Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

От «олигархии» к «конституции»

События января — февраля 1730 г. приобрели особое значение в российской истории. В течение пяти недель утверждённая Петром I императорская власть была существенным образом ограничена, и эти ограничения при ином сцеплении политических сил могли бы стать немаловажным фактором дальнейшей истории. Неудивительно, что оценки этой попытки оказывались полярными: от осуждения «олигархического переворота» до признания его прогрессивным конституционным движением.

Одна из самых интересных страниц российского XVIII в. по понятным причинам долгое время была темой, неуместной для публичного обсуждения. Однако уже в относительно либеральные времена Екатерины II известия о «затейке» членов Верховного тайного совета стали появляться в печати. О составлении ими «договорной грамоты» сообщал учебник профессора Христиана Безака.[736] Коллежский асессор Тимофей Мальгин в своём пособии писал о «незаконном избрании» императрицы Анны с ограничивавшими её власть обязательствами и восстановлении «полного самодержавства».[737] О прекращении по просьбам дворянства «вредного и бедственного многоначалия» сообщал И. Н. Болтин. В его споре с французом Леклерком вырисовывается схема: вельможи «вымыслили» Верховный тайный совет, незаконно избрали Анну Иоанновну (тогда как права на престол принадлежали Елизавете Петровне) и ограничили её власть ради собственных «властолюбия, сребролюбия и неумеренной злобы». Но замыслы «верховников» рухнули по воле дворянства, и Анна была «всею нациею признана самодержицею», что легитимизировало её незаконное избрание.[738]

Такая сложившаяся к концу века оценка стала господствующей — не случайно «Примечания» Болтина воспроизводились в других исторических сочинениях.[739] Однозначно воспринимала события 1730 г. и сама Екатерина: «Безрассудное намерение Долгоруких при восшествии на престол императрицы Анны неминуемо повлекло бы за собой ослабление и — следственно, и распад государства; но, к счастью, намерение это было разрушено здравым смыслом большинства».[740]

В начале XIX в. сведения о событиях 1730 г. впервые появились в сочинениях, рассчитанных на «возбуждения младой души» массового читателя, как пример патриотического поведения «сельских дворян», выступивших против вельмож и вручивших Анне самодержавную власть ради «любезной её простоты».[741] Также впервые были опубликованы и сами «кондиции».[742] Однако сочинения новых времён закрепили официальный штамп: представители знатных фамилий с помощью «несообразного» акта стремились заменить самодержавие «аристократией», но «народ российской» не мог вынести ограничения власти монарха, и сплочённое выступление дворянства привело узурпаторов к провалу.[743]

О распространении такой оценки свидетельствуют и написанные в начале 20-х гг. XIX столетия заметки «О русской истории XVIII века» А. С. Пушкина. По его мнению, уничтожение планов «верховников» «спасло нас от чудовищного феодализма», поскольку их замыслы «вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили путь к достижению должностей и почестей государственных».[744] Правда, главную опасность Пушкин видел не в ограничении самодержавия, а в создании замкнутой правящей касты и ликвидации сильной власти, способной награждать по заслугам и вмешиваться в отношения помещиков и крестьян.

Однако параллельно в общественной мысли формировалась иная тенденция. Её родоначальником стал князь М. М. Щербатов, указавший в памфлете «О повреждении нравов в России», что члены Верховного тайного совета «предопределили великое намерение, ежели бы самолюбие и честолюбие оное не помрачило, то есть учинить основательные законы государству, и власть государеву Сенатом или парламентом ограничить». Князь даже полагал, что Анна была коронована именно в качестве государыни, «подчинённой некиим установлениям»».[745]

Эта традиция была продолжена декабристами. Н. М. Муравьёв и М. С. Лунин провели историческую ретроспективу от 1825 г. к крестоцеловальной записи царя Василия Шуйского 1606 г. через события 1730 г. Последние они считали реальным шансом переменить форму правления в России, но «измена некоторых сановников и зависть мелких дворян опровергли это смелое предприятие». Другой ссыльный декабрист М. А. Фонвизин был убеждён в сочувствии «верховникам» многих дворян и в том, что они подавали царице челобитную не о восстановлении самодержавия, а «о лучшем образе правления».[746]

Первым научным исследованием событий 1730 г. стал соответствующий раздел в «Истории России» С. М. Соловьёва. Историк впервые собрал и осмыслил комплекс материалов (публицистические сочинения, донесения иностранных послов) и познакомил читателей с выдержками из подлинных документов Верховного тайного совета и дворянских проектов. Соловьёв указал, что у «верховников» «было не без приверженцев», поддерживавших идею ограничения императорской власти. В его «Истории» нашли отражение споры и сомнения дворян по поводу нового политического устройства и уступки «шляхетству», сделанные со стороны Совета (расширение состава с 7 до 12 человек, выборность членов Сената и коллегий, освобождение дворян от службы в солдатах и матросах и т. д.).

Впервые было доказано, что явившиеся к Анне дворяне подали ей прошение не о восстановлении самодержавия, а «о пересмотре всех проектов и установлении с общего согласия новой правительственной формы» и только после вмешательства гвардии появилась вторая челобитная — о «принятии самодержавства». Соловьёв как будто с сожалением перечислял тактические промахи в действиях «верховников»: инициаторы политического переворота не озаботились публикацией «кондиций», не решились изменить форму присяги, допустили молебен с провозглашением Анны «самодержицей»; в целом «надо было действовать решительнее, немедленно же назначить четверых новых членов Верховного тайного совета из самых сильных людей между недовольными; но этого не сделали».[747]

Опираясь на труд Соловьёва, публицист и писатель Е. П. Карнович сформулировал «оппозиционную» концепцию событий 1730 г.: министры имели «нескромные притязания», однако их действия являлись «коренным переворотом в развитии нашей государственной жизни». Вслед за декабристами он связал «революционное движение» 1730 г. с предшествовавшими попытками ограничения самодержавия (крестоцеловальной записью Шуйского 1606 г., договором бояр с королевичем Владиславом 1610 г. и обязательствами, возможно, принятыми царём Михаилом Романовым в 1613 г.) и практикой Земских соборов в допетровской России. Автор полагал, что в 1725 г. вельможи уже желали изменить государственное устройство России по шведскому образцу, но тогда эта попытка не удалась.

Впервые, по донесениям иностранных послов, Карнович указал на существование особого конституционного «плана» Д. М. Голицына. Дворянские проекты, считал автор, несомненно, свидетельствовали о поддержке реформаторских планов; но споры между «шляхетством» и Верховным тайным советом привели к тому, что «верховники» и челобитчики попали в западню, устроенную их политическими противниками.[748]

Первым научным исследованием проблемы стала монография профессора Казанского университета Д. А. Корсакова, до сих пор не потерявшая практического значения благодаря тщательности разработки темы, публикации источников и обширному справочному материалу. Эта работа стала рубежом в исследовании проблемы: после её появления любые точки зрения неизбежно требовали уже профессионального исследования, пересмотра датировок и атрибуции текстов сохранившегося комплекса документов.

Корсаков исследовал выявленные им «шляхетские» проекты и пришёл к выводу о существовании в рядах дворянства двух основных течений — противников и сторонников ограничения самодержавия. Однако «шляхетство» только что «осознало свою корпоративность», его группировки были текучими; для них были характерны противоречия в убеждениях и поступках вплоть до полной «перемены мыслей». Колебания и «неумение действовать сообща» в сочетании с «бестактными и нецелесообразными» мерами Верховного тайного совета сделали невозможным сотрудничество «верховников» с более широким кругом сторонников политических перемен.

Учёный отрицал наличие «олигархических тенденций» в замыслах Верховного тайного совета, члены которого желали «прочного основания государственного устройства» и «прибавляли себе воли» знаменитыми «кондициями» только в качестве первого шага на пути к решению этой задачи. Он был убеждён в существовании у князя Д. М. Голицына смелого «плана» государственных преобразований и отмечал сделанные им в этом проекте и в самих «кондициях» заимствования из актов шведского сейма 1719–1720 гг. Но правители закулисными действиями восстановили против себя «генералитет» и большую часть дворян и, таким образом, «сами подготовили падение своему делу». В результате исхода этой борьбы в стране утвердилась «иноземная олигархия» — пресловутая «бироновщина».[749]

Появление труда Корсакова вызвало отклики и рецензии. Некоторые авторы, как Н. И. Костомаров, соглашались с выводами учёного и с сожалением отмечали отсутствие у дворянства развитого «политического сознания».[750] Радикальный публицист и историк С. С. Шашков критиковал работу «слева»: попытка «верховников» не могла стать «Magna charta» для России, поскольку «никакая олигархия не могла ничего принести народу, кроме вреда» и появления «второй Польши»; в олигархической природе «самодура» Д. М. Голицына и «омаркизившегося боярина» В. Л. Долгорукова у автора сомнений не было, как и у историка Е. А. Белова.[751] Консервативные оппоненты, как Н. П. Загоскин, отмечали сходство взглядов исследователя с выводами Карновича. По его мнению, подписи под проектами не свидетельствуют об истинных позициях дворянства: оно стремилось только к «обузданию» Верховного тайного совета, на деле же ему была свойственна политическая «индифферентность». Рецензент не видел в работе «ничего нового», за исключением публикации самих проектов, и был убеждён, что «верховники» действовали исключительно в фамильных интересах.[752]

В напряжённой атмосфере конца царствования Александра II спор вокруг событий переводил профессиональную разработку проблемы в плоскость политических пристрастий авторов. Для молодого П. Н. Милюкова исследование попытки конституционной реформы в послепетровское время стало, по выражению Я. А. Гордина, «манифестом начинающего политика». Милюков сделал ещё один шаг в изучении темы: привлёк новые источники (донесения шведских посланников — по работе шведского историка Т. Иерне) и по-иному атрибутировал некоторые документы. Он пришёл к выводу, что в основу проектов Верховного тайного совета легла не современная им шведская «форма правления» 1719–1720 гг., а постановления 1634 и 1660 гг., вводившие в Швеции правление Государственного совета из пяти человек.

Но Милюков подходил к проблеме уже не только с академических позиций. Историк вступил в спор с Загоскиным: по его мнению, дворяне (он даже называл их «московской интеллигенцией») обсуждали и подписывали проекты с «напряжённым интересом». Он отрицал какую бы то ни было личную корысть в действиях Д. М. Голицына и на основании известных ему источников реконструировал «план» князя, в существовании которого не сомневался. План этот, по убеждению Милюкова, не содержал «ничего олигархического» и мог бы стать важным условием для эволюции государственного строя России в сторону политической свободы. Но «конституционалисты» из «шляхетства» и «верховники» не согласились на взаимные уступки; в итоге страна «пошла далеко не тем путём, о котором мечтали руководители движения 1730 г.». Для самого дворянства это означало победу узкосословных интересов над «политическим самосознанием». Как печальное свидетельство упущенных возможностей Милюков впервые опубликовал фотокопию надорванных императрицей Анной «кондиций».[753]

Выводы Корсакова и Милюкова принимались в работах других авторов с большей или меньшей категоричностью в зависимости от их личных убеждений. Более консервативный М. К. Любавский считал закономерным крах политического движения 1730 г.; более либеральные М. М. Ковалевский и М. М. Богословский полагали «попытку создать представительное правление» возможной, если бы её противники не «натравили» сторонников реформ друг на друга.[754] Лишь немногие, подобно Д. И. Иловайскому, отстаивали традиционную концепцию выступления «бояр-олигархов» исключительно «в интересах личного возвышения».

Характерными представляются аргументы основного оппонента Милюкова — профессора-юриста А. С. Алексеева. Основной упор в полемике был им перенесён с анализа источников на правомерность деятельности Верховного тайного совета, с введением в его состав фельдмаршалов М. М. Голицына и В. В. Долгорукова превратившегося из высшего государственного органа в «фактическое сборище, лишённое всякой юридической санкции», и даже в «революционный комитет», главными орудиями которого явились ложь и подлоги.[755]

Оценка В. О. Ключевским «политической драмы» 1730 г. (во время подготовки четвёртого тома его «Курса» в 1907–1909 гг.) оказалась заметно более пессимистической по сравнению с Милюковым. Историк считал Д. М. Голицына сторонником политической свободы и автором «плана настоящей конституции», но в то же время видел в нём «старого Дон Кихота отпетого московского боярства», до конца отстаивавшего аристократический состав Совета и превратившего политическую борьбу в «придворную плутню».[756] Не лучше оказалось и собранное в столице «шляхетство» с его «рознью и политической неподготовленностью». Хотя какая-то его часть и была согласна с ограничением самодержавия, но в целом оно проявило равнодушие к «образам правления» и неспособность действовать самостоятельно: «ютилось вокруг важных персон, суливших им заманчивые льготы, и вторило своим вожакам».[757] В итоге политическая дискуссия свелась к борьбе Сената, Синода и генералитета с Верховным тайным советом. Спор этот был решён гвардией, которая в данном случае поступила «по-казарменному: её толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица».[758]

Выводы Милюкова получили популярность — на них ссылались авторы, развивавшие концепцию «борьбы за конституцию» в России. Общими местами стали утверждения о заимствовании «верховниками» и их оппонентами западных идей в сфере государственного устройства; о распространении в обществе «либеральных идей» и появлении многочисленной «партии» конституционалистов и, наконец, о существовании «плана» князя Д. М. Голицына по созданию двухпалатного парламента. Проиграли же сторонники реформ якобы потому, что не сумели должным образом противостоять немногочисленным монархистам, а сам Верховный тайный совет не пожелал делиться властью с оппонентами — в результате решающую роль сыграла недостаточно просвещённая гвардия, которая и заставила «шляхетство» бить челом о восстановлении самодержавия.[759] Во времена первой русской революции и становления парламентаризма такой подход выглядел убедительным и актуальным.

Предпринятая ещё до 1917 г. М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию оригинальной концепции, объяснявшей политическую борьбу экономической конъюнктурой. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[760]

Однако уже через несколько лет спор о роли 1730 г. в отечественной истории был прекращён. В исторической литературе утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой».[761] С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели принципиального значения и не заслуживали внимания. Неудивительно, что в советской научной литературе возродилась и господствовала вплоть до 80-х гг. XX столетия оценка действий Верховного тайного совета именно как установления олигархической формы правления в интересах старинных боярских родов.[762] «Попытки родовитой богатейшей верхушки дворянства, аристократии ограничить власть монарха встречали противодействие широких слоев дворянства и оканчивались неудачей…» — указывала Советская историческая энциклопедия.[763]

Исключением стали диссертация Г. А. Протасова и созданная на её основе серия статей, в которых автор скрупулёзно исследовал комплекс опубликованных и архивных материалов по проблеме; им были пересмотрены датировка и атрибуция важнейших документов Верховного тайного совета и дворянских проектов.[764] Выводы автора (в том числе отрицание им так называемого «плана» Д. М. Голицына, в существовании которого были убеждены многие из его предшественников) почти не нашли отклика или возражений, и на этом обсуждение событий 1730 г. в профессиональной исторической науке можно считать завершённым. Развернувшаяся в последующие годы «перестройка», а затем и крушение советского строя вызвали к жизни ряд новых научно-популярных работ. С одной стороны, их авторы отказались (хотя бы декларативно) от предшествовавших оценочных штампов; с другой — демонстрируют весь спектр позиций, обозначившихся в науке ещё на рубеже XIX–XX вв.

Одни отчасти исходят из прежней оценки действий Д. М. Голицына и его коллег как «олигархического переворота», который всё же ставил целью ограничение самодержавия и даже имел, но «упустил исторический шанс реформировать систему власти», как полагают М. Т. Белявский и Л. Г. Кислягина, а также Е. В. Анисимов.[765] Н. И. Павленко считает возможным называть «верховников «олигархами», но при этом приписывать им «конституционные» намерения.[766] А А. Б. Каменский отмечает неспособность дворянства выйти за узкие рамки сословных интересов.[767]

Другие авторы возвращаются к концепции Милюкова, когда полагают, что лидеры переворота 1730 г. стремились «подхватить ограничительную традицию земских соборов, вернуть в структуру власти представительный элемент — на новом европейском уровне, совместить русский опыт прошлых веков с современным западным опытом», в то время как многие дворяне обладали психологической готовностью «к переходу на следующий уровень свободы». Я. А. Гордин видит в возможной победе «верховников» «культурный сдвиг» в истории России: «участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства».[768]

Авторы коллективного труда по истории русской общественной мысли XVIII в. убеждены в наличии в 1730 г. широкого «шляхетского» движения, прогрессивным представителем которого являлся Антиох Кантемир.[769] А С. А. Седов и А. Л. Янов однозначно утверждают, что конституционное устройство было предрешено, и провал его объясняют «распорядившимся иначе» случаем, «трагическим недоразумением» и досадным недоверием дворянства и прогрессивно настроенных верховников.[770]

Иные историки считают возможным сделать 1730 г. исходной точкой в новой периодизации освободительного движения в России.[771] Другие вообще не видят необходимым упоминать о «кондициях» и проектах 1730 г. — как, например, авторы энциклопедии «Общественная мысль России XVIII — начала XX вв.».[772] И лишь немногие исследователи общественного движения в России считают возможным говорить о специфике политического сознания «шляхетства» XVIII столетия, для которого «самодержавная власть одного законного монарха являлась куда более прочной гарантией, чем не менее самодержавная власть олигархии»: «"Конституцией" для них была та грамота 1613 года, в которой государь обещал "быть не жестоким и непальчивым, без суда без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати". Тот факт, что современная историческая наука весьма скептически относится к существованию "конституции 1613 года", не отменяет искренней веры в неё дворянства вплоть до середины XIX века».[773]

Характерно, что обращение к концепциям либеральной историографии начала XX в. не только не сопровождается новыми источниковедческими наблюдениями, но и не учитывает уже имеющиеся выводы — в частности, изложенные в работах Г. А. Протасова. Поэтому, к примеру, столь разные авторы, как Я. А. Гордин, А. Л. Янов, А. Н. Медушевский и Н. И. Павленко, исходят из наличия конституционного «плана» Д. М. Голицына (мифичность которого Г. А. Протасов давно доказал); первые двое убеждены в существовании отдельного «проекта В. Н. Татищева» и наличии целых 12 «шляхетских» проектов.[774]

Не решён вопрос и об источниках «кондиций» и прочих «конституционных» планов. Версия Милюкова об использовании шведских установлений была подвергнута критике тем же Г. А. Протасовым. Однако предположение о шведском влиянии поддержали А. Г. Кузьмин, С. А. Седов и С. В. Польской, правда, уже значительно осторожнее: речь у них идёт не столько о прямых заимствованиях из шведских актов, сколько об использовании шведского опыта ограничения королевской власти на рубеже 10–20-х гг. XVIII в.[775] C. А. Седов без какого-либо источниковедческого обоснования считает Д. М. Голицына автором всех проектов Верховного тайного совета, составленных в конце января — феврале 1730 г., а А. Н. Медушевский даже не указывает на наличие таковых.[776]

В итоге можно констатировать, что количество самостоятельных исследований по теме невелико, а противоречивые интерпретации событий 1730 г. отражаются не только в научной, но и в учебной литературе. Здесь «верховники» образца 1730 г. представлены и как родовая знать, которая «сделала всё, чтобы вернуть дореформенные порядки»,[777] и как реформаторы, разрабатывавшие проекты ограничения самодержавия системой выборных органов — в виде всё того же «плана» Д. М. Голицына.[778] Одни пособия возвращаются к оценке событий, данной В. О. Ключевским.[779] Другие констатируют различие точек зрения на события 1730 г., но при этом их авторы утверждают, что восстановление «самодержавства» было доминирующим стремлением дворянства.[780] Третьи, наоборот, подчёркивают, что сами дворяне составляли проекты нового устройства государственной власти на базе «кондиций», но были побеждены гвардией, отражавшей взгляды их противников.[781] Доходит до того, что в одном и том же учебнике можно прочесть, что действия Верховного тайного совета представляли собой «чисто феодальное движение», против которого выступили дворяне — «сторонники самодержавия», при этом сочинявшие проекты ограничения монархии,[782] или о «победе» конституционалистов, после которой им «ничего не оставалось, как присоединиться» к сторонникам восстановления самодержавия.[783]

Порой анализ событий подменяется захватывающей версией о закулисной борьбе самих «верховников» и обвинениями Д. М. Голицына в том, что по его вине «возможность учреждения в российском государстве демократической республики не реализовалась».[784] Подобные оценки закрепляются в массовом сознании с помощью перепечаток дореволюционных исторических романов о «дворцовых тайнах» и прочих околонаучных сочинений. До недавнего времени отсутствовало научное издание источников о событиях 1730 г., а существовавшие публикации порой неверно указывали авторство документов и содержали ошибки в передаче текста.[785]

Оценка государственного переворота 1730 г. в западной историографии заметно осторожнее. В обобщающих трудах, где затрагиваются эти события, речь обычно идёт о победе после смерти Петра «старорусской партии», желавшей повернуть Россию назад. Лишь немногие авторы видят в событиях 1730 г. «поворотный пункт в русской истории» и попытку установления новой «формы правления» по западным образцам.[786] Ряд историков сомневаются в наличии у «верховников» планов модернизации политического строя,[787] а у «шляхетства» — «общих интересов в преследовании политических целей»[788] и способностей понять «значение предпринятой Верховным тайным советом под влиянием англомана князя Дмитрия Голицына попытки конституционного ограничения самовластия и введения законности, по крайней мере в отношении того же дворянства».[789]

Большинство историков признают, что князь Д. М. Голицын и другие «верховники» не стремились обратить вспять петровские преобразования. Тем не менее, они видят в «кондициях» прежде всего попытку сохранить власть Верховного тайного совета и сомневаются в наличии у его членов планов модернизации политического строя.[790] Активность же дворянства объясняется, скорее, с точки зрения борьбы и взаимодействия различных группировок знати, к которым благодаря патронажно-клиентским связям примыкали представители «шляхетства», и поэтому не рассматривается как качественно новый этап в развитии политической культуры российского дворянства.[791]

А. Б. Плотников выпустил по данной теме ряд статей и образцовых научных публикаций важнейших документов 1730 г.,[792] а в совместной работе с автором этих строк осуществил первое академическое издание источников по истории событий начала 1730 г., включившее как ранее издававшиеся, так и впервые выявленные авторами материалы. Эта публикация представляет собой документы из пяти комплексов: 1) редакции «кондиций», документы Верховного тайного совета, политические проекты «шляхетства» и верховников из (РГАДА. Ф. 3); 2) законодательные акты Верховного тайного совета и Анны Иоанновны, публиковавшиеся в Полном собрании законов Российской империи, сборниках РИО и дополненные архивными документами (РГАДА. Ф. 176); 3) делопроизводство высших и центральных государственных учреждений из фондов РГАДА и РГВИА; 4) дипломатические материалы, публиковавшиеся в сборниках РИО и существенно дополненные документами РГАДА; 5) частные документы, личная переписка и мемуары, издававшиеся в XIX–XX вв. В той же работе содержится и монографическое исследование авторов с изложением собственного истолкования происходившего в январе-феврале 1730 г.[793]

«Коварные письма»

В ночь на 19 января 1730 г. в московском Лефортовском дворце (он и поныне стоит на берегу Яузы) умер Пётр II — недолеченная оспа и воспаление лёгких оборвали жизнь последнего мужчины из династии Романовых. Дворцовая «книга записная ежедневного расходу питей» отметила, что «в полуночи» по смерти царя «для министров, генералитета и других персон» были поданы «водок приказной и с красного и коричной и с того же по полукрушке, приказной и з француского кружка, боярской штоф, вина простого восемь кружек, венгерского слаткого три бутылки, крепького белого и красного по бутылке, бургонского семь бутылок, пива четыре ведра, мёду полтретья ведра, квасу и кислых штей по ведру».[794]

Члены Верховного тайного совета — высшего государственного органа страны — должны были решать судьбу монархии. Пятнадцатилетний император наследника не оставил и своей воли, согласно петровскому закону о престолонаследии 1722 г., выразить не успел. Да и едва ли её приняли бы во внимание, если вспомнить, как распорядились судьбой престола после смерти его деда. Завещание покойной Екатерины I устанавливало порядок передачи престола: в случае смерти Петра II бездетным трон наследовали её дочери Анна и Елизавета. Но, во-первых, само это завещание было сомнительным; во-вторых, в «эпоху дворцовых переворотов» такие вопросы уже решались «силой персон» в ходе борьбы придворных группировок.

