Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

«Запрещённая» история

Многое из того, что относится к числу наиболее захватывающих страниц отечественной истории, надлежало навсегда вычеркнуть из официальной истории государства Российского, «предать вечному забвению и глубокому молчанию».[31] Позднейшие сочинители официальной истории могли даже позавидовать бесхитростным методам «исправления» прошлого в XVIII в.

Для молодого поколения современников этих событий официально как бы и не существовало. Первые учебники истории обычно использовали безличные формулировки о «вступлении» той или иной фигуры на престол без указания, как именно это вступление происходило. В подобных книгах нет «запрещённой» фигуры XVIII столетия — младенца-императора Ивана Антоновича, как и «кондиций» при вступлении на престол Анны Иоанновны, свержения Бирона или переворота 1762 г.[32]

В дальнейшем от столь примитивного «устранения» нежелательного прошлого пришлось отказаться, тем более что во второй половине столетия стали доступными заграничные издания мемуаров очевидцев и участников событий. Один из первых издателей такого рода документов, немецкий учёный-энциклопедист и издатель Антон-Фридрих Бюшинг в первом томе своего ежегодника «Magazin fur die neue Historie und Geographie» поместил и первую статью на эту тему «Основательно исследованные и изысканные причины перемен правления в доме Романовых»; затем там же появились жизнеописания ключевых фигур эпохи — А. И. Остермана, А. П. Бестужева-Рюмина, А. Лестока, Б.-Х. Миниха и даже «История императора Иоанна III» — свергнутого и заточённого Ивана Антоновича.[33]

В России век Просвещения стал временем создания системы школьного образования. В этой системе, по словам Екатерины II, изучение истории «не могло иметь другого вида и цели, кроме прославления государства». Императрица лично контролировала процесс подготовки школьного учебника по истории адъюнктом Академии наук и чиновником Коллегии иностранных дел И. Г. Стрингером.[34] Этот учебник увидел свет только в 1799 г. и затем переиздавался в течение четверти века. Его текст отличался предельной деликатностью; так, Иван Антонович уже упоминался в качестве императора, но его правление «не долго продолжалось»; Бирона просто «удалили», а Пётр III естественным образом «скончался в июле 1762 г.».[35] В других подобных сочинениях щекотливость ситуации компенсировалась изяществом стиля. В официально дозволенном прошлом вельможи добровольно отправлялись из столицы «в отдалённые местности»; младенец Иван Антонович воцарился «беззаконно», поэтому был свергнут, «доброчестно заключён» и в конце концов ко всеобщему облегчению лишён «тягостной самому ему… ни к чему не способной жизни»; а Пётр III, «слыша, что народ не доверят его поступкам, добровольно отрёкся от престола и вскоре затем скончался в Ропше».[36]

Лишь в некоторых вышедших из «вольных типографий» исторических сочинениях появлялись известия о колебании «государственных чинов» при избрании Екатерины I, её нарушенном завещании, «договорной грамоте» и попытке ограничения монархии в 1730 г., свержении Бирона и убийстве Ивана Антоновича «через злодейство Василия Мировича».[37] Но для таких случаев уже имелась цензура. В 1779 г. из переводного учебника Г. Ахенваля были вычеркнуты все «нежелательные» известия о событиях XVIII в.[38] В 1796 г. Тайная экспедиция Сената вела следствие по делу М. Антоновского: в его переводе немецкого сочинения «Новейшее повествовательное описание всех четырёх частей света» (СПб., 1795) содержались упоминания о придворной борьбе в 1725 г., во время которой «большая часть народа желала иметь наследником Петра II, но сильнейшая сторона употребила к возведению на престол Екатерины, супруги Петра I».[39]

Особенно раздражали власть неподконтрольные зарубежные сочинения. Ещё Елизавета Петровна распорядилась в 1743 г. конфисковывать и сжигать немецкие «пашквили» — жизнеописания только что свергнутых и сосланных Бирона, Остермана и Миниха.[40] Впоследствии запрещался ввоз сочинений, повествовавших о судьбе Петра III; по заданию Екатерины II русское посольство делало всё, дабы не допустить издания книги бывшего секретаря французского посольства в Петербурге Клода Рюльера о «революции» 1762 г.[41] В дальнейшем гонениям подвергались любые сочинения на эту тему: произведения Ж. Кастера, Ж.-Ш. Тибо де Лаво и прочие «непозволительные» книги о российском дворе.[42]

И всё же только мифами и официальной ложью в век Просвещения обойтись было уже невозможно. События 20–40-х гг. XVIII столетия вызывали у современников Екатерины Великой размышления и оценки тех времён, которые, судя по сохранившимся запискам и высказываниям, были преимущественно отрицательными. Сама Екатерина II писала, что «от кончины Петра I до восшествия императрицы Анны царствовала невежества собственная корысть и борствовалась склонность к старинным обрядам с неведением и нежелательством новых, введённых Петром I».[43]

Таким образом, Екатерина задала оценку российских «дворских бурь» как борьбы сторонников петровских новшеств с поборниками старины — и эта характеристика оказалась долгоживущей. Кроме того, императрица и один из самых серьёзных русских историков той поры И. Н. Болтин видели в событиях предшествовавшего времени прежде всего ослабление могущества государства в результате «вредного и бедственного многоначалия» вельмож.[44] С другой стороны, неизвестный автор замечаний к «Запискам» Манштейна и оппозиционно настроенный к режиму Екатерины II историк М. М. Щербатов обращали внимание на отсутствие «основательных законов» о престолонаследии, «жестокие примеры» произвола временщиков, приводившего к «повреждению нравов» в дворянской среде и репрессиям против знати и всего «народа».[45]

Наметившиеся разногласия, однако, долгое время не выходили за рамки частных бесед и записок, не предназначенных для печати. Но в эпоху Екатерины II запретная ранее тема впервые становится предметом публичных исторических размышлений. Правда, доступны они были только лицам, облеченным высочайшим доверием, и остроты проблемы не снимали — скорее, наоборот, подчёркивали отсутствие бесспорного и законного порядка престолонаследия.

Болтин, полемизируя с с французом Леклерком, утверждал, что «русские во всё время были государям своим верны, даже и самым строптивейшим». Но он же, оправдывая воцарение Елизаветы, считал заговоры 1740–1741 гг. «в существе своём суть законными и правотой производимыми». Однако если устранение «тирана» Бирона историк ещё как-то мог представить в качестве законного акта, то объяснить «незаконность» воцарения Ивана Антоновича и предшествовавшей ему Анны Иоанновны было трудно; приходилось оправдывать правление последней тем, что она «всею нациею признана самодержавной».[46]

Либеральное начало царствования Александра I и наметившийся в обществе в эпоху Наполеоновских войн интерес к отечественной истории послужили толчком к появлению в печати целого ряда публикаций о жизни забытых или «запрещённых» деятелей — Меншикова, Миниха, Остермана — и даже о «бунтовщике» и самозванце Пугачёве.[47] Однако многое по-прежнему оставалось невозможным для «публичного разглашения». Так, в 1816 г. была запрещена продажа вполне благонамеренной книги П. А. Яковлева «Жизнь принцессы Анны, правительницы России».

Лишь немногим удавалось проникнуть в Государственный архив Российской империи, где хранились секретные политические документы. Именно к этим бумагам стремился получить доступ А. С. Пушкин, когда в июне 1831 г. писал шефу жандармов А. X. Бенкендорфу о давнишнем желании «написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III». Позднее поэту удалось поработать над документами петровской эпохи под присмотром графа Д. Н. Блудова — главного николаевского специалиста по политическим архивным делам — и даже ознакомиться с делом царевича Алексея; но мечта заняться историей послепетровского времени так и осталась неосуществлённой: царь не одобрил его замысел написать о преемниках Петра I.[48] Сам Д. Н. Блудов в 30-е гг. XIX в. работал с документами политических дел эпохи дворцовых переворотов и готовил для государя специальные записки об их содержании; как следует из записей Блудова, Николай I знакомился с этими источниками.[49]

Н. М. Карамзин лишь в конце жизни смог прочесть запретные мемуары Екатерины II и материалы политических процессов 30–40-х гг. XVIII в., о чём сообщил своим слушателям: «Истинные причины разных событий, жизнь и характеры многих лиц доходили до нас нередко в превратном смысле, и мы часто, по слухам, хвалим их и порицаем несправедливо. Политика того времени, по необходимости, закрыла от нас истину. Вот нечто взятое из достоверных источников. Пётр II подавал о себе прекраснейшие надежды. Он погиб от своих любимцев, которые расстроили его здоровье, действуя из личных видов… Обручение Петра II с княжною Долгоруковою было принужденное. При императрице Анне важнейшую роль играл, бесспорно, Бирон; но он совсем не был так жесток, как описали его современники; имел даже многие благородные свойства; впрочем, главная страсть вельмож тогдашнего времени была взаимная ненависть…»[50]

И всё же начавшиеся реформы потребовали определённого осмысления минувшего. Престарелый екатерининский вельможа А. Р. Воронцов в особой записке 1801 г. впервые попытался проследить закономерности политических переворотов прошлого и подметил различия между ними в диапазоне от попытки ограничить монархию «несвойственными для России кондициями» до проявления «преторианской гвардейской необузданности».[51] М. М. Сперанский в «Введении к Уложению государственных законов» 1809 г. полагал, что «замыслы политических систем» при императрице Анне в 1730 г. не удались, поскольку опередили «состояние народного духа».[52]

Н. М. Карамзин в известном трактате «Записка о древней и новой России» подошёл к проблеме формирования политического строя в России как к естественному и закономерному процессу развития от «древней республиканской системы» к самодержавной монархии, которую Екатерина II окончательно «очистила… от примесов тиранства». Для него на этом пути были равно неприемлемы как «гидра аристократии», так и грубое насилие, когда государя (Елизавету Петровну. — И.К.) возводили на престол «несколько пьяных гренадёров».

