Енисей - река сибирская

ГЛАВА XIV. У ВОРОТ ОКЕАНА

Мамонт в Гольчиже. — Школа на краю света. — Кто жил на мысе Крестовском? — Белуха. — Летнее платье и зимняя шуба полярной лисицы. — Гавань Диксона. — Закон полярного гостеприимства. — Могила Тессема. — К гостях у синоптиков. — О путешественникам и купце. — Историческая тетрадь" — Немецкий линкор и советский артиллерист. — Домой!

Гольчиха есть на всех картах.

Она обозначена солидным кружком.

Но не подумайте, что это село или хотя бы большой поселок. Ничего подобного. Несколько домов на пустынном берегу — вот что такое Гольчиха.

Раньше говорили так:

— Гольчиха? А, это там, где мамонта нашли…

Такое чрезвычайное происшествие, действительно, случилось в 1912 году. Нашли мамонта собаки. Рыская в поисках пищи, они наткнулись в размытом половодьем береговом обрыве на тушу огромного зверя. Не на скелет, а именно на тушу.

Пока слухи о находке дошли до столицы, от мамонта остались только кости: все псы Гольчихи и окрестных станков целую зиму вдоволь питались мясом чудовища, умершего много тысяч лет назад. Они лишили Фритьофа Нансена приятной возможности угоститься бифштексом из мамонтового мяса, о чем он и пишет в своих воспоминаниях не без некоторого сожаления. Ему не удалось, впрочем, увидеть и скелет ископаемого: специальная экспедиция уже увезла кости с берегов Енисея.

Каким образом мамонт оказался в вечной мерзлоте, остается загадкой. Нансен полагал, что дело происходило так. Мамонт околел около реки осенью или зимой. От теплоты распростертого огромного тела умирающего животного растаял и осел верхний слой почвы. Потом ударили морозы. Весной, в половодье, труп замело илом и песком. Вода в это время была слишком холодной, чтобы туша оттаяла. Так ее заносило, и намораживало до тех пор, пока она не оказалась прикрытой слоем вечной мерзлоты. Некоторые ученые полагают, что мамонты могли погибнуть в плывуне — полужидком месиве, образовавшемся при сползании с крутых склонов верхнего, оттаявшего слоя вечной мерзлоты. Потом плывун замерз, и трупы животных пролежали в этом холодильнике тысячелетия.

В Гольчихе уже не помнят о мамонте. О домиках, стоящих у выхода в залив, говорят:

— Гольчиха? А, это там, где школа…

Здешняя школа-семилетка известна на всю приенисейскую тундру. Тут учатся дети кочевников. Тех самых кочевников, среди которых человек, умеющий ставить свою подпись, считался великим грамотеем. Детвора собирается отовсюду, из самых дальних углов: из Хатанги, от становищ под хребтом Бырранга, с побережья океана. Конечно, после уроков дети не могут итти домой: их родители живут где-то в тундре, иногда за сотни километров. Домом стал интернат, построенный рядом со школой.

Жаль, что мы попали в Гольчиху еще до начала учебного года и мне так и не удалось познакомиться со школьниками, которые никогда в жизни не видели настоящего дерева, обыкновенного велосипеда, многоэтажного дома, но которые зато отлично умеют управляться с собачьей или оленьей упряжкой, умеют настораживать ловушку на песца и находить дорогу по каким-то почти неуловимым приметам.

О ребятах мне рассказала их учительница. Она говорила о том, что делается в школе в темную пору долгой полярной ночи. Она вспоминала, как в Гольчихе встречали Новый год, — и мне живо представилась такая картина.

…Сумрачная полутьма. С трудом можно различить бревенчатые дома, занесенные плотным, скрипучим снегом. В некоторых окнах желтоватый свет чуть теплится, но в двух он горит ярко, радостно. Огни искрятся в намерзшем на стекле слое льда. Там, внутри дома, идет веселье горой, доносится приглушенный топот ног и неясный гул голосов.

Да ведь это новогодняя елка! Ну конечно! Правда, сама елка какая-то странная — на ней почти нет хвои, одни голые ветки с полосками темнозеленой бумаги и кусочками мха. Но где же взять лучшее дерево? Ведь кругом ничего не растет, кроме карликовых кустарников. А эту елку привезли еще летом, везли ее издалека, может быть за полтысячи километров. С тех пор хвоя успела засохнуть и осыпаться.

Но дети этим нимало не огорчены. Для них и такая елка — красавица, тем более, что украшена она наславу игрушечными оленями, маленькими самолетами, вырезанными из бумаги рыбами, бусами из надетой на ниточку мороженой клюквы.

Дети тундры водят хоровод вокруг дерева, на ветвях которого потрескивают толстые стеариновые свечи, — они горят даже ярче, чем настоящие елочные. Тепло в комнате. Там, за стенами, — лютый мороз, ледяное безмолвие, переливы северного сияния. Что за беда! Дети ненцев, нганасанов, саха, якутов любят свою родину такой, какая она есть. Мороз они знают с пеленок, пурга выла над их колыбелью, в снегу они играли, едва научившись ходить. Их отцы, деды и прадеды сжились с суровой, неласковой природой. Они не променяли бы вот этого оголенного, каменистого берега Енисея на приволье далеких южных полей и лесов, не променяли бы даже в те времена, когда жизнь в тундре была тяжелой, темной, нищей.