Опыт «силовых» решений 1725–1727 гг. уже был усвоен не только российской политической верхушкой, но и европейскими дипломатами при русском дворе. Датский посланник X. Вестфалей во время болезни Петра II призывал князей Долгоруковых действовать по примеру Толстого и Меншикова, чтобы «доставить подобное же преимущество» обручённой невесте императора княжне Екатерине.[795] Другое дело, что отец и брат невесты не обладали решительностью светлейшего князя Меншикова. Иван Долгоруков вроде бы попробовал провозгласить сестру императрицей; но эта попытка окончилась провалом. Расколом «фамилии» и противодействием других правителей (прежде всего Остермана) был сорван и замысел обвенчать заболевшего царя.[796]

На ночном совещании старший и наиболее авторитетный из «верховников» князь Дмитрий Михайлович Голицын пресёк попытку Долгоруковых объявить о якобы подписанном Петром завещании в пользу своей невесты. Вслед за тем отпали кандидатуры дочери Петра I Елизаветы и внука Карла-Петера-Ульриха: первая была слишком молода и рождена до брака, а второй — младенец, от имени которого мог претендовать на власть недавно выпровоженный из России в своё княжество его отец, герцог Голштинский. Здесь и пришлась ко двору митавская затворница. С помощью наиболее гибкого из Долгоруковых, дипломата Василия Лукича, Голицын предложил избрать на российский престол природную московскую царевну и вдовую курляндскую герцогиню Анну.

Выбор казался наилучшим. Старшая сестра Анны, Екатерина, отличалась решительным характером и состояла в браке с герцогом Мекленбургским — первым скандалистом среди германских князей, к тому времени изгнанным из своего герцогства. Младшая Прасковья состояла в тайном браке с гвардейским подполковником И. И. Дмитриевым-Мамоновым. Бедная вдова, много лет просидевшая в провинциальной Митаве (ныне Елгава в Латвии), не имела ни своей «партии» в Петербурге, ни заграничной поддержки. Журнал заседания Верховного тайного совета зафиксировал введение в его состав двух фельдмаршалов — В. В. Долгорукова и М. М. Голицына — и сообщил: «Верховный тайный совет, генералы фелть маршалы, духовный Синод, також из Сената и из генералитета, которые при том в доме его императорского величества быт случилис, имели разсуждение о избрании кого на росиской престол, и понеже императорское мужескаго колена наследство пресеклос, того ради разсудили оной поручить рожденной от крови царской царевне Анне Ивановне, герцогине курлянской».[797]

Кандидатура Анны прошла единогласно. Но вслед за этим Голицын предложил собравшимся «воли себе прибавить». «Хотя-де и зачнём, да не удержим этова», — откликнулся В. Л. Долгоруков. «Право де, удержим»», — настаивал Голицын и пояснял: «Буде воля ваша, толко де надобно, написав, послать к ея императорскому величеству пункты». Именно так, по рассказу В. Л. Долгорукова на следствии в 1739 г., была провозглашена идея ограничения самодержавной монархии и появились на свет «кондиции», менявшие вековую форму правления. В черновом журнале Совета (позднее названном императрицей делом «о коварных письмах как я на престол взошла») было указано, что они были составлены «собранием» Верховного тайного совета «в присутствии генералов-фельдмаршалов». Под давлением окружающих даже осторожному А. И. Остерману пришлось «вступить» в составление «кондиций», после чего вице-канцлер «заболел» и не показывался в Совете.

В течение ночи и утром 19 января этот документ подвергался правке и в окончательном виде состоял из следующих пунктов:

Официальный список окончательной редакции в журнале Совета был подписан всеми его членами (в том числе и Остерманом), за исключением В. Л. Долгорукова — ему в качестве «нейтральной» фигуры посла предстояло уговаривать Анну принять эти условия. Те же шесть подписей стояли под сопроводительным письмом курляндской герцогине. Это послание содержало и утверждение о её избрании не только самим Верховным тайным советом, но «и духовного и всякого чина свецкими людьми» (о «кондициях» им официально не сообщили, поскольку последние должны были провозглашаться от лица Анны Иоанновны, которая пока ещё не знала не только о них, но даже о своём «избрании» на престол).

Заметим, что к Анне обращался Совет «в восми персонах», однако с принятием в его состав двух фельдмаршалов количество его членов составляло семь человек. Вопреки встречающимся в литературе утверждениям брат В. В. Долгорукова, бывший сибирский губернатор М. В. Долгоруков, ни при Петре II, ни в январе-феврале 1730 г. членом Совета не был и никаких документов в этом качестве не подписывал. Очевидно, восьмое кресло в Совете планировалось для него или кого-то другого, но так и осталось вакантным до конца описываемых событий.

Составление документов затянулось до вечера 19 января, когда в обстановке секретности три представителя Совета — В. Л. Долгоруков, сенатор М. М. Голицын-младший и генерал М. И. Леонтьев — отправились в Курляндию. Одновременно Москва была оцеплена заставами, и выехать из города можно было лишь по выданным правителями паспортам. Быстрые и решительные действия Совета позволили ему выиграть время и не допустить дискуссий о порядке престолонаследия; но не могли не вызвать подозрений у недовольных по тем или иным причинам решениями правителей.

Ещё в ночь смерти Петра II генерал-прокурор П. И. Ягужинский заявлял: «Теперь время, чтоб самодержавию не быть», — и просил «прибавить нам как можно воли». Но как только зять канцлера Головкина оказался за пределами избранного круга правителей, он переменил позицию. 20 января он тайно отправил камер-юнкера Петра Сумарокова в Митаву — доложить Анне о подлинных обстоятельствах её избрания и требовать, «чтоб ее величество просила от всех посланных трёх персон такого писма за подписанием рук их, что они от всего народу оное привезли». Ягужинский предостерегал герцогиню от подписания «кондиций» и требовал «донести её величеству, что-де может быть, не во многих персонах оное учинено, однако чтоб её величество была благонадёжна, что мы все её величеству желаем прибытия в Москву».[799]

Сохранившиеся материалы Верховного тайного совета, следственное дело князей Долгоруковых 1739 г. и собранная наблюдателями-дипломатами информация позволяют заглянуть за кулисы заседаний Совета, где разыгрывались события, не отражённые в официальных протоколах. Но к этим свидетельствам следует подходить критически — слишком многое по разным причинам осталось навсегда скрытым от исследователей.

Подозрительным выглядит стремление Долгоруковых на следствии представить выступление князя Голицына внезапным, а его самого — единственным «зачинщиком» ограничивавших самодержавие мер. Но в глазах современников инициатива и руководящая роль в Совете принадлежали Долгоруковым (прежде всего — опытному дипломату Василию Лукичу), что зафиксировали источники: сочинение Феофана Прокоповича, записки герцога де Лириа и письмо неизвестного автора, использованное английским консулом в донесении от 26 февраля 1730 г.[800] Генерал русской службы шотландец Джеймс Кейт вспоминал, как вскоре после смерти Петра II «стало известно, что Долгорукие составили форму правления, по которой императрица должна была получить титул, а они — власть».[801]

Прусский дипломат А. Мардефельд уже 19 января утверждал, что Голицын заранее договорился с Остерманом о выдвижении Анны «с условием ограничения самодержавной власти».[802] Какие-то контакты были у Голицына с датским послом; Вестфалей успел занять у английского консула шесть тысяч рублей для противодействия избранию нежелательной для Дании кандидатуры голштинского принца. Во всяком случае, именно его разбудил в пять часов утра 19 января посланный Д. М. Голицыным человек и известил о воцарении Анны; благодарный посол тут же поспешил поднести супруге князя подарок в виде тысячи дукатов.[803] Другие донесения послов свидетельствуют о появлении «партий» сестры Анны (Екатерины Мекленбургской), первой жены Петра I Евдокии Лопухиной и цесаревны Елизаветы.[804]

Посольство прискакало в Митаву в 7 часов вечера 25 января. Сумароков опередить его не успел — прибыл в столицу Курляндии то ли 26-го, то ли 27 января; по приезде был «окован» и после допроса отправлен в Москву. Трудно сказать, успела ли Анна узнать что-либо о событиях в Москве и о существовании противников «верховников»; но разборки среди московских гостей могли вызвать некоторые подозрения. По мнению Д. А. Корсакова, Анну успели предупредить посланцы К. Р. Лёвенвольде и Ф. Прокоповича, однако эта информация почерпнута из более поздних сообщений Э. Миниха и митрополита Евгения (Болховитинова), которые ни участниками, ни очевидцами событий 1730 г. не являлись, и даже X. Г. Манштейн, собиравший сведения о них на рубеже 1730–1740-х гг., упоминал лишь о поездке Сумарокова.

В любом случае герцогине, коротавшей дни на положении бедной родственницы правителя маленького остзейского государства, предстоял важнейший в её жизни выбор — принимать или не принимать российскую корону на предложенных условиях. Немедленная аудиенция принесла успех — наутро Долгоруков отправил гонца обратно. В доношении он сообщал: Анне объявили, «что избрали её величество на росиский престол, и просили, чтоб изволила потписать посланные с нами кондиции. Её величество изволила печалитца о преставлении его величества, а потом по челобитью нашему повелела те кондиции перед собою прочесть, и выслушав, изволила их потписать своею рукою тако: по сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна». Росчерком пера самодержавная монархия в России стала ограниченной — ровно на месяц, с 25 января по 25 февраля 1730 г. Правда, большинство подданных об этом так никогда и не узнало…

Путь до Москвы занимал пять-шесть дней. «Верховники», кажется, были уверены в положительном исходе и отправили 28 января очередного гонца с наказом: «…когда её величество изволит подписать по прошению нашему отправленное с вами к подписи её величеству известное писмо, то оное, нимало у себя не удержав, изволите сюды прислать з генералом маеором Леонтьевым». В тот же день, 28 января, из Митавы выехал генерал Леонтьев с подписанными «кондициями» и поскакал курьер с письмом самой Анны, которое, скорее всего, было продиктовано опытным Василием Лукичом. Императрица сообщала: ей известно, «коль тяшко есть правление толь великой и славной монархии, однако ж, повинуяся той божеской воли и прося его, создателя, помощи и к тому ж не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, намерилась принять державу того государства и правителствовать, елико Бог мне поможет», — а далее как бы от себя поведала: «…пред вступлением моим на российский престол, по здравом разсуждении, изобрели мы за потребно для ползы российского государства и ко удоволствованию верных наших подданных, дабы всяк могли мы видеть горячесть и правое наше намерение, которое мы имеем ко отечествию нашему и к верным нашим подданным, и для того, елико время нас допустило, написав, какими способы мы то правление вести хощем, и подписав нашею рукою, послали в Тайный верховный совет».[805]

25 февраля 1730 г. этот документ будет «изодран» Анной вместе с «кондициями». Но сейчас он давал «верховникам» возможность публично объявить о согласии государыни принять престол, добровольно ограничив свою необъятную власть для блага державы и «ко удоволствованию верных наших подданных». Похоже, министры всё же нервничали. Документы Совета последних дней января говорят, что они собирались в эти дни необычно часто: в черновом журнале указаны не отмеченные в издании протоколов заседания 22, 30 и 31 января. За решением не слишком сложных вопросов текущего управления (о выделении денег на строительство крепостей, ссылке колодников в Сибирь, присвоении очередных воинских чинов) «верховники» ждали известий из Курляндии.

Гонец князя В. Л. Долгорукова прискакал в Москву только 30 января, за что ему, прапорщику лейб-регимента, выпала щедрая награда в 100 рублей. Немедленно последовало новое письмо в Митаву с тем же наказом как можно скорее прислать подписанные «кондиции».[806] Сам Василий Лукич остался при Анне, чтобы не выпускать её из-под контроля, пока новая «форма правления» не утвердится. 1 февраля «кондиции» и закованный в кандалы Сумароков были доставлены М. И. Леонтьевым в Москву. На следующий же день «верховники» арестовали Ягужинского и всех, кто знал о миссии его посланца.

Секретность и быстрота должны были обеспечить победу замысла министров. Если бы перенести современные транспортные возможности в то время, то, пожалуй, немедленное прибытие растерянной Анны могло бы — во всяком случае на время — упрочить положение Совета. Подтверждение «кондиций», издание торжественного манифеста о новом порядке правления и проведение присяги (при условии отсутствия в столице дворянства, собравшегося на свадьбу Петра II, а после его смерти решившего дождаться прибытия новой государыни) поставило бы власти империи перед совершившимся фактом. Затем от имени новой императрицы должны были последовать раздачи чинов, наград и должностей и отправка подальше от столицы недовольных: в полки, в персидские провинции, на воеводства и губернаторства. Сторонники других членов царского дома (Екатерины Мекленбургской, Елизаветы, «голштинского» принца, царицы Евдокии) не представляли реальной силы и не выступали самостоятельно.

Но время работало против «верховников». Добиться ограничения самодержавной власти оказалось легче, чем организовать быструю доставку императрицы к «верным подданным» за 1124 версты — такова по данным Ямской канцелярии была в 1730 г. протяжённость пути от Митавы до Москвы через Псков и Новгород. Надо было срочно добыть деньги (Анна попросила на «подъём» 10 тысяч рублей) — выручил богатый купец, президент рижского магистрата Илья Исаев; разыскать для Анны «сани крытые, в которых бы можно лежать». Лифляндский губернатор генерал П. П. Ласси докладывал, что собрать лошадей и 130 подвод для царского «поезда» раньше 29 января невозможно; всего же для доставки Анны и её свиты необходимо было по пути следования приготовить не менее 1500 подвод, что превышало возможности ямской службы.[807]

Пришлось самому Верховному тайному совету распоряжаться об устройстве подстав на больших перегонах, подготовке дополнительных подвод за счёт крестьян и «градских жителей» и назначать к ямам и подставам по унтер-офицеру и пяти рядовым из расположенных поблизости полков. Да и путешествовать с курьерской скоростью императрица не могла: необходимы были встречи с «паратами» войск и молебнами. Кроме того, надо было обеспечить ей достойный ночлег — Долгоруков требовал найти в Новгороде «дом такой, чтоб в котором или очень давно жили, или недавно построен, чтоб тараканов не было». Только утром 29 января Анна отправилась в путь, занявший почти две недели; порой государыне приходилось пить «кофий» в крестьянских избёнках и даже ночевать в санях на улице.[808]

Было невозможно сохранить всё в секрете — к примеру, скрыть необычную активность от служащих самого Совета, караульных и рассыльных — сержантов и капралов гвардии. Интересно, что большинству иностранных дипломатов стала известна не окончательная редакция «кондиций», а черновые варианты — вероятно, от друзей и родственников «верховников» или прямо из канцелярии Совета. Расспросные речи Сумарокова показывают, что сенсационная новость стала известной широкому кругу лиц: адъютанту и секретарю Ягужинского Ивану Окуневу и Авраму Полубоярову, а от них — камер-юнкеру Семёну Нарышкину, гоф-юнкеру Льву Кайсарову, Петру и Воину Корсаковым, Алексею Аргамакову, Василию Дурново, кавалергарду Ивану Чаплыгину и их жёнам.[809] Некоторые из перечисленных персонажей позже принимали участие в обсуждении «шляхетских» проектов и поставили под ними свои подписи.

Что же могло быть известно собравшимся в Москве представителям генералитета и прочему «шляхетству»? К настоящему времени известен лишь составленный накануне объявления «кондиций» в Кремле 2 февраля так называемый «проект общества» — небольшой документ, предлагавший учредить полномочный и выборный Сенат «в 30-ти персонах».[810] Прочие немногочисленные источники, оставленные людьми этого круга, не упоминают о январской «революции», хотя некоторые из названных лиц были её непосредственными свидетелями и участниками, как ординарец фельдмаршала Долгорукова подпоручик Василий Нащокин, поставивший подпись под проектами и прошениями генерал Григорий Чернышёв или молодой капитан Яков Шаховской.

Особо можно выделить сочинение Феофана Прокоповича; но оно меньше всего может считаться объективным свидетельством; это, скорее, политический памфлет, направленный против «верховников». Феофан в характерной для него манере соединил наблюдения очевидца с пристрастными толкованиями действий своих противников и умолчанием о событиях, противоречивших замыслу его сочинения. Так, он подробно рассказывал о волнениях и подозрениях «шляхетства» в адрес Верховного тайного совета, но ни словом не обмолвился о содержании самих «кондиций» (только упоминая «некое письмо») и поданных дворянством проектах; чтобы избежать этого, он вообще опустил все события, происходившие с 3 по 10 февраля 1730 г. Рассказывая о восстановлении самодержавия, он писал только об одной из двух поданных Анне в этот день челобитных. «Верховников» же он постоянно называл «осьмиличными затейщиками», хотя не мог не знать, что М. В. Долгоруков не был членом Совета; зато так ещё больше подчёркивалось засилье в нём двух знатных фамилий.[811]

Поэтому главными источником для изучения общественной атмосферы тех дней остаются донесения иностранных дипломатов. К настоящему времени опубликованы в русских переводах (полностью или в подробных выдержках) депеши испанского посла герцога де Лириа, датского, прусского и саксонского посланников Вестфалена, Мардефельда и Лефорта, английского консула Рондо и французского резидента Маньяна. П. Н. Милюков использовал известия из донесений шведского посланника Дитмара (по работе шведского историка Т. Иерне).[812]

Как правило, такие депеши отсылались регулярно, раз в неделю, если не представлялась возможность с оказией сообщить о каком-нибудь чрезвычайном происшествии. Первые по времени сообщения о смерти Петра II и избрании Анны от 19 января иных сведений не содержат. Но уже 20-го (здесь и далее даты приводятся по принятому тогда в России юлианскому календарю) герцог де Лириа узнал о каких-то условиях, ограничивающих власть императрицы. 22-го об этом же сообщили Лефорт, Маньян и Мардефельд.[813]

Уже по первым донесениям можно судить о разной степени информированности их авторов. Только А. Мардефельд точно знал уже 22-го числа о существовании «акта», передававшего власть Совету и запрещавшего императрице производить в чины выше полковника, выходить замуж и назначать наследника. Лефорт писал о запрещении выходить замуж и о том, что императрица «некоторым образом» зависит от Совета. Маньян и Лириа могли только сказать о каких-то «особых условиях», не зная ничего конкретно. К тому же Маньян ошибся, когда предположил, что эти условия включали требование подчиняться Совету, «назначаемому народом».

Такими были сообщения первой недели «революции» — с 19 по 25 января. На протяжении второй недели новой информации о событиях у дипломатов не появилось. Только к концу третьей недели (5 февраля) Лефорт смог передать свой пересказ «условий» и на следующей, четвёртой неделе от начала событий (12 февраля) сообщил текст этого документа в одной из черновых редакций. Чуть раньше (к 9 февраля) текст, также в черновой редакции, добыл де Лириа «путём интриг и денег». Рондо и Маньян передали известный им — тоже черновой — вариант «кондиций» только в понедельник пятой недели, 16 февраля. И на той же неделе (19 февраля) Лефорт отправил единственный известный нам по дипломатической переписке беловой текст документа, с указанием на подчинение армии и гвардии Верховному тайному совету и запрещением назначать в придворные чины иностранцев.

Публикация депеш Мардефельда обрывается на документе от 12 февраля, но до этого времени новой информации о «кондициях» у него нет. Интересно, что Вестфалей — единственный из послов беседовавший с Д. М. Голицыным о шведском и английском образе правления (согласно его депеше от 22 января), — ничего об этих условиях не знал вплоть до 19 февраля. В донесениях он сообщал только о намерениях Совета «ограничить самовластие». И лишь 26 февраля посол передал в Копенгаген текст «кондиций» вместе с рассказом о восстановлении самодержавия. В этом же послании Вестфалей проговорился и о причине своей неосведомлённости о готовившемся перевороте: «Человек по своей природе легко склонен верить исполнению того, что он желает».[814] Действительно, депеши датского дипломата свидетельствуют о его желании сохранить новый политический строй России, лишь бы только возможные потрясения не привели к власти «голштинскую» линию русской династии.

Таким образом, сопоставление посольских сообщений о «кондициях» показывает, что большинство дипломатов получили более или менее точные известия о содержании этого документа только после его публичного оглашения на собрании «чинов» в Кремле 2 февраля. До этого времени лишь Мардефельд и Лириа имели представление о них — и то весьма неполное — со слов своих информаторов. Их коллеги не располагали и этим — как, вероятно, и многие из собравшихся в Москве дворян, живших первые две недели нового царствования в атмосфере ожидания, слухов и подозрений при отсутствии точных сведений о планах Верховного тайного совета. Необычность ситуации избрания монарха и «утечка» информации могли только стимулировать появление различных толков и суждений.

Всё это представляется весьма важным для ответа на вопрос о знаменитом «плане» князя Голицына. Ряд исследователей, начиная с Д. А. Корсакова, были убеждены в его существовании. Наличие необычного по смелости замысла реформы государственного строя империи служило дополнительным аргументом для опровержения концепции «олигархического заговора» и доказательства зрелости «конституционного» движения в среде дворянства.[815]

В литературе за последние 30 лет только Г. А. Протасов уверенно опровергал наличие такого плана.[816] Обращаясь к источникам сведений о «плане», то есть к тем же дипломатическим донесениям конца января — начала февраля 1730 г., он обратил внимание, что лишь Маньян связывал «план» с именем князя — у остальных авторов такого отождествления нет. О наличии «плана» сообщили 26 января де Лириа, 29 января Лефорт и 2 февраля Маньян и Рондо. Напомним, что речь шла о намерении учредить вместе с Верховным тайным советом (из десяти членов по Маньяну или из двенадцати по данным Лириа, Рондо и Лефорта) Сенат из 30 (Лириа), 36 (Маньян и Рондо) или 60 (Лефорт) человек и нижнюю палату из представителей дворян в 100 (Лефорт) или 200 (Лириа, Маньян и Рондо) человек. Только у Маньяна и Рондо имеются сведения о возможном созыве ещё одной палаты из представителей купечества или «городских депутатов».[817]

Нам кажется, что рассматривать эти сведения стоит с учётом уровня информированности их обладателей. Сравнение же такой информации в дипломатических депешах по ряду параметров (полнота и скорость получения информации о событиях в ночь на 19 января, о «кондициях», о дворянских проектах) показывает, что Маньян и Рондо как раз являлись наименее осведомлёнными. И дело, кажется, не только в источниках информации (хотя и это весьма важно[818]) — выше уже описывалось почти абсурдное неведение хорошо знакомого с князем Д. М. Голицыным Вестфалена. Маньяна и Рондо интересовала прежде всего внешнеполитическая сторона происходивших в стране событий. В этом нетрудно убедиться, читая подряд их донесения: основным для них является вопрос, пойдёт ли русский корпус в 30 тысяч человек на помощь Австрии, поскольку оба дипломата представляли страны, входившие во враждебную Габсбургам коалицию. И при ответе на него сказались различные возможности дипломатов. Опытный Мардефельд сообщил об отправке русского корпуса уже 2 февраля (до того, как был подписан официальный протокол Совета от 21 февраля), тогда как английский консул известил об этом только 25 марта.