При этом Карамзин отметил и «нарушения» в идеальной, с его точки зрения, российской политической модели, связанные с реформами Петра I. Историк осуждал ликвидацию автономии Церкви, которая должна была вмешаться «при уклонении государя от добродетели» и должна была иметь свой «особый круг действия вне гражданской власти». Отрицательно оценивал Карамзин ослабление «связей родства» и — шире — «удаление в обычаях дворянства от народа», что разорвало традиционные отношения и ценности общества. Именно с этим он и связывал перевороты XVIII в., когда монархи (пусть даже и «пигмеи» в сравнении с «великаном» Петром) могли пасть «жертвой неуважения». Наконец, Карамзин чётко сформулировал единственно возможное и необходимое ограничение власти самодержца: «Закон должен располагать троном», — что было вполне актуально не только для прошлого, но и для современности между 1801 и 1825 гг.[53]

«Записка» Карамзина не предназначалась для печати — слишком острые и злободневные вопросы в ней поднимались. Но затронутые историком проблемы политического развития страны нашли отклик у членов тайных обществ, которые, в свою очередь, обращались к истории в поисках прецедентов борьбы народной вольности с тиранами и также неизбежно должны были оценивать недавний опыт дворцовых «революций». Известно, что М. И. Муравьёв-Апостол, Д. И. Завалишин, К. Ф. Рылеев, Н. И. Тургенев, Н. М. Муравьёв не раз высказывались о «постыдной эре женского правления и безнравственных временщиков», хотя молодые офицеры были не слишком высокого мнения о «серальных переворотах» или «домашних ссорах немцев», не менявших к лучшему положение страны.[54]

В сибирской ссылке декабристы осмысливали эту проблему уже на более глубоком уровне. Составляя «Разбор донесения Тайной следственной комиссии», Н. М. Муравьёв и М. С. Лунин (а несколько позднее и М. А. Фонвизин) стремились отделить традицию дворцовых переворотов, которые «не приносят у нас никакой пользы», от собственных усилий и связать последние с поиском «конституционных начал» в отечественной истории. В этот ряд они ставили и «присягу» Василия Шуйского в 1606 г., и Земские соборы XVII в., и борьбу «партий» в 1725 г., и события 1730 г. Сами же перевороты «каторжные мыслители» связывали с появившейся при Петре I «пустотой в устройстве общественном», исчезновением «духа законной свободы и гражданственности» вследствие ликвидации или подчинения сословно-представительного «государственного собора» и независимой Церкви. Они полагали, что при сохранении «законно-свободных постановлений» в России не было бы характерных для послепетровской эпохи «насильственных переворотов и потрясений».[55]

В то время формировалась и более радикальная точка зрения. А. И. Герцен начал поход против самодержавия с разоблачения истории династии и её опоры — «невежественного, тупого и равнодушного общества». Послепетровская эпоха предоставила ему обширный материал для «уголовного дела, теперь начавшегося над петербургским периодом нашей истории». Однако радикализм Герцена отчасти совпадал с позицией Екатерины II: шла борьба «свирепого деспотизма, схватившегося с раболепной олигархией»; только первого участника этого спора публицист оценивал безусловно со знаком «минус». Единственный проблеск в этой «оргии» он видел в неудачной попытке установления конституционного порядка в 1730 г.[56] Так же, как и Карамзин, Герцен отмечал усиленный петровскими реформами «отрыв» дворянства от народа и существенные противоречия внутри «шляхетства», ещё не успевшего стать настоящим сословием. По мнению Герцена, высказанному в адрес Александра II, максимальная и ничем не ограниченная концентрация и персонификация власти («военный деспотизм») как раз и порождали неустойчивость и уязвимость положения самого монарха.[57]

Дворцовые перевороты: изучение и осмысление в науке

Записки и размышления как эмигрировавших, так и находившихся в ссылке «государственных преступников» до поры оставались мало кому известны. Однако вопреки утверждениям Герцена о сплошном засекречивании неугодной властям истории «освоение» её нового периода продолжалось в первой половине XIX в. достаточно интенсивно. Русским историкам был доступен труд профессора Йенского и Марбургского университетов Эрнста-Адольфа Германа «Geshichte des Russishe Staates». Появившиеся в 1846–1853 гг. 3-й, 4-й и 5-й тома этой работы были посвящены истории петровской и послепетровской России и обильно цитировали найденные автором документы из дрезденских, лондонских и берлинских архивов, в том числе донесения саксонских дипломатов при русском дворе.[58]

Именно в николаевские времена появились работы, достаточно подробно рассматривавшие события «потаённых» царствований. Издавались первые истории гвардейских полков с почерпнутыми из полковых архивов сведениями о действиях гвардейцев во время переворотов.[59] Д. Н. Бантыш-Каменский и А. В. Терещенко выпустили биографические справочники о государственных деятелях России прошлого и настоящего.[60]

А. В. Вейдемейер познакомил читателей с борьбой «партий» у постели умиравшего Петра I в 1725 г., с «аристократическим правлением» в 1730 г. (правда, без упоминания о дворянских проектах), рассказал о «кровожадном» Бироне и «милосердной» Анне Леопольдовне. Преподававший русскую историю наследнику профессор К. И. Арсеньев в книге о Петре II изложил историю «падения» Меншикова и цитировал следственные дела того времени (А. Нарышкина, Е. Пашкова, Долгоруковых). В сочинениях Н. Г. Устрялова ответственность за политическую борьбу и перевороты XVIII века возлагалась на действовавших «из личных видов» вельмож и обуреваемых «необузданными страстями» временщиков. Но при этом до середины XIX столетия отечественная историография не упоминала о каком-либо «господстве немцев» после смерти Петра или стремлении русской знати вернуться к допетровской старине.[61]

С. М. Троицкий, первым изучавший историографию «эпохи дворцовых переворотов», полагал, что тезис о борьбе «русской» и «немецкой» группировок в XVIII в. впервые появился в печати в конце 50-х гг. XIX столетия. По-видимому, это всё же случилось раньше и не без помощи исторической беллетристики: в 30-е гг. были опубликованы первые исторические романы, обращавшиеся к эпохе «бироновщины».[62] Подобные утверждения появились в это время в сочинениях А. А. Лефорта. Затем Н. А. Полевой сформулировал тезис о перевороте 1741 г. как о «падении партии иностранцев», как будто нарочно посылавшихся Провидением в Россию для доказательства прочности начинаний Петра Великого.[63] Отныне в историографии соединились обвинения в адрес противников петровских реформ — «буйных олигархов» — и честолюбивых «немцев», которым удавалось «ослепить» доверчивых государей.

Крах николаевских порядков вызвал, в числе прочих последствий, и либерализацию цензуры, и оживление исторической журналистики, что сразу же сказалось на изучении проблемы. Уже в 1856 г. К. И. Арсеньев издал небольшую монографию о времени Екатерины I, где использовал «журналы» Верховного тайного совета, записки его членов о необходимости изменений в финансовой политике правительства, следственные дела; отрывки из следственного дела А. М. Девиера и завещание Екатерины I были опубликованы в приложении. Автор впервые указал на особую роль совета в послепетровское время, когда он выполнял функции координирующего центра и подчинял себе Сенат и коллегии; рассмотрел предпринятые «верховниками» реформы петровской административной машины и начавшуюся борьбу за влияние в их рядах.[64]

Другим серьёзным шагом в изучении петровских преобразований и их последствий стал выход в 1859 г. шестого тома «Истории Петра Великого» Н. Г. Устрялова с изложением дела царевича Алексея и приложениями — публикациями следственных материалов. Работа, задержанная цензурой с 1849 г. и выпущенная с личного разрешения Александра II, вызвала большой общественный интерес. Опубликованные материалы дела используются до сих пор, хотя американский историк П. Бушковиц установил, что Устрялов существенно редактировал (чтобы не сказать фальсифицировал) документы, устраняя из них информацию о сочувствовавших царевичу представителях петровской знати.[65]

Выход академических трудов сопровождался с конца 50-х гг. XIX в. волной журнальных публикаций. В 1858 г. И. Шишкин утверждал, что перевороты есть «дело одних русских немцев и онемечившихся русских»; однако «разгул личных страстей» всё-таки завершился «непостижимым coup d'etat» 1741 г., который привёл к окончанию господства иноземцев.[66] В 1859 г. молодой М. И. Семевский опубликовал серию очерков о жизни и царствовании Елизаветы Петровны, написанных в основном по ранее известным мемуарам и документам; публика приняла их с интересом, а автор был счастлив вступить в «область отечественной старины, бывшую заповедной землёю».[67] В том же году чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел П. К. Щебальский (составлявший, кстати, обзоры прессы для императора) выступил со статьёй о событиях 1730 г., ставших, по его мнению, звеном в «цепи потрясений и переворотов», когда попытка «верховников» установить аристократическое правление привела к «кровавой бироновщине».[68]

В условиях наступившей гласности журналы помещали ещё недавно нецензурные сочинения, изображавшие «распущенность» двора, произвол временщиков, отсутствие чёткого правительственного курса.[69] Начавшаяся в России «оттепель» способствовала отмене наиболее грубых запретов на исторические исследования и публикации. Правда, цензурное ведомство постановлением 1860 г. предупредило о недопустимости обнародования «сведений неосновательных и по существу своему неприличных к разглашению о жизни и правительственных действиях августейших особ царствующего дома». Запрет касался фактов начиная как раз с 1725 г., не распространяясь на более ранние времена, чтобы «не стеснить отечественную историю в её развитии».[70]

Материалы о царствованиях первых преемников Петра I обычно не вызывали возражений. М. И. Семевскому удалось добиться отмены введённой было предварительной цензуры для его журнала «Русская старина». Проблемы возникали при освещении переворота 1762 г.: издателю «Русского архива» П. И. Бартеневу пришлось править материалы об А. Г. Орлове и записки Н. И. Греча, затрагивавшие эту тему; ему не разрешили издать сочинение К. Рюльера.[71] В 1890 г. главный цензор империи Е. М. Феоктистов и министр внутренних дел И. Н. Дурново рассматривали фундаментальный труд профессора В. А. Бильбасова «История Екатерины II». В конце концов сам Александр III вызвал автора для беседы и, несмотря на все аргументы историка, признал том с описанием событий 1762 г. «опасным». Тираж уже отпечатанной книги был конфискован и даже приговорён к сожжению.[72] Последней «линией обороны» прошлого династии стали события 1801 г.: эти сведения вплоть до революции 1905 г. считались совершенно недопустимыми к опубликованию, и издателям даже приходилось давать подписку, что они об этом осведомлены.

Однако введённые ограничения не смогли существенно повлиять на количество публикаций о ещё недавно запретной эпохе: именно в это время одна за другой появлялись документированные статьи и заметки о «падениях» П. А. Толстого, А. М. Девиера и А. Д. Меншикова; о Бироне и его родственниках; о свергнутом императоре Иване Антоновиче.[73]

Вал публикаций, посвящённых послепетровской истории, рано или поздно должен был привести к появлению серьёзных исследований, основанных на архивных материалах. Начало положили труды биографического жанра: очерки об А. И. Остермане, фундаментальные монографии Н. А. Попова о Татищеве и И. А. Чистовича о Феофане Прокоповиче, А. А. Васильчикова о Разумовских. П. К. Щебальский опубликовал в «Русском вестнике» исследование о политике Петра III, а В. В. Андреев — серию очерков-портретов преемников Петра I «с их достоинствами и недостатками». В 1873 г. вышел сборник работ М. Д. Хмырова об исторических фигурах той эпохи — Густаве Бироне, княгине Е. И. Головкиной, Лестоке.[74]

Обилие названных публикаций находилось в русле исследованного М. П. Мохначёвой процесса «журнализации исторической науки», когда «учёно-литературные», а затем и специальные исторические издания становились «системоформирующим звеном научного и научно-популярного знания».[75] Можно отметить, что на изучении избранной темы отразилась и несомненная демократизация самого круга авторов: для них (в отличие от просвещённых вельмож начала века) проблема выходила из разряда неуместных для публичного обсуждения и представляла как раз удобный материал для критики российских порядков.

