросают прямо за селом, так что для того, чтобы выйти из села, надо всегда почти пройти через некоторое количество навоза".

Многое известно о том, как жил и работал в Шушенском Владимир Ильич. Сохранились его подробные письма матери, сестрам, брату. Напечатаны воспоминания Надежды Константиновны Крупской. Бережно записаны простые рассказы шушенских крестьян, любивших Ильича и хорошо его помнивших. Наконец, сохранились дома, где жил Владимир Ильич во время ссылки.

Вот дом, принадлежавший раньше крестьянину Зырянову. Здесь Ленин поселился в тесной комнатке под надзором полицейского стражника, старого фельдфебеля Заусаева.

Деревянная кровать, покрытая простым суконным одеялом. В простенке между окнами столик с фотографией Чернышевского. Кроме стола, четыре стула. Керосиновая лампа, при свете которой Ильич нередко писал всю ночь напролет. Над столом — портрет Карла Маркса, на другом столике в углу — журналы.

У Зырянова Владимир Ильич жил до приезда Надежды Константиновны Крупской, а потом переехал в дом крестьянки Петровой. Новая квартира была удобнее и просторнее прежней, к хозяйке не собирались шумные гости, как это частенько бывало у Зырянова, в прошлом содержавшего постоялый двор.

Дом Петровой, потемневший от времени, отличается от других старых шушенских изб: навес над крыльцом поддерживают две массивные деревянные колонны, окна расположены высоко, как в городах. Оказывается, строил дом не сибирский крестьянин, а сосланный сюда "государственный преступник" декабрист Александр Фролов.

Владимир Ильич, Надежда Константиновна и ее мать занимали три комнаты. В них и теперь все расставлено так, как было полвека назад. Многие вещи подлинные; другие в точности восстановлены по рассказам Надежды Константиновны. Простой буфет, где тоненько звякают чашки, когда ступаешь по полу. Крестьянский деревянный стол, прочный, неуклюжий. Конторка, за которой Владимир Ильич работал стоя. За ней широкая и высокая, под самый потолок, полка, заставленная книгами в переплетах и брошюрами. В окно видна беседка. Ее сделал сам Владимир Ильич и в летние дни любил там заниматься.

Все мы, посетители дома-музея, невольно говорим полушопотом, ходим, ступая как можно тише, боимся пропустить слово из рассказа экскурсовода. Здесь, в этих комнатах, раздавался голос молодого Владимира Ильича — ему не было еще тридцати лет, но уже тогда вся подлинно революционная Россия знала Ленина, ждала с нетерпением каждого письма из Сибири, из далекого села у берега Енисея.

Вот отрывки из краткого очерка жизни и деятельности Владимира Ильича, на его писем к родным, из писем и воспоминаний Надежды Константиновны Крупской, переносящие нас в Шушенское конца прошлого столетия:

"В этой дикой, непробудной глуши Ленин развивает огромную теоретическую деятельность, строго распределяя свое время для ряда литературных работ и прежде всего для окончания книги "Развитие капитализма в России". Он перечитывает произведения Маркса и Энгельса, знакомится с новинками марксистской литературы на иностранных языках, которые удавалось ему получить, читает много книг из различных областей знания, русские и иностранные газеты и журналы, совершенствуется в знании иностранных языков, занимается переводами"[1].

"Жадничает на время страшно", пишет из Шушенского о Владимире Ильиче Надежда Константиновна. В другом письме она упоминает, что даже во время недолгой поездки в Красноярск Владимир Ильич "не мог не захватить с собой уймы книг".

В Шушенском "теоретическая и литературная деятельность Ленина, как ни стесняли ее тяжелые условия ссылки, достигла исключительного расцвета. За три года, проведенные в ссылке, он написал свыше тридцати работ, в том числе: "Развитие капитализма в России", "Задачи русских социал-демократов", "К характеристике экономического романтизма", "От какого наследства мы отказываемся?", "Капитализм в сельском хозяйстве", "Протест российских социал-демократов", "Проект программы нашей партии".

В этих работах Ленин ставит и разрешает основные вопросы рабочего движения: разрабатывает программу и тактику партии, продолжает решительную войну против народничества, выступает против "легальных марксистов", поднимает знамя борьбы против "экономизма".

"Ленин внимательно изучал сибирскую деревню, ее быт, положение крестьянства. Пригодилось и полученное им юридическое образование. Ленин быстро завоевал авторитет среди крестьян, помогая им защищать свои права против произвола местных властей и богатеев".

Надежда Константиновна вспоминает, как Владимир Ильич "помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды… Часто достаточно было угрозы обижаемого, что он пожалуется Ульянову, чтобы обидчик уступил".

"Был у Владимира Ильича, — вспоминает Надежда Константиновна, — один знакомый крестьянин, которого он очень любил, Журавлев… Владимир Ильич говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлев смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью…

Другой знакомый Ильича был бедняк, с ним Владимир Ильич часто ходил на охоту. Это был самый немудрый мужичонка — Сосипатычем его звали; он, впрочем, очень хорошо относился к Владимиру Ильичу и дарил ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек".