Нельзя сказать, чтобы эта проблема не волновала де Лириа, в то время их союзника. Но и испанского герцога, и представлявшего на тот момент противоположный лагерь саксонского дипломата интересовали внутренние дела России. Характерным показателем можно считать внимание к развернувшейся на их глазах политической борьбе. Именно Лириа и Лефорт (а также Мардефельд, судя по свидетельству Д. А. Корсакова, знакомого с его неопубликованными депешами) добывали и приводили в своих донесениях проекты «шляхетских» группировок; Маньян же о них ничего не сообщал и просто отмечал «хаос» разногласий во мнениях; Рондо, хотя и держал эти проекты в руках, но даже не посчитал нужным доложить о них в Лондон, поскольку все они, по его словам, были «мало продуманы».[819]

С учётом этих обстоятельств представляется важным, что хорошо информированный Мардефельд ничего не писал о «плане» Голицына, а Лириа и Лефорт, первыми сообщившие о проекте важной политической реформы, не связывали его с именем князя и вообще с намерениями Верховного тайного совета. Речь шла о неких «планах вельмож», противопоставляемых настроениям мелкого дворянства. И связывать их, на наш взгляд, следует не с какими-либо оформленными замыслами «верховников» (ведь ко времени посылки этих депеш дипломаты ещё не представляли себе содержания «кондиций», а «верховники» не знали ответа Анны), а с информацией, содержавшейся в их же более ранних донесениях.

Так, Лириа в депеше от 20 января сообщал о намерениях «учредить республику» то ли по польскому образцу, то ли на английский манер. О том же писал 22 января Лефорт: «Одни хотят устроить его («новое правление». — И.К.) наподобие правления Англии, другие — подобно Польше, а третьи желают республики без представителя, и тогда знатные уничтожили бы верховную власть и неограниченную зависимость».[820]

Если сопоставить изложение этих намерений в посольских донесениях от 20 января — 2 февраля (то есть до оглашения «кондиций») с тем, что заседание с «секретными разговорами» Верховный тайный совет смог провести только 31 января (после получения известия о согласии Анны принять корону), то можно с достаточной определённостью утверждать: изложенного в посольских донесениях «плана» Д. М. Голицына не существовало. Донесения дипломатов отразили толки и слухи, которые циркулировали в столичном кругу. События, в достоверности которых трудно сомневаться (разговор Вестфалена с Д. М. Голицыным о шведском и английском «образе правления», упоминаемый в депеше от 22 января, или упомянутая Милюковым беседа шведского дипломата с В. Н. Татищевым о шведской форме правления), могли только подогревать и стимулировать эти мнения. Обратимся теперь к реальным документам эпохи — основным проектам, появившимся в конце января — феврале 1730 г.

«Конституция» Верховного тайного совета и дворянские проекты

К созданию какой политической системы стремились «верховники»? 2 февраля министры объявили в Кремле о принятии Анной престола и огласили «кондиции». «Общество» может быть и рассчитывало на диалог с верховниками по поводу содержания будущей «формы правления». Но князь Дмитрий Михайлович дискуссии не допустил и предложил собравшимся разработать и подать в Совет на рассмотрение проекты нового государственного устройства.

И сами «верховники» в эти дни разрабатывали свою программу. Согласно выводам А. Б. Плотникова, они ещё до получения подписанных «кондиций» составлили две записки («К прежде учинённому определению пополнение» и «Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основателнее и твёрже можно сочинить и утвердить известное толь важное и полезное всему народу и государству дело»), которые ещё Г. А. Протасов определил как документы Верховного тайного совета.[821]

Первый из них намечал задачи внутренней политики (установление порядка службы дворян, «волного торга» для купечества, снижение податей, «отставку» государственного контроля над церковными вотчинами). Второй впервые предлагал юридическую процедуру законотворчества, что было отмечено ещё П. Н. Милюковым, — избрание «шляхетством» от 20 до 30 депутатов, которые «имеют сочинять всё, что к правлению всего государства принадлежит». Далее же, «как те выборные между собою какое дело сочинят и утвердят и тогда всем им с тем делом взойтить в Сенат и с ними советовать и согласитца, а как те выборные и Сенат о том деле согласятца, тогда выборным и Сенату всем иттить с тем делом в Верховной совет и всем обще о том деле разсуждать, а как выборные, Сенат и Верховной совет о каком деле все согласятца, и тогда послать с тем делом несколко особ к её императорскому величеству и просить, чтоб конфирмовала».[822]

Отсюда следует вывод о сохранении законодательной инициативы самого Совета вместе с подчинённым ему Сенатом на весь период составления нового законодательства. Устанавливалась процедура утверждения законов с требованием общего согласия и последовательным прохождением законопроекта через ряд учреждений и зависимую от «верховников» императрицу, что практически на неопределённое время оставляло Верховный тайный совет высшей инстанцией при принятии любого закона.

Характерно, что «верховники» понимали трудности, ожидавшие депутатов нового «Учредительного собрания». Их надо было выбирать с участием всех православных дворян империи, «чтоб никто, никак и ничем от того согласия не отговаривался — ни заслугами, ни рангом, ни старостию фамилии, и чтоб всякому был один голос». Сколько бы ушло времени на «избирательную кампанию» при понятных технических трудностях и обычном «нетстве»? В 1730 г. по вызову в очередную комиссию для окончания Уложения в столицу явились только пять человек, да и тех пришлось отправить обратно из-за их непригодности к законодательной работе. В наконец-то созванном присутствии должны были дежурить «две особы, а голос им не давать, толко чтоб оне содержали в том их собрании доброй порядок, а имянно: голосы давали, шум и крик, а особливо брань, унимали». Очевидно, подобные сцены заранее предвидели опытные бюрократы, в руках которых оставалась бы реальная власть.

Более развёрнутый план содержала подготовленная не позднее 4 февраля 1730 г. «Форма правления», или «Пункты присяги». Этот необычный документ предполагал обязательство «быть верными подданными и хранить ея величества честь и здравие», но «по силе вышеозначенных ея императорского величества постановленных и утверждённых кондицей во общую ползу и благополучие всего государства».

Далее же указывались функции и порядок комплектования высших (самого Совета, Синода, Сената) и центральных (коллегий) учреждений — которые также надлежало «во всём содержать по сему»:

В заключение шли социальные гарантии и обещания: «шляхетство в салдаты, в матрозы и протчие подлые и нижние чины неволею не определять», жалованье военным давать «сполна без задержания» и сохранять движимое и недвижимое «сродникам» даже осуждённых преступников. Духовенству возвращались «по-прежнему» вотчины с уничтожением петровской Коллегии экономии. «Приказных людей» надлежало «производить по знатным заслугам и по опыту верности всего общества, а людей боярских и крестьян не допускать ни х каким делам». Купечеству было обещано «призрение, и отвращать от них всякие обиды и неволи, и в торгах иметь им волю», а «крестьян податми сколко можно облехчить».[823]

Можно думать, что «верховники» ожидали встретить одобрение своим действиям, ведь они предложили гарантии от монаршего произвола — бессудной опалы и конфискации имущества, от чрезвычайных податей и усиления влияния временщиков. Пока Анна медленно двигалась из Митавы, в зимней Москве наступила небывалая политическая оттепель. Едва привыкшие к бритью бород и европейским камзолам дворяне, ещё хорошо помнившие дубинку императора и его грозные указы, приступили к сочинению новой формы правления.

Однако инициатива министров единодушного одобрения не вызвала. С 5 по 7 февраля в Совет были поданы семь дворянских проектов.[824] «Верховники» и «шляхетство» были согласны в стремлении расширить права дворян, но последнее не вполне доверяло семерым правителям, тем более что и другие знатные персоны рассчитывали на свою долю участия в верховной власти.

Наибольшее значение имел самый представительный из проектов — «проект 364-х». Первый его экземпляр (известный в литературе как «проект 361»), был подан в совет 5 февраля 1730 г. за подписями 28 персон генеральского ранга; два других идентичных по содержанию экземпляра были подписаны остальными участниками, которых на самом деле было не 333, а 336.[825] «Проект пятнадцати» был составлен по предложению самого Верховного тайного совета группой высших чинов, несогласных с первым проектом, и также официально принят 7 февраля. Прочие («проект тринадцати», «проект двадцати пяти», «мнение И. А. Мусина-Пушкина» и «проект пяти») либо не принимались Верховным тайным советом, либо не содержали ничего принципиально нового по сравнению с двумя первыми.

Наиболее представительный «проект 364-х», как и остальные, отражал чаяния пережившего годы войн и реформ служилого сословия: отмены закона о единонаследии 1714 г., определения сроков дворянской службы и неназначения дворян рядовыми солдатами и матросами, «порядочного произвождения» по службе. Но главным был вопрос о власти. Авторы всех поданных «мнений» указывали на целесообразность увеличения численного состава Верховного тайного совета. «Проект тринадцати» предполагал увеличить его до 15 человек и образовать дворянское собрание из 80 человек, призванное избирать кандидатов на высшие должности; «проект двадцати пяти» — соответственно до 16 и 100 вместе с расширением Сената до 21 члена. В «проекте пяти», поданном статским советником С. А. Колычевым, речь шла только об увеличении количества министров до 15. Новым предложением в «проекте тринадцати» было «сделать различие между старым и новым шляхетством»; И. А. Мусин-Пушкин в своём «мнении» просил выбирать в высший орган государственной власти только «ис фамильных и генералитета и из знатного шляхетства».[826]

Однако «проект 364-х» предлагал создать «Вышнее правительство» из 21 «персоны». Это правительство, а также Сенат, губернаторов и президентов коллегий предлагалось «выбирать и балатировать генералитету и шляхетству… а при балатировании быть не меньше ста персон». Таким образом, проект предусматривал упразднение Верховного тайного совета в прежнем качестве и, что не менее важно, устранение его членов от процедуры пополнения его рядов. Кроме того, как и в проектах «пятнадцати», «тринадцати» и «двадцати пяти», предлагалось распространить принцип выборности не только на «верховников», но также на сенаторов, президентов коллегий и губернаторов. Запрещалось наличие в «Вышнем правительстве» и Сенате «более двух персон из одной фамилии» — правда, с оговоркой: «кроме обретающихся ныне»; но и при таком раскладе кому-то из троих Долгоруковых пришлось бы «Вышнее правительство» покинуть.

Принять такое устройство «верховники» едва ли могли — это означало бы отстранение их от власти. «Проект пятнадцати» предполагал сохранение Совета при увеличении его состава до 12–15 человек и проведение выборов в его состав особым собранием в «70 персон», но при этом утверждение одного из трёх кандидатов передавалось самому Совету. В вопросе о пополнении Сената и назначении губернаторов и президентов авторы проекта явно колебались — выбирать или опять-таки передать это дело Верховному тайному совету — и допускали оба варианта: «Выбор в Сенат и в президенты коллежские и в губернаторы передаетца в волю и расмотрение Верховного тайного совета или обществом выбрав балантировать». Этот проект представлял собой компромисс с существовавшим порядком и оставлял за «верховниками» контроль за назначениями на важнейшие посты, включая формирование самого Совета. Но его авторы представляли явное меньшинство.

«Верховники» искали пути для компромисса и утверждения новой «формы правления». Поиск шёл трудно — они так и не рискнули изменить титул «самодержицы» и опубликовать «кондиции» вместе с манифестом о вступлении на престол императрицы. Изданный в тот же день манифест сообщал о воцарении не слишком вразумительной формулой: «Общим желанием и согласием всего российского народа на российской императорской престол изобрана по крове царского колена тётка его императорского величества (Петра II. — И.К.) государыня царевна Анна Иоанновна»,[827] — что нарушало как устав 1722 г., так и завещание Екатерины I и могло в дальнейшем поставить под сомнение правомочность процедуры «избрания».

7 февраля при рассмотрении уже отпечатанных экземпляров манифеста В. В. и А. Г. Долгоруковы предложили во избежание нежелательных толкований внести «кондиции» в манифест. Однако большинство — Г. И. Головкин, М. М. и Д. М. Голицыны и А. И. Остерман (письменно) — высказались против, поскольку считали, что следует «о тех кондициях объявление тогда учинить, когда её императорское величество прибудет, от ея лица».

Сохранившиеся бумаги Верховного тайного совета показывают, что министры согласились на увеличение своего состава («Верховного правления») на пять членов: единственная черновая помета в беловом экземпляре (или третьей редакции «Формы правления») — вписанные на полях цифры «7 + 5» в первом параграфе.[828] 2-й параграф предлагал для обсуждения особо важных дел собирать Сенат, генералитет, «калежских членов» и «знатное шляхетство»; но порядок созыва этого собрания и рамки его компетенции не оговаривались. 4-й параграф утверждал выборы президентов коллегий и руководителей других ведомств «из фамильных людей, из генералитета и из знатного шляхетства», из чего можно сделать вывод, что выбор должны были делать те же знатные сенаторы вместе с членами Совета. В конце этого параграфа авторы документа сочли необходимым подчеркнуть: «Особливо старые и знатные фамилии да будут иметь преимущества и снабдены быть имеют рангами и к делам определены по их достоинству».

В третьей редакции исчезло предполагавшееся в первой черновой редакции расширение круга выборщиков за счёт президентов коллегий и генералитета. Но согласно этому же переработанному пункту в четвёртой редакции, их всё же предстояло «выбрать из шляхетства, из Сената и из генералитета», но «ежели убылое место случитца из фамилных особ, на то место из фамилных же и выбирать, а когда убылое место будет из шляхетства и из генералитета, на то из шляхетства и выбирать, дабы в том собрании было всегда одна половина из фамилных, а другая из шляхетства, аднако ж чтоб впредь одной фамилии болше двух персон не было; тот выбор имеет быть от Верховного собрания, от Сената и от генералитета и статских тех рангов, которые тогда в резиденции быть случатца, выбирая на одну персону кандидатов по три человека и таких людей, которые б были к верховному правлению как во внутренних, так и иностранных делех искусные и поверенные и всему государству доброжелателные».

Следом авторы признали возможными выборы сенаторов (уже без указания на преимущество «старых и знатных фамилий») — их надлежало проводить «Сенату, генералитету и статцким тех рангов, выбирая кандидатов на одну персону по три человека таким же образом, как в Верховное собрание, чтоб одна половина была из фамилных, а другая из шляхетства, и для опробации приносить к Верховному правлению». При этом кандидаты должны были состоять из «персон» не ниже действительного статского советника (то есть IV класса по «Табели о рангах»).[829]

Таким образом, программа «верховников» сохраняла исключительное положение самого Совета с зависимым от него Сенатом; «выборы» в Верховный тайный совет предполагали закрепление половины мест за «фамилными особами», а в Сенат — участие кандидатур не ниже IV ранга; не затрагивался вопрос об отмене обязательной и бессрочной службы дворян и петровского указа о единонаследии («верховники» никак не отреагировали на ясно выраженное в проектах общее пожелание его отмены). Вопреки мнению Д. А. Корсакова, их план не был обнародован и остался лишь в бумагах Совета. Окончательного варианта своей «конституции» «верховники» до приезда Анны так и не подготовили. К 18 февраля был готов короткий текст обязательной присяги новой царице, где термин «самодержавие» отсутствовал; Анна Иоанновна именовалась лишь «великой государыней-императрицей», а от каждого присягающего требовалось быть «верным, добрым рабом и подданным» не только ей, но и «государству».

Далее можно только предполагать, считали ли члены Совета завершение своей «конституции» делом уже решённым — или, наоборот, проявляли колебания. Донесения дипломатов как будто свидетельствуют о разногласиях среди правителей. Все они отметили «болезнь» Остермана и его демонстративное уклонение от участия в работе Совета. Мардефельд в депеше от 5 февраля указал на расхождения между фельдмаршалами В. В. Долгоруковым и М. М. Голицыным; 12 февраля он же сообщил в Берлин, что канцлер Г. И. Головкин последовал примеру Остермана и «устранился добровольно» от дел. Судя по этому донесению, в тот день члены Совета явились на дом к Остерману и вынудили его подписать «некоторые пункты основных государственных законов».[830] Что это был за документ, неизвестно; во всяком случае, никаких проектов с подписью Остермана до нас не дошло — что, впрочем, может свидетельствовать и об умении вице-канцлера заметать следы. 19 февраля Лефорт отметил отъезд в деревню А. Г. Долгорукова, на который «смотрят как на приличное изгнание»; он же в донесении от 23 февраля передал, что «законодатели между собой не согласны». В тот же день Маньян писал о «затруднениях, встречающихся по поводу составления новой формы правления», тщетно надеясь, что «результаты вскоре будут обнародованы».[831] Насколько верны свидетельства Манштейна и Вестфалена о переходе канцлера Головкина на сторону «партии» сторонников самодержавия и ходившие впоследствии слухи, что окружение Анны сумело договориться с князьями Голицыными против долгоруковского клана,[832] проверить сейчас невозможно.

Документальным свидетельством разногласий членов Совета осталась записка В. Л. Долгорукова — один из последних по времени создания планов «верховников», составленный не ранее 21 февраля. Главная ее цель — как можно скорее «убегнуть разногласия» и «удовольствовать народ», а главное средство для этого — немедленно пополнить Совет новыми членами, то есть принять главное требование оппозиции.

По мнению Василия Лукича, это можно было бы сделать путём немедленной организации выборов с участием Сената и «несколько генералов и из штатцких, которые в тех рангах». Более сложный, но и более «демократичный» путь — условиться с Сенатом о числе новых кандидатов, объявить о выборах от лица императрицы и призвать выдвигать кандидатов чином не ниже полковника; затем собрать генералитет и прочее дворянство отдельно, чтобы они «избрали между собою годных людей… человек и дали б им выбор и полную мочь за себя и за всех… присутствующих и отсутствующих». Третий вариант допускал сначала избрание предложенных «Способами» 20–30 депутатов, чтобы «прежде выбору те, кому выбирать, знали, х каким делам те выборные 30 особ потребны, и потому б выбирали. Тако ж чтоб по тому народ узнал, что к ползе народной дело начинать хотят».[833]

Правители с запиской ознакомились и, похоже, согласились с её автором. В переработанном пункте «Формы правления» они учли первое из предложений В. Л. Долгорукова. Но все их планы так и остались неизвестными дворянскому «обществу» — по причине уверенности «верховников» в своих силах или по нежеланию объявлять о своих планах, не совпадавших с самым массовым «оппозиционным» проектом. В любом случае затянувшееся молчание не могло не волновать собравшихся в столице дворян накануне начавшейся 20 февраля присяги.

«Общенародие» 1730 г.

При беглом взгляде на «прожекты» с точки зрения наших современников, отчасти знакомых с проблемой становления более либеральной политической системы, нельзя не заметить некоей простоты предлагавшихся решений сложнейших проблем. Как, например, можно было организовать выборы в собрание из 70 или 100 «персон» по всей стране? Кто мог избирать и избираться? Перед кем такой избранник отвечал бы? Какие именно вопросы были бы в компетенции такого собрания и как его деятельность сочеталась бы с практикой «общего совета» с генералитетом и «шляхетством»? Как разграничивались бы его полномочия с «Вышним правительством» и императрицей, о которой проекты вообще не считали нужным упоминать? По-видимому, подобное отношение в своё время рассердило В. О. Ключевского.

Но что представляло собой это общество? Сколько людей участвовало в политических событиях января-февраля 1730 г.? Разумеется, точный ответ на этот вопрос невозможен: участие в спорах могло и не оставить следа в документах, к тому же менялся и состав — дворяне приезжали и уезжали из столицы. Поэтому реально мы можем учесть лишь количество лиц, поставивших свои подписи на известных нам проектах и прошениях.

Итак, 2 февраля «кондиции» были оглашены. Согласно черновому журналу Верховного тайного совета, с 5 до 8 февраля дворяне ставили подписи под полученным из Митавы «всемилостивейшим писанием». Всего расписались 502 человека, среди которых были не только генералы и бригадиры, но и люди совсем не чиновные.[834] В дальнейшем представители «шляхетства» ставили свои подписи под дошедшими до нас проектами и двумя челобитными, поданными Анне Иоанновне 25 февраля 1730 г. Круг лиц, подписавших все эти документы, шире, чем упомянутые 502 подписанта начала февраля. Если исключить 32 расписавшихся в ознакомлении с «кондициями» архиереев и настоятелей монастырей, то он включает 748 знатных и незнатных дворян. Эта цифра является далеко не полной, поскольку явно не все присутствовавшие в Москве дворяне оставили свои подписи 5–8 февраля.[835] Тем не менее она, на наш взгляд, более точно оценивает количество «действующих лиц» при обсуждении проектов, чем расчеты Д. А. Корсакова.

Наиболее политически активными являлись представители генералитета — «особы» первых четырёх классов «Табели о рангах», занимавшие наиболее важные должности при дворе, в армии и в системе управления. В 1869 г. М. Н. Лонгинов опубликовал список членов генералитета по рукописи П. Ф. Карабанова. Он послужил предметом исследования Б. Михан-Уотерс о российской правящей элите. Ей удалось в ряде случаев дополнить биографические данные перечисленных в нём лиц и определить их имущественное положение; в обновленном виде этот перечень опубликован в её книге, хотя и с неточностями.[836]

Этот список интересует нас в основном с точки зрения участия поименованных в нём лиц в событиях января-февраля 1730 г. В этом смысле он нуждается в корректировке, поскольку для ряда лиц указаны чины, полученные позднее. При обращении к опубликованному комплексу материалов Верховного тайного совета за 1728–1730 гг. и хранящемуся в РГВИА «Списку генералитету и штаб-офицерам» 1729 г. можно представить себе реальный состав генералитета на начало 1730 г. и уточнить соответствующие данные Лонгинова и Михан-Уотерс.[837]

По нашим подсчётам, в числе генералитета по состоянию на февраль 1730 г. остаётся 143 человека. Из участников событий следует исключить посла в Голландии (А. Г. Головкина); генералов, находившихся в Петербурге (И. М. Головина и В. И. Порошина, коменданта Г. А. Урусова, начальника Канцелярии от строений У. А. Сенявина и его брата-моряка Н. А. Сенявина), при полках и в Низовом корпусе в Иране (Ф. Г. Чевкина, А. Г. Загряжского, Вл. П. Шереметева, А. И. Румянцева, В. Я. Левашова, Е. И. Фаминцына); морских чинов Адмиралтейства; иностранцев на русской службе, в большинстве своём армейских генералов и адмиралов, включая дипломата С. Владиславича-Рагузинского, братьев Блюментростов, грузинского царевича и генерал-лейтенанта артиллерии Бакара Вахтанговича, гетмана Украины Д. Апостола. По месту службы находились губернаторы и вице-губернаторы: И. В. Болтин в Сибири, П. П. Ласси и Ф. Н. Балк в Риге, И. Я. Дупре и А. И. Панин в Смоленске, А. П. Волынский в Казани, И. Ф. Менгден в Астрахани, Ю. Ю. Трубецкой в Белгороде, С. Ф. Мещерский в Архангельске, В. И. Гагарин в Новгороде.