Научные публикации стимулировали и появление многочисленных исторических романов по сюжетам данной эпохи (В. П. Авенариуса, В. С. Соловьёва, Е. П. Карновича, М. Н. Волконского, П. В. Полежаева, Е. А. Салиаса) различного уровня — от классических произведений Г. П. Данилевского до халтурных поделок, которые А. М. Скабичевский называл «скороспелыми борзописаниями».[76]

Рубежом в новом этапе изучения проблемы стало освещение послепетровской эпохи в «Истории России» С. М. Соловьёва. Этому времени посвящены её XVIII–XXV тома, выходившие в 1867–1875 гг. Труд Соловьёва окончательно перевёл проблему из области политических секретов, с одной стороны, и предмета «обличения», с другой, в сферу научного изучения. Впервые читатель получил подробную панораму эпохи, которая рассматривалась не как досадное «междуцарствие» или провал между «великими» правлениями Петра I и Екатерины II, а в качестве самостоятельного и важного периода отечественной истории.

Соловьёв видел профессиональный интерес изучения этой эпохи в том, что «здесь русские люди были предоставлены самим себе ввиду громадного материала, данного преобразованием».[77] Это было крайне важно с точки зрения поставленной им принципиальной задачи: «…показать, как новое проистекало из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое», — в известном смысле остающейся актуальной и сейчас.

Наконец, историк ввёл в научный оборот большинство известных к тому времени и использующихся и по сей день источников. Ему же удалось найти и много нового; к сожалению, при нечёткой системе научно-справочного аппарата некоторые из обнаруженных документов (например, записку о предполагавшемся браке Петра II с Елизаветой Петровной или документ, проливающий свет на подлинность завещания Екатерины I) до сих пор не удаётся разыскать и идентифицировать при расшифровке ссылок для современных переизданий его «Истории».[78]

В «Истории России» С. М. Соловьёв не только подробно описал основные политические коллизии, но и выделил характерные черты эпохи, которые можно суммировать таким образом:

1) Борьба придворных «партий» после смерти Петра I привела к отклонению от намеченной им программы преобразований и недопустимому засилью иностранцев в правящих кругах.

2) Оскорблённое «народное чувство» вызвало перевороты 1741 и 1762 гг. как «народное движение, направленное против преобладания иноземцев», что означало «возвращение к правилам Петра Великого», получившее поддержку всего общества.

3) 20–50-е гг. XVIII века были отмечены «сильным влиянием гвардии» как института, «заключавшего в себе лучших людей, которым были дороги интересы страны и народа».

4) Наконец, ещё одним важным фактором политической нестабильности историк признавал вмешательство иностранной дипломатии во внутренние дела страны.[79]

Выдвинутая Соловьёвым концепция политической истории России послепетровского времени прочно вошла в науку и школьные учебники. Огромный к тому времени научный авторитет учёного и богатство собранного им материала были уже вне критики — не случайно соответствующие тома «Истории» не вызывали, в отличие от первых, посвящённых древней истории, рецензий и полемики.

Однако само появление фундаментального курса необходимо было для следующего этапа исследования, связанного с изучением отдельных сюжетов в рамках периода и появлением спорных позиций. Примером подобного подхода может служить изучение междуцарствия 1730 г. Отталкиваясь от труда Соловьёва, публицист и писатель Е. П. Карнович закрепил и «оппозиционную» концепцию событий 1730 г. Он связал «революционное движение» 1730 г. с прежними попытками ограничения самодержавия и практикой Земских соборов допетровской России.[80] Следующим шагом в логике исследования проблемы стала фундаментальная монография Д. А. Корсакова о воцарении Анны Иоанновны, положившая начало традиции изучения политической борьбы и политических проектов 1730 г. и вызвавшая, в свою очередь, серьёзную полемику. В Германии в 1900 г. вышли в свет в не урезанном цензурой виде два первых тома сочинения В. А. Бильбасова, посвящённые подготовке, проведению и последствиям переворота 1762 г.; был опубликован и 12-й том с обзором иностранных источников по теме.[81] Иные из таких монографий по причине «неприличия к разглашению» так и остались в рукописи и были опубликованы только недавно, как сочинение барона М. А. Корфа о «брауншвейгском семействе».

В начале прошлого века появились работы о «падении» канцлера A. П. Бестужева-Рюмина и Лестока; вышла первая специальная монография Б. Л. Вяземского о Верховном тайном совете; в книгах В. М. Строева и B. Н. Бондаренко о царствовании Анны Иоанновны обозначилась тенденция к пересмотру безусловно отрицательных его оценок как времени упадка и господства иноземцев.[82] К юбилею Сената в 1911 г. увидело свет многотомное коллективное исследование по истории этого учреждения; затем были опубликованы богато документированная история императорского Кабинета и ряд других работ.[83] Появились многотомные «истории» Преображенского и Семёновского полков, а также информативная монография С. А. Панчулидзева о кавалергардах. Обширные полковые архивы дали авторам немало информации о формировании этих частей, смене офицерского и командного состава, а также об участии гвардейцев в придворной борьбе.[84]

Поставленные в трудах Соловьёва проблемы заинтересовали и историков права. А. Д. Градовский одним из первых отметил, что исторический опыт показал несостоятельность «великодушных намерений» Петра I создать новый порядок престолонаследия, и проследил, как с помощью «государственных переворотов» менялись принципы этого важнейшего элемента монархического государственного устройства.[85] «Мы встречаем самые разнообразные способы занятия престола от законного наследования детей после родителей и до государственного переворота включительно», — так оценивал этот период в своем учебнике В. Н. Латкин. Он же обратил внимание на исключительный характер власти самого Петра I, изменившего, по его мнению, «весь общественный и государственный строй древней России», хотя после его смерти «старые традиции стали снова оживать». Автор отметил и споры коллег-юристов по поводу полномочий Верховного тайного совета, в частности, ограничения им прерогатив самодержавной власти де-факто и де-юре.[86]

Причины «беззакония» в вопросе престолонаследия попытался впервые сформулировать И. И. Дитятин в статье, очевидно, не случайно появившейся в 1881 г., когда самодержавие впервые за много лет столкнулось с покушением на жизнь монарха. Учёный отметил принципиальные особенности верховной власти, в той или иной мере сохранившиеся до конца XIX в. Это, во-первых, отсутствие «единообразного порядка» в государственном устройстве, когда «в течение всего XVIII столетия ни один носитель верховной власти не назначался на престол законом самим»; во-вторых, нежелание самих монархов хоть как-то обозначить пределы своих полномочий; наконец, «личный характер службы, личное начало», определявшее взаимоотношения монарха и его слуг.[87]

Профессор Дерптского университета А. Г. Брикнер задумал обобщить накопленный материал для создания труда по истории послепетровских царствований 1725–1762 гг. по образцу написанных им «Истории Петра I» и «Истории Екатерины II», но закончить работу не успел. Её итогом стали помещённые в периодических изданиях статьи, представляющие и по сей день немалый интерес, поскольку они были написаны с привлечением обнаруженных автором дипломатических документов из архивов Берлина, Вены, Стокгольма. Но в самих событиях Брикнер видел только столкновение личных выгод вельмож и не усматривал никакого «политического элемента».[88]

Постоянно вводившийся в оборот фактический материал и характерное для науки второй половины XIX столетия внимание к социальным проблемам вызывали и несогласие с заданной Соловьёвым концепцией. «Время со смерти Петра I до воцарения Екатерины II можно назвать эпохой дворцовых переворотов. Дворцовые перевороты у нас в XVIII веке имели очень важное политическое значение, которое выходило далеко за пределы дворцовой сферы, затрагивало самые основы государственного порядка», — подводил итог этому периоду В. О. Ключевский в IV томе своего «Курса русской истории», готовившегося к печати в 1907–1909 гг.

Главной чертой этого явления Ключевский считал выдвижение новой господствующей силы, «дворянства с гвардией во главе», служба в которой стала «политической школой» этого сословия, формировавшей его взгляды и помогавшей удовлетворению его притязаний. Так учёный впервые поставил вопрос о не характерной для других европейских держав социально-политической роли гвардии. Если Соловьёв видел в ней «лучших людей» страны, усилиями которых в 1741 г. произошло «возвращение к правилам Петра Великого», то, по мнению Ключевского, царствование Елизаветы, напротив, явилось «крутым поворотом от реформы Петра I» и именно гвардия способствовала становлению режима «дворяновластия». Шляхетство получило «законодательное удовлетворение важнейших нужд и желаний», поскольку на этом пути «нужды казны дружно встретились со стремлениями дворянства»; в результате Россия отстала от других европейских стран «на крепостное право».[89]

Отметил он и развитие политической роли гвардии на протяжении послепетровской эпохи: по его мнению, «в 1725, 1730 и 1741 гг. гвардия установляла или восстановляла привычную верховную власть в том или другом лице, которое вожди её представляли ей законным наследником этой власти. В 1762 г. она выступала самостоятельной политической силой, притом не охранительной, как прежде, а революционной, низвергая законного носителя верховной власти, которому сама недавно присягала». Впрочем, историк скептически оценивал степень политического прогресса российской государственности: «Дворцовое государство преемников Петра I получило вид государства сословно-дворянского. Правовое народное государство было ещё впереди и не близко». В другой лекции приговор был более строгим: «Гвардия могла быть под сильной рукой только слепым орудием власти, под слабой — преторианцами или янычарами». Ещё ниже Ключевский оценивал достоинства самих власть имущих той поры, которую для себя определил уж совсем нелестно «эпохой воровских правительств».[90]

Учёный первым постарался уловить внутренний механизм политических потрясений, к рассмотрению которых его предшественники подходили прежде всего с их внешней стороны. К сожалению, он не стал развивать далее собственные подходы; его литературное мастерство и талант рассказчика способствовали закреплению сложившихся штампов известных событий, некритически воспроизведённых в «Курсе русской истории», вроде описания предсмертной попытки Петра написать имя наследника или характеристики «иноземного ига» при Анне Иоанновне, когда «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка», и вызвали жестокие казни, «шпионство» и упадок «народного хозяйства».[91]

О социальных последствиях «эпохи дворцовых переворотов» писали и ученики Ключевского в условиях начала XX века, когда обсуждение проблем государственного устройства страны полуторавековой давности становилось весьма злободневным. М. М. Богословский и П. Н. Милюков, в отличие от своего учителя, видели в событиях 1730 г. не только конфликт «органов правительства между собою за распределение власти», но и борьбу за конституцию, отвечавшую «интересам всего общества». Но, считали они, «конституционалисты» и «верховники» не сумели договориться и страна «пошла далеко не тем путем, о котором мечтали руководители движения 1730 г.».[92]

Позиция С. Ф. Платонова и другого ученика Ключевского, М. К. Любавского, была более традиционной. Для них 1725–1762 гг. оставались «тёмным периодом» нашей истории; в действиях сторонников Петра II в 1725 г. и «верховников» 1730 г. они видели преимущественно «реакционные стремления к старым московским порядкам» и попытки установить «аристократическое правление», а в событиях 1741 г. — свержение ненавистного «немецкого режима» русской гвардией, отражавшей интересы дворянского класса.[93]

