Енисей - река сибирская

ГЛАВА VII. ТАЙГА ЗОЛОТАЯ

Сначала о тайге обыкновенной. — Первый пароход на Енисее. — Судно-бурлак. — Ангара, дочь Байкала. — Чаерезы. — Путь Игната Думскова. — Века будущего. — Двое в тайге. — Соболь на гербе. — Золото в зобу птицы, — "Золотая лихорадка". — "Вольная каторга". — "Мы живем на вулкане". — Драга.

"День погас. Белая северная ночь спустилась с неба, и полосы холодного, безжизненного света легли между деревьями. Среди полной тишины лишь коротко стучали о корни копыта наших лошадей.

Утомленный продолжительной ездой и однообразием окружающей природы, я почти дремал в седле. Поэтому вздрогнул от неожиданности, когда что-то громко охнуло вдали, побежало по верхушкам деревьев, затрепетало над моей головой и понеслось все дальше и дальше, пока глухим ропотом не отозвался какой-то дальний угол. Все громче неслись звуки по тайге — словно настраивался огромный оркестр; только около меня по-прежнему молчаливо и грозно стояли деревья. Но вот с тяжелым стоном зашатался огромный, целой головой возвышающийся над тайгой кедр. Налетела буря и покрыла отдельные звуки — тайга завыла. Я испытал поистине чувство страха. Вы слышите, как гневно и мрачно шумят близ вас стоящие деревья, но скоро забываете их: оттуда, из глубины тайги, как из громадной пасти чудовища, подымается глухой непрерывный шум — это тайга воет. И день и ночь ехал я, и тайга все выла своим страшным, угрожающим ревом, все ревел расходившийся, растревоженный зверь".

Жутко становится от этой мастерски нарисованной картины. Сибирская тайга представляется автору этого описания, уже знакомому нам писателю Елпатьевскому, чем-то очень грозным и вместе с тем отталкивающим. Но показалась ему тайга такой потому, что и вся Сибирь была для ссыльного огромной тюрьмой, а в неволе ничто не мило.

Когда читаешь описание сибирской тайги в некоторых книгах или слушаешь рассказы людей, побывавших проездом в таежных краях, то иной раз кажется, что тайгой хотят не то напугать, не то удивить: и суровая-то она, и мрачная, и вечным полумраком окутанная…

Конечно, вершины деревьев задерживают в тайге солнечные лучи, образуя довольно сильную тень. Но, во-первых, до полумрака тут еще очень далеко, а во-вторых, это бывает не только в тайге, а и в любом густом саду.

И совсем не так уж мрачна тайга. Когда бредешь в хмурый, ненастный денек меж высоких темных елей, с которых свисают седые космы мхов, то на душе действительно становится как-то холодно, сиротливо и хочется поскорее выбраться на полянку или хотя бы развести костер, чтобы веселое пламя с треском побежало по валежнику. Но ведь не всегда в тайге ненастье, и растут в ней не одни лишь угрюмые ели.

Зелень лиственницы, стройной жительницы сибирской тайги, светла и нарядна. Прекрасны таежные боры, где все напоено запахом сосны, где на мягкой подстилке осыпавшейся хвои, среди глянцевитых листочков бесчисленными рубинами алеют ягоды брусники.

А тайга весной! У ручьев цветет черемуха, распускаются клейкие листья смородины, до того пахучие, что если растереть почку на ладони, она долго-долго будет пахнуть лесом. Глядишь, на полянках уже высыпали цветы — оранжевые огоньки, лютики, незабудки, малиновые, с белыми крапинками "кукушкины сапожки" и еще какие-то бледножелтые метелочки, над которыми жужжат осы. Густые травы, лапчатые папоротники спешат вырасти как можно быстрее и выше, чтобы прикрыть вывороченные бурей стволы, хрусткий валежник, полусгнившие колоды, пеньки и разный лесной хлам, который в тайге никто и никогда не убирает. В ветвях на разные голоса поют птицы. Далеко слышна неторопливая перекличка кукушек, от которой почему-то всегда немного грустно.

Тайга и похожа и не похожа на обыкновенный лес. Когда впервые попадаешь в тайгу, то кажется, что какой-то великан собрал со всех окрестностей рощи, леса, сосновые боры, заросли кустарников и сдвинул их в одно место. Сделал он это неаккуратно, грубо, нимало не беспокоясь, что деревьям стало очень тесно, что некоторые из них вырваны с корнями, а другие переплелись самым причудливым образом, что земля покрылась обломанными ветками, сучками, осыпавшейся листвой и хвоей…

"Скоро после Енисея начинается знаменитая тайга. О ней много говорили и писали, а потому от нее ждалось не того, что она может дать. Вначале как будто немного разочаровываешься. По обе стороны дороги непрерывно тянутся обыкновенные леса из сосны, лиственницы, ели и березы. Нет ни деревьев в пять обхватов, ни верхушек, при взгляде на которые кружится голова; деревья нисколько не крупнее тех, которые растут в московских Сокольниках. Говорили мне, что тайга беззвучна и растительность ее не имеет запаха. Я ожидал этого, но все время, пока я ехал по тайге, заливались птицы, жужжали насекомые…

Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается. В первые сутки не обращаешь на нее внимания; во вторые и третьи удивляешься, а в четвертые и пятые переживаешь такое настроение, как будто никогда не выберешься из этого земного чудовища. Взберешься на высокий холм, покрытый лесом, глядишь дальше на восток по направлению дороги и видишь внизу лес, дальше холм, кудрявый от леса, за ним другой холм, такой же кудрявый, а за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с холма вперед — и опять та же картина…"

Это написал Антон Павлович Чехов.