Всего мы насчитали 59 таких чиновных лиц, русских и иноземцев, пре бывавших на службе за пределами Москвы и за границей. Из оставшихся 84 представителей правящей российской элиты 27 подписали основной, поданный в Верховный тайный совет экземпляр «проекта 364-х» (А. П. Баскаков получил чин действительного статского советника только в апреле 1730 г.), другую копию того же проекта подписали В. Ю. Одоевский, С. А. Алабердеев и С. Г. Нарышкин. 13 особ в генеральских чинах подписали «проект пятнадцати» (или «проект Матюшкина»); тайный советник С. Д. Голицын подписал «проект тринадцати», старейший из сенаторов И. А. Мусин-Пушкин подал особое мнение. Наконец, второе прошение 25 февраля 1730 г. подписали фельдмаршал И. Ю. Трубецкой и действительный статский советник Р. М. Кошелев. Вместе с членами Верховного тайного совета, секретарём Совета В. В. Степановым и арестованным Ягужинским получается, что в событиях января — февраля 1730 г. приняли участие 55 человек.

Реально процент участвовавших был, очевидно, выше. На основании протоколов и бумаг Верховного тайного совета 1730 г. можно утверждать, что в Москве в январе — феврале 1730 г. были, но не подписали никаких проектов возвращённый из ссылки П. П. Шафиров, генерал-фельдцейхмейстер Я. В. Брюс, действительный статский советник А. И. Дашков, генерал-майор М. И. Леонтьев, московский губернатор А. Л. Плещеев и его отставной предшественник И. Ф. Ромодановский, генерал-майоры И. В. Панин и А. Б. Бутурлин, сенатор М. М. Голицын-младший, брат фельдмаршала М. В. Долгорукий, дядя новой императрицы кравчий В. Ф. Салтыков; отставные генерал-майоры И. В. Солнцев-Засекин и И. Колтовский, действительный статский советник Г. Т. Ергольский. Таким образом, 69 представителей правящей элиты, то есть 80 % наличного генералитета, присутствовали при обсуждении нового политического устройства страны. Отсутствие подписей некоторых из них не исключает их участия в обсуждении, не оставившего следов в известных нам документах.[838]

Помимо собственно генералитета, проекты обсуждали и представители прочего знатного и незнатного дворянства. Если исключить из подписей под самым массовым «проектом 364-х» 30 генеральских имён, то остаются 329 человек в одном экземпляре, ещё четыре в другом и А. П. Баскаков из «генеральского» экземпляра. Эти 334 человека представляют все слои тогдашнего российского шляхетства: от членов древних боярских родов до вчерашних разночинцев и выдвиженцев петровской эпохи.

Д. А. Корсаков в своей монографии определил статус 161 из подписавшихся под главным из шляхетских проектов, хотя в некоторых случаях неверно идентифицировал подписи.[839] В результате нашего исследования мы располагаем сведениями о чине 353 (96.9 %), характере службы 352 (96.7 %), возрасте 219 (60.2 %) и имении 210 (57.7 %) подписавшихся под «проектом 364-х» лиц.[840]

Эти данные представляют нам «коллективный портрет» участников «проекта 364-х» путём выявления общих характеристик конкретной группы действующих лиц. Итак, более половины (199 человек, или 56 %) из 353 человек, чьи чины нам известны, составляют лица VI–IX рангов: 38 полковников и коллежских советников (11 %), 39 подполковников (11 %), 55 майоров и коллежских асессоров (16 %), 67 капитанов и аналогичных чинов прочих ведомств (18 %). В армии служили 147 человек (41 % от 352 известных), в статской службе — 69 человек (20 %), на флоте — 37 человек (11 %), при дворе — 21 человек (6 %), менее чем по одному проценту составляли гвардейцы — 2 человека и недоросли — 2 человека.

73 % лиц с известным возрастом (162 из 219) составляют люди зрелые и пожилые: 63 человека (29 %) в возрасте 41–50 лет, 80 человек (36 %) — в возрасте 51–60 лет и 17 человек (8 %) — старше 60 лет.

93 человека (44 %) из 210, данными о чьём землевладении мы располагаем, обладали имениями с количеством крепостных от 101 до 500 душ, у 45 человек (21 %) было более 500 душ, у 60 (29 %) — менее 100 душ, у 12 человек (6 %) вотчин не было.

Наличие данных о неизвестных участниках могло бы несколько изменить эту картину — скорее всего, в сторону увеличения количества лиц более молодых и менее чиновных. Но всё же, вероятно, можно сделать вывод, что оппозицию Верховному тайному совету составляли достаточно опытные и зрелые (с осторожностью можно сказать, что и не самые бедные) офицеры и чиновники, занимавшие средние командные должности в армии и государственном аппарате.

В числе участвовавших менее заметна дворянская молодёжь — она в большинстве своём находилась на службе в полках. Но зато высока доля отставников и находившихся «не у дел» — 20 % (74 из 351 участников с известным нам характером службы). Именно последняя группа имела возможность свободно проживать в Москве и в своих «подмосковных» или прибыть в столицу для участия в торжествах по поводу намечавшейся свадьбы императора Петра II, а позднее — для встречи новой императрицы.

Большинство из них — старые служаки, прошедшие школу петровских реформ: посланные в свое время за границу «пенсионеры», капитаны и лейтенанты нового флота (И. Д. Кошелев, Ф. И. Соймонов, В. А. Урусов); боевые офицеры, заканчивавшие карьеру переходом из полковников и подполковников на должности воевод и комендантов (А. Ю. Бибиков, С. М. Козловский, И. Чичерин, В. Волков, Н. Львов, С. Д. Потёмкин, И. Яковлев, В. Ртищев, И. М. Вяземский), чиновников Сената (Ф. Гурьев), в полицию (П. Улыбышев, М. И. Мещерский), в новые коллегии (А. Т. Ржевский, В. С. Батурин).

Иные уже получили отставку (бригадиры И. Г. Безобразов, А. Г. Киселёв, В. С. Хлопов, В. Ф. Стремоухов, полковники А. Г. Маслов, В. М. Лихарев, П. Е. Вельяминов, Н. И. Нащокин, Г. И. Овцын; подполковники Т. Р. Дуров, С. К. Крюков, Я. Баскаков, В. С. Волконский; майоры Е. И. Тарбеев, А. Д. Воронин, А. Я. Дохтуров, И. Д. Дубровский; капитаны В. М. Аристов, М. М. Панов, П. В. Ермолов, вице-губернатор Сибири А. Петрово-Соловово, подпоручик М. А. Хитрово, мичман М. Волконский). Среди ветеранов выделяются В. Е. Лутовинов, занимавший воеводские посты с 1696 г., и приказный дьяк с 1680 г. Л. Нечаев.

Жизненный путь и «университеты» таких ветеранов описал в своей «сказке» 1722 г. отставник В. Ф. Стремоухов: «С прошлого 190 году служил его императорскому величеству в стольниках в походех и в полковых службах, в дву крымских и в дву озовских походех. А в 1701 году взят я из стольников к кавалерии в капитаны и был во многих походех и посылках в швецкую землю, а в 1702 году по рассмотрению генерал-фелтмаршала и кавалера господина графа Шереметева пожалован я за службы мои х кавалерии ж в Астраханской полк в маэоры, а в 1709 году по расмотрению господина генерала-фелтмаршала и кавалера светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова пожалован я х кавалерии в Тверской полк в подполковники. И при тех полках служил безотлучно во многих швецких и полских походех и был на многих генералных и в партиях на баталиях против швецких войск и изранен тяжёлыми ранами, ив 1715 году по генералному смотру Военной канцелярии за тежолыми моими ранами и за старостью от армейской службы я отставлен. А в 1720 году его императорское величество указом от высокоправительствующего Сената определён я в Санкт Питербурхе в Ямской приказ окольничему господину князю Щербатому в товарищи. А в 1721 году его императорского величества милостивым указом пожалован я полковничим рангом».[841]

В марте 1730 г. ещё один ветеран, 55-летний капитан Вятского драгунского полка Пётр Борисович Неелов, доложил в Герольдмейстерской конторе, что «в службу записан из недорослей; с 700 по 702 год служил в гусарех, а в 702 году написан в Вяцкой драгунской полк в драгуны и был капралом, ротным квартермистром и вахмистром, потом произведён в 709 году от Меншикова в прапорщики, в 712 от генерал-адмирала графа Апраксина в порутчики, в 725 от генерала-фелтмаршала и ковалера князя Михаила Михайловича Голицына в капитаны. И будучи в службе, был на баталиях на реках Ижоре и Тосне, под Шкудами, под Плоцким, под Гроднею, на Калишском, под Добрым, на Лесной, под Кропольским, под Апошнею, под Красным кутом, под Иваном-городом, под Соколками, под Ахтыркою, на Полтавской, на реке Пасе, при Оборфорсе, под Пелкиной, под Пойкирками, под Борховым; при атаках Нарвы, Пернова, Риги, Ревеля…» Другой капитан, 45-летний Никита Иванович Ушаков, был «в службу взят из недорослей в 704 году и написан в лейб-гвардии Преображенской полк в салдаты, и служил в том полку капралом и произведён в 709 году от Меншикова в порутчики в Ранинбургской драгунской шквадрон; в 711 от генерала-адмирала и ковалера графа Апраксина в капитаны в Воронежской гарнизон. И был при отаке и взятье Нарвы и при отаке и на выласке под Нитавою, в данском походе против воров-булавинцов и на штурме под Есоуловым, на левенгобской и на полтавской баталиях, при взятье города Вольного, на турецких комиссиях для разграничения земли…»[842]

Вместе с Нееловым и Ушаковым зимой и весной 1730 г. явились в Герольдмейстерскую контору на смотр другие подписавшие «проект 364-х» офицеры. Просили об отставке 52-летний капитан Вологодского драгунского полка И. С. Ушаков, 57-летний майор казанского гарнизона И. И. Болтин (отставлен «за головною и цынготною болезнью и дряхлостью»), 44-летний капитан Эстляндского полка И. А. Свищов, 58-летний квартирмейстер Ростовского полка О. В. Ларионов, капитан Астраханского полка В. Линёв, 58-летний майор Г. А. Лавров и 60-летний капитан К. А. Ивашкин из гарнизона Выборгской крепости (отставлен «за старостью, за раной и почечуйною болезнью» и по причине того, что «мало слышит»); прибывшие из находящегося в иранских провинциях Низового корпуса 57-летний беспоместный полковник А. Г. Маслов (в экспедициях против «горских татар» был «ранен в грудь и сквозь спину пулею») и 49-летний подполковник Б. А. Глазатой; 58-летний майор из московской полиции В. О. Губарев, состоявший при Адмиралтействе 55-летний поручик-инвалид Ф. И. Травин («стар и дряхл и ногу розогнуть не может»), 47-летний беспоместный капитан Второго Московского полка Д. Д. Ознобишин, бывший гвардеец капитан Д. С. Ивашкин.[843]

При этом отнюдь не все обращавшиеся в это время в контору офицеры интересовались политикой. Иные из них во время пребывания в Москве нигде не отметились и не оставили подписей на документах — как, например, отставленный прапорщик Белозерского полка И. П. Львов, сержант Д. Суходольский («за увечьем и за неумением грамоте и за пьянством никаких дел исправить не может») или 64-летний капитан Александр Македонский, который поступил на русскую службу «из Царяграда из шляхетства в 193 году и восприял веру греческую».

Среди подписавших «проект 364-х» стоят имена денщиков Петра I из его «потешных» солдат И. В. Верёвкина и В. Нелюбохтина. Проект подписали уволенный от дел «в наказание» судья И. В. Отяев,[844] находившиеся «под счётом» майор А. В. Петров, капитаны И. А. Палибин и П. П. Дурново; подследственный асессор Мануфактур-коллегии И. С. Неелов; сменённый с воеводства в Устюге за постоянные «ссоры и драки» с посадскими и отказавшийся сначала сдавать дела стольник В. Е. Лутовинов.

Вместе с ними в центр событий попали вызванные на смотр офицеры, прикомандированные к различным учреждениям: полковник М. С. Скарятин, подполковник П. А. Соковнин, майор И. Г. Бибиков, капитаны С. М. Любученинов и Г. Стрекалов, прапорщик С. М. Болтин; один из них, капитан Е. С. Мазовский, пробыл в Москве почти год до осени 1730 г. и под конец просил либо пожаловать его в майоры, либо отпустить в отставку.[845]

Таким же образом оказались в Москве назначенные Сенатом «нарочные» в губернии и провинции для сбора недоимок: бригадиры О. И. Щербатов, И. М. Волынский и А. И. Чернышов; полковник И. Е. Лутковский, майоры Н. Ф. Буланин, С. А. Загряжский, И. И. Орлов и Н. С. Кондырев, капитаны В. А. Мещерский и Г. М. Засекин, жилец И. Ф. Арсеньев, стольник А. Я. Львов, адъютант С. Я. Львов.[846] Тамбовский воевода И. Г. Несвицкий был 14 января вызван Сенатом в Москву. Оставшиеся «не у дел» бывшие прокуроры капитан А. И. Жолобов и майор И. Н. Чевкин ожидали нового назначения. Подполковник Я. Н. Сытин как раз 23 февраля 1730 г. стал полковником и командиром Вятского полка, а князь И. М. Вяземский на следующий день получил назначение воеводой в Калугу.

Иностранные дипломаты в самом начале событий отметили появление «партий» других претендентов на престол, но позднее об их действиях не упоминали. Это кажется неслучайным: представители названных «партий» также влились в ряды оппозиции. Обер-гофмаршал царицы Евдокии И. П. Измайлов вместе с родственниками примкнул к «проекту пятнадцати»; «проект 364-х» подписали гофмейстер царевны Прасковьи Иоанновны В. М. Еропкин, шталмейстер царицы Евдокии А. Ф. Лопухин, сторонник «голштинского принца» И. И. Бибиков и придворные Елизаветы — обер-гофмейстер С. Г. Нарышкин, гофмаршал Г. А. Петрово-Соловово, мундшенк Ф. Нестеров.

Рядом со старинными чинами «стольников» и «жильцов» подписи ставили представители иного поколения: обучавшийся в Париже инженерному искусству (и на протяжении ряда лет являвшийся информатором французского посольства в России) «трезорье» (казначей) Академии наук А. И. Юров, «архитектурного и шлюзного дела мастер» И. Ф. Мичурин, только что успешно сдавший экзамен по новой профессии, и «гезель архитектуры» А. Евлашев.

Смешение имён, чинов, карьер, поколений, знатности и «подлости» делает крайне затруднительным однозначный ответ на вопрос о побудительных мотивах участников событий и их действительном отношении к перспективе изменения политической системы страны. Можно определённо отметить только отражённое практически во всех проектах осознание сословных шляхетских интересов, а также осторожно предположить, что, судя по известным нам данным, наиболее активными среди обсуждавших и подписывавших проект были представители как раз старшего поколения. Возможно, именно авторитетом «отцов» руководствовались «дети»; среди подписей можно встретить до пяти представителей разных поколений фамилий: пятеро Ржевских и Мещерских, четверо Хитрово, трое Лихаревых, Зыбиных, Татищевых, Сабуровых, Ходыревых, Львовых, Несвицких.

Следующий вывод, который можно сделать на основании анализа состава подписавших «проект 364-х» и компромиссный «проект пятнадцати», — о наметившемся расколе правящего круга и близких к нему по служебному статусу лиц по ключевому вопросу о численном и персональном составе высшего органа государственной власти и способе его формирования.

В числе членов Верховного тайного совета находились два фельдмаршала. «Примирительный» по отношению к замыслам верховников проект подписали один «полный» генерал (М. А. Матюшкин), один генерал-лейтенант (И. И. Дмитриев-Мамонов) и пять генерал-майоров, находившихся на придворной, административной и гвардейской службе: Л. В. Измайлов (гвардеец-дипломат и зять фельдмаршала М. М. Голицына), И. М. Шувалов (обер-комендант Выборга), П. В. Измайлов (в отставке), И. П. Измайлов (обер-гофмаршал царицы Евдокии) и Д. Ф. Еропкин (обер-комендант Москвы). Именно лиц из этого круга (И. И. Дмитриева-Мамонова, Л. В. Измайлова) Д. М. Голицын посвятил в свои планы в ночь, когда составлялись «кондиции».

На стороне их противников оказался наличный «русский» состав армейского командования: три генерал-лейтенанта (Г. П. Чернышёв, А. И. Ушаков, Г. Д. Юсупов) и шесть генерал-майоров (И. Ф. Барятинский, А. И. Тараканов, С. И. Сукин, И. И. Бибиков, А. И. Шаховской, С. Л. Вельяминов). В 1730 г. С. И. Сукин являлся генерал-провиантмейстером, И. Ф. Барятинский и И. И. Бибиков представляли Военную контору в Москве, а Г. Д. Юсупов вместе с также подписавшим проект бригадиром С. Л. Игнатьевым и казначеем А. Ю. Бибиковым были первыми лицами Военной коллегии. Таким образом, недоверие к планам «верховников» выразили руководство военным ведомством и А. И. Ушаков и И. Ф. Барятинский, прямо подчинённые по «команде» фельдмаршалу Долгорукову.

В «оппозиции» оказались трое из шести сенаторов: И. Г. Головкин, В. Я. Новосильцев, А. М. Черкасский; к ним примкнул член Сенатской конторы в Москве П. И. Мусин-Пушкин, а его отец подал в Совет особое мнение. «Верховников» поддержал лишь один сенатор — И. П. Шереметев и зависимый от них обер-прокурор Сената М. Ф. Воейков.

«Проект 364-х» подписали президент Берг-коллегии А. К. Зыбин, президент Камер-коллегии А. В. Макаров (вместе с советниками В. С. Батуриным и И. Т. Сафоновым и асессором М. Л. Пашковым), президент Вотчинной коллегии М. А. Сухотин (вместе с советниками А. Г. Комыниным и В. И. Полтевым), снятый с поста президента Ревизион-коллегии и направленный в Сибирь И. И. Бибиков (вместе с советником Ф. Барятинским), руководитель Доимочной канцелярии И. Н. Плещеев с подчинённым майором Е. И Тарбеевым, обер-прокурор Синода А. П. Баскаков; три советника Юстиц-коллегии — П. В. Квашнин-Самарин, А. Т. Ржевский и Е. И. Мусин-Пушкин; возглавлявший Оружейную и Мастерскую палаты В. Ю. Одоевский. На проекте изменения политического строя империи поставили подписи чины московской полиции: обер-полицеймейстер И. Д. Поздняков, майоры П. Улыбышев и В. О. Губарев, советник А. Е. Зыбин, подпоручик М. Мещерский. Таким образом, в рядах оппозиции оказались представители центрального государственного аппарата. Примкнул к ней и оказавшийся в Москве смоленский вице-губернатор А. Ф. Бредихин.

Наконец, вместе с высокопоставленными чиновниками и генералами в рядах противников «верховников» выступили придворные: камергеры А. Г. Строганов, А. А. Черкасский и С. В. Лопухин; обер-гофмейстер Петра I и Екатерины I, бывший глава Дворцовой канцелярии М. Д. Олсуфьев и её нынешний директор гофмейстер А. Н. Елагин; камер-юнкеры Б. Г. Юсупов, Ф. Каменский, Л. Кайсаров. Примирительный «проект пятнадцати» подписали обер-шенк А. М. Апраксин, бывший обер-гофмейстер Анны Иоанновны П. М. Бестужев-Рюмин и члена Дворцовой канцелярии П. Т. Савёлов.

Среди перечисленных военных и «статских» чинов не хватает одной существенной для дальнейшего понимания событий группы — гвардии. Многие исследователи без сомнений принимали сообщение «записки» В. Н. Татищева о том, что копию его проекта подписал 51 гвардейский обер-офицер. Основанием для этого, возможно, послужила опубликованная ещё в 1871 г. приписка к копии «проекта 364-х» в публикации К. Н. Бестужева-Рюмина.[847] Как следствие, появились утверждения о «расколе» гвардии в 1730 г. на сторонников и противников самодержавия.[848]

Как установил ещё Г. А. Протасов, «проект Татищева» — это и есть «проект 364-х». Источник публикации 1871 г. также известен: это копия «проекта 364-х» из бумаг А. П. Волынского, содержащая указанную приписку. В эту копию добавлены пожелание рассмотреть вопрос о дворянах, служивших рядовыми в армии и на флоте, и пункт: «Которые офицеры и салдаты за раны и за старостью отставлены будут от службы, а собственного своего пропитания не имеют, оным надлежит учинить рассмотрение и о награждении им пропитания».[849] Кто и когда включил эти дополнения в текст, неизвестно; их вполне могли одобрить как гвардейские, так и армейские офицеры и солдаты-дворяне, однако самих подписей в копии нет.

В приведённом Д. А. Корсаковым списке лиц, подписавшихся под «проектом 364-х» и «проектом пятнадцати», находятся фамилии подполковников Преображенского полка И. И. Дмитриева-Мамонова и Г. Д. Юсупова, майоров А. И. Ушакова и М. А. Матюшкина, майора Семёновского полка Л. В. Измайлова. Но они подписывали проекты в качестве представителей генералитета; некоторые из них, как А. И. Ушаков и М. А. Матюшкин, только числились по полку и находились при других «командах».

Мы обратились к архивам гвардейских полков в фондах РГВИА, где сохранились послужные списки офицеров Семёновского полка за 1730 г. и Преображенского полка за 1727 и 1728 гг., список штаб-, обер- и унтер-офицеров Преображенского полка за 1731 г., подборка «именных указов и повелений» по Преображенскому полку за 1729 г. и приказы по Семёновскому полку за 1730 г.; в РГАДА нами обнаружены ещё один список офицеров-преображенцев за 1727 г., доклады и рапорты по обоим полкам за 1730 г.[850] Эти источники дают возможность установить офицерский состав обоих полков на момент интересующих нас событий.

Гвардейцы (во всяком случае, офицеры) были извещены о переменах в государственном устройстве: после объявления 2 февраля «кондиций» под ними расписались 98 офицеров-преображенцев и 57 семёновцев (включая как строевых, так и «закомплектных»). Однако сравнение полковых документов с подписями под проектами показывает, что в числе подписавших «проект 364-х» находились вчерашние гвардейцы, переведённые на статскую службу или в армию (капитаны А. Г. Комынин, А. Ф. Бредихин, И. Т. Сафонов, А. И. Шаховской, И. М. Шувалов, капитан-поручик В. Нелюбохтин; сержанты П. Мансуров и С. А. Нестеров, капралы А. Мякинин, В. Писарев, И. С. Арсеньев и А. Вяземский); отставники (капитан-поручики Д. С. Ивашкин, Б. В. Мещерский, Ф. П. Солнцев-Засекин, поручики С. А. Головин, А. Ф. Микулин и Ф. Новокщенов) или состоявшие в полку офицерами «сверх комплекта» чиновники и придворные (капитаны С. Г. Нарышкин, П. И. Мусин-Пушкин, И. И. Бибиков, прапорщик Н. Ю. Трубецкой).

Что же касается строевых гвардейцев, то по Преображенскому полку можно с осторожностью говорить только о подписавших «проект 364-х» солдате П. С. Колычеве и капрале А. С. Зиновьеве, и то при условии, что оставившие свои подписи (без отчества) лица являются именно гвардейцами, а не их одноимёнными сородичами.[851] Семёновский сержант Никита Хованский подписал «проект тринадцати» вместе с сыном князя Д. М. Голицына Алексеем; но неизвестно, являлся ли в то время последний одноимённым сержантом Семёновского полка.