Наметившееся на рубеже XIX–XX вв. обсуждение проблемы и её распространение «вширь» — в сферу изучения повседневной работы государственного аппарата — не получило продолжения. В советское время наступил длительный перерыв в изучении политического механизма российской государственности — в значительной степени благодаря смене приоритетных направлений исторических исследований. Лишь в начале 1920-х гг. «по инерции» вышло несколько работ, посвящённых отдельным событиям политической борьбы послепетровской эпохи.[94]

Предпринятая М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию вульгарно-материалистической концепции. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[95] Затем в исторической литературе прочно утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой». Пафос ленинской речи на II Всероссийском съезде профсоюзов в январе 1919 г. был направлен на решение грандиозной задачи социального переворота: дать «всем трудящимся возможность легко приспособиться к делу управления государством и созданию государственного распорядка» и заменить в этой сфере «всех имущих, всех собственников».[96]

С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели никакого значения и тем более не заслуживали изучения. Неудивительно, что в учебниках и обобщающих трудах по отечественной истории 1930–1970-х гг. на первый план выдвигались социально-экономическая сфера исторического процесса и классовая борьба как «двигатель общественного развития». В политической же сфере преимущество отдавалось освещению петровских преобразований и их роли в преодолении отсталости России. Возможно, как раз поэтому все проявления оппозиции этим реформам воспринимались как однозначно реакционные попытки реставрации допетровских порядков. В итоге произошло своеобразное возрождение «охранительной» оценки действий противников воцарения Екатерины I в 1725 г. и «верховников» в 1730 г. как попыток установления правления старинных боярских родов. Предельно негативно оценивалась и «бироновщина», представлявшаяся «кровавым правлением шайки иноземных угнетателей».[97]

Что же касается собственно дворцовых переворотов, то в учебной литературе утвердилась пренебрежительная оценка этого явления как «борьбы придворных аристократических группировок за власть, за право безнаказанно расхищать казну и грабить государство».[98] Изучение их заменялось фразами об «альковных переворотах», совершаемых без всякого участия народа. Альтернативой формулировкам учебников стали лишь романы В. Пикуля с принципиально упрощённым до уровня анекдота восприятием прошлого, но зато выдержанные в патриотическом духе.[99]

Незамеченными на фоне утвердившихся оценок проходили немногие работы, посвящённые послепетровской эпохе и её драматическим коллизиям.[100] Так, Г. А. Некрасов пришёл к выводу, что, несмотря на некоторые колебания, во внешней политике страны в 1725–1740 гг. сохранялась «преемственность петровской традиции», а сама эта политика была вполне прагматичной и последовательной в достижении поставленных целей: укрепления завоеванного положения на Балтике, усиления своего влияния в Речи Посполитой и борьбе с Турцией за выход к Чёрному морю. Е. И. Индова сумела на материалах дворцового архива показать, как конфискации и раздачи дворцовых земель совпадали с очередными переворотами.[101]

Лишь немногие авторы рассматривали проблему политической борьбы и пытались увидеть в ней нечто большее, чем передачу власти от одной «кучки» феодалов другой: реакцию дворянства на усиление абсолютной монархии. По мнению Я. Я. Зутиса, «бироновщина» была не анти-, а продворянской политикой или «системой террора, в интересах русского дворянства направленного против "старых фамилий" или знати», в которой «немцы» были только исполнителями. Эта политика — за вычетом террора — продолжалась и позднее; так что «по своей классовой сущности елизаветинское царствование отнюдь не было отрицанием бироновщины, а его естественным продолжением».[102]

В начале 1960-х гг. к проблеме обратился С. М. Троицкий — ему принадлежит специальный и единственный пока очерк историографии «эпохи дворцовых переворотов», где учёный показал существование различных подходов к проблеме в науке. Пытаясь дать этим точкам зрения оценку в соответствии с ленинской концепцией, историк видел истинные причины дворцовых переворотов «в обострении внутриклассовых противоречий среди господствующего класса феодалов, что было связано с консолидацией его в единое привилегированное сословие и обострением антифеодальной борьбы трудящихся масс». И всё же перспективу дальнейших исследований Троицкий связывал не с изучением антифеодальной борьбы, а с монографической разработкой «истории господствующего класса феодалов» (что отчасти успел сделать в своей последней работе), а также «тех форм, которые принимала борьба между отдельными прослойками феодалов в тот или иной период».[103]

Тогда же С. О. Шмидт попытался дать новую трактовку этого периода русской истории. В опубликованной на французском языке статье о внутренней политике России в середине XVIII в. и последующих работах Шмидт выступил против сложившегося с подачи В. О. Ключевского образа периода 1725–1762 гг. как «эпохи социально-политической летаргии, нарушаемой лишь время от времени шумом дворцовых переворотов». Основной смысл внутренней политики в это время учёный связал с «просвещённым абсолютизмом», в котором видел «интенсивное государственное и культурное строительство»: серию реформ, направленных на модернизацию российских порядков при сохранении дворянских привилегий. Он указывал, что не только собственно перевороты, но и гвардия, и «сильные люди» являлись своеобразными политическими институтами, и подчёркивал преимущественно «мирный характер» дворцовых переворотов XVIII столетия, в отличие от стрелецких выступлений 1682 г., обусловленный как принципиальным союзом верхушки русского дворянства, в лице гвардии, и государя, так и тем обстоятельством, что перевороты «мало касались бюрократии, даже высшей».[104]

Как отметил М. М. Кром, состоявшееся в 60-х гг. прошлого века «возвращение» политической истории в круг основных изучаемых проблем началось с эпохи Средневековья в трудах А. А. Зимина, С. О. Шмидта, Р. Г. Скрынникова, Н. Е. Носова, Ю. Г. Алексеева и ряда других историков. Затем настала очередь сюжетов XIX столетия. Предложенное С. М. Троицким монографическое изучение политической борьбы XVIII в. нашло осуществление несколько позднее — в трудах Н. Я. Эйдельмана, Н. И. Павленко, Е. В. Анисимова, О. А. Иванова, О. И. Елисеевой.[105]

В работе об эпохе правления императрицы Елизаветы Е. В. Анисимов рассмотрел «переворотную ситуацию» 1741 г., особенностями которой, по мнению историка, являлись, во-первых, самостоятельное осуществление переворота гвардейскими низами, «солдатством»; во-вторых, «антинемецкий» и патриотический характер переворота, что свидетельствует о «высоком уровне общественного сознания если не всего русского общества, то, по крайней мере, его широких столичных кругов»; третьей специфической чертой переворота он счёл активное вмешательство во внутриполитический конфликт французской и шведской дипломатии в своих интересах. Выделил Анисимов и ещё одну особенность: пропагандистскую кампанию с целью убедить подданных в законности власти Елизаветы и заклеймить предшествовавшее «засилье иноземцев».[106] В предисловии к публикации источников об «эпохе дворцовых переворотов» он подчеркнул и обозначенную ещё в XIX в. причину политических потрясений — ликвидацию сословно-представительных институтов, приведшую к «сужению социальных основ власти, к возможности проявления насилия».[107]

В другой работе о послепетровской России Е. В. Анисимов рассказал о царствовании Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны; из интересующих нас сюжетов он рассматривал только события 1730 г., охарактеризовав их как «олигархический переворот», а спор за власть после смерти Петра I оценил как «типичный военный переворот». В биографии императрицы Елизаветы исследователь повторил свои выводы о характере и особенностях переворота 1741 г., хотя и с оговорками относительно отнюдь не массового, а специфически гвардейского «патриотизма» и отсутствия на деле «свирепого режима иностранных поработителей».[108]

А. Б. Каменский в книге о времени Екатерины II проанализировал заговор 1762 г. и его отличия от переворота 1741 г.[109] В последнее время появились и самостоятельные исследования, посвященные наиболее важным политическим событиям первой половины XVIII в. и их главным героям — царевичу Алексею, А. Д. Меншикову, Д. М. Голицыну, А. П. Волынскому, Э. И. Бирону, братьям Шуваловым, Н. И. Панину, Екатерине II.[110]

Указанные работы представляют целое направление в освещении русской истории XVIII столетия, которое можно назвать преимущественно историко-биографическим. С начала 1990-х гг. появились перепечатки дореволюционных работ.[111] Был опубликован в двух вариантах труд барона М. А. Корфа и В. В. Стасова о «брауншвейгском семействе».[112] В изобилии стали выходить статьи и книги, посвященные династии Романовых, в том числе о её представителях, правивших в XVIII в.[113]

В том же ключе написана обобщающая работа Н. И. Павленко о послепетровской эпохе, состоящая из очерков и портретов её крупнейших деятелей. Книга как бы суммирует накопленные в литературе сведения и представления о дворцовых переворотах и их участниках. Оценки же автора носят довольно общий характер — например, выводы, что «три силы управляли государством российским… бюрократия, фавориты, вельможи», что «сила торжествовала над правом» или что гвардейские полки при Петре и его ближайших преемниках «представляли собой однородную силу с группировками, боровшимися за власть». Исследователь не ставил своей задачей подробный анализ развития форм политической борьбы.[114] Новацией можно, пожалуй, считать его предложение (в последнем учебнике для вузов) переименовать «бироновщину» в «остермановщину», под которой понимается уже весь период 1725–1741 гг.[115]

Другое выделившееся в 90-е гг. прошлого века направление в науке рассматривает политическую историю на ином уровне, с применением новых подходов, которые М. М. Кром определил как «политическую антропологию», включая в эти рамки «культурные механизмы» функционирования власти, представления о ней в обществе, анализ государственной символики, изучение патронатно-клиентарных отношений и других форм политического поведения.[116] Работы такого плана представляют собой исследования символики царских коронационных торжеств XVIII–XIX вв., народных представлений о царской власти в XVII столетии, опыты объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма или нюансов психологии дворянства и городских слоёв.[117]

Предпринимаются попытки проследить процесс формирования российской политической элиты, в которых авторы пока опираются на сложившиеся в дореволюционной историографии положения: например, политическая борьба в 1725–1762 гг. объясняется противостоянием «старомосковской аристократии» и «новой дворянской элиты».[118] Однако единственная монография, посвящённая развитию патронажно-клиентских отношений в правящей среде России, охватывает слишком большой период и потому не выделяет конкретной специфики исследуемого нами этапа.[119]

В более традиционной области изучения политических институтов важные замечания о политических событиях послепетровского времени содержатся в статье Д. Н. Шанского. Автор обратил внимание на стабильность высших советов при особе монарха, являвшихся, таким образом, специфическим и необходимым «институтом русского абсолютизма» в условиях незрелости и ненадёжности государственного аппарата и вовсе не стремившихся к установлению олигархического режима.[120] В. П. Наумов исследовал механизм работы и принятия решений елизаветинской Конференции при высочайшем дворе и Императорского совета Петра III.[121] М. В. Кричевцев рассмотрел роль Кабинета — личной канцелярии монарха — в структуре государственных органов при Елизавете и Петре III.[122]