Тайга вовсе не показалась ему такой мрачной и страшной, как ссыльному Елпатьевскому. Чехов упоминает, что о тайге "много говорили и писали", но он не повторяет чужих, не очень-то верных, рассказов. Побывав в тайге, он увидел ее такой, какая она есть на самом деле — и похожей и не похожей на обыкновенный лес.

Раньше тайга пугала человека не только валежником и буреломом, преграждающими дорогу лешему и конному, не зверями, которые чаще избегают встречи с человеком, чем нападают на него, даже не знаменитым таежным "гнусом" — комарами, мошками, слепнями, оводами и прочей жалящей в кусающей дрянью. Она страшила именно своей необъятностью, бескрайностью.

Через тайгу "тащился, судьбу проклиная, бродяга с сумой на плечах". Шел он, голодный и бездомный, день, два, неделю — и все обступали его деревья, все так же безучастно шелестели в колеблемых ветром вершинах волны таежного океана.

Приходил в сибирскую тайгу переселенец, выгнанный нуждой из обжитых, милых сердцу украинских степей, и в смятении останавливался перед зеленой стеной, которую надо было "выжигать, вырубать, выкорчевывать в одиночку, чуть не голыми руками. Не до цветов, не до птиц было этим людям, и горькие проклятья посылали они тайге.

Лет двадцать назад тайга подступала к самому Красноярску. Ягодницы, торгующие на базаре душистой леоной малиной, рассказывали, как их напугал медведь.

— Где же это вы на него наткнулись? — спрашивали любопытные.

— А вон в том логу, — отвечала ягодница, показывая рукой на горы за Енисеем. — Высокую-то сосну примечаете? Так в аккурат маленько правее леший его и вынес.

И вот недавно, отправившись побродить по окрестностям до отъезда в низовья реки, я случайно оказался где-то поблизости от той самой приметной сосны. Накрапывал дождь, и прозрачные его слезинки дрожали на лапах молодых елок. Вдруг рядом залаяла собака, послышались голоса, лес поредел, и я очутился перед каменоломней. Где же ключ, который бил тут из-под скалы? И малинника нет — вытоптан. После дождя на дороге, спускающейся под гору, чернела жирная грязь.

Мне стало жаль укромного таежного уголка, куда мы в детстве забирались, вздрагивая при каждом треске: не косолапый ли?

Я разговорился с рабочими, дробившими куски серого камня.

— Для наших строителей сырье разведываем, — гордо сказал парень, играя тяжелым ломом в крепких руках. — Известняк первый сорт!

Тайга отступает под могучим напором человека. Он валит деревья, чтобы расчистить место для железной дороги, для таежного аэродрома, для веселых домиков пионерского лагеря, для столбов телеграфной линии, для пасеки, для молодого фруктового сада. Он валит лес, чтобы строить дом, копать руду, добывать камень.

Мы смотрим теперь на тайгу хозяйскими глазами. Мы властно вмешались в ее жизнь.

Мы не позволяем своевольничать старому врагу тайги — огню. Тайга — народное добро, и потому отряды лесной авиации патрулируют над ней, стерегут ее, высматривая, не покажется ли где дымок начинающегося пожара.

Далеко в глубь зеленого океана выдвинулись лесные промысловые хозяйства с тракторами, механическими пилами, радиостанциями, светом электрических ламп. Лесоводы зорко смотрят за тем, чтобы не оскудевали лесные богатства, чтобы на месте порубок быстрее тянулась новая поросль.

Велика сибирская тайга, много в ней еще углов, где не ступала нога человека, но все больше обживают ее советские люди, все меньше тайн хранят ее непролазные чащи, все роднее звучит для нас пугавшее когда-то слово "тайга".

Мне посоветовали плыть из Красноярска вниз по Енисею до устья Ангары на первом попутном судне, а потом примкнуть либо к рыбацкому каравану, либо к "каравану диких рек" и путешествовать с ним дальше на север.

Попутным судном оказался небольшой теплоход "Орон".

Енисей за Красноярском остепенился. Горы его уже не стесняли. Он нёс воды вольно и плавно мимо темного соснового бора, мимо частых деревень с колодезными журавлями и высокими хлебными амбарами. Только один раз горы все же вышли взглянуть на реку поближе и нависли над ней грузным камнем — Атамановским быком.

Вот берег, белеющий опилками и свежей щепой, заставленный деревянными остовами. Некоторые из них уже обшиты досками и походят на баржи. Есть, впрочем, и совсем готовые к спуску на воду суда, осмоленные и украшенные флагами. Это Предивинская верфь. Построенные здесь баржи плавают по всему Енисею, от верховьев до океана.

Теперь недалекой до Казачинского порога.

"А между городами Красноярском и Енисейском, — написано в одной старинной книге, — имеется важный порог, через который со страхом барки и плоты с грузом проплывают. При всех осторожностях при проплыве порога нередко суда с грузом гибнут, а паче в том случае, если хозяева с грузом без вожей (то-есть лоцманов) пускаются на проплыв сего грозного порога".

Раньше был обычай протяжно окликать все идущие к порогу барки:

— А кто плыв-е-е-т? А кто по имени плыв-е-е-т?

Плывущие должны были назвать фамилию хозяина или лоцмана: если порог разбивал барку, то по крайней мере все быстро узнавали, кому убытки подсчитывать…

Купцы давно уже хотели завести на Енисее свои пароходы, вроде волжских, но все опасались порога: пароход — дело дорогое, вдруг его тоже разобьет в пороге, как бьет барки?