А дети? Они знают уже новую, советскую тундру. Они не видели живого кулака и шамана. Они слушают по радио Москву. Их никто и никогда не назовет "инородцами" или "дикарями". Огни человеческой дружбы, огни большого счастья горят теперь над тундрой, и, покинув школу на краю света, маленький отряд ее воспитанников славно поработает, чтобы эти огни горели все ярче.

Так думал я, наблюдая, как уменьшаются, тают дома Гольчихи. Вот исчезла и фигурка учительницы, которая долго махала нам с берега платком.

"Бурный" вышел в Енисейский залив.

Некоторое время мы плыли в водах узкой его части, но от мыса Сопочная Корга правый берег резко повернул на север, а левый — на запад.

Сказать по правде, я не заметил существенной разницы между заливом и дельтой. Мне было известно, что ширина залива местами достигает полутораста километров. Мы шли вдоль восточного берега, и, разумеется, западного не было видно. Но я не видел берегов и на "Большой переправе" и во многих других местах. Даже вода только слабо соленым вкусом отличалась от енисейской. Мы не видели мощного прибоя волн. Оказалось, что Енисей сбивает правильное чередование морских приливов и отливов. Уйма пресной воды, которую он приносит, не по вкусу морским жителям, обитающим в заливе; зато этому обстоятельству рады пробравшиеся далеко на север речные рыбы и растения, которых также находят в здешних местах.

У Енисея, как говорят моряки, хороший бар. Бар — это мелкое пространство при впадении реки в море, образованное речными наносами песка и ила. Они преграждают доступ во многие реки. Вход же в Енисей свободен; глубины его бара достаточны для самых больших кораблей. Гостей с моря встречают лоцманы и ведут караваны мимо подводных скал, огражденных буйками, на которых день и ночь, в туман и непогоду то вспыхивают, то гаснут особые мигающие фонари. Все лето по заливу плавают окрашенные в серый цвет пароходы гидрографической экспедиции. Гидрографы промеряют глубины и строят навигационные знаки — легкие и прочные башни-маяки высотой в четырех-пятиэтажный дом.

Морским кораблям залив не страшен. Но легко было понять тревогу нашего капитана, то и дело посматривавшего на барометр: ведь в заливе мало удобных бухт, где такое судно, как "Бурный", могло бы укрыться от внезапного осеннего шторма. На открытом же месте нам могло и не поздоровиться. К счастью, погода не портилась, и мы без приключений прошли мимо скалистых Корсаковских островов, миновали бухту Широкую и подошли к мысу Крестовскому.

Я давно слышал о странных постройках на этом мысе и поэтому заранее договорился, что если не будет шторма, то с "Бурного" спустят шлюпку. Капитан сдержал слово. Вскоре, вытащив шлюпку повыше, чтобы ее не смыло, мы уже шагали по камням, покрытым лишайниками.

Судя по развалинам, тут стоял когда-то старинный дом с надворными постройками. Вокруг можно было найти полуистлевшие рыбьи кости. Немного в стороне виднелись покосившиеся кресты старого кладбища. Кто обитал здесь? Кто первым вступил на этот мыс и сложил из плавника хижину? Может быть, то были мангазейцы, приплывшие сюда на утлом коче. Может быть, забрались так далеко на восток пенители моря — поморы архангельского Севера. Или, наконец, нашли здесь приют люди, бежавшие в дикие земли от притеснений царя и помещиков. Кто знает… Время почти стерло следы.

Следов заброшенных поселений, вроде построек на мысе Крестовском, в низовьях Енисея и на берегах залива можно найти немало. Мне однажды попалась карта устья, составленная в 1745 году. И что же — этот далекий край был тогда густо населенным. Только на правом берегу дельты я насчитал больше двадцати селений; ныне забыты даже их названия.

Предприимчивые и отважные русские люди обосновались у выхода Енисея в океан уже более двух веков назад. Это были тогда едва ли не самые северные в мире селения европейцев. Но государство не поддержало своих смелых сынов. Голод, цинга, морозы опустошили их жилища. Ветер разнес золу очагов, почернели бревна срубов, обвалились крыши. Надолго заснуло побережье — до тех пор, пока советские люди не пришли сюда по следам своих прадедов, чтобы накрепко обосноваться у океана.

За Крестовским мысом небольшое происшествие внесло разнообразие в наше плавание.

— Белуха! — внезапно крикнул матрос.

В волнах неподалеку от судна мелькнуло что-то большое, белое, быстрое. Чайки тотчас с криками устремились туда. И вдруг над водей появилось облачко пара, отчетливо видимое в холодном воздухе. Немного дальше — еще таксе же облачко. И еще. Теперь можно было различить серебристо-белые спины нескольких резвящихся дельфинов.

— Эх! — вздохнул капитан. — Нет у нас промысловой снасти. Такое богатство пропадает зря.

Он объяснил мне, что белуха, или полярный дельфин, — большое китообразное животное, достигающее пяти-шести метров в длину и весящее почти тонну. В белухе ценится жир и особенно кожа, из которой получаются отличные передаточные ремни и подошвы. Кочевники тундры очень дорожат этой кожей еще и потому, что даже в самый сильный мороз она не деревенеет, а остается гибкой. Ловят белух сетями, сплетенными из толстых веревок.