В монографии Н. Н. Петрухинцева исследуется такой важнейший для состояния империи сюжет, как военная политика, и в связи с этим — борьба группировок при дворе Анны Иоанновны в 1730–1732 гг.[123]

Работы Ю. Н. Смирнова и Е. М. Болтуновой посвящены специфической роли российской гвардии как особой корпорации и чрезвычайного «административного ресурса» петровских преобразований. Сохранившаяся и в послепетровское время практика участия гвардейцев в делах управления и назначений их на важнейшие государственные посты в сочетании с культом «сильного и доброго» императора-отца формировала особую гвардейскую психологию и сознание своего права вмешиваться в решение династических проблем. Ю. Н. Смирнов показал определённую эволюцию этого вмешательства — от выступления в качестве «орудия» придворных группировок до солдатского «мятежа», — правда, не подтверждая свои выводы ссылками на документальный материал.[124] Я. А. Гордин склонен несколько преувеличивать политическое значение гвардии, полагая, что её полки после смерти Петра I превратились в своеобразный «парламент», т. е. заняли место, «которое осталось вакантным после упразднения Земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол».[125]

Появились и попытки объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма в России — «регулятора различных сфер социальных отношений» или, наоборот, «негативного фактора в кризисных ситуациях». Предлагается и классификация фаворитов — хотя и незатейливая — по принципу «любимец» или «государственный служащий».[126] Пожалуй, только Н. Ю. Болотина оценила фаворитизм не в плане характеристики морального облика «верхов», а с точки зрения функции — как «дублирующую систему» исполнения указаний монарха.[127]

В области освещения внешней политики данной эпохи можно назвать обобщающий труд из пятитомной «Истории внешней политики России», в котором сделан вывод о продолжении военных и дипломатических усилий России петровского царствования и в то же время о наличии известных колебаний внешнеполитического курса под влиянием борьбы дворянских группировок; правда, именно этот аспект не получил подробного раскрытия.[128] Монография П. П. Черкасова, основанная в значительной части на неопубликованных документах из Архива МИД Франции, освещает в том числе проблему влияния иностранной дипломатии на российскую внутреннюю и внешнюю политику.[129] К ней примыкает и ряд других работ, изучающих внешнюю политику России в послепетровское время.[130]

В обобщающих трудах, посвященных развитию политического строя России, этот период оценивается по-разному. А. Н. Медушевский причинами династических кризисов считает «неоднородность правящего слоя, противоречия внутри него, различие интересов и отсутствие единой политической программы», а также «особый способ организации власти и механизм принятия решений в рамках узкой дворцовой олигархии», хотя суть этого механизма не раскрывает и в целом полагает, что «за преобразованиями Петра следует консервативная политика его преемников».[131] В другой работе автор считает политической новацией усвоение «стереотипов европейской массовой культуры», в том числе появление фаворитизма как «негативного фактора в кризисных ситуациях», хотя и отмечает эволюцию этого института в сторону его укоренения в «местной социальной среде».[132]

Точка зрения Е. В. Анисимова, отражённая в коллективной монографии петербургских историков, более оптимистична, хотя и несколько противоречива. Автор убеждён, что «в целом нет оснований говорить о подрыве престижа самодержавия, упадке страны, кризисе в обществе и в экономике»; но в то же время пишет о «проявлениях серьёзного кризиса народного хозяйства после разорительной Северной войны» и «серьёзнейшем династическом кризисе». Главную причину «хрупкости» власти преемников Петра он находит в принципиальном «внутреннем пороке» российской государственности — отсутствии правовых механизмов, которые смогли бы обеспечить бесперебойное функционирование самодержавия в системе власти, но в то же время приводили к юридическому определению компетенции самодержца и тем самым неизбежно отнимали бы часть его власти. В то же время историк отмечает своеобразное разделение полномочий в системе исполнительной власти, имевшей три центра: высшие и центральные государственные учреждения (Сенат, Синод, коллегии); советы при особе государя; фавориты.[133]

М. А. Бойцов вывел «эпоху дворцовых переворотов» за привычные хронологические рамки, доведя ее до 1825 г. В политической нестабильности автор видит неизбежную «плату за реформы» Петра, когда «изменения в политической культуре общества не поспевали за реформами; облик, стиль поведения и властвования верхушки новой, императорской России настолько не соответствовали прочно укоренившимся стереотипам массового сознания в отношении царя и его окружения, что породили глубокое отчуждение (не социальное — оно и так издавна было, а именно психологическое) подданных от петербургской власти». Бойцов поставил дворцовые перевороты в один ряд с самозванством в качестве проявлений одного типа политической культуры, в основе которого лежал «недостаток публично-правового начала в политической жизни России». Он выделил два типа переворотов: относительно «мирное» отстранение государя, регента, важнейшего сановника — и наступивший на рубеже 1730–1740-х гг. «классический для русской истории этап военного переворота», закономерности которого усматривал в «нарастании жестокости» и росте от раза к разу числа участников заговора.[134]

В работе А. Б. Каменского о реформах XVIII в. «эпоха дворцовых переворотов» была окончательно «вписана» в поступательное развитие России. Анализ законодательства привёл автора к убеждению, что внутренняя политика наследников Петра являлась не попыткой возвращения в прошлое, а прагматичной «корректировкой последствий реформ», завершившейся к концу 40-х гг.; только короткое царствование Петра III он рассматривает как разрыв или «отказ от преемственности».[135]

Автором этих строк ещё в статье 1995 г. была предпринята попытка выделить особенности российских дворцовых переворотов как своеобразного механизма разрешения противоречий в правящей верхушке и проследить закономерности развития этого явления, представлявшего, по нашему мнению, устойчивый компонент политической культуры в условиях самодержавия.[136] Проведенные исследования по проблеме и архивные находки нашли отражение в последующих опубликованных работах.[137]

Зарубежная историческая наука сравнительно мало интересовалась сюжетами «эпохи дворцовых переворотов»: они затрагивались прежде всего в биографических работах о российских государях или государственных деятелях.[138] В обобщающих трудах эти события, как правило, трактовались с позиций дореволюционной консервативной историографии: речь шла о победе после смерти Петра «старорусской партии», желавшей вернуть Россию назад; о господстве и последующем свержении «иностранной власти»; о личном безрассудстве Петра III,[139] а также о неблагоприятном впечатлении, производимом на Западе российской политической нестабильностью, выставляемой характерной чертой «русской политической культуры» того времени.[140] Некоторое исключение представляют опять же события 1730 г., рассматриваемые как возможный «поворотный пункт в русской истории» и попытка установления новой «формы правления» по западным образцам.[141]

Впрочем, некоторые авторы сомневаются в наличии у «верховников» планов модернизации политического строя.[142] Политическая активность дворянства и характер придворной борьбы рассматриваются ими преимущественно с точки зрения взаимодействия различных группировок знати, к которым примыкало мелкое «шляхетство», исходя главным образом из унаследованных от прошлого «патронажно-клиентских связей».[143] В последнее время эта точка зрения получила распространение и привела её приверженцев к выводу: борьба кланов, или «сетей протекции», исключала какие-либо совместные действия, которые могли бы привести к изменению самой абсолютной монархии.[144]

На практике этот принцип попытался применить Д. Ле Донн. Он отказался от традиционного противопоставления родовитого и нового дворянства в послепетровскую эпоху, предполагая, что в среде российской знати был достигнут консенсус по отношению к результатам реформ, но одновременно создана широкая сеть покровительственных отношений. Столкновения отдельных групп в рамках такой структуры исключали появление «институциональных интересов» сословия.[145]

По мнению исследователя, механизм российской политической системы заключался прежде всего в борьбе сменявших друг друга или деливших власть нескольких «опорных» руководящих кланов (Салтыковых, Нарышкиных, Трубецких). Исследователь попытался проследить воздействие возникавших политических комбинаций на работу административной машины, результатом чего стал анализ кадровых назначений в системе управления.[146] Однако, как будет показано ниже, составленные Ле Донном схемы не всегда «работают» при изучении конкретных ситуаций, поскольку основаны исключительно на родственных связях, в то время как переплетения родства предполагали для конкретных лиц возможности выбора, не всегда определявшегося клановой солидарностью. К тому же историки подчёркивают «эфемерность» таких родственно-политических отношений, которые «использовались, когда это было выгодно, и забывались, когда это становилось политически целесообразно».[147] Последнее замечание не является упрёком в адрес исследователя, а скорее характеризует трудности и современный уровень разработки генеалогических материалов. Выводы Ле Донна в целом были приняты, хотя иные исследователи указывали, что выделенные им «патронажные сети» оказываются весьма непохожими на западные аналоги, где родство было не единственным образующим фактором.[148] Другие исследования показали, что в России существовали различные формы клиентелизма, которые ещё предстоит выявить применительно к изучаемой проблеме.[149]

Можно также выделить небольшую, но интересную, благодаря использованным архивным данным, работу Д. Кипа, посвящённую позиции гвардии накануне переворота 1741 г.[150] Специфику российской гвардии как «суррогата дворянства» и её роль в дворцовых переворотах отмечает Д. Бейрау, хотя и несколько унифицирует её, полагая, что во всех случаях солдаты выступали «как актёры на смотровом плацу».[151]

Заслуживает внимания попытка К. Леонард добиться «историографической реабилитации» Петра III, предпринятую вслед за аналогичным намерением петербургского исследователя А. С. Мыльникова. Однако анализ внутри- и внешнеполитической деятельности Петра III в её работе соседствует с отрицанием весомости российских источников как якобы заведомо предвзятых; симпатии к Петру как человеку переносятся на представления о нём как о правителе без достаточных оснований.[152]

Иногда даже работы последних лет трактуют проблему несколько упрощённо. Так, в книге Ф.-Д. Лиштенан двор Елизаветы представлен как абсурдное «дисфункциональное пространство, где правили зависть, интриги и недоверчивость». Там, по мнению автора, боролись «два основных клана: «бояре», возводившие свой род к Рюрику или Гедимину, и служилое дворянство, возвысившееся в результате петровских реформ»; при этом члены каждой группировки были подкуплены той или иной европейской державой. Неудивительно, что и сам переворот 1741 г. автор по восходящей к тому же веку традиции рассматривает как дело рук французского посла.[153]

Как уже отмечалось в литературе, специальные исследования «переворотной» проблематики не отражаются в массовой учебной литературе, для которой послепетровская эпоха по-прежнему остаётся «тёмным периодом».[154] Авторы вузовского учебника по истории России устранились от каких-либо объяснений причин дворцовых переворотов, при сохранении некоторых прежних оценок о противостоянии старой и новой знати и «влиянии иностранцев».[155] В обобщающем труде по истории Европы период 1725–1762 гг. выпал из очерка о развитии государственного строя России.[156]

Пресловутое «засилье иностранцев» до сих пор украшает вузовские и школьные учебники. Самый массовый из них даже утверждает, что именно Бирон и прочие «немцы» перенесли в Петербург «распущенность нравов и безвкусную роскошь, казнокрадство и взяточничество, беспардонную лесть и угодливость, пьянство и азартные игры, шпионство и доносительство» и, очевидно, заразили этими пороками до того трезвых и чистосердечных россиян.[157] Но и другие учебные пособия внушают студентам и абитуриентам всё те же штампы о выступлении «родовой аристократии», о «глухом времени иностранного засилья»…