Полиция следила за Владимиром Ильичем. Однажды к Ленину нагрянули жандармы и произвели внезапный обыск. Благодаря предусмотрительности и находчивости Ленина обыск не дал никаких результатов.

Вот как описывает это событие Надежда Константиновна:

"По старой питерской привычке нелегальщину и нелегальную переписку мы держали особо. Правда, она лежала, на нижней полке шкапа. Владимир Ильич подсунул жандармам стул, чтобы они начали обыск с верхних полок, где стояли разные статистические сборники, — и они так умаялись, что нижнюю полку и смотреть не стали…"

"Прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям" — так писал о Владимире Ильиче Горький. Великого писателя восхищали в великом вожде не только нечеловеческая работоспособность, но и азарт юности, исключительная бодрость духа, умение смеяться по-детски, до слез, захлебываясь смехом.

"Напряженно работая, Ленин умел и отдыхать. Он любил большие прогулки, был страстным охотником, с увлечением играл в шахматы и катался на коньках. Он перечитывал Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других классиков русской литературы, которых прекрасно знал и очень любил".

О своем увлечении охотой Владимир Ильич не раз упоминает в письмах из Шушенского.

"Как только вывернется хороший осенний денек (а они здесь нынешний год не редки), так я беру ружье и отправляюсь бродить по лесу и по полям", пишет Владимир Ильич матери, а в другом письме дает картину сибирской природы:

"На этих днях здесь была сильнейшая "погода", как говорят сибиряки, называя "погодой" ветер, дующий из-за Енисея, с запада, холодный и сильный, как вихрь. Весной всегда бывают здесь вихри, ломающие заборы, крыши и пр. Я был на охоте и ходил в эти дни по бору, — так при мне вихрь ломал громаднейшие березы и сосны".

Владимира Ильича не смущали ночевки в лесу, в шалаше, обложенном дерном. Он ходил с ружьем на Дупелиное болото, к берегу Енисея, где на песчаном косогоре шумели сосны, переплывал на заросший тальником Кукушкин остров, поднимался на предгорье Гладкого хребта.

Иногда его видели на маленькой пристани Хворостетской, где останавливались редкие пароходы, — в протоку реки, подходившую к селу, их не пускало мелководье.

Вокруг Шушенского особенно много было рыжиков и груздей. Надежда Константиновна в шутку жаловалась, что Владимира Ильича "из лесу не вытащишь, приходит в настоящий "грибной раж".

"Поздней осенью, — вспоминает Надежда Константиновна, — пока не выпал еще снег, но уже замерзли реки, далеко ходили по протоке — каждый камешек, каждая рыбешка видны подо льдом, точно волшебное царство какое-то. А зимой, когда замерзает ртуть в градусниках и реки промерзают до дна, вода идет сверх льда и быстро покрывается ледком, можно было катить на коньках версты по две по гнущейся под ногами наледи. Все это страшно любил Владимир Ильич".

Ленина не страшили сибирские морозы. Еще в одном из первых своих писем по дороге в ссылку он писал матери:

"…Мороз крепкий: больше 20°, но переносится он несравненно легче, чем в России. Я бы не сказал, что здесь 20°. Сибиряки уверяют, что это благодаря "мягкости" воздуха, которая делает мороз гораздо легче переносимым. Весьма правдоподобно".

Владимир Ильич писал из Красноярска, что "окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии".

Он любовался красотой Саян, совсем белых, с их снежными шапками. В одном из первых писем из Сибири Владимир Ильич шутливо пишет: "Если я через три с хвостиком недели таким сибиряком стал, что из "России" к себе зову, то что же через три года будет?"

И Надежда Константиновна в письме замечает, что она может "с большим увлечением говорить об Енисее, островах, лесе и т. п.", а в другом месте восклицает: "А за Енисеем чудо как хорошо!"

Даже в годы царской ссылки природа Сибири не казалась суровой или унылой людям бодрого духа и неутомимого интереса к окружающему!

Владимир Ильич хорошо играл в шахматы, однако с собой шахмат у него не было. Тогда он решил сделать их сам.

"Шахматы Володя режет из коры, обыкновенно по вечерам, когда уже окончательно "упишется", — сообщала Надежда Константиновна в письме из Шушенского. — Иногда меня призывает на совет: какую голову соорудить королю или талию какую сделать королеве… И шахматы выходят удивительные".

Играли ссыльные не только при встречах, но и по почте. "Переписывались и по шахматным делам, особенно с Лепешинским, — вспоминает Надежда Константиновна. — Играли по переписке. Расставит шахматы Владимир Ильич и соображает. Одно время так увлекался, что вскрикивал даже во сне: "Если он конем сюда, то я турой туда".