Это обстоятельство меняет картину событий, ведь Корсаков включил в число участников дворянских совещаний (1118 человек) гвардейцев, указанных Татищевым и в приписке к копии «проекта 364-х» Волынского. Но имеющиеся в нашем распоряжении подписи говорят, что в подписании проектов участвовали гвардейская верхушка и некоторые вчерашние гвардейцы, отслужившие люди старшего возраста.[852]

Первым свидетельством о настроениях гвардии стало сообщение де Лириа от 2 февраля, что гвардейские офицеры предпочитают быть «рабами одного монарха», чем служить «тирании» знатных фамилий. Подобные настроения, по свидетельству других дипломатов, были типичны для представителей «шляхетства» в те дни. Из приказов по Семёновскому полку за 1730 г. следует, что 2 февраля командирам рот было поручено «осматривать салдат, чтоб все начевали при квартерах; ежели в ротах явятца в каких словах, оных присылать немедленно под караул на полковой двор; тако ж от шумства и от драк хранились».[853] Какие именно «слова» могли явиться, документ не сообщает, но даёт основания полагать, что «верховников» поведение гвардии беспокоило. Однако сохранившиеся полковые документы показывают, что гвардейцы нарушали дисциплину не политическими дебатами, а более привычным способом — «шумством и драками». 19 января загулял и не явился в роту солдат князь Александр Вяземский, а 2 февраля сержант Юрий Карпов «зазвал к себе на квартиру» жену рядового Василия Лапшина и изнасиловал её.[854]

Однако политические споры как будто не затронули основную массу офицеров и солдат, тем более что как раз зимой и весной 1730 г. в гвардию прибыло пополнение из числа отличившихся рядовых и унтер-офицеров армейских полков, и новичков распределяли по ротам.[855] Впрочем, подписывавшие проекты генералы, штаб- и обер-офицеры, советники и камер-юнкеры едва ли поголовно являлись убеждёнными сторонниками политических преобразований. В оппозиции к «верховникам» оказались как оттеснённые от власти представители высшей знати и генералитета, так и недовольные правителями: отправленный на губернаторство в Сибирь И. И. Бибиков или не сумевший отчитаться генерал-провиантмейстер С. И. Сукин. С другой стороны, к компромиссу с верховниками склонялись зависимые от них чиновники, как обер-прокурор Сената Ф. М. Воейков или отставленный фаворит Анны П. М. Бестужев-Рюмин, находившийся под следствием по обвинению в растрате её средств и плохом управлении её имениями.

Скорее всего, убеждения подписавшихся под проектами невозможно вогнать в какие-либо общие рамки. Мнение, что в 1730 г. имели место исключительно «традиционная клановая политика» или сопротивление «групп» Нарышкиных и Салтыковых гегемонии Долгоруковых, также представляется односторонним и недостаточно аргументированным.[856] Чтобы доказать или опровергнуть суждение, что «проект 364-х» вышел из сугубо «родственно-клиентской сети», необходимо более или менее точно установить состав этих самых «сетей», что при современном уровне наших знаний и состоянии документации дворянских фамильных архивов едва ли возможно, хотя сейчас некоторые исследователи пытаются выявить состав окружения знатных особ, например Меншикова, в свиту которого входили 47 человек, в том числе целый клан дворян Львовых.[857]

Сопоставление подписей под проектами и прошениями 1730 г., нам кажется, подтверждает тезис Д. Ле Донна о сопротивлении «верховникам» со стороны Черкасских и их родственников Мусиных-Пушкиных и Трубецких, которые, в свою очередь, были тесно связаны с Салтыковыми и Головкиными, а также с И. Ф. Барятинским и П. И. Ягужинским.[858] На основании имеющихся исследований можно продолжить такие наблюдения на примере семейства Ржевских. «Проект 364-х» подписали пятеро Ржевских: неизвестный по генеалогической росписи майор И. И. Ржевский, статский советник А. Т. Ржевский, его племянник морской офицер М. В. Ржевский и ещё два моряка и внучатых племянника — А. И. и П. И. Ржевские. Сестра последних была замужем за камер-юнкером и шталмейстером двора царицы Евдокии А. Ф. Лопухиным (его подпись также стоит под проектом); а тётка была женой П. И. Мусина-Пушкина, вместе с отцом и братом подписывавшего оппозиционные проекты. Двоюродная сестра А. Т. Ржевского Авдотья Ивановна была женой одного из главных участников событий, генерала Г. П. Чернышёва, и впоследствии стала статс-дамой Анны Иоанновны.[859]

Однако «клановый» принцип не всегда являлся решающим в выборе позиции даже при наличии тесных родственных связей, характерных для ⅔ генералитета. Родственники (по линии матери) подписантов «проекта 364-х» братьев Мусиных-Пушкиных братья Савёловы его не подписывали; П. Т. Савёлов подписал «проект пятнадцати» и второе прошение, Т. Т. Савёлов — только второе прошение, а А. Т. Савёлов в Москве был, но не подписывал ничего. Брат генерал-адмирала Ф. М. Апраксина А. М. Апраксин поддерживал соглашение с «верховниками», а его сын Ф. А. Апраксин стал одним из участников переворота 25 февраля, лишившего их власти. На дочерях «верховника» Г. И. Головкина были женаты и предупредивший Анну о действиях правителей П. И. Ягужинский, и генерал И. Ф. Барятинский, сначала подписавший «проект 364-х», а после ставший инициатором подготовки как первого, так и второго прошения 25 февраля.

Дети князя Д. М. Голицына также участвовали в обсуждении и подписали особый «проект тринадцати». Но его младший брат сенатор М. М. Голицын, племянник и камергер П. М. Голицын и представители других ветвей рода (сын бывшего «канцлера» царевны Софьи А. В. Голицын, мичман Б. В. Голицын, поручик Преображенского полка Яков Голицын и прапорщик Ф. И. Голицын, прапорщики Семёновского полка С. П. и В. П. Голицыны, прапорщик Бутырского полка А. И. Голицын и не поддающиеся точному определению Сергей и Михаил Голицыны), хотя и расписались в ознакомлении с «кондициями», но не проявили себя в развернувшейся борьбе.

За исключением С. Г. и И. Г. Долгоруковых (братьев «верховника» Алексея Григорьевича), мы не видим среди участников событий преображенцев из младшего поколения этой фамилии: бывшего фаворита и майора И. А. Долгорукова, капитанов Н. А. и Ю. Ю. Долгоруковых, капитан-поручиков Сергея и Алексея Долгоруковых, поручика В. П. Долгорукова, подпоручика Якова Долгорукова и прапорщика Александра Долгорукова. Кроме гвардейцев, о «кондициях» были извещены, но более никаких проектов не подписывали «дворянин посольства» С. П. Долгоруков, флигель-адъютант фельдмаршала В. В. Долгорукова Л. И Долгоруков, унтер-лейтенант флота Н. И. Долгоруков и полковник А. Л. Долгоруков.[860] С другой стороны, младший из рода Глебовых, 26-летний артиллерийский поручик И. Ф. Глебов подписал «проект 364-х», а более старшие 50–60-летние братья В. М., Л. М. и Ф. М. Глебовы от участия в дискуссии воздержались.[861]

Похоже, что «верховные господа» были уверены в прочности своего положения, а потому не считали нужным мобилизовать для поддержки свои «партии», наличие которых признаёт тот же Феофан Прокопович: «Были и таковые, которые один у одного, а другой у другаго из верховных имели, или искали милости и призрения».

Вступило в действие одно из правил придворной борьбы: «Надобно, чтобы выбранные в помощь при великих предприятиях имели рассуждение и бодрость».[862] Но «верховники» как будто этим пренебрегли: в решающий момент у них под рукой не оказалось сторонников даже из их собственных многочисленных «фамилий».[863] А затем стремительный поворот событий деморализовал их клиентелу, что и отметил в донесении от 2 марта 1730 г. Мардефельд: по его сведениям, сторонники Долгоруковых «оставляют последнюю (то есть их «партию». — И.К.) в значительном числе, чтобы получить прощение, и при этом все открывают, что знают о замыслах и намерениях её».[864]

Феофан Прокопович был не склонен преувеличивать политическую грамотность современников и полагал, что «были в толиком множестве (понеже до пяти сот себя полагали) непостоянные и вероломные», а также «таковые, которые один у одного, а другой у другого из верховных имели или искали милости и призрения».[865] Кажется, неслучайно историки подчёркивают «эфемерность» таких родственно-политических отношений, которые «использовались, когда это было выгодно, и забывались, когда это становилось политически целесообразно».[866] Тем не менее можно попытаться на основании доступных нам источников представить себе мысли и убеждения «шляхетства» образца 1730 г.

«Время, чтоб самодержавию не быть»: уровни политического сознания «шляхетства»

Едва ли стоит буквально воспринимать «энтузиазм» донесений дипломатов по поводу «освобождения от ужасного рабства» как прямое отражение чувств и мыслей их российских знакомых. Не раз отмечавшиеся в литературе оценки такого рода наблюдаются, прежде всего, у представителей тех держав (Франции и Англии), которые в тот момент были заинтересованы в ослаблении России. Для французских дипломатов установление республики означало «стремление возвратиться назад, к своему прежнему положению и к своим старинным обычаям», что, в свою очередь, привело бы к ликвидации неудобного для Франции русско-австрийского союза. Буквально в том же видел «добрые последствия» сложившейся ситуации английский консул: «Русский двор не в состоянии будет вмешиваться в иностранные дела, как он вмешивался в последние годы».[867]

Представители союзных России стран были, наоборот, встревожены. 11 февраля российский посланник Л. Ланчинский сообщил из Вены: австрийские министры озабочены, «чтоб-де не было в России беспокойства», рекомендовали поскорее выдать Анну Иоанновну замуж и обрести наследника «мужского колена».[868] Саксонец Лефорт опасался возвращения России «в прежнее состояние», а Вестфалей видел в ослаблении самодержавной власти «унижение российских сил» и опасность шведского реванша. Для других «немцев» на русской службе также было характерно убеждение в том, что отказ от петровской «формы правления» был бы опасен для страны. Шотландец, генерал-майор русской службы Джеймс Кейт считал замыслы ограничения монархии «пагубными» для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи».[869]

Впрочем, уже через неделю первые впечатления стали корректироваться: практически все послы отметили дифференциацию суждений своих информаторов. Характерно, что определялись указанные планы прежде всего как намерения «знатных» или «вельмож» ограничить монархию. С другой стороны, все известные нам посольские донесения на второй-третьей неделе событий отразили обеспокоенность подобными планами со стороны «мелкого дворянства», которое, по словам Мардефельда, «желает себе лучше одного правителя, чем восьмерых».[870] Эти оценки как будто бы подтверждают версию событий о немногочисленных «олигархах» и верноподданном «шляхетстве». На деле же ситуация была более сложной.

У нас имеются сведения о чтении и обсуждении «кондиций» и в кругу бюрократии среднего уровня. В 1731 г. началось следствие по делу вице-президента Коммерц-коллегии статского советника Генриха Фика — одного из участников петровской реформы центрального управления и хорошего знакомого Д. М. Голицына. Ему были предъявлены обвинения в участии в сочинении «пунктов» и «прожектов». В Москву вице-президент прибыл уже после «принятия» Анной самодержавия и утверждал, что не участвовал в составлении каких-либо планов «ни письменно, ни словесно», в чём готов был «подписатца насмерть». Одновременно он называл в качестве всем известного факта: «Слышно было, что пункты посланы к её величеству» и «о республике розгласилось во всём Петербурге».

Советник той же коллегии А. Кассис «о пунктах… слышал и читал в Коммерц-коллегии у секретаря». Асессор И. Рудаковский сообщил: Фик уже в январе («а которого числа, того не упомню») объявил, что в России «самодержавству» не быть, после чего «оной вице-президент по розговорам о том читал пункты по-немецки, а от кого те пункты он получил, того я не знаю». Фик предполагал: «Может быть, определение будет о правительстве, как в Швеции», и шутил: «Империя Росийская ныне стала сестрица Швеции и Полше». На это Рудаковский «ответствовал ему, что в России без самодержавства быть невозможно, понеже Россия кроме единого Бога и одного государя у многих под властию быть не пожелает». Но вице-президент не терял оптимизма, «был весел и при том говорил, что россияня ныне умны, понеже не будут иметь впредь фоваритов, таких как был Меншиков и Долгоруков».[871] Убеждённость в возросшей политической культуре россиян обернулась для Фика политическим обвинением. Следствие сочло, что он «ко уничтожению самодержавства российского был склонен». За эту склонность учёный вице-президент был лишён всех чинов и имения и отправился в Сибирь, откуда вернулся только в 1744 г.

Нам посчастливилось найти в делах Тайной канцелярии ещё один интересный документ — письмо, написанное в конце февраля или в начале марта 1730 г. неким «пустынником» бывшему «художественному агенту» Петра I в Италии Юрию Ивановичу Кологривову. Автор сообщал приятелю, что не знает, когда «из гофшпитали выду, скушна и тошна», однако его жена сказала, «будто севодни присяга в соборе, и полки все стояли в параде, и то правда ль и в чём, не знаю. И ежели истина, как я выеду… буде не скоро, боюся, а скоро не смею. И не знаю, что делать». Под текстом письма он нарисовал странную фигуру и сделал к рисунку приписку: «толко одна голова»; против правой руки указал: «вся в пластырех, кроме двух», а против левой — «один палец владеет».[872]

Привлечённый в 1740 г. к следствию по делу А. П. Волынского, Кологривов должен был давать объяснения по поводу найденного в его бумагах письма с упоминанием присяги. Сначала он заявил, что ничего не помнит, но после соответствующего внушения в Тайной канцелярии поведал, что письмо ему написал скончавшийся в 1733 г. коллежский советник и член Юстиц-коллегии Епафродит Иванович Мусин-Пушкин, а речь в нём шла о второй присяге Анне Иоанновне в 1730 г. уже как самодержице.

Следователей заинтересовал рисунок, и Кологривов признался, что «оная персона — ея императорского величества, и против той персоны надпись написана о ея императорском величестве, а оную персону и надпись написал Епафродит Мусин-Пушкин и с тем означенное писмо к нему, Кологривову, прислал». Сам же автор «разумел тогда следующее, а имянно: в надписи объявлено, что "вся в пластырех", и то значило, что самодержавию ея императорского величества не все ради, и потом оной Епафродит изъявлял на оной персоне тело, сиречь государство и общество России, что несогласно к самодержавию, толко вид показывал в руках ея императорского величества, чего ради и в надписи написано "кроме дву", то есть окроме рук ея императорского величества, что соизволила уже принять императорской престол, а что в надписи написано "один палец владеет", и то разумелось, что самодержавство ея императорское величество соизволила принять, чего оному Епафродиту не хотелось, в надписи ж написано "толко одна голова, ни рук ни ног", и то значит, и разумел он, Кологривов, что самодержавию некоторые головы ради, а протчим всем то неприятно было».

Кологривов подчеркнул, что изложенное не является его интерпретацией, поскольку он «после того как оное писмо к себе получил, был в доме упомянутого Епафродита, тогда о написанной в оном писме персоне ея императорского величества и о надписи оной Епафродит то ж ему, Кологривову, говорил и разсуждал, как выше сего он, Кологривов, объявил». А далее добавил, что «при том оной Епафродит упоминал, что самодержавию не ради знатные, а имянно, Голицыны, Долгоруковы, також и Михайла Матюшкин не очень то любит: он-де италианец и мы-де с фамилиею своею републику любим».[873]

В данном случае в следственных делах всплывают отголоски споров в кругу московского «шляхетства» зимой 1730 г. Сослуживцы Фика на следствии открещивались от позиции бывшего начальника и уверяли, что он им «невеликой приятель». Тем не менее дело вице-президента свидетельствует, что в чиновничьем кругу Петербурга содержание «кондиций» обсуждалось уже в январе 1730 г., то есть до официального объявления о принятии Анной престола. А в Москве боевой петровский генерал Михаил Матюшкин провозгласил себя «италианцем» и поклонником республики. О том же говорил и Е. И. Мусин-Пушкин: «Помянутой же де Епафродит до пришествия ея императорского величества в Москву говорил с ним, Кологрив[ов]ым, не худо б де, чтоб Верховной совет был, приводя всё, дабы была республика. И говорил, хорошо б де, кабы баланс у нас был, а болше того ничего не говорили».

Знали о московских событиях не только в Петербурге: в марте 1730 г. «генеральская» копия «проекта 364-х» была прислана из Москвы в провинциальный Глухов и попала в руки представителя украинской «старшины» Якова Марковича.[874]

Впоследствии суровые годы царствования Анны Иоанновны скорректировали изображение событий 1730 г. очевидцами в верноподданническом духе памфлета Феофана Прокоповича: «К какому собранию не пристанешь, не иное что было слышать, только горестные нарекания на осмиличных оных затейщиков» (кстати, именно Феофан первым назвал их «олигархами»). Цель феофановской публицистики очевидна. Однако столь же однозначно изображали события и менее ангажированные авторы.

По воспоминаниям Д. Кейта, «как только дворяне добились того, чтобы дух императрицы был способен к тем же предприятиям, что были свойственны её дяде, они поднесли ей прошение, излагавшее их недовольство вновь устроенным правлением и призывавшее её величество принять тот же суверенитет, что и её предки». В. А. Нащокин (в 1730 г. — подпоручик Лефортовского полка) вспомнил позднее лишь то, что «тогда подана была князем Алексеем Михайловичем Черкасским челобитная от всего шляхетства, чтобы её императорское величество изволила принять самодержавство так, как предки её величества, что от того времени и восприято». Автор сообщил об аресте и освобождении посланного к Анне Иоанновне Ягужинским гонца Сумарокова, но никаких других подробностей тех событий не привёл. А согласно мемуарам фельдмаршала Б.-Х. Миниха, уже сама Анна вызвала к себе членов Верховного тайного совета и потребовала отдать ей «акт отречения от самодержавия», который «кротко, но с твёрдостью» порвала.[875]

Лефорт и Рондо указали на общий аргумент оппозиции «верховникам» — опасение «тирании знатных фамилий», т. е. тот же, который волновал Волынского: «Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадём и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать». Однако другие дипломаты заметили борьбу мнений в шляхетской среде и разные течения среди сторонников перемен: «крайнюю» и «умеренную» партии (Мардефельд, 12 февраля); сторонников самодержавия и тех, «которые думают переменить форму правления» (Лириа, 9 февраля).[876] Вопреки утверждению о единодушном сопротивлении «верховникам», Феофан и сам проговорился, что иные «сильнейшие» из дворян «того же хотели», но находились в оппозиции Совету из-за того, что его члены их «в дружество своё не призвали».[877]

В узком кругу просвещённых дворян и столичного чиновничества обсуждение «баланса» властей и порядков в других монархиях и «республиках» могло носить более или менее компетентный характер. Г. Фик был признанным специалистом по части государственного устройства европейских стран. Е. И. Мусин-Пушкин в 1718–1721 гг. учился в университетах Галле (где изучал географию, историю, латинский, немецкий и французский языки, «мораль» и «политику») и Лейдена.[878] Ю. И. Кологривов вместе с В. Н. Татищевым в 1711 г. отправился обучаться артиллерии и кораблестроению в Голландии, а затем в Италии три года осваивал «архитектуру цивилис». Он свободно владел несколькими европейскими языками и занимался приобретением для царских дворцов книг, картин, скульптур и других произведений искусства, в частности, ему удалось отправить из Италии в Петербург статую Венеры Таврической. По родовому преданию, «фамилия» Матюшкиных к Италии отношения не имела и вела происхождение от выехавшего из Орды в Новгород в XIII в. татарина Албауша, однако объявивший себя «италианцем» М. А. Матюшкин в 1697 г. с группой других царских стольников побывал в Венеции, где обучался морскому делу.[879]

В «Ведомостях» от 9 февраля 1730 г. люди этого круга могли прочесть «репортаж» о тронной речи английского короля Георга II в парламенте, где монарх просил «не отказать» ему в средствах на военные нужды и обещал предоставить депутатам сведения обо всех «приходах и расходах». Видимо, именно в этой мыслящей среде и появился уже накануне 2 февраля «проект «общества», предусматривавший выборность Сената, президентов коллегий и губернаторов.

С точки зрения поисков источников подобных взглядов кажется важным перевод и издание в России трудов представителя немецкого Просвещения Самуила Пуфендорфа. Сочинения Пуфендорфа имелись в библиотеках участников событий 1730 г. Д. М. Голицына, А. И. Остермана, В. Н. Татищева, П. И. Мусина-Пушкина, А. Ф. Хрущова, Феофана Прокоповича.[880] К тому же за время заграничных походов и командировок дворянам стали доступны сведения о прочих иностранных «формах правления».

В трактате «О должности человека и гражданина по закону естественному» Пуфендорф выразил политическую программу, согласно которой государство есть дело рук человеческих, а власть в обществе может принадлежать не только «предназначенным от Бога» властям (королю и Церкви), но и народу, включая право законодательной инициативы и принятия законов, так как именно гражданам, по словам историка, предстояло их выполнять. Книга стала источником вдохновения для таких мыслителей эпохи Просвещения, как Монтескьё и Дидро; Руссо использовал его идеи в своих работах «Общественный договор» и «Происхождение отличий», которые составляют идеологический фундамент западноевропейской демократии.[881] В России перевод этого сочинения производился по приказу Петра I; хотя книга была издана в 1726 г., уже после смерти царя, однако начальные десять глав перевода первой книги он читал и собственноручно правил. Работа над переводом явилась важным моментом в процессе формирования юридической терминологии в России, о чём свидетельствует словарь латинских терминов, переведённых на русский язык.

В отличие от Томаса Гоббса, считавшего, что создание государства оформляется одним актом, Пуфендорф разработал более сложную конструкцию общественного договора: в результате первого договора отдельные индивиды соединялись вместе ради собственной безопасности и устанавливали «вид правления»; во втором договоре они «через единый собор» и большинством голосов подчиняли свои воли воле одного известного лица (физического или собирательного). Сам автор отдавал предпочтение монархии по сравнению с демократическим и аристократическим порядками, но считал вполне нормальным монархическое «правление известными некиими границами описати», в том числе и путём установления подданными порядка престолонаследия. Можно полагать, что российский дворянин той поры мог вполне согласиться с высказыванием Пуфендорфа о рабстве как нормальном явлении, которое вытекает из «природных законов войны».[882]

В 1730 г. верховники как будто действовали похожим образом — избрали монархию, ограниченную «кондициями», при формальном признании их генералитетом и «шляхетством». Затем началось обсуждение проектов новой «формы правления», которое должно было по идее завершиться согласованной выработкой нового государственного устройства и присягой ему подданных — проект присяги был «верховниками» подготовлен. Проблема, однако, заключалась в том, насколько сам Верховный тайный совет полномочен выступать от имени «общенародия»; В. Н. Татищев полагал, что только общество, представленное частью непосредственно своими членами, частью выборными, может избирать государя, а «верховники» не имели права вводить новое государственное устройство.

Политические позиции участников событий воплощались по-разному. Как известно, М. А. Матюшкин подал особый и компромиссный по отношению к планам «верховников» «проект пятнадцати». Епафродит Мусин-Пушкин с братом Платоном подписали оппозиционный «проект 364-х». Другие в разговорах приветствовали идею ограниченной монархии, как бывший гвардеец, капитан-командор Иван Козлов, полагавший, что «теперь у нас прямое правление государства стало порядочное», и указавший его преимущества: «Не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому, и не токмо того, ни последней табакерки из государевых сокровищ не может себе вовсе взять, не только отдавать кому, а что надобно ей будет, то будут давать ей с росписками».[883] Это мнение часто цитируется при повествовании о событиях 1730 г. Но как будто никто не заметил, что подписи самого автора ни под одним из проектов нет, хотя он не только находился в Москве (расписался в числе дворян, выслушавших объявление о воцарении Анны и о принятых ею «кондициях»), но и был принят верховниками 23 февраля 1730 г.[884] Рисковать, вероятно, желали не все.