Наконец енисейский богач Кытманов рискнул построить пароход для плавания в низовьях реки. Купец предполагал возить "предметы промышленности местных жителей, как-то: разного рода рыбу, икру, звериные и лебяжьи шкуры, мамонтовую кость, графит, каменную соль".

Строить пароход взялся, как сообщается в архивных делах, "простой русский мужичок, Худяков, вольноотпущенный княгини Трубецкой, механик-самоучка". Пароход был спущен на воду, назван "Енисеем" и, провожаемый чуть не всеми жителями города Енисейска, весной 1863 года отправился в первый рейс. Он плавал все лето и дошел до залива. Кытманов потирал руки. Еще бы — в трюмах "Енисея" было привезено: 47 соболиных шкур, 38 тысяч беличьих шкур, 9 тысяч песцовых шкур, 400 шкур горностаев, 117 лебединых шкур и 200 пудов рыбы. За один рейс в богатый край купец оправдал чуть не все расходы на постройку судна!

Узнав об этом, другие богатеи тоже принялись строить пароходы. Но ни один из — них не рисковал отправить пароход вверх по реке дальше порога. Через порог лоцманы по-прежнему гоняли сотни барок. Лишь в 1878 году при помощи канатов, воротов и якорей был проведен через стремнину пароход "Москва". Он стал плавать между Красноярском и Минусинском. Таким образом, красноярцы увидели первый пароход на пятнадцать лет позже енисейцев. Прошло еще три года, и на Енисее появился пароход-силач "Дедушка". Его машина развивала мощность в пятьсот лошадиных сил. Он смог без якорей и канатов преодолеть пороги. На Енисее началось сквозное движение.

Тому, кто видел Большой порог, Казачинский не покажется таким страшным, как о нем любят рассказывать. Еще издали видна мачта семафора: проход в пороге узок, и если там встретятся два судна, то одному придется выброситься на камни.

Семафор открыт. Берега сужаются. Капитан не спускает глаз с пляшущих волн, рулевые вцепились в штурвал. Судно качает. Оно мчится, стараясь держаться ближе к левому берегу. Местами вода выпучивается наружу странными холмиками. Она особенно бесится в другом рукаве порога, отделенном скалистым островком; плохо будет тому, кто по ошибке направит туда свою лодку!

Но где же туэр — это единственное сохранившееся в стране судно-бурлак? Наконец я увидел его у самого входа в порот. Оно стояло там, приткнувшись к берегу.

Представьте себе огромное железное корыто с высокой трубой, торчащей не посредине, а около одного из бортов. Труба потеснилась, чтобы дать место сооружению, напоминающему катушку для ниток. Это — лебедка величиной с комнату, и на нее намотан толстый стальной канат. Нелепое судно! А название у него гордое: "Ангара".

Не смейтесь, однако, над "Ангарой". Это очень полезное и работящее судно. Вот с низовьев реки подошел к порогу пароход. Своими силами ему не поднять против течения баржи, которые он ведет за собой. Капитан начинает дергать ручку свистка. Услышав сигнал, на "Ангаре" не медлят ни минуты. Туэр отчаливает от берега, течение сразу же подхватывает его. Смотрите, катушка начинает вертеться, стальной канат убегает под воду. Другой его конец прочно закреплен в речном дне выше порога. "Ангара" спускается через быстрину, не делая поворота, кормой вперед, и останавливается у каравана: кто, мол, тут меня звал? С парохода на туэр подают буксир. Теперь из трубы "Ангары" валит густой дым. Катушка начинает вращаться, но уже в другую сторону. Судно-бурлак, наматывая канат на катушку, продвигается против течения. Словно подтягиваясь по канату, пыхтя, стуча машиной, "Ангара" медленно, но верно вытягивает на тихую воду пароход и баржи. Тут туэр отцепляет буксир и не спеша уходит на старое место, к высокому берегу. Он сделал свое дело.

Наш "Орон", благополучно миновав Казачинский порог, спешил без остановок дальше, к устью Ангары.

Трудно, пожалуй, найти другую реку, о которой народ сложил столько легенд, сколько об Ангаре. Мне особенно понравилась одна.

Жил-был Байкал, богатый и своенравный старик. В его прозрачных глубинах плавал жирный тюлень, стаями ходили вкусные омули, да и всякой другой рыбы водилось видимо-невидимо. У старика было больше трехсот жен и лишь одна дочь — прекрасная Ангара. Зорко сторожил ее верный слуга старого Байкала — черный ворон.

Но вот однажды ветер, дующий с заката, принес красавице поклон от славного богатыря Енисея. Встрепенулось девичье сердце. Послала Ангара на запад быстрокрылых чаек с ответным ласковым словом. Так началась любовь. Долго ли, коротко ли это продолжалось, только в один прекрасный день приносит ветер такие слова:

— Ангара, любимая моя, прибегай ко мне, будь моей женой! Недолго думала Ангара. Проснулся раз Байкал, глядит — а дочери нет! Разбушевался старик, вспенился огромными волнами, стал бросать вдогонку дочери камни. Один и до сих пор виден — торчит в самом истоке Ангары; зовут его Шаманским камнем. Может, и удалось бы старику преградить путь беглянке каменными глыбами, да помогли ей чайки. Напали они на ворона, который кинулся догонять Ангару, и выклевали ему глаза. Теперь Байкал бросал камни наугад. А чайкам сверху было хорошо видно, куда летел каждый камень, и они пронзительно кричали Ангаре: "Берегись!

Берегись!" Та бросалась в сторону от камней, падала, снова бежала вперед и в конце концов оказалась в объятьях Енисея.

