Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Переворот, на мировом фоне

Российский вариант неограниченной монархии в силу исторических условий по ряду параметров (преобладание государственной собственности и публично-правовой власти над частным землевладением и частно-правовыми началами, деспотическая власть государя, консервация общинных институтов и «служилого» землевладения, наличие «варварской» периферии) оказался ближе к «восточному» типу государственности.[1983] Но подобная модель развития, особенно в условиях кризиса, была предрасположена к острым политическим конфликтам на самом «верху» как в силу «приоритета власти» над собственностью и прочими гражданскими институтами, так и по причине наличия многих легитимных или претендующих на легитимность кандидатов на высшую власть, вследствие многоженства монархов.[1984]

Мусульманские законоведы XI–XV вв. установили в качестве правовых основ преемственности престола как выборность и завещание действующего правителя, так и захват верховной власти.[1985] В Османской империи применение этих норм привело к фактическому узаконению в XV столетии братоубийства, что, однако, не гарантировало правившему султану сохранения власти. Незавершённость централизации в рамках огромной много-этничной державы с конца XVII в. привела к изменению соотношения сил между центром и периферией, где стали закрепляться династии влиятельных пашей; в столице же обозначились три центра власти: султанский двор, высшая бюрократия и ведомство муфтия. Султанам не всегда удавалось сохранять баланс между этими центрами, особенно если на политическую арену выходили янычары, ставшие мощной консервативной силой, отстаивавшей свои привилегии под покровительством духовенства.

Бунты янычар стали причиной свержения султанов Мехмеда IV в 1687 г., Мустафы II в 1703 г. и Ахмеда III в 1730 г. Своеобразным механизмом, обеспечивавшим некоторую стабильность, была в XVIII в. частая смена везиров, порой вполне напоминавшая переворот, когда вчерашний всесильный министр отправлялся в заточение или на казнь. Так, при Махмуде I (1730–1754) за 24 года ушли 16 везиров, а всего за 1703–1789 гг. произошло 56 таких смен.[1986]

В Корее период XVI–XVIII вв. известен как «эпоха борьбы партий». Социально-демографическая ситуация (избыток чиновников и дворян-«янбанов») привела к регулярно повторявшимся переворотам, проходившим по обычному сценарию: после подачи на имя правителя «меморандума» о необходимости перемен одна придворная «партия» сменяла у власти другую с раздачей чиновничьих постов своим сторонникам. Побеждённые отправлялись в ссылку, а победившая группировка вскоре неизбежно распадалась — и всё повторялось; но при этом такой механизм никогда (за единственным исключением в 1623 г.) не сопровождался свержением правителя-«вана» из династии Ли.[1987]

В Европе хроническая политическая нестабильность была присуща самой «восточной» и самой централизованной из держав Средневековья — Византии. Исторически сложившаяся централизация управления, ничем не ограниченная власть императора, преобладание до XI в. служилой аристократии часто иностранного или незнатного происхождения, не имевшей прочных корпоративных связей и гарантий собственности, — эти черты в той или иной степени близки российским реалиям. Но этот же механизм при устойчивости системы в целом приводил к тому, что почти половина василевсов были свергнуты с престола в результате мятежей и дворцовых переворотов.[1988] Особенностью византийского политического устройства было отсутствие традиции наследования верховной власти, что обостряло политическую борьбу, особенно в кризисные периоды. Так, кризис государственной системы в XI в. вызвал свою «эпоху дворцовых переворотов»: в 1025–1081 гг. семь императоров были отстранены от власти и трое из них убиты.[1989]

На Западе дворцовые перевороты не были характерны не только для классической страны абсолютизма Франции, но и для более «застойных» Испании, итальянских или германских княжеств. Однако и здесь создание централизованных монархий Нового времени сопровождалось похожими попытками силового решения политических конфликтов. Заговор 1695–1696 гг. против английского короля Вильгельма Оранского уже вполне напоминает российские реалии: заговорщики из числа сторонников Якова с помощью завербованных гвардейцев собирались напасть на дворец или расправиться с Вильгельмом на перевозе через Темзу.[1990] Впоследствии якобиты пытались организовать покушения на королей Ганноверской династии (заговор адвоката Кристофера Лейера 1722–1723 гг., «заговор Элибенка» 1752–1753 гг.[1991]), но все они закончились провалом.