С другой стороны, не все подписавшие ограничительные проекты были убеждёнными сторонниками более либеральной «формы правления» — как, например, подполковник Преображенского полка князь Г. Д. Юсупов. Комнатный стольник и товарищ детских игр Петра I, князь Григорий Дмитриевич прошёл тяжёлый путь боевого офицера. Уже в 1707 г. он стал майором Преображенского полка, в котором прослужил всю жизнь. В качестве гвардейца и доверенного лица императора он строил корабли, служил интендантом, был следователем по особо важным делам. С 1719 г. он бессменно состоял членом Военной коллегии и, в отличие от Меншикова, не запятнал своего имени казнокрадством.

В 1730 г. подполковник гвардии князь Юсупов подписал «проект 364-х», а 25 февраля, согласно донесениям дипломатов, подавал Анне на подпись прошение о восстановлении «самодержавства». Немилости Анны в отношении участников «конституционного движения» не коснулись князя, ставшего сенатором и генерал-аншефом; но в сентябре того же 1730 г. он внезапно скончался. Его старший сын Борис Григорьевич преуспел на придворной и административной службе: стал при Анне камергером, затем сенатором и московским губернатором.

Дочери старого князя повезло меньше. Прасковья Юсупова, как видно из ее следственного дела 1735 г. в Тайной канцелярии, в том же 1730 г. по доносу родного брата Бориса попала в ссылку за то, что собиралась «склонить к себе на милость через волшебство» новую императрицу. Отправленная «под начал» во Введенский Тихвинский монастырь княжна вела себя независимо и поддерживала с помощью своей «похабной девки» отношения с кем-то за пределами обители. На допросе прислуга не стала скрывать, что дочь князя тяжело переживала заточение и считала началом своих бед события зимы 1730 г., в которых участвовал её отец.

«Батюшка-де мой з другими, а с кем не выговорила, — передавала речи Прасковьи служанка, — не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал-де Ушаков — переметчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка-де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошёл». Это показание — при всей особенности восприятия ситуации своенравной девицей — свидетельствует, что князь Юсупов и другие представители генералитета были не против ограничения власти новой императрицы, но едва ли являлись убеждёнными «конституционалистами». Прасковья Юсупова объясняла желание отца урезать власть Анны тем, что он «наперёд слышал, что она будет нам неблагодетельница».[885] Однако изменение конъюнктуры не в пользу верховников привело к тому, что Юсупов стал одним из главных действующих лиц при восстановлении «самодержавства»; при отце в этот день были во дворце и сыновья, поручики Преображенского полка С. Г. и Г. Г. Юсуповы.

Культурные начинания петровской эпохи затронули узкий слой дворянства. Для Феофана Прокоповича голландский юрист и философ Гуго Гроций был «славным законоучителем», но это мнение вовсе не стало общепринятым; в дворянской массе скорее можно было услышать, что «Гроциус и Пуфендорф и римские правы — / О тех помнить нечего: не на наши нравы».[886] Тем более что в России XVIII в. юриспруденция ещё не существовала как самостоятельная сфера общественной деятельности; в стране не было системы юридического образования и профессиональных правоведов.

Депеши датского дипломата Вестфалена дают возможность представить и иной уровень дискуссий. «В смысле укора неограниченной власти в России, — докладывал посланник 5 (16) февраля 1730 г., — выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное своё правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 000 рублей и на 16 000 рублей данцигских водок в то самое время, когда тысячи её подданных терпели недостаток в насущном хлебе».[887]

Отсюда следует, что просвещённые дворяне, подобные В. Н. Татищеву, Е. И. Мусину-Пушкину или «русскому немцу» Г. Фику, были способны усваивать европейские идеи и сочинять «прожекты» нового политического устройства; но для массового сознания дворян сравнение достоинств той или иной заграничной «формы правления» отступало на задний план перед простыми и понятными примерами, приводимыми тем же Феофаном Прокоповичем: «Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда, на многия княжения расторгнет, бедствовала».[888]

Прокопович умело использовал обращение на разных уровнях восприятия в своей агитации против членов Совета. Одних он пугал «лакомством и властолюбием» правителей, ведь семейство Долгоруковых использовало свою близость к трону для беззастенчивого обогащения, и это распространялось на других «верховников». О средствах «антидолгоруковской» агитации сообщали Маньян, Лефорт и сам Феофан, передавая рассказы о том, как семейство пыталось украсть столовое серебро из дворца или как бывшая царская невеста требовала себе «наряда и всей славы императорской» во время церемонии похорон Петра II. Уже в донесении от 20 января де Лириа рассказал о ставшей ему известной попытке Долгоруковых обвенчать больного императора, а 26 января он же сообщил о возможном истребовании у этой фамилии отчёта о царских драгоценностях и деньгах, «которые прошли чрез их руки».[889]

Для более грамотных приводилась историческая ссылка на эпоху раздробленности и слабости страны. Новгородский архиепископ подавал в качестве единодушного мнения традиционный аргумент сторонников самодержавия, позднее использованный Екатериной II в заметках о 1730 г.: «Знайте же, если ваше правительство превратится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области станут добычей первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвой какой-нибудь орды татар и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности».[890] Всё это было созвучно давно сложившимся дворянским представлениям о «деспотической демократичности» самодержавной власти, «гроза» которой может противостоять злоупотреблениям могущественных бояр.[891]

Иной опыт государственности, видимо, не был доступен дворянской массе в 1730 г. Ни один из проектов как самого Совета, так и «шляхетства» не ссылался на Земские соборы XVI–XVII вв. или попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты. Содержавшееся в «проекте общества» предложение о созыве «сейма» и употребление термина «форма правления» могут свидетельствовать скорее об обращении к опыту соседней Польши и других стран, чем к отечественной традиции.[892] Даже у учёного Татищева в его концепции развития политической системы России главным стержнем явилась борьба монархии с аристократией. К опыту Смутного времени и избрания царей он относился отрицательно и только воцарение Михаила Романова считал «порядочно всенародным».[893] Можно предполагать, что эта избирательность исторической памяти также явилась следствием петровских реформ, представлявшихся прорывом к цивилизации и культуре из царства отсталости.

В рамках сложившихся административных структур «шляхетство» научилось отстаивать свои местные и групповые интересы. Документы Сената свидетельствуют, что в 1729 г. ржевские помещики во главе с гвардейским капитан-поручиком П. Колокольцовым просили об оставлении на воеводстве подполковника Я. Л. Вельяминова-Зернова: «…заслуженой и прожиточной, и доброй, к делам обычаен», и их просьба была уважена. А в Можайске кипела борьба между двумя «партиями» — сторонников и противников воеводы, майора Д. Б. Сикорского; последнюю группировку возглавляли статские советники братья Т. Т. и А. Т. Савёловы и подполковник М. С. Скарятин.[894] Но в событиях января-февраля 1730 г. они повели себя по-разному: Скарятин подписал «проект 364-х», Тимофей Савёлов (с братом Петром) — второе прошение, а Афанасий Савёлов не участвовал ни в одной из этих акций.

Рассмотрение проектов и споров подводит к вопросу: насколько лидеры и рядовые участники «конституционного» движения готовы были преодолеть рамки петровской системы? Реальный, а не вымышленный план верховников предлагал именно «петровскую» монархию без самого Петра, но со столь же самодержавным Верховным тайным советом, минимумом дворянских «вольностей» и неопределёнными обещаниями «облехчения» всем остальным. Появившаяся в этом документе фраза, что «закон управляет персонами», повисала в воздухе, поскольку свод основных законов отсутствовал, а задача его создания не ставилась. Ни «верховники», ни их оппоненты не поднимались до принципиальной постановки вопроса о происхождении власти монарха и её пределах: первые не желали этого; вторые, скорее всего, в массе не были к этому готовы.

В этом смысле не стоит переоценивать и роль князя Д. М. Голицына в качестве «отца русской демократии». В литературе о событиях 1730 г. не раз перечислялись промахи Дмитрия Михайловича: подчёркнутое презрение к духовным иерархам, нежелание поделиться властью с представителями генералитета и — главное — умолчание о «кондициях», что ставило предприятие «верховников» под угрозу обвинений в подлоге и узурпации власти.

Он, безусловно, был фигурой незаурядной, — но типичной для петровской эпохи. Как и многие его сверстники, начал службу в Преображенском полку и стал капитаном после Азовских походов. Затем последовали назначения на самые разные посты — дипломатические, военные, финансовые.[895] Князь показал себя способным и усердным администратором[896] — но не реформатором. Возглавляемая им с 1727 г. комиссия по пересмотру налоговой системы не смогла предложить ничего, кроме сохранения петровской подушной подати с некоторым уменьшением ставки. В качестве киевского губернатора Голицын стремился урезать гетманскую власть; в качестве члена Верховного суда подписал приговор царевичу Алексею, давшему на следствии показания, что Голицын говорил ему: «Я тебе всегда верной слуга». В 1727 г. Голицын по приказу новой власти в лице Меншикова вёл следствие по делу архиепископа Феодосия, а затем Девиера и Толстого. Как и многие другие вельможи, он испытал на себе гнев Петра: в 1723 г. по делу вице-канцлера Шафирова был лишён чинов; так же прибегал к заступничеству Екатерины и по старому обычаю бил перед ней «челом» в пол. Он писал доносы на гетмана; но и на него в мае 1722 г. дворецкий его брата-фельдмаршала заявил «слово и дело» по поводу якобы имевшихся у князя «тайных царственных писем».[897] Хорошо ещё, что донос проигравшегося в карты холопа был признан неосновательным; иначе карьера министра могла закончиться задолго до 1730 г.

В качестве по-петровски (то есть в процессе службы) широко образованного человека и владельца знаменитой библиотеки Голицын открывал галерею типичных для XVIII столетия вельмож. Консул К. Рондо отозвался о нём в феврале 1730 г.: «Человек необыкновенных природных дарований, развитых работой и опытом. Это человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим».[898]

Это сочетание качеств делало Голицына способным начать серьёзное дело и взять на себя ответственность за него, но одновременно мешало ему стать лидером, умевшим увлечь за собой других, в особенности стоявших ниже на социальной лестнице и уступавших князю по интеллектуальному уровню: к ним надо было приспосабливаться, договариваться, сотрудничать.

Вельможное высокомерие, помноженное на сознание своего культурного и чиновного превосходства отталкивали от Голицына даже неплохо относившихся к нему людей. Иван Посошков был удручён своим опытом делового знакомства с князем: «На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю, и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу не знаю… велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: "Давно ль де он под караулом сидит?" И урядник ему сказал: "Уж де он целую неделю сидит". И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что…»[899]

Похоже, не столько аристократические традиции, сколько дух петровских реформ — внедрение полезных новшеств вместе с отправкой всех несогласных «под караул» — затрудняли князю возможность компромисса и лавирования как в политической теории, так и на практике. Очевидно, и для других участников событий психологическая трудность восприятия иной, по сравнению с петровской, политической культуры (как в смысле преодоления собственного социального опыта, так и в смысле сознательной ломки созданной Петром Великим государственной машины) была неменьшей. Это обстоятельство умело использовали противники преобразований. Вестфалей в донесении от 12 (23) февраля отметил, что имя Петра I стало аргументом в «шляхетских» спорах, и из рядов «партии» князя Черкасского «расходятся громогласные обвинения, словесные и письменные, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству».[900]

Из этого можно понять, что, во-первых, оппозиция организовала агитационную кампанию (возможно, с рукописными «листовками»); верховники же своих планов не обнародовали — и тем самым проиграли в информационном плане, давая пищу слухам и подозрениям. Во-вторых, не привыкшие к спорам служилые едва ли могли возразить что-либо против величия личности и дел Петра. Многим из них петровские реформы дали возможность получать чины, ордена, имения, как ставшему из рядовых генералом А. И. Ушакову или подписавшему «проект 364-х» Кириллу Ивашкину, взятому в службу в 1700 г. из дворовых людей князя Я. Н. Одоевского и дослужившемуся за 19 лет до капитана, но не имевшему ни вотчин, ни крестьян.[901]

Даже такой идейный «прожектёр», как Татищев, в «Истории Российской» характеризовал петровскую эпоху через своё мироощущение «состоявшегося» человека: «Всё, что имею, — чины, честь, имение и, главное над всем, разум — единственно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял, и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить».[902] Татищев одобрял и внешнюю политику, и государственный контроль над экономикой, и подчинение государству Церкви с её доходами. В качестве недостатков им отмечались только излишний «демократизм» «Табели о рангах» и чрезмерная опека над дворянством со стороны местных властей.[903] По всей вероятности, Татищев искренне видел в появлении Верховного тайного совета «по замыслу неких властолюбивых вельмож» отклонение от петровских реформ. Позднее в «Лексиконе Российском» он отрицательно отозвался об этом органе, который «многие неполезные государству учреждения и предприятия учинил».[904]

Что же говорить про других, менее образованных и хуже разбиравшихся в политике капитанов и майоров? Для них служение монарху-самодержцу ещё долго оставалось «ведущей компонентой исторически сложившегося русского общественного сознания», как и поощрение в виде чинов и пожалований, которые не только давали дворянину престиж и богатство, но и порождали «высокую самооценку, горделивое чувство причастности к власти».[905]

С учётом этих реальных условий трудно обвинять «шляхетские» проекты в непродуманности, как делал это в 1730 г. Рондо, а через 200 лет — Г. В. Плеханов, упрекавший русских дворян за «неспособность к европейскому образу мышления».[906] Эти документы уже явились важным шагом вперёд по сравнению с «бедностью и бессилием мысли» прожектёров петровской эпохи с их наивной верой во всемогущество царской воли в сфере установления валютного курса, требованиями соблюдения «древних» указов и «приневольного» внедрения образования».[907] Другое дело, что неорганизованность и отсутствие опыта совместных политических акций в сочетании с разницей в уровне осмысления политической ситуации у «генералитета» и прочего «шляхетства» препятствовали выработке совместной платформы касательно отношения к приглашённой на престол монархине. Показательно, что среди присутствовавших в Москве в январе-феврале 1730 г. были и те, кто никаких проектов и прошений не подписал. По нашим подсчётам, таких оказалось довольно много: 236 человек — 31.5 % от общего количества (748) известных нам подписантов или половина из поставивших подписи 5–8 февраля в Кремле.

Выделить уклонившихся по каким-либо признакам трудно. В массе своей они представляют тот же социальный слой, что и подписавшие «проект 364-х»; среди них — отставные генерал-майоры И. В. Солнцев-Засекин и И. Колтовский, генерал-придворный А. Б. Бутурлин, находившиеся «не у дел» П. П. Шафиров, бригадиры И. Кокошкин, П. И. Лачинов, П. С. Глебовский, Л. Г. Исупов, капитан А. Березников; старый окольничий М. Г. Собакин, отставники полковник И. Спешнев и капитан-поручик гвардии Ф. Б. Глебов, майоры Т. Грибоедов, Я. И. Дашков, И. Колычев, В. Макулов, Н. Полтев. Рядом с ними — находящиеся на службе военные и моряки: капитан-командор И. Ф. Козлов, капитаны флота И. С. Львов, В. И. Лодыженский, И. Нарышкин, артиллерист В. Арсеньев, командиры Вятского и Выборгского драгунского полков Ю. Н. Репнин и А. Г. Кропотов, И. И. Бахметев; подполковники В. Измайлов (Брянский полк ландмилиции), П. Хилков (московский гарнизон), И. Чириков (Московский полк), А. Еропкин, Г. Собакин, Г. Шатилов (московская полиция), А. П. Шереметев (Астраханский полк), И. Вадковский (Адмиралтейство), Е. Л. Милюков; капитан П. Калачов, капитан-поручик А. Ф. Головин. В их числе находились генерал-адъютанты обоих фельдмаршалов-«верховников» А. Р. Брюс и П. М. Шипов и флигель-адъютанты В. В. Долгорукова подполковник Н. Чемодуров и капитан А. Щербинин.

Среди «статских» устранились от дискуссий главный московский начальник — губернатор А. Л. Плещеев; сенатские служащие (обер-секретарь И. К. Кирилов и секретари М. Владимиров и Д. Невежин), а также подчинённые А. И. Остермана — члены Коллегии иностранных дел: советник П. В. Курбатов, асессоры М. Р. Родионов и С. И. Иванов и обер-секретарь И. Юрьев. Их примеру последовали начальник Печатной конторы А. Ф. Докудовский, член Коллегии экономии И. П. Топильский, асессор Коммерц-коллегии О. Соловьёв, член Сибирского приказа И. Д. Давыдов, статские советники А. Т. Савёлов (из Раскольничьей конторы) и С. А. Колычев (из дворцовой счётной комиссии). Не стали подписывать никаких документов архитектор П. М. Еропкин и придворные — камергер П. Б. Шереметев, егермейстер М. Селиванов, камерцальмейстер А. Кайсаров, камер-юнкер И. Одоевский.

Определить сейчас, из каких побуждений одни считали нужным подписывать те или иные документы, а другие воздерживались от участия в политических акциях, едва ли возможно. Можно только указать, что «раскол» по этому вопросу происходил и среди родственников, и среди сослуживцев. Так, президент Вотчинной коллегии и два её члена подписали «проект 364-х», а вице-президент Ф. С. Мануков и советник И. Сибилев никаких документов не подписывали. Три советника Юстиц-коллегии (П. В. Квашнин-Самарин, А. Т. Ржевский и Е. И. Мусин-Пушкин) также поддержали «проект 364-х»; после чего два последних подписали 25 февраля второе прошение (а Ржевский, кроме того, ещё и первое прошение), а их начальник, вице-президент Г. Т. Ергольский не участвовал ни в чём.

Впрочем, разделить родственников могла и не только политика. Весной того же 1730 г. статский советник А. Т. Ржевский (подписавший и «проект 364-х», и оба прошения к Анне Иоанновне) с братом, преображенским поручиком Никитой, подал императрице челобитную на двоюродного брата полковника Василия Ивановича Ржевского, никаких документов не подписывавшего. Братья известили императрицу, что В. И. Ржевский «пьёт безобразно» и по распоряжению С. А. Салтыкова был взят «в содержание» под караул, и просили не винить их, если непутёвым родственником с пьянства будет что «учинено», и запретить полковнику распоряжаться имением.[908]

Иные представители дворянских фамилий (Барятинских, Баскаковых, Воейковых, Волконских, Глебовых, Еропкиных, Кропотовых, Левшиных, Лопухиных, Нарышкиных, Несвицких, Одоевских, Плещеевых, Протасовых, Путятиных, Римских-Корсаковых, Хованских, Хрущовых, Шепелевых, Шереметевых) порой подписывали несколько документов, другие же не считали нужным этого делать — возможно, физически не могли, поскольку прибывали и отбывали из Москвы, или не видели в этом для себя необходимости. Ничего не стали подписывать князья Пётр и Александр Никитичи Прозоровские, Алексей и Иван Боборыкины, Иван и Фёдор Вадковские, князья Давыдовы; два Степана, Василий и Григорий Кафтыревы; Лев и Сергей Милославские; Андрей, Михаил и Максим Пущины; Николай Иванович и Александр Борисович Бутурлины. Четверо Ходыревых подписали только «проект 364-х», как и четверо князей Мещерских, но все они больше ничего не подписывали, и второе прошение подавал пятый из Мещерских — князь Фёдор Васильевич.

Обнаруженные нами на полях печатного «Календаря» на 1730 г. (из отдела редкой книги Государственной публичной исторической библиотеки[909]) дневниковые записи свидетельствуют, что их анонимный автор политикой не интересовался. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, автор выехал из Москвы сначала в Болхов, а потом в своё имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся он в столицу только 11 марта и указал, что 15-го числа «присягал в саборе в Успенском», после чего 17 марта опять отбыл в деревню, где и жил до июня. И впоследствии никаких событий, кроме кратковременных приездов в столицу и визитов в гости к тестю, автор не отмечал — разве что состоявшееся 4 июля «затмение солночное».

Единичные известные нам письма 1730 г. посвящены прежде всего хозяйственным делам — обустройству деревень и приобретению крепостных «душ». Так расписавшийся в ознакомлении с «кондициями» князь Василий Хованский 4 июня 1730 г. сообщил бывшему управителю хозяйства генерал-адмирала Ф. М. Апраксина Даниилу Ивановичу Янькову об «увольнении» к нему своего дворового «служителя», за что адресат горячо благодарил и обещал исправно платить за приобретённого крепостного подушные деньги. Другой корреспондент, Кирилл Кириллович Пущин, сам покупал у Янькова «людей» и особенно просил уступить какого-то Тимофея Ляпина. Он же жаловался на трудности с благоустройством имения: «Хочетца мне съездить на Ворону заложить церкав и посмотреть в осеннее время. Я ето подлено не знаю: хваля[т], что хороша, толко я был зимою толко в ней три дни и то ничего не видел, что зимою осмотреть ничего невозможно; страшно разбою, так же в деревнишке и женишку без людей покинуть страх же, что никого у меня в деревнишке людей нет же никаких».[910] Известий о каких-либо политических событиях в приведённых и других письмах нет, хотя все их авторы присутствовали в феврале 1730 г. в Москве и подписали экземпляр прошения о восстановлении самодержавия, выставленный в кремлёвской Столовой палате.

Нет упоминаний о политике и в переписке (за 1727–1734 гг.) опального адмирала А. Л. Нарышкина и его брата Ивана, хотя последний в Москве присутствовал и расписался по объявлении о воцарении Анны Иоанновны. В письмах речь шла о способах возвращения из опалы, о домашних делах, разделе имущества и крепостных крестьянах.[911] А крепостные их вотчины села Конобеева в 1729 г. подали на царское имя жалобу — они не забыли, что 40 лет назад были отданы боярину Л. К. Нарышкину, и желали вновь стать дворцовыми, тем более что братья Нарышкины требовали оброчные деньги «со излишеством», «нагло и разорительно». Но 24 февраля 1730 г. Верховный тайный совет указал: «за продерзостное их челобитье» крестьянских старост «в Шацку бить кнутом без пощады».[912]

Поданные зимой и весной 1730 г. челобитные солдат и офицеров Семёновского полка показывают, что их податели порой были неграмотны — за них расписывались однополчане. Эти бумаги рассказывают о тех же самых наиболее волновавших гвардейцев «домашних обстоятельствах»: одним надо было приводить в порядок своё или купленное хозяйство или закрепить за собой унаследованное после смерти родственников; у других бежали крестьяне или дворовые, украв имущество и документы-«крепости»; у третьих случился пожар, свели лошадей или в деревне объявились «воровские люди»; у прочих были проблемы с «самовольством» соседей, которые захватывали спорную пашню или луга, ломали заборы или, как жаловался солдат Михаил Челищев, «собрався многолюдством с людьми своими и со крестьяны и пришед днём к омбаром моим и выломали двери и хлеб, которой был, выгребли без остатку».[913]

Гвардейцы следили за продвижением на «убылые места», напоминали о выплате задержанного жалованья, о повышении окладов, своевременной выдаче провианта — вот тот круг интересов, который отражён в полковых делах. Пожалуй, стоит добавить в этот перечень карты, вино и прочие казарменные развлечения, после которых приходилось лечиться от «старой французской болезни», улаживать ссоры и выплачивать долги… В политике они разбирались слабо; в августе 1731 г. преображенский сержант Алексей Махов всерьёз усмотрел криминал в популярной книжке «Езда в остров любви» и требовал «взять ево пред её императорское величество», но в сугубо «амурном» переводном сочинении «никакой важности не нашлось».[914]

Таким образом, имеющиеся в нашем распоряжении немногочисленные свидетельства о политических взглядах и предпочтениях российского дворянства показывают, что не только «верховники» с трудом осваивали новые политические приёмы и не сумели вовремя выдвинуть устраивавший «шляхетство» план государственного устройства. Собравшиеся в столице дворяне также не смогли найти общий язык — слишком пёстрым оказался состав лиц, обсуждавших различные проекты, слишком сильно различались их политические представления и даже сам подход к проблеме ограничения монархии. Разница уровней политической культуры делала затруднительным объединение тех, кого упрощённо делят на «конституционалистов» (или даже «республиканцев») и «монархистов», тем более что, как заметил Ю. М. Лотман, в общественном сознании той эпохи поверхностно схваченные и «противоположные, с точки зрения своего исторического развития, концепции смешиваются и легко проникают друг в друга».[915]

Внимательные наблюдатели быстро почувствовали эту неустойчивость. В самый разгар сочинения конституционных проектов 9 февраля 1730 г. де Лириа дал вполне определённый прогноз: поскольку «господа магнаты так разделены между собою», то вскоре «мы увидим царицу такою же неограниченную, какими были её предки».[916] Аналогичное предположение высказал за две недели до события и опытный барон Мардефельд.[917] Вестфалей же полагал, что «умы успокоились»; французские дипломаты и английский консул Рондо были уверены в «добрых последствиях» нового государственного устройства.[918]

Зыбкость и неустойчивость мнений и настроений дворянства в немалой степени способствовала успеху государственного переворота, который 25 февраля 1730 г. возвратил самодержавную власть Анне Иоанновне.