Вот и вся легенда. Но подумайте, как меток поэтический язык народа, как верны образы народных сказаний! Ведь в Байкал действительно впадает, триста тридцать шесть рек, а уходит из него одна Ангара. И несет она свои воды к Енисею с неудержимой силой, но как-то неровно, порывисто. То она разливается чуть не на четыре километра вширь и делает передышку, то, набрав силы, втискивается в узкое ущелье, мчится со скоростью пятнадцати километров в час и даже еще быстрее, бешено бурлит в порогах.

С палубы видно уже большое село Стрелка, а за ним — темносиние ангарские воды. В месте слияния Ангара куда шире Енисея. На ее противоположном обрывистом берегу лес сливается в одну темнозеленую полоску. А противоположный берег Енисея кажется совсем близким: вон лодка, около нее возятся рыбаки, заметно даже, что они размахивают руками.

Стрелка — село рыбаков и плотогонов. Дома тут крепкие, под-стать здешним жителям — коренастым здоровякам в высоких болотных сапогах, а чаще в мягких кожаных "броднях", просторных и легких.

Обитатели Стрелки одинаково хорошо владеют и веслом и топором. Сотни тысяч стройных стволов отправляет здешняя лесная гавань. Их срубили в Ангарской тайге и сплавили сюда стрелковские лесорубы и плотогоны. Отсюда огромные плоты плывут вниз по Енисею, чтобы ангарский лес в трюмах морских лесовозов пошел дальше, по всему белу свету.

В Стрелке уже чувствуется дыхание Севера. Как будто ничего не изменилось: тот же Енисей, только ставший еще шире, те же берега, только более пологие и угрюмые. Но небо стало бледнее. Не видно купающихся — ангарская вода слишком холодна. Заря встречается с зарей, и летней ночью не бывает темноты.

Вон движется по Ангаре странный караван. Впереди пыхтит катер, а за ним тянется вереница больших лодок с поднятыми высоко вверх острыми носами. На мачтах видны затейливо вырезанные флюгера; паруса сложены на крышах небольших кают, где в непогоду укрывается команда и куда складывается груз.

Лодки эти и есть "илимки", о которых упоминается еще в старых сибирских летописях. Может быть, на таких вот илимках плавали во время своих путешествий на восток, "встреть солнца", смелые русские казаки-землепроходцы.

Присмотритесь к илимке. Ее острый нос легко режет волну. Дно илимки плоское, сидит она в воде неглубоко и поэтому легко проходит через мелкие места и пороги. Подует попутный ветер — тотчас поднимается на мачте большой квадратный парус, и бежит наша илимка вперед, только руль успевай поворачивать.

Кто придумал илимку? Народ. Ангарцы сделали судно, приноравливаясь к особенностям своей реки. Ведь Ангара — река со многими странностями. Почти все реки мелки в верховьях, у истока, зато хороши для судоходства в низовьях, в устье. Ангара, наоборот, вполне судоходна уже сразу при выходе из Байкала и почти семьсот километров течет спокойно. Затем ей приходится пробивать себе дорогу через южную часть огромного Средне-Сибирского плоскогорья. Там, где путь реке преградили траппы — твердые изверженные породы, с трудом поддающиеся разрушению, — там и образовались пороги. В нижнем течении, несмотря на огромную ширину и мощь, Ангара и сейчас малодоступна большим пароходам.

Любопытна судьба ангарского судоходства. Уже в XVII веке с Енисея шли на восток по Ангаре казацкие челны. Позже река стала большой водной дорогой, трудной и опасной, но очень оживленной.

Раньше Россия вывозила из Китая много чая. Обозы с цибиками чая тянулись от Кяхты, города близ китайской границы, до самого Петербурга. Путь продолжался всю зиму. Были специальные ямщики-чаегоны. Увы, были и особые грабители — чаерезы. Чаерезы в пургу или в ночную пору подбирались к обозу и, разрезав веревки на санях, сбрасывали тюки с чаем или шелком. Горе чаерезу, если ямщикам удавалось поймать его!. Суд был короток и жесток: грабителя привязывали на морозе к дереву и обливали водой.

Какая же, однако, связь между перевозками чая и Ангарой? Ее нетрудно найти, если прочесть обнаруженное в архиве письмо одного кяхтинского купца, написанное сто пятьдесят лет назад брату в Петербург.

"Наконец-то мы отправили первую партию чая водным путем, — пишет купец. — Четыре баркаса на веслах и с парусом пойдут по Байкалу, потом вниз по Ангаре спустятся до Иркутска. Если будет на то благословение господне, два баркаса спустим до Енисея. Перевозки теперь нам обойдутся намного дешевле…"

Вел баркасы Игнат Думское, приказчик купца, набравший для такого рискованного дела команду из бывших каторжников. Нелегким было это плавание. Непреодолимым препятствием показались путешественникам ангарские пороги. "Нам почудилось, что мы попали в преисподнюю, — писал! Думсков своему купцу. — Стоял адский гром, казалось, что разверзлось само небо и оттуда хлынули потоки воды. Из клокочущей воды там и сям торчали каменные глыбы, вода крутилась и кипела, как в котле".

Трех гребцов вода смыла, и они погибли в водоворотах. Остальные выплыли. И вот наконец привели смельчаки свои баркасы в Енисейск. Слух об этом быстро разнесся по всей Сибири. Другие купцы тоже повезли товары водным путем. В сороковых годах прошлого века енисейский губернатор Степанов писал:

"Из Иркутска по Ангаре отправляются в начале июня суда и карбазы, из коих первые поднимают 2 тысячи, а последние 700 пудов; потому столь мало, что они должны встречать на сей реке беспрестанные препятствия от порогов, подводных камней и водоворотов. Препятствия сии до того затруднительны, что заставляют выгружать клади, перевозить их берегом через места опасные и снова нагружать их".