Во Франции правление Людовика XIV завершилось своеобразным «дворцовым переворотом», происходившим в несколько приёмов. Сначала престарелый монарх вопреки законам королевства, исключавшим возможность передачи короны по его усмотрению, признал своих внебрачных детей принцами крови и даже потенциальными наследниками престола. Однако 26 августа 1718 г. заседание парижского парламента признало завещание Людовика XIV незаконным; герцог был лишён всех постов и статуса принца крови и удалён из Парижа. Вслед за тем был раскрыт заговор испанского посла и виднейших французских вельмож.[1992]

В Дании вполне «переворотным» путём — с арестом и казнью — завершилось в 1772 г. 16-месячное правление «тайного кабинет-министра» Иоганна-Фридриха Струензе. Однако карьерный взлёт незнатного иностранца (от королевского врача до графа, фактического правителя государства и возлюбленного королевы) стал возможен при безумном короле Кристиане VII, который сначала находился под влиянием фаворита, а затем так же легко сдал его заговорщикам. А его падение было вызвано не только недовольством аристократов-придворных, но и серией радикальных реформ (введением свободы печати и вероисповедания, регламентацией крестьянских повинностей, сокращением государственного аппарата и придворного штата, утверждением равенства всех подданных перед судом и пр.).[1993]

В Португалии реформы первого министра двора маркиза Помбаля и его борьба с привилегиями знати и церкви вызвали в 1758 г. покушение на жизнь его покровителя, короля Жозе I. Монарх остался цел, а Помбаль сохранил власть до конца его царствования, когда по воле противников был схвачен, приговорён к смерти, но отправлен в изгнание.

В Испании после относительно спокойного XVIII столетия настала эпоха наполеоновских войн и революций, а восстановленная на престоле династия Бурбонов вступила в полосу кризиса. Король Фердинанд VII в изданной в 1830 г. Прагматической хартии подтвердил отмену прежнего порядка престолонаследия по мужской линии, утверждённого его предком Филиппом V в 1713 г., и передал престол дочери Изабелле, а не брату Карлу, что спровоцировало две гражданские войны; в промежутке между ними политическая борьба приняла форму «пронунсиаменто» — военных переворотов, возглавляемых генералами-диктаторами.[1994]

Особый случай представляют бывшие заморские владения Испании. Там, в возникших после успешной национально-освободительной борьбы молодых государствах, политические конфликты чаще всего разрешались с помощью переворотов во главе с военными лидерами — «каудильо»; например, в Боливии власть менялась таким образом десятки раз.[1995] При некоторых близких к российской действительности чертах (значительная роль государства в управлении экономикой, политический патернализм и клановость, особая роль армии в государстве, авторитарный характер власти) перевороты там также стали элементом политической системы — почти законным инструментом борьбы за власть и даже «способом существования и выживания ориентированной на Запад элиты в условиях незападного общества».[1996]

Но всё же в пределах Европы эпохи «старого режима» попытки силового захвата власти не получили сколько-нибудь широкого распространения. Они блокировались существовавшими в обществе институтами, которые к тому же использовали возникавшую ситуацию для собственного укрепления. Свержение короля Якова и династии Стюартов в Англии привело к установлению важнейших конституционных законов. «Билль о правах» и «Акт о мятеже» 1689 г. навсегда лишили корону права самостоятельно вводить налоги, приостанавливать действие законов и набирать армию в мирное время; «Трёхгодичный акт» 1691 г. определял точные сроки созыва парламента. «Акт об устроении» 1701 г. оформил новый порядок престолонаследия — переход короны к Ганноверской династии; а также утвердил право парламента на объявление войны и смещение судей.

Стабильность французской монархии после Фронды обеспечивалась не только наличием традиционных корпораций и институтов (судебных парламентов), но и господствовавшим в обществе «юридическим стилем мышления»: представлениями о праве как божественном и нерушимом установлении.[1997] Людовик XIV не меньше, чем его современник Пётр I, стремился укрепить свою личную власть, проводил реформы финансов, армии, системы управления и 33 из 54 лет царствования провёл в войнах. Но эти реформы совершались «человеческим темпом» и, в отличие от российских, были направлены на «улучшение старого» — кодификацию законодательства и сохранение прежних структур.[1998] В итоге абсолютистские режимы во Франции или Испании хотя и переживали периоды кризиса, но не знали дворцовых «революций» — их заменяли возвышение фаворитки или смещение министра; порой такая опала становилась даже предметом торга и давала «жертве» немалое состояние.

«Принцип преемственности» приводил к тому, что «король-солнце» на деле был, скорее, верховным арбитром в отношениях влиятельных корпораций, учреждений и их руководителей. Для Франции эпохи «старого режима» было характерно появление целых министерских династий (Лувуа, Поншартренов, Кольберов). Карьеры высших должностных лиц строились стабильно; примерно на 150 назначавшихся лично королём высших администраторов приходилось 45 тысяч чиновников, купивших свои должности и составлявших на местах судебные и финансовые корпорации. Аристократические партии времён Фронды превратились в придворные группировки, которые «объединяли вокруг влиятельного министра или фаворитки представителей бюрократической элиты, крупнейших финансистов, а порой также военачальников и прелатов. Основой такой партии был родственный клан, создавший клиентуру при дворе и в аппарате и стремившийся воздействовать через королевский совет и придворные связи».[1999]