Весной рыбаки смотрят в бинокли: не появится ли где спина дельфина? Наконец замечены первые белухи. Тут рыбаки поднимают паруса и поздравляют друг друга с началом путины: белуха обычно идет за косяками рыбы.

Бывает, что в залив врываются огромные стада зверя. Множество серебристо-белых спин соперничает с белыми "барашками" на гребнях волн. Но это уже совсем не нравится рыбакам: дельфины рвут тонкие рыболовные сети. Зато зверобои ликуют — им удается сразу добыть сотни туш ценного зверя.

Судя по множеству полуистлевших костей, найденных у старинных зимовий, белуху в заливе промышляли уже первые насельники. Но и в старину и в наши дни все же не столько полярный дельфин, сколько полярная лисица привлекает людей в здешние места.

Полярную лисицу называют песцом. Песец водится в тундре и превосходно чувствует себя в самые свирепые морозы. Зимой его мех окрашен природой в цвет девственного снега. Изредка встречается также голубой песец, особо ценимый любителями за великолепные дымчатые оттенки. Мех песца красив в натуральном виде и хорошо поддается окраске.

Мне довелось впервые познакомиться с песцовым промыслом во время путешествия по реке Пясине — одной из самых глухих рек на материке Азии, пересекающей Таймырский полуостров восточнее Енисея. Однажды наш отряд остановился ночевать на берегу безыменной речки. Меня разбудил шорох. При свете полярного солнца я увидел небольшого зверька, покрытого свалявшейся серобуроватой шерстью. Видимо, он прогуливался около дорожных мешков, в которых у нас хранился провиант, и когда я привстал — отбежал немного в сторону. Я растолкал соседа.

— Это песец, — сказал он позевывая, — удивительно наглая тварь. Сейчас, летом, когда за его шкуру никто не даст и ломаного гроша, он, пожалуй, пойдет за вами по пятам в надежде стянуть то, что плохо лежит. Но попробуйте увидеть его зимой. Ого! Я пять лет брожу по тундре и не могу похвастаться, что когда-либо встречал вот так, запросто, хотя бы одного из этих джентльменов в зимней шубе. Не беспокойтесь, он сам знает ей цену! Если бы за его шкурой не охотились, он не дал бы житья в тундре и зимой. Мне припоминается описание трагической зимовки Баренца. Этому полярному мореплавателю и его спутникам песцы отравляли и без того тяжелые дни: они грызли обувь, крали продовольствие, чуть не бросались на ослабевших людей.

Тут мой собеседник свистнул. Зверек, отбежав подальше, отрывисто и злобно тявкнул, или, вернее, фыркнул, а потом не спеша отправился в тундру.

— Как же этих джентльменов добывают зимой?

— Я покажу вам это в ближайшее время, — проворчал мой спутник и отправился за мешками, намереваясь подтянуть их поближе к костру.

Через день он выполнил свое обещание. Я увидел на бугре невысокий — немного выше колена взрослого человека — двойной частокол из деревянных кольев. Над ним на легких подпорках, к которым привязывается приманка, было укреплено бревно. Дернешь за приманку — бревно падает. Все это сооружение называлось "пасть". Трудно было представить себе более простую ловушку!

Позже я узнал, что этот способ лова, существующий, вероятно, столетия, не так плох, как может показаться сначала. Застрелить песца трудно: зимой самый острый глаз с трудом различит зверька на белом фоне тундры даже в десяти шагах. Не всегда годится для лова и капкан: его заносит снегом; кроме того, прожорливые звери могут оставить от попавшего в беду сородича только кости да пушистый хвост. А бревно "пасти" часто накрывает песца целиком; любителям полакомиться остается только ходить вокруг и облизываться.

В начале зимы охотник объезжает свой участок, занимающий иногда сотни квадратных километров, и закладывает приманку в ловушки, расставленные там, где обычно появляется песец. Затем ему остается почаще наведываться к ним и в случае удачи извлекать добычу. В самую суровую и темную пору, когда в тундре воет пурга, когда лютеют морозы, охотник, или, как его называют на Севере, промышленник, бесстрашно кружит между "пастями". Тяжел и опасен его труд. Охотник один в тундре, с ним только олени или собаки. Без дорог, по каким-то одному ему ведомым приметам он путешествует от ловушки к ловушке. Хорошо, если до того, как начнет мести пурга, он доберется домой. А если нет, что тогда? Тогда он поступает так, как поступают в таких случаях куропатки: зарывается в снег и ждет там до тех пор, пока стихия не перестанет бушевать. Рядом с ним зарываются собаки.

И так день за днем, от ловушки к ловушке. Чаще всего этот труд вознаграждается хорошей добычей. Но, к сожалению, бывает, что там, где в прошлом году были пойманы десятки зверьков, на другой сезон не будет замечено даже следов песца. В поисках пищи (они питаются главным образом полярными мышами) песцы совершают огромные переходы в самых неожиданных направлениях.

Теперь в тундре работают экспедиции ученых-охотоведов, которые изучают миграцию, то-есть передвижение, зверя, а также условия его разведения в заповедниках. Охотоведы еще летом довольно точно могут определить наиболее вероятные места хорошего зимнего промысла. Они знают теперь повадки песца не хуже старейших и опытнейших промышленников.