Ангара была только частью большой водной дороги. Ангарские суда спускались немного вниз по Енисею, приставали к берегу, груз перекладывался на подводы, и обычно его везли девяносто верст, до реки Кети. Здесь его снова грузили в другие баркасы и отправляли вниз по течению Кети. Кеть впадает в Обь. Из Оби баркасы бечевой поднимали против течения по ее притоку Иртышу, а затем по реке Тоболу до города Тобольска. Без карты проследить весь этот старый путь купцов нелегко. Но вот что ясно каждому и без карты: наши деды пользовались водным путем через всю Сибирь, от Забайкалья до Урала, преодолевая лишь один сравнительно небольшой сухопутный участок. Как тут не подивиться неистощимой энергии русского человека, его смекалке, его умению преодолевать препятствия!

Но что же, однако, случилось потом? Почему заглох этот путь? Прежде всего потому, что плавание вверх по Ангаре было мучительным и трудным делом, да и спуск вниз, через пороги, был связан с немалым риском. Правда, были попытки взрывами расчистить пороги, пустить в ход туэра, которые, передвигаясь на цепях, как уже знакомый нам туэр Казачинского порога, могли бы облегчить проводку караванов. Но тут началась постройка Великого Сибирского железнодорожного пути. Рельсы победили воду. Работы на Ангаре замерли.

Теперь эта светлая и быстрая река снова ожила. Сначала был расчищен проход для судов в Стрелковском пороге, расположенном всего в пяти километрах от устья. Пароходы стали плавать до села Богучаны. В 1946 году большие пароходы впервые прошли через Мурский порог и поднялись почти на пятьсот километров вверх по реке. Лишь самые мощные пороги — Шаманский и Падунский — остались пока недоступными. Всего же на Ангаре насчитывают сто шестьдесят шесть порогов, опасных мелей и коварных шивер — перекатов. Однако речники упорно стараются освоить эту реку. Почему?

Потому что Ангара — река будущего. Колоссальна энергия ее вод. На Ангаре можно построить гидростанции общей мощностью в пятнадцать миллионов лошадиных сил! Они могут дать очень дешевую энергию многим городам, фабрикам, рудникам. Если плотины перегородят могучую реку в среднем и нижнем течениях, то пороги скроются под водой, как это произошло на Днепре, и через шлюзы ангарских гидроузлов установится прямое водное сообщение. Тогда можно будет сесть на пароход в каком-нибудь порту на Байкале или даже на Селенге, спуститься по Ангаре в Енисей, а оттуда Северным морским путем плыть в Архангельск или Мурманск.

Итак, сама Ангара в будущем — неиссякаемый источник дешевой электрической энергии, удобный водный путь. А ее берега? Они заросли густым лесом, из которого можно строить дома и корабли. На Ангаре издавна добывали соль. Здесь есть богатейшие залежи каменного угля. И не только угля.

…В жаркий день по заброшенной охотничьей тропе через болотистую Приангарскую тайгу пробирались двое. Их плечи оттягивали тяжелые дорожные мешки. Один из путников нёс лопату и кирку. По виду оба напоминали чем-то золотоискателей, отправившихся на поиски богатой жилы: тот же легкий, неторопливый шаг, по которому узнают бывалого таежника, то же выражение упорства на лице.

Тропа вскоре затерялась, и путники, сверяясь по карте и компасу, пошли напрямик, продираясь сквозь чащу, где пахло сыростью и гниющими листьями. По старым, поваленным бурей древесным стволам они перебирались через речки, кипятили чай у дымного костра и после короткого отдыха отправлялись дальше. Один из них часто нагибался, осматривая попадавшие под ноги камни, доставал из ручьев обкатанную водой гальку. Но, как видно, все это было не то, что он искал.

Наконец, перебирая, окоченевшей рукой по дну безыменного студеного ключа, он не удержался от радостного восклицания. Что было на его ладони? Крупинки золота? Нет, геолог Виктор Иванович Медведков охотился не за ними. Его обрадовали какие-то невзрачные камешки. Это была руда.

Впрочем, еще нельзя было сказать, что он нашел руду. Ведь о признаках этой руды здесь, в Приангарье, знали давно. Были известны даже несколько крупных ее месторождений. Новая находка только давала ключ к поискам. Он, Медведков, должен найти не признаки, а залежи руды.

Вместе со своим спутником, охотником Пичугиным, геолог начал "прочесывать" тайгу. Камни, которые он нашел, очевидно были принесены ручьем откуда-то издалека: вода их сгладила, обкатала. Медведков пошел вверх по ручью, уперся в болотце, исходил его вдоль и поперек, но ничего не нашел. Возле болотца высилась небольшая сопка. Может быть, поблизости есть ключи? Геолог походил по сопке, даже забрался там на дерево, чтобы лучше видеть вокруг. Ручьев не было. Рядом бугрились еще несколько сопок, и только.

Тянулись дни, утомительные и однообразные. Взяв направление по компасу, Медведков продирался сквозь кустарники, зорко осматриваясь вокруг, увязая в болотах, над которыми тонко звенели тучи комаров. Карта местности, где он искал руду, покрылась параллельными линиями — маршрутами таежных скитаний. А руды не было.

Сколько километров прошел геолог по тайге? Может, три сотни, а может, и все пятьсот. И вот, когда он однажды шел по склону холма, спускаясь к какой-то речке, его внимание привлекли беспорядочно нагроможденные глыбы. Геолог ударил по одной из них молотком. Отвалился кусок, обнажив зернистый излом. Медведков взглянул — и усталость как рукой сняло: перед ним была руда, так долго ускользавшая руда!