Такая система предоставляла как определённые гарантии карьеры на королевской службе, так и немалую самостоятельность дворянству и бюрократии. Прочные правовые представления исключали силовые приёмы борьбы за власть. Наконец, присутствовал почти легальный способ выражения общественного мнения в виде песенок и памфлетов — откликов на происходившие события. В России той поры подобного рода материалы также можно встретить — только уже в делах Тайной канцелярии, куда попадали исполнители.[2000]

Однако более стабильная система французского «старого режима» с господством финансово-бюрократических группировок с широкой клиентелой при дворе и в аппарате управления или испанский вариант с полной «приватизацией» дворянством всей системы управления и колониальной экспансией[2001] имели меньше возможностей для самореформирования.[2002] Французские парламенты и преобладавшее в их составе дворянство выступили в XVIII в. против попыток модернизации существовавшей системы и отстаивали собственные кастовые интересы, не выдвигая никакой альтернативы «старому режиму». Такое сопротивление со стороны старой сословной структуры в немалой степени способствовало политической активизации «третьего сословия» и созреванию общеполитического кризиса в стране.[2003]

Динамика российского «переворотства»

Российские перевороты сохраняли сам принцип неограниченного самодержавия и стабильность феодально-крепостнической системы, её внутриполитический (закрепощение) и внешнеполитический (преемственность в действиях по отношению к Швеции, Польше и Турции) курсы. Такая стабильность во многом определялась традициями политической культуры России (развитием «служилой» государственности), что обусловило принципиально совпадение интересов основных политических сил — монархии, правящей элиты и дворянства. Несовпадение или разнонаправленность их действий могли бы привести к глубокому внутреннему кризису, как в соседней Речи Посполитой, где противоречия между шляхтой, магнатами и монархией закончились распадом государственности в XVIII столетии.

Отсутствие прочных сословных структур, неразвитость общественной жизни и господство «личного начала» («преобладание в государственном управлении частноправовых элементов», как определяли это явление отечественные правоведы) предоставляли самодержавию известную независимость, в том числе и способность к серьёзным реформам в XIX в. Но зато эти особенности, в сочетании с необычно высокой концентрацией власти, делали его более непредсказуемым по сравнению с западноевропейскими образцами. Общество же — в лице достаточно узкого круга вельможной знати и гвардии — не могло, да и не было способно контролировать власть иными средствами, кроме «удавки».

Условия достаточно резкого преобразования «отеческого правления» (по определению Н. М. Карамзина) в ходе петровских реформ с их военно-полицейскими методами порождали именно такой «простой» способ разрешения конфликтов в правящем кругу. Эту связь понимал уже М. М. Сперанский, когда указывал, что «патриархальное или домашнее» российское самодержавие ограничивает «фантом заговора, непрестанно грозящий ему».[2004] Российская монархия XVIII столетия не располагала квалифицированной, сплочённой и эффективной бюрократией, способной обеспечить управление и «исправить» ведущую к очередному перевороту ситуацию. Зато наличие гвардии как чрезвычайного института управления обеспечивало её вмешательство в политический процесс.

Петровские преобразования сохранили российскую элиту, но привели к ломке привычных структур, вместе с которыми утрачивались её «исторические предания» и традиции.[2005] Система прежних служилых «чинов» была разрушена, но единое «шляхетское» сословие ещё только складывалось в условиях роста как социальной мобильности, так и требований государства к дворянам в виде тяжёлой военной службы, «перераспределения» доли государственных податей и ренты.

«Табель о рангах» дала стимул для службы, но привела к возрастанию зависимости статуса, престижа и благосостояния дворян от воли монарха. В погоне за ними складывались и рассыпались придворные «партии», что только усиливало разобщённость правящей элиты.[2006] Сам Пётр Великий указом от 1722 г. нанёс удар по традиции престолонаследия, и без того не вполне устоявшейся после Смуты. Новое светское обоснование власти, конечно, «снимало с государя ограничение традицией и обычаем»,[2007] но одновременно «снижало» образ царя в глазах подданных, тем более что критерием оценки его деятельности становилось «общее благо». Преданность рационализму оборачивалась произволом и подрывала основы патриархальной монархии, но никак не восполняла недостаток публичноправовых начал в политической сфере. Зато усиливалось личное начало и выдвигалась когорта петровских «птенцов», сделавших карьеру в эпоху реформ.