Песцы живут в норах, облюбовывая сухие песчаные холмики. Лучшее для зверька время — лето, когда он может почти безнаказанно разбойничать в тундре. Песец разоряет птичьи гнезда, оставляя там лишь скорлупу, ловит птенцов, подкарауливает даже таких сильных птиц, как гуси. Только совы, вороны и драчливые чайки могут быть спокойны: песец побаивается их клювов и обходит гнезда этих птиц сторонкой.

Человек летом никогда не тронет песца, и зверек точно чувствует это и не боится попадаться на глаза охотникам. И не только попадаться на глаза. Вот что рассказывает один путешественник о нравах и повадках песцов:

"Они забирались в наши жилища днем и ночью, таская все, что только можно унести: продукты, мешки, чулки, шапки и т. п. Они умели до такой степени искусно откапывать бочки с нашими запасами в несколько килограммов весом и так ловко извлекать из них мясо, что в первое время мы положительно не могли приписать подобные проделки именно песцам. Во время обдирания шкуры с какого-нибудь животного нам часто случалось закалывать песцов ножом, потому что они старались вырвать мясо из наших рук. Если мы что-нибудь зарывали самым тщательным образом и заваливали это место камнями, то песцы не только всегда находили скрытое, но и умудрялись сдвигать тяжелый камень, наваливаясь на него плечами и изо всех сил помогая друг другу. Если мы клали какую-нибудь вещь на высокий столб, надеясь оградить ее этим способом, они подрывали столб до тех пор, пока он не сваливался. Песцы следили за всеми нашими поступками и следовали за нами по пятам, какие бы меры мы ни предпринимали против них".

Между прочим, известны случаи, когда песец, попав в капкан, отгрызал себе лапу и уходил в тундру. Один полярник описал такой удивительный случай: в капкан попал песец, на ноге которого болтался… другой капкан. Должно быть, он был плохо укреплен, песец унес его с собой и таскал до тех пор, пока снова не попался.

Не знаю, что думают другие, когда видят ослепительно белый мех песца, но мне лично всегда вспоминается пустынный берег речки, спящая тундра, освещенная желтым полуночным солнцем, и некрасивый зверек с буроватой, свалявшейся шерстью.

От бухты Варгузина, расположенной севернее мыса Крестовского, скалистый правый берег залива стал особенно диким и вместе с тем особенно привлекательным.

День выдался ясный. Вода, которая в заливе чаще всего выглядит угрюмой, свинцово-серой, на этот раз радовала голубизной. Слева простиралась безбрежная морская ширь. Там, где вода сливалась с небом, стояла узкая полоса серого тумана. Оттуда отголоском далекой бури, катились крупные волны. Они достигали красновато-желтых скал берега и белой пеной разбивались о его камни, о беспорядочно разбросанные обломки скал, уже сглаженные и отшлифованные вековечной работой ветра, воды и льда.

Косые лучи солнца не проникали в расщелины. Там лежали густые, черные тени. Белая пена, белые пятна снега, красноватый камень, голубое небо, бирюзово-голубая вода, бриллиантовые блески солнечных лучей в волнах — все это было очень красиво, ярко и празднично.

Вскоре мы увидели первые пловучие льдины, пригнанные ветром из Карского моря. Это было уже у мыса Ефремов Камень, вершины красноватых утесов которого поднимались над водой. Туман на горизонте отсвечивал белым, рассеянным светом матовой лампочки. Он словно сиял изнутри. Это означало, что за его пеленой морские льды. С палубы заметили еще одного вестника моря — небольшого тюленя. Его темное тело то появлялось, то исчезало: он нырял в гребни волн.

— Диксон!

Это крикнул вахтенный. Наконец-то! Я поспешил на мостик. В сильный бинокль можно было различить паутинку радиомачт. Часа через два мы будем там.

Но через час я снова смотрел в бинокль, а радиомачты как будто не стали ближе. Туман растаял, исчез. Воздух был удивительно прозрачен, и, должно быть, поэтому я так ошибся, в расчетах.

Мы вошли в гавань Диксона ранним утром.

Я увидел довольно пологий каменистый берег, большие дома зимовщиков. Мощный, утюгообразный ледокол дымил на рейде двумя высокими трубами. Я увидел другие корабли, большие и малые, стоявшие на якорях в удивительно удобной бухте. Я читал их названия и названия портов, к которым они были приписаны. Сюда, на перекресток Великого Северного морского пути и великой речной дороги, явились корабли чуть ли не изо всех гаваней восточных, западных и северных морей страны.

Два узких пролива — Превен и Лена — отделяли гавань Диксона от моря. Было видно, как там, в море, теснились, медленно двигаясь, льды. Отдельные синеватые глыбы протиснулись в самую бухту. Мы проплыли мимо одной из них, совсем лазоревой, с вытаявшей буроватой солью. Подводная часть льдины, цвета зеленоватого бутылочного стекла, выдавалась вперед, и на ее фоне мелькали какие-то рыбки.

"Бурный" протиснулся между двумя океанскими лесовозами. Каким жалким казался он теперь! Парень в тельняшке склонился над бортом лесовоза и сделал вид, что хочет достать нашу мачту рукой. Мы молча проглотили обиду: наша мачта была ниже борта, где стоял этот шутник.