Хроника «революции» 25 февраля 1730 г.

«Санкт-Петербургские ведомости» от 2 марта 1730 г. известили немногочисленных читателей, что 25 февраля государыня изволила «своё самодержавное правительство к общей радости и при радостных восклицаниях народа всевысочайше восприять».

В начале XIX века, когда сведения о «затейке» Верховного тайного совета впервые появились в сочинениях, рассчитанных на «возбуждения младой души» читателя, итог событий 1730 г. представлялся примером патриотического поведения дворянства, дружно выступившего против властолюбивых вельмож: «Такой образ правления, которой оставлял всю власть знатному дворянству, не нравился сельским дворянам и народу, кои неоднократно говорили: "Мы привыкли быть управляемы одним монархом, а не осмью, и теперь не можно знать, к кому обратиться". По разных о том совещаниях пошли они в числе 600 человек прямо к государыне и просили её собрать Государственный совет для учинения нужных перемен в новоустановленном правлении. Совет по желанию их собрали, и тогда граф Матвеев подал государыне от имени всех вообще прошение, объявляя, что ему от всего дворянства поручено представить императрице, что она от уполномоченных членов Тайного совета обманута, и подписанные ею обязательства при избрании её на российский престол лукавством от неё вынуждены; что Россия с давних веков управлялась самодержавными государями, и посему просит её по желанию народа и ко благу отечества принять правление на таком основании, как было прежде. После того Анна Иоанновна разодрала подписанные ею статьи, но при том объявила, что хотя приемлет неограниченную власть, однако будет правительствовать с кротостию, и благоденствие подданных останется навсегда единственным предметом её попечения».[919]

На самом деле Совет вплоть до рокового для него 25 февраля не оставлял попыток завершить работу над «конституцией». Между тем Анна в сопровождении В. Л. Долгорукова прибыла 10 февраля в подмосковное село Всехсвятское. Правители были заняты, кроме текущих дел, похоронами Петра II (11 февраля), аудиенцией у прибывшей государыни (14 февраля), организацией её торжественного въезда в Москву 15 февраля и трёхдневных празднеств по этому случаю.

Утвердив текст присяги, «верховники» приступили к организации её принятия, одновременно продолжая работу над «конституцией». Очевидно, им казалось, что всё идёт по плану. Но время работало против них: пока одни размышляли и спорили, другие действовали.

Прибытие Анны ускорило объединение «партии», враждебной планам Верховного тайного совета. Её ядро составили родственники Анны: её дядя В. Ф. Салтыков и двоюродный брат, майор Преображенского полка С. А. Салтыков; третий фельдмаршал князь И. Ю. Трубецкой и придворные вроде камергера Р. Лёвенвольде. Сами по себе они большой силы не представляли, и при другом раскладе «верховники» могли бы смело игнорировать их неудовольствие. Но по мере нарастания расхождения Совета и оппозиции они должны были стать центром притяжения для недовольных и обиженных.

Другую группу противников планов Верховного тайного совета представляли крупные фигуры, обязанные своим положением петровским реформам: генерал-прокурор Ягужинский, «заболевший» вице-канцлер Остерман, архиепископ Феофан Прокопович. Все они, кроме Остермана, были отодвинуты «верховниками» от власти и мириться с подобной ситуацией не собирались. Но если решительные действия Ягужинского хорошо известны, то сказать что-либо конкретное о поведении Остермана в эти дни довольно трудно. Не исключено, что опытный бюрократ и дипломат мог вписаться в новое государственное устройство; но играть первую скрипку при решении внешнеполитических вопросов ему вряд ли позволили бы Д. М. Голицын и В. Л. Долгоруков, как и выполнять былую роль посредника между Советом и государем.

Что касается Феофана, то он был искренним сторонником реформ, и принять ломку этой системы ему было трудно, если не невозможно. Тем не менее, не исключено, что и этого незаурядного человека можно было склонить к сотрудничеству при выработке нового политического устройства. Ведь Феофан был одним из немногих разбиравшихся в политической теории и идеях своего времени. Принадлежащее его перу «Изъяснение, каковы были некиих лиц умыслы, затейки и действия…», содержавшее краткое изложение событий и обвинительные пункты в отношении «верховников», исходит из того, что последние всё же «искали общей государства пользы», однако делали это крайне неуклюже, что могло ввергнуть страну в «кровавое смущение».[920] Но ему надо было обеспечить достойное место в политике, а отношение Совета и лично Д. М. Голицына к Синоду и высшему духовенству это исключало. Да и нежелание «верховников» поступиться частью своей власти в пользу других членов генералитета укрепляло позиции их противников. Умелая пропаганда могла только подогревать подобные настроения в среде, не принимавшей прямого участия в событиях, но способной стать решающей силой, — гвардии.

Гвардейские майоры и подполковники участвовали в обсуждениях проектов. Однако это движение не затронуло основную массу их подчинённых. 12 февраля при встрече Анны преображенцы во главе с майором Нейбушем бросились в ноги к своей «полковнице», а кавалергарды удостоились приёма в «покоях» и получили из рук Анны по стакану вина.[921] Эта «агитация» была куда более доходчивой, чем мудрёные политические проекты. Здесь Джеймс Кейт, единственный из мемуаристов, отметил появление Остермана, который, «будучи больным со дня смерти императора, нашёл в себе достаточно сил посетить её там, и два дня спустя императрица объявила себя капитаном кавалергардов и полковником первого полка пешей гвардии».[922] Генерал, возможно, намеренно подчеркнул связь событий, в ходе которых Анна впервые рискнула нарушить принятые ею «кондиции». Ответным ходом правителей был их визит к Анне в субботу 14-го числа, во время которого князь Д. М. Голицын в приветственной речи напомнил Анне о взятых ею обязательствах.

Но это были не более чем слова. Полковые же документы показывают, что императрица стремилась завоевать симпатии гвардии. Уже 12 февраля она «именным повелением» произвела преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трёх солдат в капралы. На следующий день капитаны того же полка Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами, то есть вместе с майором С. А. Салтыковым фактическими командирами полка. 16 февраля императрица пожаловала в новые чины целую группу преображенцев, а полкового адъютанта И. Чеботаева — «через линею» (то есть не по старшинству) сразу в капитан-поручики, «дабы на то другие смотря, имели ревность к службе».[923]

15 февраля 1730 г., как сообщал газетный «репортаж» тех дней, Анна «изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь». У крепостных ворот её встретили депутаты от дворянства, купечества и духовенства, Феофан Прокопович произнёс приличествовавшую случаю речь и объяснил, что подданные получили «к заступлению отечества великодушную героину, искусом разных злоключений не унывшую, но и паче утверждённую. Получили к тихомирию и беспечалию народному владетельницу правосудную, и вся оные царём должные свойства, которые царственной псалмопевец в псалме 100 показует, изобильно содержащую».

Анна поклонилась праху предков в Архангельском соборе и под ружейную пальбу выстроенных в шеренги полков проследовала в свои новые «покои» в Кремлевском дворце. По случаю торжества гвардейское «солдатство» получило от её имени по рублю и было поротно оделено вином. 20 февраля гвардии было выдано жалованье «обор и ундер афицером на месяц, а салдатом и протчим по рублю на человека» — кажется, уже во второй раз; 21 февраля 169 ветеранов-преображенцев получили желанную отставку.[924]

Маньян в депеше от 16 февраля писал о непонятно откуда появившемся в те дни «весьма высоком мнении о личных достоинствах» Анны Иоанновны и «великих талантах, признававшихся за ней Петром», благодаря которым «она может оказаться весьма способной взять на себя бремя верховной власти».[925] Понятно, что награды и производства большей частью были подготовлены и поданы на высочайшую подпись полковым начальством, но эти милостивые «повеления» работали на воссоздание у гвардейцев представлений о доброй матушке-государыне и «полковнице». Так буквально на глазах творилось в зимней Москве 1730 г. «общественное мнение». Недалёкая и несчастная Анна, заброшенная по воле Петра в курляндскую глушь (ни о каком признании дядей её «талантов» и речи быть не могло), внезапно представала истинной преемницей великого императора.

Да и сами празднества и лицезрение императрицы — символа государственного величия — не могли не вызвать подъём верноподданнических чувств. Даже в другую эпоху в глазах просвещённого дворянина Андрея Болотова «ничто не могло сравниться с тем прекрасным зрелищем, которое представилось нам при схождении императрицы (Екатерины II. — И.К.) с Красного крыльца… во всём блеске и сиянии её славы». Минуты, проведённые в Кремле под звон колоколов, сопровождавших шествие Екатерины II, сохранились в памяти Болотова как самые восхитительные в его жизни. Умилён был он и возможностью созерцать императрицу на Ходынке перед началом фейерверка, где она «провела почти всё… время в игрании с несколькими из знаменитейших вельмож в карты» и беспрепятственно допускала к столу всех желавших из «нашей братии». При этом рассудительный автор иронизировал над наивными ожиданиями провинциальных дворян, которые прогуливались перед лавками с дорогими товарами, «мечтательно надеясь, что товары сии приготовлены для оделения ими всего дворянства», в то время как у императрицы «того и в мыслях не было».[926]

23-го числа Анна отстояла службу в Успенском соборе и наградила свою сестру Екатерину Мекленбургскую орденом Святой Екатерины, после чего «публично кушала» во дворце; «причём, — отметили «Ведомости», — дамские особы в преизрядном убранствии, а кавалеры в трауре явились». В эти дни помянутые «дамские особы» занимались не только «убранствиями». Дипломаты и мемуаристы свидетельствуют: придворные дамы и жёны деятелей той поры стали новым фактором политических интриг в России и приняли участие в действиях «партии» сторонников самодержавия.

Дамская «эмансипация» — тоже один из результатов петровских реформ, сказавшийся в это бурное время. П. Ю. Салтыкова, согласно «записке» Татищева, была послана ночью 24 февраля (у Татищева указано 23-е, но даты у него сдвинуты на один день) известить Анну, что наутро ей поднесут челобитную от недовольного действиями «верховников» дворянства. Предположения же об участии других дам связаны с тем фактом, что их мужья или братья оказались в центре событий 25 февраля (например, сестра П. Ю. Салтыковой М. Ю. Черкасская — жена сенатора А. М. Черкасского, а обе они — урождённые Трубецкие, сестры камер-юнкера Н. Ю. Трубецкого; А. И. Чернышёва — жена генерал-лейтенанта Г. П. Чернышёва, Е. И. Головкина — жена действительного статского советника М. Г. Головкина, его сестра А. Г. Ягужинская и т. д.).[927]

20 февраля в Москве началась процедура присяги Анне Иоанновне. Без каких-либо происшествий она продолжалась семь дней и была прекращена только спустя сутки после восстановления самодержавия. Ежедневные рапорты о числе присягнувших говорят, что в течение 20–26 февраля присягу дали 50 775 человек разного звания. 2 364 человека из них могут быть отнесены к дворянам как обладатели классных чинов и соответствующих должностей, придворные или лица, прямо охарактеризованные как «дворяне», «шляхетство» или «знатные недоросли».[928] При этом присяжные документы не содержат информации о принадлежности к дворянству лиц, находившихся среди 1869 присягавших 23 и 24 февраля в Архангельском соборе (а они там, несомненно, были), а также среди 2 397 солдат-преображенцев и 2 414 солдат-семёновцев. В любом случае можно уверенно говорить о присутствии в Москве более чем трёх тысяч представителей «шляхетства» (из них примерно 700–800 человек были вовлечены в политические дебаты).

В столицу съехались не затронутые «конституционными» новациями дворяне ближнего и дальнего Подмосковья, а также офицерство 1-го и 2-го Московских, Воронежского, Бутырского, Вятского, Коломенского армейских полков. В подавляющем большинстве они едва ли были готовы к радикальным политическим изменениям, и для них Анна Иоанновна безусловно оставалась самодержицей.[929]

21, 23 и 24 февраля «верховники» съезжались и работали постоянно, о чём свидетельствуют записи в неопубликованном черновом журнале заседаний и изданные протоколы. Постоянно присутствовали Г. И. Головкин, Д. М. Голицын, В. В. Долгоруков; каждый день приходил на заседания В. Л. Долгоруков и появлялся с документами из Военной коллегии М. М. Голицын; с 23-го числа находился в Совете А. Г. Долгоруков. Совет ежедневно требовал и получал рапорты о проведении присяги, менял сенаторов, «чтоб остановки не было в делах».

23 февраля Совет распорядился уничтожить карантин в Царицыне и учредить такой же в Киеве; приказал выдать 10 тысяч рублей на расходы императрице и послать инженеров для исправления Царицынской укреплённой линии. 24 февраля «верховники» указали отпустить 35 тысяч рублей на ремонт пограничных крепостей; по просьбе М. М. Голицына произвели заслуженных подполковников в полковники, распорядились о выдаче «окладного провианта» офицерам гарнизонов в Прибалтике, поставке ружей в полки ландмилиции, заготовке провианта и фуража в магазинах Украинской армии и т. д.[930] Но за обилием текущих вопросов правители не нашли времени на завершение своего главного дела — составления и обнародования новой «формы правления», хотя именно этого ожидали в обществе.[931] Похоже, они были уверены в прочности своего положения…

Развязка наступила 25 февраля 1730 г. Утром «верховники», за исключением Остермана и находившегося при Анне В. Л. Долгорукова, собрались во дворце и, согласно журналу, «перед делами имели секретные разговоры». О чём они совещались в этот последний день своего пребывания у власти, неизвестно; но остальная работа Совета была вполне рутинной. Обсуждались донесение Адмиралтейства о строительстве гавани в Рогервике и предстоявший рекрутский набор; были подписаны протоколы об изготовлении новых знамён для полков, отправке в Иран инженеров для составления карт провинций. Затем в зале заседания появился князь Василий Лукич, и члены Совета отправились к императрице.[932]

Внезапно во дворец явилась депутация дворян во главе с генералами Г. П. Чернышёвым и Г. Д. Юсуповым и тайным советником А. М. Черкасским. О данной акции, как указывает В. Н. Татищев, Анна получила известие (через П. Ю. Салтыкову) уже вечером 24 февраля, и, очевидно, санкция императрицы на подачу челобитной была получена. Мы не знаем, кто был автором нового документа («первой челобитной») и как именно он появлялся на свет; большинство исследователей считают его делом рук В. Н. Татищева. Челобитчики жаловались императрице, что правители оставили без внимания поданные им проекты, и предлагали «собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить».[933]

Из 87 подписей под прошением (часть которых не представляется возможным разобрать) меньшинство принадлежало группе генералов и чиновников, участвовавших ранее в «проекте 364-х». Не исключено, что некоторые из них первоначально действительно хотели «воли себе прибавить» и оградить монаршую власть какими-либо «установлениями». Но остальные 59 человек (почти 70 %) — это «новички», прежде не участвовавшие в составлении каких-либо документов и не подписывавшие их. Большинство — гвардейские офицеры и кавалергарды. Это соответствует свидетельству Татищева, что гвардейцы Антиох Кантемир и Фёдор Матвеев собирали эти подписи в полках. Почему гвардейцы и кавалергарды подписали текст, призывавший не к восстановлению самодержавия, а к учреждению особого «конституционного собрания»? По причине ночной спешки — или убеждённости, что, главное, эта бумага направлена против «верховников», а дальше будет видно?

Как в 1725 г., в 1730-м полки гвардии в перевороте не участвовали. Но гвардейские офицеры во дворец пришли, что подтверждают их подписи под первым и вторым прошениями. Первое подписали 20 гвардейцев. Большинство из них явились во дворец и, за исключением пяти человек (второе прошение не подписывали преображенские капитаны С. Кишкин, поручик B. Бибиков и подпоручик Ф. Ушаков, а также семёновский майор С. А. Шепелев и капитан А. Усов), подписали также второе прошение о восстановлении самодержавия. Кажется, дата подачи прошения была выбрана не случайно: 25 февраля — последний день дежурства преображенцев, их сменяли на караулах семёновцы.

Документы Преображенского полка позволяют назвать имена и чины участников событий: капитаны С. Шемякин, А. Раевский, Ф. Шушерин, C. Епишков, Ф. Полонский; капитан-поручики А. Замыцкой, П. Колокольцов, П. Черкасский, Ф. Матвеев; поручики А. Лопухин, П. Ханыков; подпоручик Д. Золотилов, во главе с майором С. А. Салтыковым и его сыном подпоручиком П. С. Салтыковым. Все они подписали первое прошение, но не подписывали до того никаких проектов.

Но уже до того, как свидетельствуют донесения дипломатов, механизм осуществления переворота был запущен при участии императрицы. По донесению Лефорта, Анна вечером 24 февраля приказала С. А. Салтыкову «взять на себя обязанность принимать доклады» и командовать полком и караулами. Английский резидент К. Рондо узнал, что в ночь накануне покинул дворец В. Л. Долгоруков, до того «опекавший» Анну Иоанновну.[934] Мардефельд же сообщал, что Анна поручила охрану дворца С. А. Салтыкову утром 25 февраля; «последний тотчас же удвоил караул, назначил туда надёжных офицеров и возможно увеличил число часовых. По собрании членов Верховного тайного совета её императорское величество государыня вошли на престол и отдали капитану от гвардии Альбрехту, по рождению пруссаку, повеление, чтобы он не слушался ничьих приказаний, кроме своего подполковника Салтыкова (ибо до сих пор дворцовый караул состоял под начальством князя Василия Лукича Долгорукого)».[935]

Если эти известия соответствуют действительности, то утром 25 февраля «верховники» утратили контроль над охраной дворца, чем обеспечивался свободный доступ дворянской делегации. Однако Анна неуверенно чувствовала себя в качестве императрицы; на помощь пришла старшая сестра Екатерина — она якобы сунула в руку заколебавшейся государыне перо, и та подписала прошение: «По сему рассмотреть». Потом оно таинственным образом исчезло и дошло до нас в неизвестно кем и когда сделанной копии; возможно, подписавшие его высокопоставленные лица не хотели сохранять свидетельство своей сомнительной благонадёжности. После вручения прошения дворянская делегация осталась во дворце; на послеобеденное время ей была назначена ещё одна аудиенция — то ли по просьбе самих дворян, то ли по распоряжению императрицы.

Можно спорить, являлось ли это прошение «конституционалистским» документом или его авторы желали выяснить, позволят или не позволят «верховники» утвердить предложение, исключавшее Верховный тайный совет из процесса создания новой «формы правления» и передававшее главную роль императрице. Да и резолюция на двусмысленной бумаге ещё не гарантировала успеха реставрации самодержавной власти.

Но после подачи прошения ситуация изменилась: обедавшие с государыней министры уже не могли повлиять на вышедших из-под контроля верноподданных. В депеше Лефорта от 2 марта говорится, что якобы ещё 24 февраля они решили вернуть государыне самодержавную власть, но Анна ответила, что «для неё недостаточно быть объявленной самодержицей только восемью лицами».[936] В черновом журнале Совета за 24 февраля упоминаний о встрече его членов с Анной Иоанновной в этот день нет. Может быть, рассказ саксонского дипломата отразил попытку «верховников» выйти из отчаянной ситуации — но не 24-го, а 25-го числа, во время того самого злополучного обеда?

Ко времени новой аудиенции состав делегации изменился. Сколько дворян пришло утром вместе с А. М. Черкасским[937] подавать первое прошение, сказать трудно. Иностранцы приводят сильно различающиеся данные: более 300 человек (де Лириа и Мардефельд), 800 человек (Маньян), 800 человек, из которых 150 вошли во дворец (Лефорт), 150 человек (Вестфалей). В действительности первый документ подписали 87 человек, второй — 162 (а не 166, как ошибочно подсчитал Д. А. Корсаков), из которых только 63 поставили подпись под тем и другим (следует также иметь в виду, что несколько подписей под первым прошением не были разобраны).

Первое прошение могли подать одни дворянские лидеры из числа «генералитета» или даже только их часть. Так, член Военной коллегии князь Г. Д. Юсупов, подписавший первую челобитную, согласно данным Лефорта, сам её и подавал. А по документам коллегии, он утром 25 февраля находился в присутствии, закреплял коллежские протоколы, и видимо, лишь позднее явился во дворец и подписал второе прошение.[938] Обе челобитные подписали также сенаторы А. М. Черкасский, И. Г. Головкин и В. Я. Новосильцев. Но если первые двое в тот день в Сенате не появлялись, то третий, как и Г. Д. Юсупов, с утра вроде бы присутствовал на «рабочем» месте и занимался «креплением» протоколов.[939]

Между тем к преображенцам подошла подмога — капитаны С. Пырский и П. Мельгунов; капитан-поручик И. Крамер; поручики И. Зиновьев, Ф. Мещерский, А. Микулин, Ф. Тюменев, А. Татищев, С. Г. и Г. Г. Юсуповы; подпоручики В. Бестужев, В. С. Салтыков, Н. П. Салтыков, Я. Крамер, П. Румянцев и А. Кантемир; полковые адъютанты С. Ресин и И. Беклемишев, полковой секретарь И. Булгаков и только что произведённый Анной в прапорщики Г. Обухов. Их подписи стоят под вторым прошением вместе с подписями названных выше офицеров; но ранее они также ни в какой «политике» замечены не были, не являлись и обычным караулом, включавшим, судя по повседневным приказам, не более троих-четверых офицеров. Иные из них (П. Мельгунов, П. Ханыков, П. Салтыков, Я. Крамер, Г. Г. Юсупов) недавно приветствовали императрицу во Всехсвятском и несли при ней караул.[940] Предполагать, что все они, равно как и появившаяся и оставившая свои подписи под вторым прошением «команда» кавалергардов, были сторонними зрителями или тем более «конституционалистами», у нас оснований нет.