В такой системе упрочение самодержавия в условиях начавшейся модернизации и вызванных ею противоречий неизбежно должно было сопровождаться усилением давления на него со стороны заинтересованных групп, лишённых традиционных или каких-либо легальных способов выражения собственных мнений и интересов. Перенапряжение усилий русского общества к концу петровского царствования сделало для элиты очевидной необходимость корректировки реформ; но разногласия на этой почве привели к столкновениям в рамках самого правящего круга, как только ослабла железная рука преобразователя. В этом смысле исследователи отмечали характерную черту эпохи: «ощущение неустойчивости» петровской системы.[2008]

Дворцовые перевороты в России становятся одним из ведущих факторов политической жизни именно после петровских реформ, в ходе которых заимствованные из европейского опыта технико-экономические и административные формы пересаживались на почву самодержавно-крепостнической системы в целях её модернизации. Можно считать такую нестабильность платой за реформы и за ломку традиционной политической культуры[2009] — с оговоркой, что ломка эта началась ещё до Петра. Однако, возникнув, каждое серьёзное явление дальше развивается уже по своим законам.

В начале эпохи политический конфликт проявлялся открыто и сопровождался попытками изменения существовавшей формы правления. Накануне смерти Петра I наметился компромисс (возведение на престол Петра II при назначении правительницей Екатерины «вместе с Сенатом»), который был сорван сторонниками неограниченного самодержавия. Применительно к междуцарствию 1730 г. можно говорить о государственном перевороте; однако «верховники» предоставили «шляхетству» возможность гласно и легально составлять проекты нового государственного устройства, а их оппоненты столь же явно отстаивали свою точку зрения. В обоих случаях столкновения проходили публично, с участием собравшихся во дворце представителей знати и прочего «шляхетства».

Внешняя стабилизация режима в эпоху «бироновщины» пресекла попытки изменения политической системы, но не ликвидировала заложенные в ней противоречия. В 1740 г. фельдмаршал Миних впервые опробовал тактику дворцового переворота: под его командованием гвардейцы арестовали регента Бирона и его ближайшее окружение. В дальнейшем именно заговор с участием гвардейцев в качестве ударной силы стал основным методом политической борьбы в событиях 1741 и 1762 гг.

Нам кажется, что это не только два разных типа переворотов или некий общий «механизм саморегуляции» политической системы.[2010] Скорее это разные тенденции развития политической борьбы: одна нащупывала путь к становлению нового по сравнению с петровской системой политического механизма через элементы публичности и выборности, поиск компромисса; другая, наоборот, консервировала сложившуюся систему и, порой устраняя правящую фигуру, ничего не меняла в самой форме правления. Параллельно шло формирование двух важных элементов послепетровской монархии — высшего совета при государе и института «случайных людей».

Советы «при боку» государя проявили тенденцию к определённой независимости, вершиной которой стала попытка Верховного тайного совета в 1730 г. формально ограничить власть императрицы. К середине века и институт фаворитизма «встроился» в систему российской монархии: «случайные люди» заняли в ней своё место, их взлёты и «отставки» стали проходить, не вызывая переворотов с опалами и ссылками.

Роль «бироновщины», на наш взгляд, состояла не в пресловутом «засилье иноземцев», а в том, что правление Анны закрыло возможность наметившейся эволюции петровской системы и тем самым окончательно перевело практику политической борьбы в русло «переворотства». При Анне же сложился работающий Кабинет министров и оформилась роль фаворита; именно это — а вовсе не репрессии — в совокупности с удовлетворением ряда социальных требований дворянства и мерами безопасности обеспечило режиму определённую стабильность.

Но «реставрация» петровской системы без подобной Петру фигуры правителя (при Анне и позднее при Елизавете) порождала те же проблемы: борьбу придворных группировок, необходимость выбора наследника, «личное начало» в управлении, недовольство гвардии и, наконец, переворот как средство разрешения конфликта. Нам представляется, что можно выделить определённые закономерности в развитии «дворцовых революций».

В литературе отмечалось, что раз от разу «росло число участников заговора».[2011] Действительно, в 1762 г. действовавшая масса была больше, чем в 1741 г., кстати, сделав переворот в пользу Екатерины самым дорогостоящим. Однако была и другая тенденция. В 1741 г. правящая элита испытала шок, когда поняла, что реальной властью в столице империи стали пьяные гренадёры, — и урок был усвоен. При подготовке переворота 1762 г. его участники-офицеры привлекали солдат выборочно, а предшествовавший ему заговор представлял собой серьёзное конспиративное предприятие с участием влиятельных лиц. Таким образом, российское «переворотство» начиналось с открытого столкновения «партий», прошло через этап активного участия гвардейских солдат в подготовке и проведении свержения императора в 1741 г. и завершилось заговором вельмож и гвардейских офицеров при минимальном участии рядовых в 1762 г.

Другой характерной особенностью «дворских бурь» стал переход их участников от споров о правах наследников и правомочности «тестаментов» к действиям против «личности» самодержцев, лишённых в ходе петровских преобразований образа благочестивого государя; появилась мысль о возможности покушения на природного и законного царя. Опасная идея постепенно передвигалась с периферии общественной жизни в её центр, а затем материализовалась: в 1741 г. солдаты впервые свергли с престола одного законного императора, а в 1762 г. заговорщики совершили убийство другого.