И вот наконец, распрощавшись со своими спутниками, я спрыгиваю с шлюпки "Бурного" на камни Диксона. Камни покрыты каким-то налетом. Да ведь это собачья шерсть! Наверное, ездовые псы, которые лежали тут же на берегу, терлись о камни, торопясь сбросить зимнюю шубу. Появление нашей шлюпки не произвело на них никакого впечатления. Только огромная, сильно прихрамывающая собака подошла к нам и потянула носом воздух.

— Это свои, Краля, — сказал человек в ватной кацавейке, вышедший нам навстречу.

Собака вопросительно посмотрела на него.

— Наша Краля полусобака-полуволк, — сказал человек в кацавейке. — А ногу она повредила в песцовом капкане. Вы с Енисея? Завтракали? Завтрак в кают-компании, вон там. Могу проводить.

Тут, как и на всех советских зимовках, действовал закон полярного гостеприимства: раньше всего накормить гостя, набить его трубку, если у него вышел табак, дать ему свою одежду, если его промокла, а потом уже завести с ним беседу.

Представьте себе, что не из удобной каюты моторного бота, а из тундры, и не теплым осенним днем, а темной январской ночью пришли вы на Диксон. Вы брели, утопая в снегу, пурга сбивала вас с ног, уже давно вы не видели дыма человеческого жилья — и вдруг оказались в кругу людей, незнакомых, но уже родных, и за вами ухаживают наперебой, кладут на тарелку лучшие куски, подливают вино. Да ведь это и есть счастье, великое счастье чувствовать себя членом дружной семьи!

На острове жили простые, мужественные, веселые люди. Они трудолюбиво насадили садик, в котором цвели анютины глазки, и назвали его "Парком культуры и отдыха". В этом "парке" на скамеечке полярные летчики в огромных меховых сапогах — "чертохо-дах" перед вылетом на ледовую разведку толковали со зверобоями, явившимися в гости с мыса Двух Медведей. Ледовая разведка делается с воздуха. Летчики видят, где лед, где чистая вода, и указывают по радио путь кораблям. Разведка нужна и для научно обоснованного предсказания ледовой обстановки на много дней и даже месяцев вперед.

В этом же садике бродил черноглазый Вовка, самый молодой диксоновец. На ногах его были крохотные меховые бокари. Вовка, испуская воинственные крики, бросался на добродушных псов. Псы покорно сносили его наскоки. Вовкина мать кричала из окна:

— Вовка! Тебе говорю, перестань! Посмотри, весь в шерсти, срам-то какой!

Я услышал в этом садике удивительный рассказ молодого радиста, заросшего дремучей бородищей. Оказывается, он зимовал на одном из островов далеко в океане. Его сняли самолетом, он собирался завтра вылететь дальше — домой, в Москву.

— И представьте, — с увлечением говорил молодой бородач, поглядывая в мою сторону, — мы этого прирученного белого медведя даже курить выучили…

Полярники переглянулись. Эти радисты всегда готовы отмочить какую-нибудь небылицу, только развесь уши! Немолодой, гладко выбритый моряк не вытерпел и, посасывая трубочку, забормотал:

— Кхе-кхе! Не слыхал, чтобы медведи курили. Кхе-кхе! Нет, не слыхал, хоть и двадцать три года на Севере плаваю.

Но радист не смущался. Кажется, он специально предназначал свой рассказ для меня и еще двух явных новичков, смотревших на него во все глаза.

Я побывал в радиоцентре, откуда поддерживается радиосвязь со всей Арктикой. Тут было царство удивительной техники. Разговор по радиотелефону с Москвой на Диксоне заказать совсем просто, и слышимость великолепная.

Я видел на острове теплицы, землю для которых везли из Архангельска и где под искусственным светом зимой выращивают салат, огурцы и лук.

Видел шкуры белых медведей и тюленей, вывешенные для просушки так, как развешивают мокрое белье.

Наконец, я видел могилу Тессема.

На волейбольной площадке сражались зимовщики и моряки с ледокола. Площадка была не очень ровной: почва на острове скалистая. Недалеко от играющих я заметил груду камней.

Оказалось, что камни были уложены у основания высокого деревянного креста. Заинтересовавшись, я пошел посмотреть поближе и увидел на кресте дощечку с надписью:

ТЕССЕМ

1920

"МОД", Норвегия

Было странно видеть могилу спутника Амундсена посреди строений, рядом со столовой и волейбольной площадкой. Казалось невероятным, что он погиб именно здесь, у самой цели. Конечно, в те годы зимовка на Диксоне была совсем небольшой, но все же Тессем в последние минуты жизни мог видеть радиомачты, может быть дым жилья…

Я молча стоял у креста, поставленного командой судна "Веслекари", и снова и снова вспоминал подробности этой трагедии. Вспомнился мне и нашедший останки норвежца неутомимый боцман Никифор Бегичев, ныне спящий вечным сном вот в такой же могиле на берегу неумолчного океана.

Следуя совету гидрографа, я отправился туда, где сидят, склонившись над испещренными особыми значками и линиями картами, синоптики, знатоки погоды. Они дают знать рыбакам о надвигающемся шторме, предупреждают летчиков о тумане, сообщают караванам о передвижках льдов. Они посылают сводки в Москву, и там, изучая их вместе с десятками других сводок из разных углов страны, Центральный институт прогнозов определяет погоду на много дней вперед. С синоптиками у меня состоялась долгая беседа. Николай Иванович был прав: среди них нашлись люди, которые могли прочесть целую лекцию о климате бассейна Енисея.