Теперь как будто можно было вернуться к людям, выспаться на настоящей постели, съесть тарелку жирных щей вместо осточертевших сухарей.

Но Медведков не спешил в ближайшую деревню. Тайга рассказала ему лишь кое-что. Осталось неясным: какая связь между первой находкой в ручье и рудными глыбами на склоне? Там руда, тут руда… А между этими двумя местами? Может быть, где-то неподалеку скрыты богатые залежи — такие, о находке которых мечтает каждый геолог…

Медведков вернулся в знакомые места, к болотцу, откуда вытекал первый ключ. Вот и сопка. Впрочем, нет, это не та, на которую он поднимался, это другая, соседняя. Геолог добрался до вершины, огляделся вокруг. Вот оно, счастье! Справа, слева лежали точно такие же рудные глыбы, как и найденные недавно на склоне холма. Сопка состояла из руды.

Захваченный азартом искателя, геолог и на этот раз не ушел из тайги. Теперь уже и сухари казались лакомством: их было совсем немного. Но и у тайги оставалось выведать, в сущности, немногое.

…Однажды к палатке золотоискателей, которых на Ангаре немало, подошли два исхудавших, измученных человека. Их одежда истрепалась, глаза блестели голодным блеском. Но в полевой сумке одного из них была сложена потрепанная карта новых ангарских месторождений, а в заплечном мешке другого лежали тяжелые, как гири, образцы руды.

Эти двое совсем не искали в тайге личных выгод. Руда, которую они нашли, драгоценна не для одиночки, а для огромного коллектива, для страны. Двое и не думали о личном богатстве. Их влекла иная, более возвышенная и благородная цель — сделать богаче и сильнее свою Родину.

В нашей стране геологи, краеведы, неутомимые разведчики подземных богатств знают, что их труд не пропадет зря, что их находки нужны народу.

А советский народ отличный хозяин!

Вместе с двумя лесорубами я плыву из Стрелки вниз по реке в легкой лодке. Ангарская вода долго не смешивается с енисейской. У правого берега мы попадаем то в ангарские прозрачные струи, то в мутноватые волны Енисея, который после впадения Ангары стал еще шире, зато гораздо медлительнее.

В одном месте мы увидели на каменистом мысу много палаток. Издали доносился стук моторов.

— Место для какой-то стройки выбирают, — сказал один из лесорубов, кивая головой в сторону палаток.

Сколько на берегах реки таких вот маленьких лесных лагерей!

Покинув палатки на заре, когда холодна роса и тайга еще спит, изыскатели отправляются нехожеными тропами в свой дневной поход. Они возвращаются к своему временному жилью уже затемно, когда глубокие черные тени падают на землю от стрельчатых елей и где-то далеко-далеко кричит ночная птица. В их записных книж-ках — короткие записи, наспех набросанные маршруты и зарисовки. Валясь с ног от усталости, изыскатели наскоро проглатывают ужин и засыпают тотчас, едва уставшее тело коснется походной кровати…

А потом, через год, через два, по их следам пойдут в тайгу автомашины, тракторы, полетят самолеты. Глядишь — и уже задымился новый завод, появился на карте новый поселок, рассекла зеленое лесное море колея новой дороги.

…Вот над гладью реки, над зеленой каемкой берега появились мачты радиостанции, потом купола церквей города Енисейска. Вскоре стали видны набережная, обсаженная развесистыми белоствольными березами, и каменные дома старинной постройки. Рядом с городом стояли здания новой верфи, на которой, как и в Предивной, строили большие деревянные баржи.

Енисейск до революции называли "городом-банкротом". И в самом деле, в его судьбе было много общего с судьбой внезапно разорившегося богача.

Енисейск старше Красноярска на десять лет. Его стены казаки заложили в 1618 году. Раньше многие города имели свой герб. У Енисейска на нем были изображены два соболя, а под ними лук с натянутой тетивой и стрелой.

С соболя началась история этого города, стоявшего, по образному выражению историка, "на страже трех Тунгусок, в средине звероловных племен". В Енисейск на ярмарку приезжали за соболем и другой пушниной купцы из Москвы, Астрахани, Тобольска, Таганрога, Иркутска. До сих пор в городе сохранился каменный гостиный двор с десятками лавок и кладовых. Енисейск славился не только торговлей, но и ремеслами. Его жители слыли искусными кузнецами и снабжали топорами, гвоздями, сошниками чуть не половину Сибири.

Но в 1835 году произошло у енисейцев событие, совершенно изменившее жизнь города.

В тайге было найдено золото.

Существует предание, что люди хлынули в тайгу после того, как одна енисейская стряпуха, потроша на кухне убитую таежную птицу — глухаря, нашла в его зобу золотые крупинки.

Началась "золотая лихорадка".

Жители Енисейска побросали свои дома и дела. Блеск золота ослепил многих. За один день удачливый приискатель становился богачом. Пьянство, дикие кутежи, драки сопутствовали "золотой лихорадке". Роскошь уживалась рядом с нищетой. Разбогатевшие владельцы приисков строили церкви, каждый "свою", стараясь перещеголять друг друга, а к этим церквам нельзя было подойти из-за непролазной грязи. Дома богачей сияли ночью сотнями огней, а улицы утопали в кромешной тьме. Золотопромышленники ездили на европейские курорты и получали платье и вина из Парижа, а в трущобах енисейских окраин рабочие, надорвавшие здоровье в "золотой тайге", умирали с голоду.