Третьей особенностью «революций» XVIII в. была роль гвардии, занявшей необычное для европейской практики место в системе управления и заявившей о себе как политической силе при слабых или номинальных самодержцах. Однако это вмешательство прошло определённую эволюцию как в смысле сознательного участия гвардейцев в политической борьбе, так и в отношении его целей.

В 1725 г. караульные роты скорее обозначили своё участие; но на деле от имени гвардии действовали её командиры — Ушаков, Бутурлин и Меншиков. В 1730 г. высшие офицеры обоих полков участвовали в политических дискуссиях и подписывали проекты будущего государственного устройства. Судьбу монархии во многом решила группа гвардейских обер-офицеров, которые пошли защищать от бояр-узурпаторов императрицу и привычные ценности самодержавного устройства. В обоих случаях рядовые политикой не интересовались и исполняли приказы начальства. Но в 1741 г. Елизавету Петровну к власти привело уже гвардейское «солдатство», что представляло угрозу для самой элиты; в дальнейшем такие эксцессы уже не повторялись. После «революций» 1730, 1740–1741, 1762 гг. происходила замена командования полков, а иногда и более серьёзная «чистка» личного состава. Власть стремилась контролировать перемещения и назначения в полках и даже предпринимала попытки (при Анне и Петре III) изменить порядок их комплектования: набирать курляндцев, голштинцев, рядовых украинских полков.

Ключевые фигуры при дворе стремились найти себе опору в «личных» воинских частях. У А. Д. Меншикова был «свой» Ингерманландский полк; он же стал начальником личной охраны Екатерины I — офицерской кавалергардской роты. Анна Иоанновна противопоставила «старым» полкам два новых — Измайловский и Конную гвардию. Гренадёрская рота Преображенского полка стала «лейб-компанией» Елизаветы. Пётр III немедленно образовал свою голштинскую гвардию — единственную часть, оставшуюся верной ему 28 июня 1762 г. Екатерина II восстановила кавалергардский корпус.

В итоге обозначившуюся «преторианскую» тенденцию удалось переломить. При ином развитии событий гвардия могла бы, пожалуй, превратиться в привилегированную касту и противницу всяких реформ, как это случилось, например, с турецким янычарским корпусом.[2012]

В екатерининское время завершается и своеобразный цикл кадровых перестановок. Из проведённого нами подсчёта назначений в центральном государственном аппарате за период с 1725 по 1770 г. (Приложение, диаграмма 1) следует, что в 1725–1727 гг. придворные конфликты стали сопровождаться нарастанием количества замен на должностях руководителей центральных учреждений. Этот показатель достиг максимума в 1730 г. Пики кадровых замен приходятся на 1740–1741 гг. (что явно связано с дворцовыми переворотами), 1753 и 1760 гг. («бюрократические революции» при Елизавете Петровне) и 1762–1764 гг. (время «восшествия» и первых реформ Екатерины II), но имеют явную тенденцию к снижению. В екатерининское время своеобразный цикл кадровых перестановок, отчётливо заметный при подсчёте назначений в центральном государственном аппарате за период с 1725 по 1770 г. (см.: Приложение, таблица 4 и диаграмма 1), завершается. Та же тенденция (несколько менее отчётливо) выявляется при анализе назначений на губернаторство (см.: Приложение, таблица 5 и диаграмма 2), что можно объяснить принятым при Елизавете и особенно при Екатерине курсом на создание стабильно работающего аппарата, не зависящего от придворных «конъектур». В дальнейшем тенденция интенсификации кадровых перестановок постепенно идёт на убыль и завершается вместе с самой «эпохой дворцовых переворотов» при Екатерине II.

Царствование Анны Иоанновны отличалось наибольшей частотой назначений и смещений (см.: Приложение, диаграммы 3, 4, 5, 6). За 10 лет состоялись 68 назначений на руководящие посты в центральном аппарате (в среднем 6.8 человека в год) и 62 назначения губернаторов (6.2 человека в год). Царствование Елизаветы даёт такое же количество назначений (60 начальников учреждений и 70 губернаторов), но за 20 лет; среднегодовые значения составят, соответственно, только 3 и 3.5 человека — притом, что за оба царствования было смещено одинаковое количество (60 и 59) начальников учреждений и почти одинаковое (61 и 66) — губернаторов.

На этом фоне восемь первых лет правления Екатерины II выходят на второе место по интенсивности кадровых перемещений: назначение 36 руководителей ведомств и 34 губернаторов даёт, соответственно, отношение в 4.5 и 4.25 человека в год. Но эти перемещения и отставки не были связаны с опалами или репрессиями, как при Анне, что в итоге способствовало укреплению Екатерины на захваченном ею троне.