Владимир Ильич горячо любил свою мать и очень часто писал ей из ссылки. "Получил третьего дня письмо твое, дорогая мамочка, от 5-го мая и отвечаю с первой почтой, — читаем мы в одном из его писем. — Я удивляюсь теперь, в свою очередь, как это вышло так, что я долго не писал в конце апреля: должно быть, пропустил денек-другой за тогдашней сутолокой, а потом писал очень часто и перед отъездом из Красноярска и с дороги. Отсюда пишу тоже часто: каждую неделю".

Любил Владимир Ильич детей, и дети привязывались к нему всей душой. В Шушенском жил поселенец, горький пьяница, у которого из четырнадцати детей выжил один — Минька. "Было Миньке шесть лет, было у него прозрачное бледное личико… — вспоминала Надежда Константиновна. — Ясные глазки и серьезный разговор. Стал он бывать у нас каждый день — не успеешь встать, а уж хлопает дверь, появляется маленькая фигурка в большой шапке, материной теплой кофте, закутанная шарфом, и радостно заявляет: "А вот и я"… Всегда пошутит и повозится с ним Владимир Ильич".

Из Красноярска Владимир Ильич привез игрушечную лошадь и подарил ее Миньке. Минька очень любил Владимира Ильича. Когда по окончании срока ссылки Владимир Ильич уехал из Шушенского, Минька захворал с горя.

Вместе с шушенскими ребятишками Владимир Ильич расчищал зимой каток. Сам он отлично катался на коньках и умел делать на льду разные замысловатые фигуры. Надежда Константиновна рассказывала, что Владимир Ильич "поражает шушенских жителей разными "гигантскими шагами"…" Теперь каждый год каток в Шушенском обязательно устраивают в том месте, где когда-то Ильич расчищал лед речки.

…Подходил к концу срок ссылки Ленина. "Владимир Ильич, — вспоминает Н. К. Крупская о последних месяцах ссылки, — перестал спать, страшно исхудал… Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичем нетерпение, тем больше рвался он на работу".

"29 января 1900 года кончилась ссылка Ленина. В тот же день он оставил село Шушенское, с тем чтобы немедленно приступить к реализации своего плана борьбы за построение марксистской партии, к созданию общерусской марксистской газеты".

Ульяновы тронулись в путь.

Стояла холодная зимняя погода. Енисей спал, под толстым ледяным покровом. Быстро мчались лошади по гладкому льду, мчались днем, мчались ночью, при холодном лунном свете. "Мчались вовсю, — вспоминала Надежда Константиновна, — и Владимир Ильич — он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко в дохе… уносился мыслью в Россию, где можно будет поработать вволю".

Далекая Сибирь, глухое село, утопавшее в навозе, село, где, кроме ссыльных, единственный интеллигент — учитель, тянувшийся к местной аристократии: попу да двум лавочникам, с которыми он дулся в карты и выпивал.

Таким было Шушенское.

Тысячи других сибирских сел были еще глуше, меньше, беднее.

Сегодня из сибирского села Шушенского можно разговаривать по телефону со столицей государства. Послушав последние известия из Москвы, шушенский крестьянин узнает доносящийся из репродуктора голос своего односельчанина, рассказывающего перед микрофоном местного радиоузла о том, как лучше выращивать сахарную свеклу. По улицам села спешат учащиеся местного, шушенского техникума; крестьянские дети уже не отправляются пытать счастья в далекий город, где в старое время редко, очень редко открывались перед ними двери гимназии. В сельской больнице есть почти все, что бывает в городской больнице, и даже сложные установки для лечения электричеством. Шушенский крестьянин забыл, что значит работа на богатея, что значит кулацкая кабала. В селе два колхоза — имени В. И. Ленина и имени Н. К. Крупской. Тракторы работают на колхозных полях, электрическим светом залиты колхозные постройки.

У села Шушенского и окружающего его района свой пятилетний план. По этому плану новые сотни гектаров вчерашней целины уже засеваются золотой минусинской пшеницей. Пришли в район десятки тракторов, комбайнов, молотилок, на которых еще свежа заводская краска. В селе появляется промышленность, пусть еще небольшая, но своя: шушенцы сами будут делать мебель, кирпич, минеральные краски. А новостройки — Дом советов, большая гостиница, Дом культуры с красивой колоннадой у главного входа, агрономический городок около техникума — ведь они делают село еще краше, еще богаче.

В январе 1949 года был составлен генеральный план превращения Шушенского в социалистический город.

Недалеко от берега реки Шушь стоит ныне памятник Владимиру Ильичу.

Лучшие скульпторы работают над проектом второго, монументального памятника из белого шушенского мрамора, который решено установить на главной площади.

Скульптура гения человечества будет возвышаться над новым Шушенским, над одним из многих тысяч русских сел, неузнаваемо преображенных по ленинскому плану продолжателями его великого и непобедимого дела.