Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Предисловие

«Рассматривая летописи российской истории XVIII столетия, с изумлением замечаем чудесные превращения счастья. Воцарение каждого государя низвергает возвышенных властью предшественника и мощной рукою старается возвеличить наперсников нового повелителя. Видя жестокие примеры, как все любимцы счастья и другие мужи деловые, государственные, каждый в свою чреду, или погибал, или падал в ничтожество, все умы, естественно, объяты были невольным страхом, всякое дарование и благородное честолюбие долженствовали исчезать во мраке неизвестности», — так образно охарактеризовал неизвестный нам автор целую полосу в жизни страны, наступившую вслед за петровскими реформами.[1] С 1725 по 1762 г. на российском престоле сменились семь императоров и императриц, чьи «восшествие» и правление сопровождалось большими и малыми дворцовыми «революциями».

С лёгкой[2] руки В. О. Ключевского название «эпоха дворцовых переворотов» прочно закрепилось за этим периодом.[3] Но историк отметил и то, что «дворцовые перевороты у нас в XVIII в. имели очень важное политическое значение, выходившее далеко за пределы дворцовой сферы, затрагивая самые основы государственного порядка».[4] Выделенные историком «новые явления в нашей государственной жизни» — выдвижение гвардии в качестве особой «государственной корпорации» и «политические настроения» дворянства — уже стали предметом анализа.[5] Но в литературе по-прежнему присутствуют мифы о послепетровской эпохе как времени «засилья иностранцев», «контрреформ» и отступлений от заветов Петра I,[6] когда враждебные преобразованиям силы стремились установить «олигархический строй» или «старые формы власти». Эти стереотипы воспроизводятся в работах последних лет, казалось бы, уже свободных от прежних догм и установок.[7] Можно встретить и противоречивые утверждения, что силовые методы борьбы за власть отсутствуют «в политической традиции России» или, наоборот, являются «давней исторической традицией».[8]

Изучение послепетровского политического режима позволяет раскрыть причины, породившие кризисные явления в механизме верховной власти Российской империи, которые воспринимаются как характерная черта российской политической культуры Нового времени.[9] Обращение к этой теме определяется востребованностью исторического опыта проведения реформ в России при особой роли самодержавия, которое надолго оставалось «единственным гарантом эффективности управления, правосудия, мерой всех и вся в государстве»[10] — и, добавим, в этом качестве успешно воспроизводилось в новых исторических условиях, как и повышенная роль неформальных отношений в политической борьбе при неразвитости институтов правового государства.

Как писал мой учитель С. О. Шмидт, и на рубеже XXI столетия «реликты Средневековья (воспринимаемые — подчас бездумно — как исконные начала общественной психологии)… во многом определяют реальное значение неформальной структуры власти, порождают зыбкость и непредвиденную изменчивость правового статуса высших учреждений и распределения полномочий внутри реально правящей элиты»; равно как и общественные представления о государственном строе России, пришедшие ещё из Средневековья, остаются во многом характерными для общественного сознания россиян.[11] Так, например, составляющей сегодняшнего административного процесса в России являются клиентарные связи, которые оказывают решающее влияние на карьеру чиновника и определяют путь разрешения конфликтов во властных структурах.[12]

В этом смысле история заговоров и переворотов помогает разобраться в социальной психологии людей той эпохи, социокультурных механизмах функционирования власти, представлениях о ней в обществе, взаимодействии небольших групп и отдельных лиц в политике, что свойственно для современных подходов к изучению политической истории, которые можно назвать «политической антропологией».[13]

В своё время один из героев братьев Стругацких жалел, что в учебных заведениях Земли не проходил «курс феодальной интриги», так понадобившейся ему при исполнении миссии в средневековом обществе. Сейчас изучение заговоров, переворотов и других элементов политической культуры уже признаётся заслуживающим внимания со стороны академической науки, свидетельством чего является сборник исследований такого рода, посвящённый политическим интригам и переворотам на Востоке.[14]

Наша работа отчасти восполняет пробел в историографии и заставляет пересмотреть целый ряд закрепившихся в ней представлений, касающихся последствий петровских преобразований. В центре изучения находится серия политических событий 1725, 1727, 1730, 1740–1741 и 1762 гг., традиционно носящих в историографии название «дворцовые перевороты»: переходы престола сопровождались конфликтами в правящих кругах, устранением с политической сцены министров-временщиков или даже самих государей и утверждением у власти новых придворных группировок.