Реформы 60–70-х гг. XVIII в. удовлетворили основные сословные требования дворянства, что привело к перераспределению власти в рамках прежней государственной системы; в то же время дворянские сословные органы интегрировались в систему управления, что препятствовало попыткам создания какой бы то ни было оппозиции. Такой путь позволил власти устранить излишнее напряжение в самой системе, созданное петровскими реформами: давление всех страт дворянского сословия на «верхи», куда до того стекались и где решались интересующие их вопросы.

Ещё одной характерной чертой переворотов было стремление обеспечить видимость законности и юридически закрепить результат «революции». Важнейшим элементом такого оформления переворота служила присяга новому императору, к которой немедленно приводили высших должностных лиц, гвардию и войска, а затем и прочих подданных. Процедура, которая должна была происходить после смерти прежнего государя, в описываемое время нередко предшествовала ей. Претенденты (Елизавета, Екатерина II) спешили как можно скорее связать клятвой своих сторонников и войска.

Появились и иные формы правового и идеологического закрепления результатов переворота. Первые опыты такого рода оказались скорее неудачными. Завещание Екатерины I было фактически отменено Меншиковым. Долгоруковы не смогли представить доказательства «вин» самого Меншикова. Однако и более политически грамотные «верховники» в 1730 г. оказались бессильны в борьбе за умы «шляхетства». Зато советники Анны Иоанновны сумели закрепить весьма сомнительное «обретение» ею «самодержавства» выражением общественного мнения.

Новый период воздействия на умы подданных наступил в 1741 г. Официальные акты и проповеди тех лет создавали идеологическую доктрину елизаветинского царствования: восстановление петровских «начал» при крайне негативной характеристике периода 1725–1741 гг. как времени господства «иноземцев». В 1762 г. Екатерина II и её окружение подготовили переворот с помощью провокационных слухов; затем был опубликован целый комплекс документов, призванных оправдать свержение Петра III, наполненных недостоверными обвинениями и ложью о его смерти.

Стремление подвести правовую и идейно-политическую основу под свершившийся захват власти неслучайно. Каждый удавшийся переворот в XVIII в. сопровождался волной неудачных попыток его «переиграть». Сама лёгкость перемен стимулировала появление у новых правителей конкурентов — особенно в условиях правовой неопределённости, когда даже законная смена государя часто выглядела переворотом. Сначала такие попытки появлялись преимущественно в «верхах»: расправа Меншикова с П. А. Толстым и А. М. Девиером, неудачная попытка И. А. Долгорукова утвердить в 1730 г. фальшивое завещание Петра II и увлечь гвардию именем своей сестры, явно «не дозревший» заговор А. П. Волынского и его «конфидентов».

Но скоро перевороты стали вызывать подражания «снизу» — прежде всего в среде самих гвардейцев, большинство которых мало что выигрывали при смене власти. Перевороты 1741 и 1762 гг. и фортуна их участников породили несколько «движений» гвардейских офицеров и солдат в пользу свергнутого императора Ивана III. По мере стабилизации нового режима эти волны «настроений переворотных» затихали; однако характерно, что в 1760-х гг. дерзнуть на подобное предприятие уже могли рядовые армейские служаки. Кроме того, столичные нравы вызывали подражание в провинции — особенно там, где местные власти чувствовали полную бесконтрольность.[2013]

Подобные «заговоры» отличались отсутствием элементарной конспирации и большей частью ограничивались разговорами в «велием пьянстве». Но сами эти разговоры имели радикальный характер: их участники считали возможным «заарестовать весь дворец» и расправиться не только с фаворитами, но и с самим монархом. В 1772 г. капрал Оловянников уже представлял себя на троне, а поручик Иоасаф Батурин с товарищами в 1749 г. готовился совместить переворот с бунтом московских фабричных. Последний случай подражания настоящему заговору уже близок к народному варианту российского «переворотства» — самозванству.

Социальный протест в сочетании с консервативной оппозицией новшествам порождал в народном сознании веру в появление «настоящего» царя, а существовавшая «наверху» правовая неразбериха способствовала материализации таких настроений. С 1715 г. стали появляться Лжеалексеи, затем — с 1732 г. по 1765 г. — самозванцы, выдававшие себя за Петра II;[2014] наконец, наиболее популярным оказалось имя Петра III, которым называли себя уже десятки людей. «Самозваная» реакция на потрясения российского трона пережила эпоху переворотов и завершилась в первой половине XIX в. на имени последнего из нецарствовавших императоров — Константина Павловича.

Начавшись ещё до смерти Петра Великого, российское «переворотство» не закончилось в XVIII в. Дворцовый переворот 1801 г. является самостоятельной темой для изучения.[2015] Он, с одной стороны, завершил наметившуюся тенденцию и стал делом исключительно придворного круга и высшего гвардейского офицерства. Рядовых офицеров-исполнителей к заговору подключили лишь накануне ночного «похода» на Михайловский замок, а солдат в дело вообще не посвящали.[2016] Заговорщики даже опасались возможного солдатского протеста, что подтвердили колебания некоторых воинских частей при объявлении о воцарении Александра I.