Иные авторы как будто и не представляют себе реалии XVIII столетия, когда заявляют, что «самодержавная власть вызывала недовольство крестьян», а их господа всерьёз увлекались «идеями свобод и вольностей».[158] В итоге даже в специальных научных курсах проблема подменяется простым перечислением соответствующих эпизодов.[159] В литературе междисциплинарного типа ситуация схожая. В работах по истории государства и права и соответствующих словарях дворцовые перевороты или не упоминаются,[160] или объясняются недовольством «более широких слоёв правящего класса», в условиях которого «гвардия начинает диктовать свои условия (кондиции), которые вынуждены принимать монархи».[161]

Порой же анализ событий подменяется поверхностной публицистикой. В таких сочинениях послепетровская эпоха оценивается как безысходный «тупик» или трактуется в стиле романов середины позапрошлого века: «Бездушные люди, убогие времена, проматывающие ранее приобретённое», — а их авторы обличают злодеев-временщиков, чьим главным орудием была «чувственность».[162] В потоке статей и эссе с налётом сенсационности можно встретить и утверждения о пугачёвском восстании при… Елизавете или рассуждения о «колонизации России активными европейскими жуликами».[163] Подобные, мягко говоря, поверхностные оценки закрепляются в массовом сознании с помощью перепечаток дореволюционных исторических романов о «дворцовых тайнах»[164] или фильмов в стиле «русского вестерна» с патриотическим уклоном.[165] Лишь немногие публикации отличаются серьёзным подходом к источникам и обращением к новым документам.[166]

Как можно видеть, уход от обусловленных идеологией формулировок сменился появлением различных подходов к проблеме развития российского государства и общества послепетровской эпохи, что можно только приветствовать. Однако отсутствие специального исследования такого специфического института, служившего «регулятором» российского самодержавия, как «переворотство», приводит к терминологической неясности (когда, например, вступление на престол Екатерины I оценивается и как «избрание», и как «типичный военный переворот») и полярно противоположным оценкам — например, событий 1730 г.

Источники

Интерес к драматическим событиям дополнялся особым значением для правящего сословия любых перемен «наверху» сверхцентрализованной державы. Редкий из родов дворянской элиты XVIII–XIX вв. не испытал превратностей политического развития страны. Взлёты и падения целых фамилий, чередования милостей и опал прочно держались в памяти даже спустя несколько поколений; стоит вспомнить, как Пушкин прямо связывал свою судьбу с поведением деда, оставшегося верным Петру III во время переворота 1762 г.

Тайны придворной жизни неизбежно привлекали внимание современников и потомков. Но официальные манифесты о многом умалчивали и многое искажали; дворцовые интриги и суматоха ночных переворотов не способствовали созданию и хранению компрометирующих документов; написанные на склоне лет мемуары не всегда предполагали открытие истины, тем более что у их авторов ещё должна была сформироваться потребность размышлять над прошлым. Фигуры петровской эпохи — в основном люди действия, а не мысли; герои событий 1725 г. и последующих лет в подавляющем большинстве воспоминаний не оставили.

Документы, затрагивавшие престиж династии, тщательно охранялись в архивах. Порой некоторые факты оставались загадкой даже для самой власти: так, Павел I, вступив на престол, стал выяснять судьбу своего свергнутого и убитого в 1762 г. отца Петра III, предполагая, что он мог быть ещё жив; через сто лет правнук Павла Александр III столь же серьёзно расспрашивал историка Я. Л. Барскова, чьим всё-таки сыном был сам Павел.[167]

Отдельные факты, вероятно, так и не найдут на этих страницах убедительного объяснения: историку не всегда дано до конца постичь «дух времени» и характеры своих героев; некоторые подробности событий по-прежнему останутся неизвестными. Далеко не все документы о дворцовых тайнах дошли до нашего времени. Рукописи горели, терялись, редактировались, уничтожались или фальсифицировались заинтересованными лицами. Захватившая престол в 1741 г. Елизавета распорядилась изъять из государственных учреждений все дела с «известным титулом», то есть с упоминанием свергнутого императора-младенца Ивана Антоновича; имеются утраты в следственном деле канцлера А. П. Бестужева-Рюмина; идут споры о подлинности якобы уничтоженного письма А. Г. Орлова об убийстве Петра III; не обнаружены подлинник отречения того же Петра III и конституционный проект 1772 г., в составлении которого якобы участвовал наследник Павел Петрович.

Многие же события — и в XVIII, и даже в XX столетии — вообще не фиксировались документально. Они оставались в памяти очевидцев и участников в виде слухов, семейных преданий, легенд и анекдотов, в некоторой степени компенсировавших отсутствие подобной информации или её искажение в официальной истории. Историки дорого дали бы за возможность послушать, например, застольные «поверенные» разговоры Никиты Ивановича Панина в кругу друзей «о настоящей причине смерти блаженной памяти государя Петра Великого», последних днях Петра II, «революциях при Анне Иоанновне» или «некоторых придворных обстоятельствах» царствования Елизаветы.[168]

Политические события обсуждали не только в столичном кругу, но и в провинциальных усадьбах, как это делали отец будущего поэта и министра И. И. Дмитриева и его гости. По вечерам в дворянской гостиной «с таинственным видом вполголоса начинали говорить о политических происшествиях 1762 г.; от них же восходили до дней могущества принца Бирона, до превратности счастия вельмож того времени». Спустя много лет эти предания стали собирать заинтересованные авторы, к примеру М. А. Фонвизин или князь П. В. Долгоруков.[169] Наличие таких сведений, хранившихся в качестве слухов, преданий и «анекдотов», зачастую не поддающихся проверке, составляет особенность круга источников по избранной теме; их жанр П. В. Долгоруков определил как «интимную хронику императорского двора».[170]

Однако уже в первой половине XIX в. — тогда же, когда появились первые работы о преемниках Петра I, — стали публиковаться и некоторые источники, в том числе сочинения Феофана Прокоповича (о смерти Петра I и о воцарении Анны Иоанновны) и близких ко двору В. Нащокина и Н. Вильбуа; с 1853 г. началось издание официальных придворных камер-фурьерских журналов петровского и последующих царствований.[171]

Отдельными изданиями или на страницах журналов стали появляться публикации мемуаров о недавнем прошлом — записок генерал-прокурора Я. П. Шаховского (1808 и 1810 гг.) и сенатора И. И. Неплюева (1823–1826 гг.), переводы сочинений Манштейна (1810 и 1823 гг.), Э. Миниха (1817 г.), записки испанского посла герцога де Лириа (1822 г.). Параллельно некоторые из них (записки Манштейна, Э. Миниха, Шаховского) распространялись в рукописях, как и записки Екатерины II, памфлет М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России», записки княгини Е. Р. Дашковой или запрещённые иностранные сочинения по русской истории.[172]

Другие ценные материалы «потаённой» истории открыли лондонские издания Вольной типографии А. И. Герцена. Здесь впервые вышли на русском языке записки Е. Р. Дашковой и Екатерины II, введение к конституционному проекту Н. И. Панина и Д. И. Фонвизина, материалы о деле Алексея, убийствах Петра III и Павла I, восстании 1825 г. и многие другие материалы, которые вскоре уже читались по всей России. В том же ключе были выдержаны и публикации другого эмигранта — князя П. В. Долгорукова.

Новый этап в освоении и издании источников «эпохи дворцовых переворотов» наступил с начала 60-х гг. XIX в.: свет увидели не только многочисленные указанные выше работы и статьи, но и объёмистые публикации документов по интересующей нас эпохе, касающиеся Меншикова, следственных дел Артемия Волынского, Бирона, князей Долгоруковых, обстоятельств восшествия на престол Елизаветы.[173]

Важным рубежом в освоении новой истории России стало появление специализированных исторических журналов — «Русского архива» П. И. Бартенева (1863 г.) и «Русской старины» М. И. Семевского (1870 г.). В «Русском архиве» помещались материалы о деле новгородского архиепископа Феодосия Яновского, выдержки из допросов арестованных в ходе переворота 1741 г. министров, биография и письма Бирона, русский перевод записок Бассевича о событиях 1725 г., мемуары С. Р. Воронцова и барона А. Ассебурга о перевороте 1762 г.[174]

Вместе с журнальными публикациями П. И. Бартенев выпустил в 1868–1869 гг. сборник «Осмнадцатый век», значительная часть материалов которого была посвящена той же эпохе: письма Остермана, первые манифесты Екатерины II. Он же приступил к изданию семейного архива князей Воронцовых, где в числе прочего помещались материалы о переворотах 1741 и 1762 гг., например, первое российское издание записок Е. Р. Дашковой на французском языке.[175]

В «Русской старине», помимо очерков о судьбе князей Долгоруковых при Анне и Бироне, помещались подборки материалов, посвящённые таким деятелям, как Д. В. Волков, А. П. Волынский, Е. Р. Дашкова; переписка Петра III с Фридрихом II, памфлет М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России».[176] В издательстве М. И. Семевского впервые была напечатана серия известных воспоминаний деятелей той поры: записки придворного ювелира Елизаветы и Екатерины II И. Позье и А. Т. Болотова; заново изданы мемуары Манштейна, отца и сына Минихов, Я. П. Шаховского, И. И. Неплюева.[177] Таким образом, именно во второй половине XIX — начале XX в. был в основном выявлен круг мемуарных свидетельств и записок деятелей и участников событий 1725–1762 гг., которые являются наиболее известной и давно введённой в научный оборот частью использованных в работе источников.