Мы понимаем известную условность хронологических рамок исследования (1725–1762 гг.), поскольку проявления политической борьбы в «верхах» имели место и до, и после указанных временных границ. Работа содержит экскурсы в «переворотные» сюжеты допетровского времени и XIX–XX вв., однако события 1801 г. всё же оставлены за рамками исследования, что в какой-то степени можно объяснить наличием других работ, посвящённых этому сюжету.[15]

Основная цель исследования состоит в выявлении закономерностей появления, функционирования и развития феномена дворцового переворота в отечественной политической истории, что необходимо для подтверждения выделения периода 1725–1762 гг. в качестве особого этапа развития российской модели самодержавной монархии. Мы попытались установить причины появления серии дворцовых переворотов в контексте развития российской государственности. Предложена типология дворцовых переворотов в зависимости от их целей и круга участников; прослежено влияние политической борьбы на изменения персонального состава руководства коллегий, ряда других центральных учреждений и губерний Российской империи; сделана попытка выявить связь «переворотных» действий с различными уровнями политического сознания российского дворянства.

Ключевым понятием в работе является «дворцовый переворот». Современники самой «эпохи дворцовых переворотов» именовали их «великим и редким делом», «предприятием», «переменой».[16] Неизвестный русский мемуарист употреблял целый набор слов: «заговор», «смелое» или «дерзновенное предприятие», «вступление в правление», «счастливое событие», «перемена», «удар».[17] Историк М. М. Щербатов в отношении вельмож предпочитал говорить о «падении», а переворот 1762 г. определял как «возмущение».[18]

Использовался для обозначения явления и термин «революция» (со значением «серьёзное изменение», «отмена»[19]). По-видимому, такое понятие стало наиболее употребительным в России: так характеризовали события 1762 г. и автор популярного сочинения о перевороте 1762 г. француз К. Рюльер, А. Р. Воронцов, А. Т. Болотов и Г. Р. Державин.[20] Однако в русский язык XVIII столетия это слово не вошло; словарь Российской Академии (под редакцией Е. Р. Дашковой) и другие словари того времени его (как и русский синоним «переворот») не содержат.[21]

В то же время писавшие по-французски авторы употребляли применительно к российским реалиям 1740–1741 гг. термин «coup» («удар»), «coup d'etat» или «revolution»; как синонимы их использовал Фридрих II.[22] Екатерина II избегала какого-либо определения совершённого ею переворота; но в письме на русском языке (10 июля 1764 г.) к Н. И. Панину охарактеризовала неудавшуюся попытку В. Мировича возвести на престол Ивана Антоновича как «дешператный и безрассудный coup».[23] Таким образом, язык самой эпохи, по-видимому, не знал чётких определений и границ явления. Можно, пожалуй, выделить только одну закономерность: указанные выше понятия «coup», «coup d'etat» или «revolution» применялись только к переворотам 1740–1741 и 1762 гг.; политические конфликты 1725 г., 1727 г. и 1730 г. ни отечественными, ни зарубежными авторами так не характеризовались.

Впервые использовавший понятие «дворцовый переворот» применительно ко всем известным акциям такого рода в XVIII в.[24] С. М. Соловьёв, по-видимому, не придавал ему особого значения и употреблял параллельно такие обозначения, как «заговор», «восстание», «переворот», «правительственный переворот», «свержение», «переворот в правительстве» даже по отношению к одному и тому же событию 1762 г.[25] Ключевский термин «дворцовый переворот» применял по отношению ко всем «силовым» акциям по занятию трона в 1725–1762 гг., но при этом события 1730 г. определял как «движение», а воцарение Елизаветы — как «гвардейский переворот». Одни и те же события называл «дворцовым» и «государственным» переворотом и С. Ф. Платонов, М. М. Богословский считал «государственными переворотами» только события 1741 и 1762 гг.[26] В современной научной литературе также отсутствует единое понимание и определение интересующего нас понятия.[27]

В западной политологической терминологии формула «coup d'etat» (государственный переворот) подразумевает неконституционный и большей частью насильственный захват верховной власти каким-либо лидером или группой лиц. Однако употребляется данный термин по отношению к политическим системам Нового и Новейшего времени (XIX–XX вв.), преимущественно в «незападном мире» (Африка, Латинская Америка) и не включает российскую практику XVIII столетия.[28] Применительно же к российским реалиям в работах современных западных историков употребляются либо традиционное понятие «coup», либо кальки с русского — «palace coup» или «palace revolution» («Palastrevolution»), применяемые не только при характеристике переворотов 1740–1741, 1762 и 1801 гг., но и по отношению к политическим кризисам 1725 и 1730 гг.[29]

Мы считаем необходимым, вслед за В. О. Ключевским, более дифференцированно подходить к соответствующим политическим событиям XVIII (и не только) столетия. Во-первых, предлагается всё-таки разделить понятия «дворцовый» и «государственный» переворот: осуществление последнего означает какое-либо изменение существующего политического строя («формы правления»), тогда как первый меняет только фигуру правителя. В связи с этим мы полагаем вполне обоснованным суждение, что к числу дворцовых переворотов необходимо причислить и смещения ключевых фигур, подобных Меншикову или Бирону.[30] Во-вторых, нам представляется, что терминологическое разнообразие самих источников XVIII столетия предполагает наличие важных для современников отличий, достаточных для того, чтобы под привычной для нас формулировкой «дворцовый переворот» видеть явления не вполне тождественные и к тому же претерпевавшие эволюцию.