Подготовка заговора 1801 г. сопровождалась «конституционными собеседованиями» одного из его лидеров Н. П. Панина с наследником Александром. Сохранились известия о подготовке Паниным и П. А. Зубовым «конституционных актов» и даже якобы имевших место обещаниях наследника их утвердить.[2017] Переворот 1801 г. представлял собой исключение и с точки зрения его «освещения»: события ночи на 12 марта покрываются плотной завесой молчания. Указы и манифесты нового царствования не содержали критики павловского режима, а запрет на публикации материалов о перевороте сохранялся даже в начале XX в.

Сама же власть, как и прежде, создавала условия для переворота юридической путаницей в вопросе о престолонаследии. Как известно, Александр I не объявил манифеста об отречении законного наследника, своего брата Константина, и передаче прав на трон другому брату, Николаю. Явилось ли это случайностью (Александр не предвидел скоропостижной смерти в 1825 г.) или было вызвано боязнью каких-либо движений с использованием имени великого князя — так или иначе, создалась ситуация междуцарствия, чем воспользовались декабристы, и не только они. Восстание 14 декабря во многом стало возможно из-за затяжного кризиса в «верхах», связанного с борьбой за престол внутри самой царской фамилии.[2018]

В спорах о будущем политическом устройстве и способах его достижения к опыту дворцовых переворотов минувшего века обращались офицеры-декабристы.[2019] В этой среде возрождались и привычные идеи возведения на престол «хорошего» царя или царицы — например, вдовы Александра I Елизаветы Алексеевны.[2020] Для пресечения подобных попыток нужно было преобразовать гвардию — основную силу, которая реально могла угрожать самодержцу. Главным средством стал уже намеченный в конце XVIII в. курс на отбор заслуженных солдат из армейских полков и рекрутов. Члены царской семьи теперь сами проходили службу в гвардейских соединениях и лично командовали ими. Усиленная муштра превращала солдат в «забитую массу» и резко отделяла их от офицеров. К тому же и за солдатами, и за офицерами гвардии устанавливается контроль с перлюстрацией писем и тайным надзором.[2021]

Ужесточение контроля над гвардией было не единственным направлением усилий по укреплению порядка. Духу корпоративности и либеральным идеям дворянской интеллигенции власть противопоставила организованную бюрократию, что способствовало ослаблению зависимости монархии от собственной социальной опоры — дворянства. После 1825 г. «фрак победил мундир»: с 1796 по 1857 г. численность чиновников увеличилась почти в шесть раз.[2022] При этом уже со времён Екатерины II правительство взяло курс на недворянские слои в качестве источника пополнения управленческих кадров.[2023]

Смена ключевых фигур в системе высшего управления стала более цивилизованной. Арест и ссылка М. М. Сперанского без следствия и суда по устному распоряжению Александра I стали последним отзвуком прежних «падений» министров с заточением и конфискацией, но уже в гораздо более гуманной форме.[2024] Позднейшие отставки (А. А. Аракчеева при Николае I, П. А. Шувалова при Александре II, М. Т. Лорис-Меликова при Александре III) проходили ещё более мягко. Однако «бюрократическая придворная стена, отделяющая царя от России» (выражение из анонимного письма Николаю II), предохраняла его от попыток общественных сил повлиять на него, оставляя при этом в неприкосновенности влияние придворной камарильи.[2025]

Модернизация экономики и социальной структуры не касалась высшего эшелона управления: к рубежу XX столетия в России не появилось не только какого-либо представительного органа или единого кабинета министров, но даже чётко выработанной процедуры принятия законов. Историки уже не раз пытались ответить на вопрос, что помешало «увенчанию здания» в эпоху Великих реформ Александра II; в числе причин назывались и «николаевское наследие», и более широкий «самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии».[2026] Этот же инстинкт, очевидно, порождал и не всегда оправданные опасения.[2027]

Неспособность поставить себя в правовые рамки, пренебрежение к «законодательным путам» были присущи всем преемникам Петра I. Вопреки закону о престолонаследии 1797 г. Александр I своим завещанием назначил императором брата Николая; Александр II вступил во второй морганатический брак с княжной Е. М. Долгоруковой, что вызвало осложнение отношений в царской семье; Александр III внёс в закон изменения, которыми ограничил число лиц императорской фамилии.[2028] До начала XX в. сохранялось никак и ничем не ограниченное прямое участие государя в управлении. Беззаконными оставались и основанные на «особом доверии государя» полномочия его главных агентов — генерал-губернаторов, что отлично осознавали сами представители высшей администрации России в XIX в.[2029]

«Окостенение» архаичной политической системы при нарастании кризисных явлений и невозможность сколько-нибудь легальных действий толкали радикальную молодёжь на крайние формы борьбы с самодержавием, которые, в свою очередь, отчасти воспроизводили тактику дворцовых переворотов прошлого. После неудачных попыток поднять крестьянское восстание с конца 1870-х гг. «Народная Воля» предполагала привести правительство в панику путём «искусно выполненной системы террористических предприятий» и создать удобный момент для захвата власти.