— Вам, конечно, известно, что наш остров севернее Туруханска почти на тысячу километров, — сказал мне один из синоптиков, попыхивая трубочкой. — А между тем зима у нас гораздо теплее, чем в Туруханске, где морозы иногда превышают шестьдесят градусов. Зато в том же Туруханске летом бывает тридцать градусов жары. Вот вам первая "несуразность" здешнего климата. Вы упомянули, что пересекали Саяны по Усинскому тракту. Вероятно, вам приходилось проезжать станцию Оленья Речка?

Я кивнул. Еще бы! Это чудесное местечко в горах нельзя не помнить.

— Так вот, на Оленьей Речке бывает в году сто шестьдесят теплых дней, когда температура не спускается ниже нуля. Село Ворогово проплывали?

Я снова кивнул.

— Это село расположено чуть не на тысячу километров севернее Оленьей Речки, а теплых дней в нем тоже сто шестьдесят. Опять "несуразность". Ну и, наконец, еще один пример. Наши изыскатели работали однажды в низовьях Енисея: одна группа на правом берегу, другая — на левом. Кончили они работу и съехались вместе. Те, которые были на левом берегу, жалуются: совсем, мол, замерзли, весь месяц ходили в шубах. "Что вы! — возмутились правобережники. — Весь месяц было тепло, комаров развелось видимо-невидимо". Стали спорить, достали дневники, где записывалась погода. И что же? Оказалось, как это ни странно, что правы и те и другие.

Задав мне эти загадки, синоптик не спеша стал подбирать ключи к их разгадкам. Он упомянул, что в приенисейской тундре даже летом бывают заморозки, а погода меняется иногда по нескольку раз в день. Климат тайги можно назвать холодным и влажным, с его морозами без ветра, жаркими летними днями и частыми дождями. В степях, расположенных южнее пояса тайги, лето почти не отличается от таежного, но зима мягче. Ну, а южную часть бассейна занимает горный район с резко континентальным климатом.

— Разберемся теперь в трех "несуразностях", — наконец сказал он. — Представьте, тут во всем виновата вода. В первом случае ищите разгадку в Карском море. Это его воды делают климат Диксона более ровным, влажным, без особенно резких колебаний температуры. В Туруханске же и на восток от него ничто не смягчает влияния мирового полюса холода. Теперь вспомним еще об одном море. Я имею в виду "славное море, священный Байкал". Огромная масса байкальской воды отдает зимнему воздуху накопленную за лето теплоту. Смягчающее дыхание Байкала чувствуется очень далеко и может оказать влияние на зиму в Ворогове, сделав ее не холоднее зимы на высокогорной Оленьей Речке. Наконец, разную погоду на двух своих берегах делает в низовьях сам Енисей, нагреваемый его широкой водной лентой воздух встает иногда стеной на пути медленно передвигающихся масс холодного воздуха, задерживает их "переправу" через реку.

Диксоновские синоптики пополнили мои сведения о питании Енисея. Он многоводен, помимо всего прочего, еще и потому, что осадки в его бассейне выпадают главным образом летом и на огромных площадях не впитываются глубоко в почву, а из-за вечной мерзлоты быстро скатываются в реки; само каменистое ложе Енисея также мешает утечке в грунт, которая у некоторых рек очень значительна.

Синоптики много говорили и о том, почему суровая сибирская зима переносится, в сущности, сравнительно легко.

Человек чувствителен не только к температуре воздуха. Его организм чувствует перемену давления, влажность или сухость, неподвижность или подвижность воздуха. При небольшом морозе и сильном ветре мы мерзнем сильнее, чем при жестоком морозе без ветра. Не надо удивляться, если сибиряк, этот, казалось бы, закаленный свирепыми морозами человек, зябнет на московской улице. В Москве редки сильные морозы; зато воздух столицы зимой влажен, а ветры часты. Сибирский мороз, напротив, бывает обычно при сухом воздухе, полном безветрии и ясном небе; солнце если и не греет, то светит, что для человека тоже очень важно.

Я раньше думал, что остров у входа в Енисей называется "Диксон". Но теперь меня уверили, что правильнее говорить "остров Диксона".

Однако кто такой Диксон и почему его именем назван клочок русской земли? Может быть, это полярный мореплаватель? Или так назывался корабль, с мачты которого дозорный впервые увидел скалистые берега острова? Или так звали какого-нибудь ученого, прославившегося своими исследованиями в Арктике?

Я заглянул в книги и в отчетах об экспедиции Норденшельда нашел то, что искал. Вот что писал сам Норденшельд по поводу острова и его удобной гавани:

"Гавань, где стоял теперь корабль на якоре, обозначена мною на карте именем того мецената, который уже и прежде так великодушно поддерживал наши исследования в северных морях, приняв на себя издержки по снаряжению экспедиции…"

Проще говоря, гавань и остров были названы в честь купца Оскара Диксона, давшего какую-то сумму денег знаменитому путешественнику.

Вряд ли купец заслужил такую честь. Ведь остров был известен русским задолго до появления в северных водах корабля Норденшельда. Сюда плавали удалые енисейские казаки, и по имени одного из них нынешние острова Сибирякова и Диксона назывались Кузькиными. Позже, в 1738 году, в водах около нынешнего острова Диксона плавал славный штурман Федор Минин, участник Великой Северной экспедиции. Эти люди рисковали жизнью в тяжелых ледовых походах. А чем рисковал купец Диксон? На худой случай — потерей части своих богатств. Так почему же остров называется островом Диксона? Несправедливо!