До известной степени скудость отечественных источников компенсировалась сочинениями иностранцев, появившимися в печати уже во второй половине XVIII в. С 1770 г. стали публиковаться (в Лондоне, Лейпциге, Амстердаме) мемуары адъютанта фельдмаршала Миниха Х.-Г. фон Манштейна; в Копенгагене вышло сочинение о русском дворе Б.-Х. Миниха (1774 г.), в Париже — записки испанского посла в России при Петре II Я. де Лириа (1788 г.).[178] В немецком издании А.-Ф. Бюшинга увидели свет дневник голштинского камер-юнкера при дворе Петра I Ф.-В. Берхгольца (1785–1788 гг.), записки графа Г.-Ф. фон Бассевича о воцарении Екатерины I (1775 г.) и Э.-И. Бирона (1783 г.). В 1789 г. вышли воспоминания самого Бюшинга — очевидца переворота 1762 г.[179]

Отмена цензурных ограничений после 1905 г. создала условия для выхода в свет совершенно не печатных прежде материалов. В течение нескольких лет выдержал пять изданий сборник «Переворот 1762 г.: Сочинения и переписка участников и современников», где наконец было опубликовано так не понравившееся Екатерине II повествование К. Рюльера. За ним последовал ещё один сборник воспоминаний, на этот раз о событиях 1801 г., освещение которых прежде категорически не допускалось.[180] Академия наук приступила к изданию «Сочинений» Екатерины II, в составе которых вышли и её знаменитые «Записки». Стали доступны для широкой публики мемуары Е. Р. Дашковой и сочинения князя-эмигранта П. В. Долгорукова.[181] «Русская старина» и «Русский архив» поместили интересные материалы о последних днях и часах царствования и отречении Петра III.[182]

Но с 20-х гг. прошлого столетия в связи с принципиальным изменением задач и направлений исторических исследований публикации по теме практически прекращаются. За несколько десятков лет можно указать лишь на единичные случаи такого рода — например, новое издание сочинений В. Н. Татищева, в том числе его записки о событиях 1730 г.[183]

Возобновление публикаторской деятельности относится уже к 80-м гг. XX в. и продолжается по сей день, хотя и несколько однобоко: издаются преимущественно мемуары. В предпринятой Фондом Сергея Дубова фундаментальной публикации воспоминаний деятелей XVIII столетия вышли сочинения Ф.-В. Берхгольца, Г. Бассевича, Х.-Г. Манштейна, отца и сына Минихов, Я. П. Шаховского, В. А. Нащокина, И. И. Неплюева, Я. Штелина, подготовленные и прокомментированные В. П. Наумовым и А. Б. Каменским.[184] Столь же тщательно были выполнены публикация С. Р. Долговой «Повседневных записок» А. Д. Меншикова и составленный Ю. Н. Беспятых сборник «Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях».[185] Недавно были впервые изданы записки М. А. Муравьёва.[186]

Вновь были напечатаны записки Г. Р. Державина, мемуары Е. Р. Дашковой; вышло новое издание сочинения князя Щербатова «О повреждении нравов в России».[187] За ними последовали мемуары А. Т. Болотова и сочинения Екатерины II.[188] Переиздавались и сочинения иностранцев — книга К. Рюльера о перевороте 1762 г.; мемуары герцога де Лириа и капитана Н. Вильбуа — о событиях царствования Екатерины I и Петра II.[189]

Появление этих публикаций можно только приветствовать; но, к сожалению, уровень их подготовки не всегда одинаково высок. Так, например, Н. Я. Эйдельман впервые осуществил издание подлинника знаменитого памфлета князя Щербатова. Но переиздание Г. Н. Моисеевой мемуаров Дашковой, по сути, явилось воспроизведением публикации 1907 г. и содержало ошибки в комментариях, из-за чего получило отрицательный отзыв.[190]

В 1990-х гг. одновременно увидели свет несколько сборников источников, специально посвящённых дворцовым переворотам XVIII в. В 1991 г. Е. В. Анисимов подготовил очередное издание мемуаров Б.-Х. и Э. Минихов, записок княгини Н. Б. Долгоруковой, М. В. Данилова, а также письма из Петербурга в Лондон леди Рондо. В том же году М. А. Бойцов впервые представил читателям свод источников о дворцовых переворотах с включением фрагментов мемуаров их участников, публицистических произведений, писем, донесений иностранных дипломатов.[191] Л. И. Левин в приложении к своей книге о герцоге Антоне-Ульрихе Брауншвейгском опубликовал дневник секретаря брата неудачливого принца, повествующий о событиях придворной жизни в Петербурге в 1741–1742 гг.[192] Издательство «Слово» выпустило сборник «Путь к трону», включающий воспоминания пяти авторов и другие материалы по истории дворцового переворота 1762 г. и воцарения Екатерины II.[193] Эти подборки носят скорее научно-популярный характер, но всё же выпущены в свет с комментариями и указателями и тем выгодно отличаются от простых перепечаток изданий XIX — начала XX в.

Доминируют в этой группе источников мемуары-автобиографии (сочинения А. Т. Болотова, М. В. Данилова, Э. Миниха, Я. П. Шаховского, И. Позье, Я. де Лириа, И. И. Неплюева, В. А. Нащокина, С. Р. Воронцова, Г. Р. Державина, Екатерины II, Е. Р. Дашковой); но имеются также мемуары — «современные истории» — например, подробные и богатые информацией записки полковника Х.-Г. Манштейна; записки фельдмаршала Миниха и капитана Ф. Вильбуа. Большинство указанных выше сочинений, а также близких к ним по типу рассказов и заметок (таких, как сообщение неизвестного офицера-поляка о перевороте 1741 г., записка С. Р. Воронцова и адьютанта Петра III Д. Сиверса об их участии в событиях 1762 г.[194]) чаще всего изучалось в предшествующих работах по теме. В дополнение к ним автору посчастливилось обнаружить в фондах Государственной публичной исторической библиотеки написанный на полях «Санкт-Петербургского календаря» на 1741 г. дневник неизвестного московского чиновника с описанием реакции московских жителей на переворот 1741 г.[195]

Особенностью российских сочинений такого рода (как дневники М. И. Грязново, А. А. Благово, И. П. Анненкова или мемуары В. А. Нащокина и С. И. Мордвинова[196]) является скупое, за немногими исключениями (например, мемуары Я. П. Шаховского), освещение интересующих нас событий. В большинстве случаев они бесстрастно сообщали о «происшествиях»: «Ноября 8 вышеобъявленный регент Бирон в ночи взят под караул фелтмаршелом Минихом и сослан в ссылку»;[197] в худшем — глухо упоминали о «великих переменах в правлении».[198]

Иные же жизнеописания «летописного типа» (по классификации А. Г. Тартаковского) вообще не касались этих тем, хотя «перемены» порой напрямую затрагивали их авторов, как Г. П. Чернышёва или Н. Ю. и П. Н. Трубецких.[199] Было ли тому причиной отсутствие стимулов к мемуарному творчеству у поглощённых службой людей первой половины XVIII столетия? Или авторы записок даже наедине с собой не считали возможным дать более эмоциональную оценку — а, возможно, намеренно не раскрывали своих чувств.[200] Но следует признать, что, за немногими исключениями (как, например, мемуары Я. П. Шаховского), записки русских людей той поры скупо освещают интересующие нас события.

В этом смысле исключительные по значению события 1730 г. почти не получили отражения в известных нам сочинениях их участников, если не считать публицистики Ф. Прокоповича; отклики имеются только в записках иностранцев: испанского посла герцога де Лириа и менее известных мемуарах генерала-шотландца на русской службе Д. Кейта. Последующие события 1740–1741 гг.[201] и особенно царствование Петра III и переворот 1762 г.[202] отражены уже в большем количестве мемуарных сочинений.

Записки иностранцев, особенно такие обстоятельные, как дневник Ф.-В. Берхгольца или мемуары Манштейна, содержат порой уникальные известия (например, о последних днях и часах царствования Петра III у академика Я. Штелина или об аресте герцога Бирона у Манштейна).[203] Они дополняют заметки отечественных участников событий, фиксируют детали, а иногда даже сохраняют свидетельства русских собеседников, по тем или иным причинам не оставивших собственных воспоминаний: так, датский посланник барон Ассебург записал рассказ Н. И. Панина о воцарении Екатерины. Однако участие авторов в политических акциях (например, Бирона, сына фельдмаршала Миниха или его адъютанта Манштейна) налагает на эти сочинения определённый отпечаток. К тому же вращавшимся в специфической придворной или военной среде иностранцам сложнее было уловить действительные настроения их русских современников и тем более «улицы».

Обстоятельный анализ мемуаров XVIII в. предпринял А. Г. Тартаковский,[204] что освобождает нас от необходимости давать общую характеристику этого вида источников. Их достоинства и недостатки не раз комментировались в литературе; наши замечания будут сделаны в соответствующих главах работы.

Законодательные материалы составляют второй комплекс используемых в работе источников. «Полное собрание законов Российской империи» до сих пор остаётся одним из важнейших источников, несмотря на пропуски отдельных документов (например, «Устава» о регентстве Бирона или манифеста Екатерины II от 6 июля 1762 г.). В то же время значительное число актов XVIII — первой половины XIX в., не вошедших в ПСЗРИ, опубликовано в «Русском архиве», «Русской старине», «Чтениях в обществе истории и древностей российских», «Сборниках Русского исторического общества» и других изданиях.

Помимо манифестов, каждая «переворотная» смена государя или фактического правителя, как Меншиков или Бирон, сопровождалась указами о наказаниях сторонников одной из придворных «партий» и раздаче наград другой, что даёт возможность выявить персональные перемены в кругу связанных с переворотом военных и статских чинов. В этом аспекте необходимым дополнением к ПСЗРИ является подготовленная заведующим архивом Сената П. И. Барановым «Опись высочайшим указам и повелениям, хранящимся в Петербургском Сенатском архиве за XVIII в.»,[205] где указаны акты о пожалованиях и перераспределении постов, а также о судьбе имущества и имений пострадавших при переворотах лиц.

Кроме того, подготовленные по высочайшей воле постановления Синода и сенатские протоколы и указы (а также резолюции на сенатских докладах) вошли в публикации «Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи», «Сенатский архив» (с 30-х гг. XVIII в. до первых лет правления Екатерины II).[206]

Помимо опубликованных актов, автор выявлял соответствующие документы в «записных книгах указов» из императорского Кабинета и XVI «разряда» («Внутреннее управление») в Российском государственном архиве древних актов (сборники именных указов Екатерины I, Анны Иоанновны, регента Бирона, правительницы Анны Леопольдовны, Петра III, Екатерины II[207]). В работе использованы неопубликованные именные указы по гвардейским полкам из фондов Преображенского и Семёновского полков Российского государственного военно-исторического архива.

К комплексу законодательных документов близко примыкают (а порой являются неотделимыми) разнообразные материалы делопроизводства верховных и центральных государственных учреждений — в первую очередь опубликованные и неопубликованные документы Верховного тайного совета, Кабинета министров, Кабинета е. и. в., Сената, Конференции при высочайшем дворе, Тайной канцелярии и дворцового ведомства из РГАДА и документация Военной коллегии и гвардейских полков из РГВИА.

В рамках серийного издания Русского исторического общества увидели свет бумаги Екатерины II (прежде всего письма и записки императрицы и близких к ней лиц),[208] «журналы» и протоколы Верховного тайного совета 1726–1730 гг. и Кабинета министров 1731–1740 гг.[209]

Необходимо отметить также другие «ведомственные» публикации: материалов архива императорского двора (в том числе придворного штата 1727 г. и распоряжений по придворному ведомству времени Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны) и названного выше «Сенатского архива».[210] Серийная публикация документов Адмиралтейства содержит информацию о переменах в кадровом составе морского ведомства и неудавшейся попытке Екатерины I начать экспедицию против Дании в 1726 г.[211]

По инициативе директора Московского архива Министерства юстиции Н. В. Калачова была создана комиссия по изданию «дел с известным титулом» — документации правления Ивана Антоновича (1740–1741 гг.), «арестованной» по приказу императрицы Елизаветы. Предполагалось издать около 10 тыс. документов по шести разделам; но вышли только два тома, посвящённые императорскому дому и высшим государственным учреждениям.[212]

В 1872 г. были изданы собранные К. И. Арсеньевым материалы по истории царствования Анны и Елизаветы, в том числе отрывки следственных дел Миниха, Остермана и других осужденных после переворота 1741 г. В. В. Кашпирев выпустил трёхтомник «Памятники новой русской истории», где, в частности, была помещена подборка уникальных документов, повествующих о событиях в 1730 г. и политических процессах 1740-х и последующих годов.[213]

Огромный количественный рост делопроизводственных документов в XVIII столетии, естественно, затруднял поиск и отбор необходимых материалов; в данном случае наши усилия были сосредоточены на поиске новых источников, позволяющих судить о кадровой политике отставок и назначений, финансовом «обеспечении» переворотов, конфликтных ситуациях в правящем кругу; о репрессивных акциях в адрес лиц, покушавшихся на трон или обсуждавших такую возможность; выявлялась также личная и служебная переписка главных действующих лиц.