"Золотая лихорадка" продолжалась недолго: наиболее богатые и близкие к городу россыпи стали истощаться. Енисейск начал быстро хиреть. Перед Октябрьской революцией это был один из медвежьих углов Сибири в самом буквальном смысле. "Три медведя при мне благополучно прошлись по улицам Енисейска и так же благополучно ушли в свою тайгу", вспоминал отбывавший здесь ссылку Елпатьевский.

За двести лет город не только не вырос, но, напротив, уменьшился: в 1719 году в нем было тысяча четыреста домов, а в 1915 году — около тысячи…

Только пятилетки разбудили Енисейск от долгой спячки. Задымили трубы енисейского лесопильного завода; ожила городская пристань, откуда отправлялся на север караван за караваном; появились на сонных улицах люди, заговорившие о гидростанциях, о дорогах в глубь тайги, о дамбе в селе Подтесове, где строился затон, и о многом другом, чем стали жить город и его округа.

Есть что-то романтическое в самом слове "золотоискатель". Так и видишь перед собой молодцов в широкополых шляпах, жизнерадостных, славных парней, беззаботно бросающих на стойку кабачка кожаные мешочки с золотом, совершающих немыслимые поездки на собачьих упряжках, ночующих на снегу без всякого вреда для здоровья.

О таких золотоискателях нам много и увлекательно рассказывал Джек Лондон. Но непозолоченная правда о золоте, в частности о сибирском, гораздо жестче…

Золото, сыгравшее такую видную роль в истории Енисейска, было найдено на огромном пространстве между Ангарой и Подкаменной Тунгуской. Оказалось, что эта безлюдная часть края богата совершенно сказочно. Енисейский золотоносный район к семидесятым годам дал уже сотни тысяч килограммов рассыпного и рудного золота. В рекордный, 1847 год здесь было добыто двадцать тонн благородного металла — почти девять десятых всей золотодобычи России!

Но в Енисейской "золотой тайге" не встречались жизнерадостные молодцы в широкополых шляпах. Не мчались по льду ее речек и собачьи упряжки. Лишь сторонкой от троп, хоронясь в лесной чащобе, пробирались бледные, изможденные люди, вздрагивавшие при треске валежника под ногами.

Нигде, пожалуй, не обнажались так откровенно и бесстыдно все зверства капиталистической эксплоатации, как на золотых приисках. Человеческие права попирались здесь грубо и безжалостно. Коварство и обман считались добродетелью.

Работу на приисках называли "вольной каторгой". Однако знатоки утверждали, что "жизнь каторжника несравненно лучше жизни всякого приискового рабочего". Сами приисковые рабочие пели такую песню:

В этой песне все правда, горькая правда.

…Ранней осенью, когда с крестьянина требуют налоги и подати, по селам разъезжают вербовщики. О, эти вербовщики — щедрый народ! Они не только охотно угощают всякого в кабаке, но и предлагают тем, кто пожелает пойти работать на прииски, задаток — пятьдесят рублей.

Это очень большие деньги для бедняка, у которого, того и гляди, опишут за недоимки последний скарб.

— Бери! — кричит вербовщик. — После отработаешь! У нас, брат, на приисках каждый месяц будешь получать по пятьдесят рублей…

Велик соблазн… А вербовщик уже отсчитывает замусоленные бумажки. Хлопнули по рукам. Выпили. "Не беда, — утешает себя нанявшийся, — до весны еще далеко, а деньги — вот они, в кармане".

Весной, словно чорт за душой, является вербовщик в деревню снова. Настал час расплаты. Вербовщику еще с осени нанявшийся отдает паспорт — никуда не денешься. Понуро бредут мужики по бездорожью, распутице в тайгу, бредут партией, словно ссыльные по этапу. Дорога иногда продолжается месяц, а то и два. За это время нанявшиеся залезают в долги — хозяйский приказчик всегда готов отпустить и хлеб, и водку, и ситцевую рубаху, но по баснословно высокой цене. Все, что выдано, приказчик записывает в книжку.

Когда наконец рабочий доходит до приисков, его уже целиком опутали сети кабалы.

"И какую каторжную работу несет приисковый рабочий! — восклицает писатель-сибиряк Кущевский, знаток "вольной каторги". — Он ложится в двенадцать часов ночи (под осень, в темные ночи, до этих часов работают даже с фонарями), а в три уже встает. От начальства золотопромышленнику даны казаки с нагайками, которые очень хорошо умеют школить ленивых или строптивых. Рабочий ест постное, какую-то гнусную похлебку из соленой рыбы, которая при таком громадном труде вовсе не возобновляет его силы; он голодает, худеет и болеет. С больным рабочим золотопромышленник поступает гораздо хуже, чем самый жестокосердый человек со своей собакой. Боясь, чтобы рабочий не умер на прииске, ему отдают паспорт, выводят подальше от прииска в тайгу, предоставляя ему заблудиться и умереть голодной смертью".

Другой бытописатель Енисейской тайги, Уманский, рассказывает, что на некоторых приисках делались казармы с решетками на окнах. Двери запирались на замки, и кругом расхаживали часовые. В большом ходу были телесные наказания. Доведенные до отчаяния рабочие бежали в тайгу. Однако опытные казаки обнаруживали их, следя с гор, не покажется ли где дымок костра. Нередко на приисках можно было видеть казаков и служащих, отправлявшихся на поиски в тайгу с веревками у седел, иногда с собаками. Все это напоминало охоту на рабов.

"Мне пришлось прожить на прииске всего семь месяцев, — вспоминает Уманский, — но и в это короткое время случились в соседстве бунты на трех приисках, выразившиеся в отказе итти на работу и в побитии некоторых служащих и казаков. Один из моих сослуживцев, человек умный и опытный, не раз замечал, что "мы живем на вулкане".