Если вы хотите узнать кое-что о новой истории острова, то попросите, чтобы полярники показали вам небольшую тетрадь. На ее обложке написано: "Историческая тетрадь отзывов и пожеланий о-ву Диксон. Начата в августе 1912 года".

Я читал ее в кают-компании острова, бережно перелистывая уже изрядно потрепанные страницы.

"Пароход "Лена" прибыл в семь часов вечера, — гласила первая запись. — При осмотре амбара оказалось, что в нем находится уголь, тачки, лопаты, ящики, порванные сакуи (меховая одежда). Пакета с документами не оказалось".

Очевидно, экспедиция на "Лене", которая завела эту историческую тетрадь, рассчитывала найти в угольном складе острова какие-нибудь следы посещения здешних вод полярными экспедициями. Пустынен был тогда остров. Человек еще не обосновался на нем.

Вторая страница. Здесь оставили записи спутники Нансена, в 1913 году вместе с ним начавшие с Диксона плавание вверх по Енисею до Красноярска.

А дальше я с радостью увидел очень знакомую подпись: "Капитан К. Мецайк". Ну конечно, этот неутомимый труженик Енисея успел побывать и на этом далеком острове раньше многих!

1915 год. Важное событие. На Диксон прибыла и основала здесь поселок экспедиция, посланная на помощь "Таймыру" и "Вайгачу". А вот и автографы самих участников знаменитой гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, вырвавшейся из ледового плена: "Капитан 2-го ранга Вилькицкий, Евгенов, доктор Старокадомский".

Экспедиция на "Таймыре" и "Вайгаче" сделала выдающееся географическое открытие XX века: обнаружила огромную Северную Землю, лежащую против мыса Челюскин. Пролив, отделяющий ее от материка, назван именем Вилькицкого.

Но будем смотреть дальше. Ба! Оказывается, на Диксон пожаловал не кто иной, как сам господин туруханский отдельный пристав, оставивший роспись с немыслимой закорючкой. Наверное, он искал здесь ссыльных, которые могли бежать к океану.

Далее следует надпись на норвежском языке:

"Хеймен" вышел в экспедицию из Тромсе на мыс Вильда в Сибири узнать положение Кнутсена и Тессема.

Ледяной мичман Оле Гансен из Гаммерфеста".

Но мы помним, что не ледяному мичману Оле Гансену, а все тому же Никифору Бегичеву удалось найти следы на последнем пути норвежцев.

Снова записи, даты, фамилии. А это что такое? Какой-то рисунок, изображающий нечто вроде выпученного глаза. Под рисунком написано: "Дифракционная корона вокруг луны, сопутствуемая беспредельно унылым вытьем собак, часть коих упряталась в конуры". Это записал первый наблюдатель-метеоролог, видимо скучавший на Диксоне. Да и как было не скучать: в 1923 году на острове зимовало всего восемь человек.

"Все мы твердо уверены, что порт Диксона в ближайшие же годы превратится не только в важный морской, но я в хорошо оборудованный воздушный порт".

Это написали побывавшие здесь в 1929 году летчики Чухновский и Алексеев, пионеры полярной авиации. Они не ошиблись.

В 1932 году в тетради появилась краткая запись:

"На "Сибирякове" — Шмидт, Визе, Воронин".

В тот год ледокол "Сибиряков" прошел за одну навигацию Северный морской путь с запада на восток, положив начало удивительным плаваниям советских ледовых кораблей. Экипаж "Сибирякова" решил задачу, впервые поставленную перед мореплавателями за триста семьдесят девять лет до этого.

…Я долго перелистывал тетрадь. Она пестрела именами знаменитых капитанов и прославленных летчиков, охотников, пришедших из тундры, и артистов Большого театра, прилетавших сюда на концерт прямиком из Москвы; в ней были записи о кораблях, посетивших гавань, о постройке обсерватории и оранжереи, об удачной охоте на белых медведей, о детях, родившихся на острове, и о многих других, больших и малых событиях.

Хороший все-таки обычай — вести дневник полярной зимовки. Из скромной тетради молодые зимовщики узнают так много интересного о прошлом острова, о людях, работавших до них.

Я бы вписал или вклеил в эту тетрадь одно письмо. Оно было написано известным полярником Арефием Ивановичем Минеевым своему другу во время войны. После войны его опубликовала московская газета. Вот это письмо с незначительными сокращениями:

"Это произошло 27 августа 1942 года в 1 час 30 минут ночи.

В этот поздний час, когда над островом царила торжественная тишина ночи, раздался сигнал тревоги. С наблюдательного поста мне сообщили, что на горизонте показался неизвестный корабль. Не прошло и десяти минут, как вооруженные отряды диксоновцев заняли отведенные участки обороны.

Я прильнул к биноклю. Пристально вглядываюсь в чернеющую даль моря. Напряженно осматриваю горизонт. Вот в окуляре возник силуэт корабля. Он быстро приближался к острову. По контурам определяю в незнакомце военный корабль. Я лихорадочно слежу за ним. Вот он уже совсем близко. Полным ходом он вошел по входным створам в гавань острова и стал на рейде в проливе Вега, в двух милях от берега.