Основные архивные источники по теме (из числа названных выше групп) находятся в многочисленных фондах и коллекциях Российского государственного архива древних актов. Это прежде всего коллекции бывшего Государственного архива Российской империи, среди которых можно выделить комплекс материалов о событиях 1730 г. (Ф. 3). Значительный интерес для нашего исследования представляли документы личной императорской канцелярии, в том числе «записные книги указов», дополняющие «Полное собрание законов»; поданные «наверх» доклады по различным отраслям управления; многочисленные прошения и проекты в собрании императорского Кабинета, включившего, среди прочего, документацию «незаконного правления» 1740–1741 гг. (Ф. 9, 10). Сведения о государственных расходах и тратах «комнатных сумм» содержатся в Ф. 14, 19; доклады и другие материалы высших государственных учреждений — в Ф. 16; дела по гвардейским полкам, среди которых нам удалось найти новые данные об участии гвардейцев в восстановлении самодержавия Анны Иоанновны, — в Ф. 20. Мы рассматривали переписку, личные и служебные документы виднейших государственных деятелей — А. Д. Меншикова, А. И. Остермана, И. Бирона, А. И. Ушакова, М. И. Воронцова, Н. И. Панина, Орловых, А. П. Бестужева-Рюмина (Ф. 11) и широко использовали дела важнейших политических процессов — Девиера, Волынского, Бирона, Остермана, Бестужева-Рюмина, гвардейских офицеров после 1762 г. (Ф. 6); около двухсот дел из архива Тайной канцелярии (Ф. 7), а также её протоколы и поступавшие по делам указы и резолюции, списки арестантов и ссыльных.

Были рассмотрены материалы обширного фонда Сената (Ф. 248), в том числе журналы и протоколы его заседаний, документы канцелярии генерал-прокурора и Кабинета министров; выборочно привлекались отдельные дела Сената по коллегиям, а также документы Камер- и Штатс-коллегии (конторы) (Ф. 273, 279). Сенатские документы, в частности, помогли составить списки руководителей важнейших учреждений и губернаторов, помещённые в Приложении.

В работе использованы также материалы Кабинета министров (Ф. 177), Конференции при высочайшем дворе (Ф. 178), Канцелярии конфискации (Ф. 340), Комиссии для сочинения нового Уложения (Ф. 342); коллекций — «Портфели А. Ф. Малиновского» (Ф. 197), «Портфели Миллера» (Ф. 199), Сношения русских государей с правительственными местами и с частными лицами» (Ф. 168); «Дела относящиеся до образования различных государственных учреждений» (Ф. 370), «Кабинет Петра III» (Ф. 203), «Исторические и церемониальные дела» (Ф. 156), «Исторические сочинения» (Ф. 375), «Дела о самозванцах» (Ф. 149).

Ведомости Дворцового архива (Ф. 1239) содержат сведения о раздачах и конфискациях недвижимости при опалах и ссылках, что даёт возможность, вкупе с использованием других источников, ориентировочно определить «стоимость» дворцовых переворотов в России. Книги Герольдмейстерской конторы (Ф. 286) представляют данные о чинопроизводстве. Личные фонды Меншикова (Ф. 198), Воронцовых (Ф. 1261), Паниных-Блудовых (Ф. 1274) сохранили служебные документы и переписку вельмож той эпохи.

Другим важнейшим местом поиска документов по теме стал Российский государственный военно-исторический архив. Здесь в основном изучались архивы Преображенского и Семёновского гвардейских полков (Ф. 2583, 2584) и Лейб-компании (Ф. 32); именные указы и журналы ежедневных приказов по полкам, послужные списки офицеров и солдат, данные о награждениях и взысканиях и прочая полковая документация, которая позволяет судить о повседневной жизни гвардии, взаимоотношениях её с высшими чинами империи и самим монархом, а также об участии гвардейцев в дворцовых переворотах.

Материалы того же рода содержатся и в коллекциях «Кабинетские дела» (Ф. 24) и «Коллекция материалов Военной коллегии» (Ф. 393), переданных в своё время из РГАДА и содержащих в том числе «дела с известным титулом», то есть «арестованную» документацию царствования Ивана Антоновича 1740–1741 гг. (документы Кабинета, гвардейских полков, гарнизонной канцелярии Петербурга).

Нами были изучены также материалы самой Военной коллегии и её подразделений (Ф. 2, 8, 20, 21, 23): протоколы заседаний, судные дела, материалы различных комиссий и служебная документация возглавлявших коллегию должностных лиц, в том числе фельдмаршала Миниха и принца Антона Брауншвейгского. Списки генералов и штаб-офицеров сохранились в коллекциях «Формулярных списков» (Ф. 489) и «Офицерских сказок» (Ф. 490). Новые сведения о царствовании Петра III и событиях 1762 г. удалось найти в документах «походной канцелярии» главнокомандующего П. С. Салтыкова (Ф. 39) и фонде Разумовских (Ф. 53).

Кроме перечисленных выше, мы использовали и отдельные документы из фондов Российского государственного исторического архива, Научно-исторического архива Санкт-Петербургского Института истории РАН и Отдела рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге.

Наконец, четвёртую большую группу источников составили дипломатические материалы — прежде всего донесения иностранных дипломатов и составленные на их основании сочинения. Серийные публикации таких документов в сборниках РИО и других изданиях, к сожалению, далеко не полны (что уже отмечалось историками в XIX в.[214]) и включают в основном реляции дипломатов Англии (за 1728–1746 и 1762–1769 гг.), Франции (за 1719–1732, 1739–1742 и 1762–1765 гг.); частично — Пруссии (за 1725–1730, 1740, 1762 гг.) и Саксонии (1725–1730 гг.).[215]

В «Древней и новой истории» под редакцией С. Н. Шубинского увидели свет депеши прусского посланника А. Мардефельда, повествующие о коротком регентстве Бирона, и донесение очевидца переворота 1762 г. — испанского посла П. де Альмодовара.[216] В «Русской старине» вышли реляции датского дипломата барона Вестфалена, а в сборнике П. И. Бартенева «Осмнадцатый век» — донесения испанского посла герцога де Лириа о событиях 1730 г.[217]

В последнее время появился ряд публикаций такого рода. В комплексном сборнике материалов русских и испанских архивов о связях этих стран вновь были представлены читателю некоторые донесении герцога де Лириа и свидетельство другого испанского посла, маркиза де Альмодовара о перевороте 1762 г.[218] Были изданы также сочинения герцога де Лириа и английского посла Д. Бекингема о дворе Екатерины II.[219] В указанном выше сборнике М. А. Бойцов впервые поместил в переводе на русский язык «Историю низложения и гибели Петра III очевидца событий, датского дипломата Андреаса Шумахера.[220]

Реляции посланников Швеции, Австрии и Голландии (кроме относящихся к 1762 г.[221]) практически не изданы, хотя как раз две последние державы имели стабильные и даже союзнические отношения с Россией, а их дипломаты располагали неплохими связями в Петербурге. Лишь отчасти этот недостаток восполняют выписки из их донесений, приведённые в указанных выше работах А. Г. Брикнера и других авторов. В РГАДА нами обнаружен перевод донесений австрийского резидента в Петербурге за октябрь — декабрь 1740 г.[222] Там же в фонде Русского исторического общества содержатся выписки из донесений саксонских дипломатов при русском дворе (40–60-х гг. XVIII в.), прусского посла Акселя Мардефельда (1745 г.) и обнаруженный нами перевод донесений секретаря австрийского посольства Николая Гохгольцера (Гогенгольца).[223]

Специфика этих источников уже неплохо изучена в научной литературе. Иностранные дипломаты (особенно те кто имел надёжных информаторов при дворе) сообщали порой уникальные сведения, не отраженные ни в каких официальных документах. Но ещё С. М. Соловьёв отмечал, что западноевропейцы нередко преувеличивали уровень российской политической культуры того времени: «Мы должны осторожно обходиться с известиями иностранцев о партиях в России, обыкновенно все шли вразброд, личные и фамильные интересы были на первом плане…»[224]

Для оценки условий работы дипломата важно учитывать характер межгосударственных отношений, титул и ранг автора реляций, определяющие его положение при дворе и в высшем обществе; его цели и задачи в конкретных ситуациях; степень и характер его участия в событиях государственно-политической жизни страны пребывания. Огромное значение имеет наличие добросовестных помощников в лице сотрудников миссии, дипломатов союзных держав и надёжных «друзей»-информаторов; в этой связи существенным оказывается и размер средств, отпускаемых на оплату их услуг и для обеспечения режима наибольшего благоприятствования.[225] Этими критериями мы и руководствовались в работе с названными источниками.

Помимо перечисленных выше источников, мы привлекали материалы русских дипломатических миссий в Париже, Лондоне, Вене, Гааге, Берлине, Копенгагене, Гамбурге, Константинополе и в Иране из фондов Архива внешней политики Российской империи МИД РФ (Ф. 32, 35, 44, 50, 53, 74, 77, 89, 93). Рескрипты Коллегии иностранных дел и реляции российских дипломатов позволяют получить представление о влиянии внутриполитических событий на проведение внешнеполитического курса, а также о впечатлениях и откликах за границей на происходившие в России события. Использовались также аналитические и финансовые материалы самой коллегии (Ф. 2 «Внутренние коллежские дела», Ф. 15 «Приказные дела новых лет» и Ф. 13 «Письма и прошения разных лиц»), перлюстрация иностранной почты (Ф. 6 «Секретнейшие дела»), а также переводы иностранной прессы о событиях в России (Ф. 11 «Иностранные газеты»).

Дипломатическая документация содержит интересные сведения об отражении в иностранной прессе российских внутриполитических коллизий. В бумагах коллегии и переписке русского посла в Голландии нами найдены сведения о счетах российских государственных деятелей (фельдмаршала Б.-Х. Миниха и вице-канцлера А. И. Остермана) в иностранных банках и попытках правительства Елизаветы вернуть эти деньги.[226] Там же обнаружена переписка, отражающая стремление русского правительства в 40-х гг. XVIII в. пресечь нежелательные отзывы о петербургском дворе.[227]

В целом указанный корпус как ранее известных, так и вновь выявленных и вводимых в оборот источников позволяет, на наш взгляд, выполнить намеченные в нашем исследовании задачи.