Таково прошлое Енисейской "золотой тайги".

…Не скоро еще иссякнут золотые жилы и россыпи в междуречье Ангары и Подкаменной Тунгуски. Да вот, чтобы далеко не ходить за примером: зимой 1946 года старатель Колесников нашел здесь самородок весом в 7 килограммов 202 грамма. Золотопромышленность в семидесятых годах прошлого века пришла в упадок не потому, что земля обеднела, а потому, что с помощью лопаты и таза можно брать лишь тот металл, который лежит почти на поверхности.

Итак, старатель Колесников нашел самородок. Значит, в "золотой тайге" по-прежнему бродят упрямые люди в поисках богатых жил и россыпей? Да, бродят. Идут в самые глухие дебри, пробираются на безыменные ключи, промывают песок, в котором нет-нет, да и блеснет желтая крупинка.

Но теперь артели старателей получают все, что им нужно, от конторы прииска. Они не знают нужды даже в случае неудачи поисков. Они — разведчики.

Работают старатели и на тех месторождениях, где почему-либо невыгодно применять машину.

Машина — вот главная добытчица металла в сегодняшней "золотой тайге". Не крытый корой шалаш, а добротный дом в большом рудничном поселке стал жилищем нынешнего золотоискателя. Год от году меняется облик гористого междуречья Ангары и Подкаменной Тунгуски, где властвовали некогда звериные законы старой "вольной каторги".

Сегодня в Енисейской "золотой тайге" стоят молодые поселки. Вот Северо-Енисейск, или Советский рудник. Он расположен в глухих лесах. Ему сорок лет.

Но первые десять лет жизни рудник представлял собой крохотный поселок у подножья горы, на вершине которой были заложены неглубокие штольни.

Эта гора теперь изрыта вдоль и поперек. Длина всех ее подземных ходов достигает пятидесяти километров. В шахтах, где добывается золотоносная руда, стучат перфораторные молотки, работающие при помощи сжатого воздуха. Электровозы доставляют руду на фабрику.

Конечно, очень интересно смотреть, как белые глыбы кварца, которые, казалось, не уступят по твердости ничему в мире, в фабричной дробилке в искрах и запахе серы превращаются сначала в камешки, а потом, попав под многотонные "бегуны", становятся легкой мукой. Вода смывает эту муку и несет ее на медные листы, натертые ртутью. Ртуть "притягивает" к себе золото, а каменная пыль уносится прочь. Существуют и другие способы извлечения золота из размолотой породы.

Очень интересно наблюдать и работу гидромониторов, когда струи воды вырываются из особых стволов и вгрызаются в содержащую золото землю с такой силой, что трудно себе представить. Эти струи ломают деревья, отбрасывают тяжелые камни, уносят в канаву в виде жидкой массы все то, что еще минуту назад представляло собой холмик или склон оврага. Масса попадает в обогатители, где все основано на том, что золото благодаря своему большому удельному весу выпадает на дно быстрее всех прочих частиц, размытых гидромонитором.

Но интереснее всего наблюдать работу драги.

Помню, я ехал по таежной тропе и вдруг услыхал гудок — не то заводской, не то пароходный.

Но спутник объяснил мне, что это гудит драга — наверное, на ней что-нибудь случилось, или просто одна смена кончает работу, а другая начинает.

Когда мы подъехали ближе, стал слышен "разговор" драги: скрип, глухое ворчание, скрежет.

Наконец мы увидели и саму виновницу всего этого шума, такого необычного для тайги.

Как вам описать драгу? Она напоминает и дом, и пароход, и землечерпалку, и даже, пожалуй, комбайн. Дом она напоминает тем, что у нее железная крыша, выкрашенная масляной краской, а в надстройках видны окна. Но она плавает, дает свистки и тем самым заставляет вспомнить о пароходе. Главная часть драги — черпаки, такие же, как и у землечерпалки. А на комбайн она похожа тем, что сразу делает много дел: сама землю роет, сама извлекает из нее золото, сама передвигается с места на место.

Мы долго наблюдали, как работает царица "золотой тайги". Вот, сотрясаясь от напряжения, драга вонзает свои огромные черпаки, насаженные на цепь, прямо в берег. Ее качает, легкие волны бегут во все стороны. В каждом черпаке захвачено столько земли, сколько землекопу не вырыть и за час. За первым черпаком такую же порцию загребает второй, третий, и так без конца. Ручьями, нет — потоками стекает с черпаков мутная вода. А черпаки, сбросив свою добычу в стальную огромную бочку, снова устремляются в атаку, перегрызая корни деревьев, дробя камни, хватая глыбы, В бочке между тем струи воды, не менее сильные, чем в гидромониторах, размывают добычу черпаков. Через множество отверстий этой вращающейся бочки тяжелые золотые крупинки идут на особые шлюзовые столы, а камни и пустая порода выбрасываются вон и по транспортеру уходят за корму драги.

Драга прокладывает себе целые каналы, или, как их называют, разрезы, передвигая по ним свое грузное тело, весящее почте сто тысяч пудов. Ну что против нее какое-нибудь ископаемое чудовище!

Сам мамонт показался бы заморышем рядом с драгой, а пещерного льва она могла бы убить одним из своих черпаков.

Вечером, когда на драге зажглись электрические огни, к разрезу подошли четыре человека — трое мужчин и девушка.

— Эй, на драге! Давай лодку, смена пришла.

Эти четверо должны были сменить других четырех, легко управлявшихся с машиной, заменяющей труд нескольких тысяч золотоискателей!