В любом случае оставленное во дворце «шляхетство» совещалось недолго. Никакой новой «формы правления» оно не придумало (да и едва ли могло придумать за короткое время) и после обеда подало императрице вторую челобитную с просьбой «всемилостивейше принять самодержавство»:

Кто же вернул таким образом Анне Иоанновне право на ничем не ограниченную власть? 62 из «приложивших руки» ко второму прошению 162 человек до того не подписывали вообще никаких документов, в том числе первого прошения. Вместе с 19 офицерами и чиновниками, подписавшими только первое прошение (но ни одного из предыдущих проектов), эта группа включала 81 человек — почти половину из присутствовавших во дворце 25 февраля.

Бросается в глаза присутствие гвардейских офицеров (42 преображенца, 3 семёновца и 35 кавалергардов), которые явились защитить свою «полковницу» от происков «бояр». Судя по последовательности подписей, кавалергарды и преображенцы подходили отдельными группами и вольно или невольно «прослаивали» остальных челобитчиков (не под впечатлением ли гвардейской активности обер-директор Михаил Павлов оказался настолько усердным, что расписался дважды?). Но, скорее всего, это были те офицеры, на которых заговорщики могли рассчитывать, которые без санкции высших командиров решились прийти во дворец и не испугались открыто высказать своё мнение, что было новым явлением в отношениях гвардии с властью.

Бравые офицеры, как свидетельствуют испанский и французский дипломаты, в первую очередь потребовали возвращения императрице законных прав и бросились к её ногам с криками: «Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!»[942] В 1730 г. гвардия сохранила приверженность своей «полковнице», как пятью годами ранее при возведении на престол Екатерины I. Но теперь в событиях участвовало не только гвардейское начальство, но и обер-офицеры. Символично, что среди «восстановителей» самодержавия оказался дед первого дворянина-революционера кавалергард Афанасий Прокофьевич Радищев…

Майор Преображенского полка С. А. Салтыков предложил «обуздать всякого, кто осмелится высказать противное мнение». Вместе с ним своим авторитетом «агитировали» в пользу Анны престарелый боярин-фельдмаршал князь Иван Юрьевич Трубецкой и другая крупная фигура петровского царствования — генерал-лейтенант Иван Михайлович Головин, «главный адмиральский помощник» и любимый денщик императора, умело игравший роль простосердечного и верного слуги.

Что чувствовали представители российской элиты, только что обсуждавшие программы реформ, а теперь просившие о восстановлении самодержавия, мы уже не узнаем — как не узнаем и того, кто из них ставил свою подпись по убеждению, а кто — по «конъектуре» или «за опасностью».

Строго говоря, гвардейцам незачем было буянить и бряцать оружием; само наличие сплочённой группы офицеров было достаточным аргументом для «добровольного» обращения к Анне с просьбой о принятии «самодержавства». И явно не гвардейские служаки составляли как первое, так и второе прошение — их инициировали, обдумывали и сочиняли более грамотные и старшие по чину персоны, в том числе и те, кто ещё недавно выдвигал «конституционные» проекты, и даже автор злой карикатуры на Анну Епафродит Мусин-Пушкин. Часть подписей под вторым прошением, как и под первым, принадлежала группе лиц, участвовавших в составлении «проекта 364-х». Это генералы И. Ф. Барятинский, С. И. Сукин, Г. П. Чернышёв, Г. Д. Юсупов, А. И. Тараканов, А. И. Ушаков; действительные статские советники В. Я. Новосильцев, С. В. Секиотов, М. А. Сухотин, М. Г. Головкин, А. К. Зыбин; тайные советники A. M. Черкасский и Д. А. Шепелев.

Видимо, некоторые из них, как уже говорилось выше, стремились оправдаться при перемене «конъектуры»; неслучайно А. И. Остерман в специальной записке о пожалованиях отличившимся счёл необходимым выделить Г. П. Чернышёва, который себя «особливо радетельным показал».[943] Но под документом появились и фамилии других лиц этого круга, которые первое прошение не подписывали, однако пришли или были вызваны во дворец: генерала М. А. Матюшкина, генерал-майоров С. А. Алабердеева, Л. В. Измайлова, действительного статского советника П. И. Мусина-Пушкина, придворных М. Д. Олсуфьева, А. Н. Елагина, A. M. Апраксина, капитана гвардии А. П. Баскакова. Впервые поставил подпись фельдмаршал И. Ю. Трубецкой. Возможно, составители прошения питали надежду, что императрица, отменив «кондиции» и власть «верховников», всё же разрешит «шляхетству» выбирать сенаторов, губернаторов и президентов коллегий. И уж совсем неопределённо звучало пожелание «форму правительства государства для предбудущих времён ныне уставлять».

Кроме генералов и гвардейцев, в числе «просителей» оказались армейские офицеры (неграмотный майор П. Коркачев, капитаны П. Васьков, Д. Сафонов, А. Брылкин, И. Анненков, поручик Я. Павлов), симбирский воевода Б. Толстой, обер-аудитор Ф. Дурасов, камер-паж С. Баклановский, молодой И. И. Бецкой — незаконнорождённый сын И. Ю. Трубецкого; прочие лица, не указавшие чина и звания и неизвестно как очутившиеся в составе депутации. Все они не имели отношения к предыдущим событиям; можно только предполагать, были ли они случайными людьми, примкнувшими к недовольным, или статистами, повинующимися руководителям этого спектакля.

Подписи под обоими поданными Анне Иоанновне 25 февраля прошениями показывают, что в первых рядах стоят имена одних и тех же персон генеральского ранга: генерал-лейтенанта Г. П. Чернышёва, Г. Д. Юсупова и А. И. Ушакова, генерал-майоров С. И. Сукина и А. И. Тараканова, тайного советника А. М. Черкасского, действительных статских советников М. Г. Головкина и В. Я. Новосильцева. В этом же ряду в обоих случаях оказался молодой и малочиновный камер-юнкер Н. Ю. Трубецкой. Все эти люди после переворота были облагодетельствованы императрицей. Можно предположить, что они и являлись организаторами составления обеих челобитных.

В этот тяжёлый для неё день Анна держалась достойно и не делала ошибок. Она как должное восприняла второе прошение о восстановлении её монарших прав, но не стала его подписывать и, следовательно, брать на себя какие-либо обязательства. С этого момента («пополудни в четвёртом часу», согласно журналу Верховного тайного совета) начался процесс «передачи власти». По приказу Анны были доставлены подписанные ею «кондиции» и сопроводительное письмо Верховному тайному совету, которые она «при всём народе изволила, приняв, изодрать» (разорванный надвое уникальный документ ныне хранится в особом сейфе в Российском государственном архиве древних актов). Затем сенаторы А. М. Черкасский и М. М. Голицын-младший отправились в Сенат с указанием остановить «несамодержавную» присягу и вернуть все использованные и неиспользованные присяжные листы.[944]

На следующий день «верховники» присягнули Анне Иоанновне уже как самодержице и официально «приказали» Сенату, Синоду и трём первым коллегиям сделать соответствующие распоряжения об остановке процедуры присяги по всей стране. Последним днём заседаний Верховного тайного совета стало 28 февраля. «Верховники» составили манифест о «принятии самодержавства», который сами отнесли на подпись к императрице вместе с черновиками «кондиций» — Анна интересовалась подробностями «затейки» своих противников; к ней же была отослана находившаяся «при» Верховном тайном совете «кабинетная печать».[945]

Тридцать душ, или Цена «конституции»

Анна Иоанновна и те, кто стоял за её спиной, понимали, что формально самодержавием она была обязана 162 собравшимся во дворце дворянам, что немногим отличалось от «выборов» её «верховниками». Для «природной» царевны подобное вхождение в «прародительскую» власть выглядело унизительным. Поэтому в те же дни, начиная с 26 февраля, окружение новой самодержицы предприняло масштабную политическую акцию по утверждению легитимности нового режима. В Столовой палате Кремлёвского дворца была положена копия второго прошения 25 февраля и началась процедура её подписания, к которой была привлечена «общественность».

Первыми этот документ подписали зять Анны И. И. Дмитриев-Мамонов и главные герои событий — преображенские майоры В. Нейбуш, А. Лукин, Д. Голенищев-Кутузов и другие офицеры. С пятого листа начинаются подписи архиереев во главе со «смиренным Феофаном». Затем вперемежку идут подписи гвардейцев, генералов, офицеров находившихся в Москве полков, чиновников центральных учреждений и контор, придворных от высших чинов до стряпчих, подключников и «дозорщиков конюшенного ведомства».

«Приложили руки» к прошению ученики «московской академии» и «математической школы», представители «смоленской шляхты» (не обученные русской грамоте и подписывавшиеся латинскими буквами) и — на последних листах — московские купцы, мещане городских слобод (Хамовной, Кадашевской, Конюшенной и пр.) и даже случайные приезжие, в том числе серпуховской купец Иван Кожевников и «вологжанин посадский человек Дмитрий Сукин». Основная масса подписей (1182) была получена в первый же день, а всего с 26 февраля по 7 марта 1730 г. прошение подписали 2246 человек.[946]

Инициаторы этой пропагандистской акции — в отличие от своих противников — использовали тактику «гласности» и традицию «земских» челобитных XVII в., хотя и с противоположными целями. Сотни подписей подданных разного чина придавали должное оформление государственному перевороту. Вместе с тем они должны были продемонстрировать всенародную поддержку самодержавной Анны, чтобы её «восшествие» не связывали лишь с усилиями той или иной группы вельмож или гвардейских офицеров.

Впрочем, потом участие «общественности» в историческом акте было признано излишним. В первые дни после победы власти издали манифест, гласивший, что «верные ж наши подданные все единогласно нас просили, дабы мы самодержавство в нашей Российской империи, как издревле наши прародители имели, восприять изволили, по которому их всенижайшему прошению мы то самодержавство восприять и соизволили». Но подобная трактовка всё же сохраняла намёк на подчинение самодержицы воле «общенародия». Новый манифест от 16 марта 1730 г. о предстоящем венчании Анны на царство уже не допускал и мысли о каком-либо ином источнике власти: «От единого токмо Всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют».

Немедленно началась переприсяга всех служащих империи. Правда, на российских просторах полицейские порядки органично сочетались с неисполнением самых грозных указов; даже семь лет спустя ещё находились в достаточном количестве «неприсяжные люди», которых надлежало разыскивать и сдавать в солдаты как «изменников».[947]

Далее последовала раздача «пряников» вместе с пока умеренным применением «кнута» — начинать новое царствование с расправы было неуместно. 4 марта 1730 г. Верховный тайный совет был упразднён, а Сенат, как и просило дворянство, восстановлен в составе 21 человека. На первых порах туда вошли как вчерашние «верховники» (за исключением А. Г. Долгорукова), так и их противники — Остерман, И. Ю. Трубецкой, Черкасский, Ягужинский, Салтыков. По случаю коронации раздавались звания, ордена и имения тем, кто помог Анне утвердиться на престоле: Никите Трубецкому, Антиоху Кантемиру, Алексею Черкасскому. Новыми статс-дамами двора императрицы стали участвовавшие в борьбе за престол графини Головкина, Лопухина, Салтыкова, баронесса Остерман и княгиня Черкасская. Сам Остерман был пожалован в графы, гвардейские командиры — Дмитриев-Мамонов, Юсупов, Чернышёв — в генерал-аншефы.

При этом новая власть применяла проверенный принцип «разделяй и властвуй». Молодой Иван Долгоруков уже 27 февраля был «выключен» из майоров гвардии, а 5 марта его посадили под домашний арест и потребовали вернуть вещи «из казны нашей».[948] Одновременно фельдмаршалы В. В. Долгоруков и М. М. Голицын получили от Анны по 7 тысяч рублей. Последнему императрица, кроме того, пожаловала четыре волости в Можайском уезде; жена князя стала первой дамой двора — обер-гофмейстериной, а сам он — президентом Военной коллегии.[949]

Скорее всего, все эти меры были продиктованы желанием разделить и поссорить влиятельные фамилии. Так и представлял дело испанский посол, считавший возвышение фельдмаршала Голицына делом рук Бирона и К. Лёвенвольде. Вестфалей же рассказывал, как М. М. Голицын у ног Анны просил её о прощении и оправдывался тем, что «хотел защитить наше несчастное потомство от такого произвола, назначив благоразумные границы их (монархов. — И.К.) непомерной власти и власти фаворитов, которые немилосердно нас мучили».[950]

Или, возможно, царские милости означали, что в решающий момент боевые генералы дрогнули? 25 февраля оба фельдмаршала никак себя не проявили, а армейские полки столичного гарнизона не оказали «верховникам» никакой поддержки; тогда как во время чтения утверждённых Анной «кондиций» войска охраняли правителей в Кремлёвском дворце. М. М. Голицын скончался в самом конце 1730 г. при не вполне понятных обстоятельствах; его старший брат Дмитрий Михайлович прожил вдалеке от двора ещё несколько лет, прежде чем его обвинили в не слишком значительных по нормам той эпохи служебных злоупотреблениях (покровительство зятю при получении наследства) и заключили в каземат Шлиссельбургской крепости, где он умер в 1737 г.

Членов опальной фамилии Долгоруковых после апрельских коронационных торжеств отправили в ссылку, пока ещё почётную: губернаторами и воеводами в Сибирь, Астрахань и Вологду. Но уже в мае бывший посол в Речи Посполитой С. Г. Долгоруков должен был сдать служебные документы и отчитаться в расходовании выданных ему на подкуп депутатов сейма средств — шести тысяч червонцев и мехов на три тысячи рублей.[951] В июле капитаны гвардии произвели обыски в домах Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей, в ходе которых были изъяты все бумаги «о делех ея императорского величества», а заодно и библиотека, переданная в Коллегию иностранных дел, где её следы теряются.[952]

Затем Василий Лукич был заточён на Соловках, а Алексей и Иван Долгоруковы отправились по следам Меншикова в Берёзов. С собой они увозили, в память о прошлом величии, рукописную книгу о коронации Петра II (где изображалась его «персона, седящая на престоле, да Россия, стоящая на коленях перед престолом его императорского величества девою в русском одеянии») и его миниатюрный портрет — подарок невесте. Анна желала избежать любых неожиданностей и приказала обследовать бывшую соперницу Екатерину Долгорукову в связи со слухами о её беременности. Слухи, к облегчению императрицы, не подтвердились; но это нисколько не повлияло на судьбу девушки. Через несколько лет императрица повелела отобрать её драгоценности и даже маленький портрет Петра II.[953]

У опальных были конфискованы вотчины, дома, загородные дворы и, как сообщал указ от имени Анны, «многий наш скарб, состоящий в драгих вещах на несколько сот тысяч рублей».[954] В итоге в ведомство Дворцовой канцелярии перешло почти 25 тыс. душ «бывших князей».[955] За ними тут же выстроилась очередь; многие владения Долгоруковых перешли в руки новых владельцев — Нарышкиных, А. И. Шаховского, А. Б. Куракина, генерала X. Урбановича, С. А. Салтыкова; даже знаменитому шуту Анны, отставному прапорщику Балакиреву достался дом в Касимове.[956] Челобитчики (Г. П. Чернышёв, А. И. Шаховской и др.) прямо просили об «отписных» имениях Долгоруковых и Меншикова; некоторые, как В. Н. Татищев, даже точно указывали количество желаемых «душ» в конкретных уездах.

В 1739 г. на ссыльных обрушилось новое следствие, на этот раз окончательное. Императрица лично утвердила состав суда, приговорившего «бывших князей» к смерти. Осенью этого года «верховники» А. Г. и В. Л. Долгоруковы и бывший фаворит Иван Долгоруков были казнены под Новгородом, а «разрушенная невеста блаженныя и вечно достойныя памяти императора Петра II девка Катерина» заточена в Томский Рождественский монастырь «под наикрепчайшим караулом».[957]

Смена властей и придворных «кумиров» в очередной раз вызвала волну ожиданий, надежд и попыток многих людей разными средствами улучшить или укрепить своё положение. Как в 1725 и 1727 гг., весной 1730 г. на рассмотрение верховной власти хлынул поток челобитных и прошений. В архивной подшивке таких бумаг «о пожалованиях» то и дело встречаются имена участников недавних событий. Старый генерал-лейтенант Ф. Г. Пекин просил об отставке, бригадиры И. М. Волынский и П. Лачинов — о повышении в чин генерал-майора, а фельдмаршал И. Ю. Трубецкой умолял дать ему соответствующую чину «команду». Но особенно много было гвардейских прошений. О чинах, «дворах» и деревнях» били челом поручики С. Г. и Г. Г. Юсуповы, придворный фендрик Н. Ю. Трубецкой, капитан-поручик Замыцкий, поручик Ханыков, подпоручики Дубровин и Шестаков и множество других офицеров и унтер-офицеров.[958]

Офицерам гвардейских полков императрица дала великолепный обед. Затем императрица решила наградить не отдельных лиц (как было после прошлых «революций»), а весь офицерский состав гвардии. До нас дошли черновые бумаги этого дела, которые говорят, что все «лейб-гвардии офицеры просят о пожаловании им за службы в награждение деревень». В ответ власти потребовали собрать сведения о службе и имущественном положении гвардейцев, на основании чего и решался вопрос о награде. Милости последовали, как только были конфискованы имения виновных.

Из заготовленных в Преображенском полку списков следует, что новоиспечённым майорам полагалось от 50 (А. Лукин и В. Нейбуш) до 100 (Д. Голенищев-Кутузов) душ; капитанам — по 40 душ; капитан-поручикам — по 30; поручикам — по 25; подпоручикам и прапорщикам — по 20 душ из «отписных» владений А. Г. и В. Л. Долгоруковых и Меншикова. Награды семёновцам были несколько меньше, поскольку основную роль в недавних событиях сыграли именно преображенцы. Поэтому только майору С. А. Шепелеву были пожалованы 100 душ, а майору М. С. Хрущову и капитану С. Ф. Апраксину — по 50. Остальные капитаны и капитан-поручики получили по 30 душ, нижестоящие чины — ещё меньше. При раздаче, очевидно, учитывались конкретные заслуги каждого лица. Кому-то, как преображенским капитанам А. Т. Раевскому, С. Кишкину и Н. Румянцеву, пожалования увеличили с 40 до 50 душ; другим, как их сослуживцам капитанам С. Пырскому и Ф. Полонскому, уменьшили соответственно до 20 и 15.[959]

Награды иного рода ожидали рядовых. 26 февраля Анна повелела выдать 141 рубль гвардейцам-именинникам и 38 рублей новорождённым солдатским детям. В марте 1730 г. дворяне-рядовые получили возможность отправиться в долгосрочный отпуск до конца года, и в одном Преображенском полку этой милостью поспешили воспользоваться 400 человек.[960]

Особо отличившихся награждали в индивидуальном порядке. Выказавший личную преданность императрице в памятный день 25 февраля преображенский капитан И. Альбрехт стал владельцем 92 дворов в Лифляндии, а капитан И. Посников за неизвестные нам заслуги — 90 дворов. Больше всего, конечно, получили главные участники событий: С. А. Салтыкову пожаловали 800 дворов, а «перемётчику» А. И. Ушакову — 5 00.[961] В среднем же восстановление самодержавия «стоило» казне примерно 30 душ на каждого офицера — это была не слишком большая цена за ликвидацию российской «конституции». Но полковые документы показывают, что для многих гвардейцев, остававшихся беспоместными после 20–30 лет выслуги, даже 30 душ являлись совсем не малой наградой.

Попытка введения новой «формы правления» не была осуществлена. «Верховники» — как бы ни расценивать их политические взгляды и цели — не сумели выдвинуть приемлемый для «шляхетства» план государственного устройства и пойти на компромисс с другими представителями генералитета. Однако и собравшиеся в столице знатные и незнатные дворяне также не смогли найти общий язык. Источники вполне подтверждают определение политической культуры дворянства образца 1730 г. как «композитной» и притом включавшей в себя не только элементы «петровской» и «допетровской» традиции,[962] но довольно пёстрый сплав представлений и настроений. К примеру, даже «конституционалисты» сравнивали разные «формы правления» как путём анализа заграничного устройства, так и в дискуссии на тему, не много ли вина и водки выпила императрица Екатерина I.

Просвещённые и амбициозные правители, интересующиеся заграничными «формами правления» чиновники, неопытные «прожектёры», недовольные конкретным выбором «благодетельницы» вельможи; полковники и капитаны, сравнивавшие личные достоинства «кандидатов в императоры»; наконец, просто захваченные волной политических споров провинциальные служивые — такой диапазон уровней политической культуры исключал возможность объединения для тех, кого несколько упрощённо делят на «конституционалистов» (или даже «республиканцев») и «монархистов».

К тому же на выбор могли оказать давление «фамильные», корпоративные и карьерные интересы, открывшаяся возможность смелой интригой обеспечить себе счастливый «случай» или вынужденная оглядка на влиятельного и чиновного родственника-«милостивца». Известную роль сыграла и «великая трусость», о которой с презрением отзывался Феофан Прокопович. Знавший и карьерные взлёты, и опалы А. И. Ушаков или осторожнейший А. И. Остерман выбрали проверенный вариант — самодержавие — и не прогадали, став объектами зависти и осуждения менее удачливых коллег. Рассказ Лефорта (в донесении от 2 марта) о бессильных угрозах фельдмаршала В. В. Долгорукова в адрес генерала Барятинского показывает, что Ушаков был не единственным «перемётчиком». В итоге без особого напряжения победила «партия» сторонников самодержавия, тоже не оформленная организационно, но отстаивавшая привычные и понятные ценности.

Таким образом закончились два государственных переворота 1730 г. Можно обратить внимание на то, что 25 февраля гвардейцы впервые выступили независимо от воли командиров. Начальники полков — оба фельдмаршала — заседали в Верховном тайном совете; прочие высшие офицеры (М. А. Матюшкин, Г. Д. Юсупов, И. И. Дмитриев-Мамонов, А. И. Ушаков и др.) в той или иной степени были причастны к сочинению проектов и не сразу высказались в пользу Анны. Участниками переворота стали уже не они, а обер-офицеры — прежде всего, ротные командиры. В 1730 г. гвардия выступала только на этом «офицерском» уровне, но при этом ещё сохранила сплочённость и приверженность своей законной «полковнице».

Вторая характерная черта гвардейского участия в «революции» — явное преобладание преображенцев; семёновцы были представлены только майором С. А. Шепелевым, капитаном М. С. Хрущовым, капитан-поручиком С. Ф. Апраксиным и поручиком Н. Ф. Соковниным (капитан А. Усов подписал только первое прошение). Первый полк гвардии становился, таким образом, первым и в политической борьбе; в дальнейшем — в событиях 1740–1741 гг. — эта «традиция» будет закреплена. Некоторые из преображенских офицеров действовали «за сценой», обеспечивали надёжность караулов и изоляцию «верховников» и их единомышленников. Так, фельдмаршал Миних в мемуарах отметил капитана И. Альбрехта, чья карьера была «сделана» в этот день. Впоследствии императрица наградила и тех офицеров полка, чьих подписей нет под прошениями.

В поддержку императрицы выступили многие кавалергарды «солдатских чинов»; на самом деле это были офицеры не ниже капитанского ранга. Среди присутствовавших и подписавших второе прошение о восстановлении самодержавия мы смогли найти имя только одного гвардейского унтер-офицера — преображенского сержанта Ивана Щетинина.[963] Остальные унтера и солдаты пока находились вне «политики» и исполняли приказы старших. Но дворцовые «революции» окажутся хорошей школой, и через десять лет былая корпоративность будет утрачена. В последующих «дворских бурях» мы увидим и предприимчивых одиночек, и младших офицеров (и даже солдат) в качестве лидеров, и несогласованность действий разных полков. Гвардия станет опасной и непредсказуемой силой, что будет расплатой за наступившую в 1730 г. стабильность.