Передо мною стоял немецкий линкор "Адмирал Шеер", оснащенный двадцатью восемью орудиями, десятью крупнокалиберными пулеметами и восемью торпедными аппаратами.

"Что же будет дальше?" подумал я. И в то же мгновение, короткие, как блеск молнии, в разных концах корабля почти одновременно взметнулись огненно-красные вспышки. Оглушительные звуки разрывов потрясли воздух.

Первые же снаряды полностью уничтожили "туманную станцию". Смешно было думать, что она представляла собой важный военный объект. Ее задачей являлось предупреждать суда во время тумана о близости берега. С этой целью мы установили на станции мощный сигнал — "ревун", звуки которого были слышны в радиусе пятнадцати километров.

В момент обстрела на "туманной станции" находилась большая группа промышленников. Вместе с ними были жены и дети. И все они, до единого человека, погибли под обломками станции.

Затем линкор перенес огонь на баню и электрическую станцию.

Несколько снарядов попало в бочки с соляровым маслом. Мгновенно возник пожар.

Неожиданно обстрел прекратился. Но через несколько минут пушки загрохотали вновь. На этот раз линкор начал обстреливать жилые дома диксоновцев. Крохотный участок острова, с такой любовью возделанный и застроенный полярниками, подвергся особенно жестокому обстрелу. Снаряды крошили жилые дома, оставляя в стенах дымящиеся дыры.

И вдруг случилось невероятное: с берега заговорила пушка. Ее выстрелы были негромки, едва различимы в грохоте канонады.

Кто же был этот смельчак, отважившийся вступить в единоборство с линкором?

Это стрелял молодой артиллерист Николай Корняков — пассажир, которого вместе с его устаревшей пушкой, давно уже снятой с вооружения, мы должны были отправить с первым попутным кораблем.

Корняков бил по линкору методически, с ровными интервалами между выстрелами. Он тщательно целился и действовал при этом с поразительным спокойствием. У него было мало снарядов, и потому так бережно расходовал их этот русый, широкоплечий смельчак. Он не замечал ни взрывов, ни осколков. Он видел только цель, которую надо поразить как можно скорее.

Мы отлично видели, как все шесть снарядов, пущенных с берега, дали прямые попадания. Но последние три выстрела были решающими в этом небывалом поединке человека с линкором: все три снаряда угодили в корму.

Сквозь клубы черного, плотного дыма, мгновенно окутавшего корабль, рванулись языки пламени. Тогда линкор пустил дымовую завесу. Струи дыма вылились на поверхность воды, скрыв за собой очертания линкора. "Адмирал Шеер" под прикрытием дымовой завесы поспешил покинуть гавань острова Диксон. Когда завеса растаяла в воздухе, линкора уже не было видно".

Отлет назначен через час.

Мы, пассажиры, сидим на берегу "Бухты летчиков" — так здесь называют небольшой залив.

Наша машина, большая, серебристая, неподвижно замерла на темнозеленой воде. Механики осматривают моторы.

Летчик уже выходил на крыльцо общежития, поглядывая на часы и на небо.

Скоро я снова увижу Енисей — на этот раз под вздрагивающим дюралюминиевым крылом. Как огромная немая карта, будет простираться внизу земля, и я буду узнавать знакомые острова, протоки, прибрежные селения.

Мы промчимся над одной из великих рек Азиатского материка. Древние жители Сибири называли ее Иоандези и Енасе — "большой водой", "широкой рекой". Землепроходцы переиначили эти названия, и тогда на старинные карты впервые легла извилистая линия Енисея.

Енисей! Какой сибиряк не встрепенется, услышав это слово. Любит он этого неистового богатыря, сурового, могучего, прекрасного в своей дикой красе, которая поразительно оттеняет величие тайги, гор и степей сибирских, точно так же как раздолье Волги дополняет и украшает картину необъятной русской равнины.

За то еще любит сибиряк свой Енисей, что видит он на его берегах удаль, которая раньше и во сне не снилась. Это удаль свободного и трудолюбивого народа, создающего по воле партии удивительные города в тундре, закладывающего первые виноградники в минусинских степях, победившего вечную мерзлоту и таежную глухомань. Такой народ скоро заставит самого неистового сибирского богатыря работать в турбинах гигантских электростанций!

И не одним только сибирякам дорог Енисей. Где бы советский человек ни родился, где бы ни вырос — попав сюда, он не может не полюбить полную, умную, смелую жизнь на берегах великой сибирской реки. И если в жилах гостя Сибири течет горячая кровь строителя, мечтателя, творца, он быстро найдет здесь дело по сердцу, чтобы эта жизнь стала еще ярче, полнее, радостнее.

Рисунки художника К. Арцеулова

Карты Б. Булгакова

Для среднего и старшего возраста

Ответственный редактор В. Касмменко. Художественный редактор П. Суворов. Технический редактор Р. Кравцова. Корректоры Ю. Носова и Р. Мишелевич.

Подписано к печати 22/Vi 1949 г. 18 п. л. (15.75 уч. — изд. л Х 38 720 зн. в п. л. Тираж 45 000 экз. А07357. Заказ № 538.

Фабрика детской книги Детгиза. Москва, Сущевский вал, 49.

Цена 9 р. 70 к.