Непубликовавшийся пункт 5-го раздела «Д» программы Исполнительного комитета «Народной Воли» предусматривал организацию «заговора» и «переворота». О его «дворцовом» варианте рассуждали в 1881 г. члены комитета Л. А. Тихомиров и М. Н. Ошанина — в расчёте на «сто решительных офицеров, при условии нахождения среди них начальника дворцового караула».[2030] В 1882 г. офицеры, входившие в Военную организацию «Народной Воли», обсуждали планы захвата Кронштадта и ареста царской семьи на майском параде, включая, в крайнем случае, «истребление царя со свитой».[2031] При провозглашении Временного правительства в него предполагалось привлечь высокопоставленных военных — например, известного генерала М. И. Драгомирова.

Конечно, подобная тактика едва ли могла иметь успех. Но устаревший политический режим стремился урезать и без того малые возможности легальной политической деятельности, о чём свидетельствуют и «переворотное» изменение избирательной системы в 1907 г., и неосуществлённая попытка вновь разогнать Думу в 1913 г. Это, в свою очередь, ориентировало оппозицию (отнюдь не радикальную) на силовой захват власти: лидер партии октябристов А. И. Гучков уже в 1913 г. обсуждал идею переворота с близкими ему военными.[2032]

Призрак «переворотства» вновь ожил в политических кругах империи в годы Первой мировой войны. Неспособность Николая II понять сложность стоявших перед страной проблем, преодолеть полосу поражений на фронте и справиться с кризисными явлениями в тылу заставили мыслить в этом направлении и «оппозицию его величества» в Думе, и самых правоверных монархистов.[2033]

Конкретные очертания идея дворцового переворота приобрела осенью 1916 г., когда А. И. Гучков, М. И. Терещенко и Н. В. Некрасов обсуждали план, подразумевавший, по словам Гучкова, «захват царского поезда во время проезда из Петербурга в Ставку и обратно».[2034] Операция ставила целью отречение Николая II в пользу наследника Алексея и передачу регентских полномочий младшему брату царя, Михаилу. Однако позднее Гучков подвёл итог этим усилиям: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось».[2035] Как это бывает на излёте существования политического строя, дерзкая акция обернулась кровавым фарсом, когда от рук заговорщиков пал последний временщик Григорий Распутин. Но эта пародия на дворцовый переворот не могла спасти монархию.

Советский «скачок в социализм», в отличие от петровских реформ, имел целью принципиальное изменение существовавшего строя и привёл под воздействием всего комплекса российских социокультурных традиций (государственно-патерналистских, общинных, военных и т. д.) к созданию новой целостной общественной системы, об определении которой идут дискуссии до сего дня. Утверждение на протяжении 1920-х гг. диктатуры с привилегированным номенклатурным слоем и культом вождя сопровождалось ликвидацией любой политической оппозиции и в целом политической деятельности. Но эта деятельность только и могла образовать легальную сферу разрешения противоречий в обществе в условиях колоссального социального переворота. Её исчезновение неизбежно должно было привести к возрождению старых традиций политической борьбы; иных возможностей не давали ни режим, ни сама политическая культура общества.

Проблема смены руководства так же, как и в эпоху петровских реформ, порождалась исчезновением «легитимной» традиции, отсутствием как правовых норм, так и сколько-нибудь действенных институтов и механизмов гражданского общества. В такой системе неофициальное мнение могло быть только ересью, а оппозиция — заговором, что неизбежно порождало явления, очень похожие на дворцовые интриги прошлого. В этой борьбе формировались и распадались группировки внутри высшего звена партгосноменклатуры, интересы которых, как и логика кадровых перемещений, до сих пор непонятны даже весьма информированным исследователям.[2036]

Речь идёт не только о событиях 1930-х, 1953 или 1964 гг. И в современной действительности политологи отмечают тенденции «реконструкции традиционной для России политической организации» — прежде всего, концентрации и персонификации власти; определяющую роль «личных отношений, персональных и групповых неофициальных связей» в становлении и функционировании новых государственных учреждений.[2037] Сохраняется и даже усиливает свои позиции «нерациональная» российская бюрократия с весьма размытыми представлениями о законности и границах своих прав, ориентированная на исполнительность (в ущерб квалификации) и личную преданность в качестве залога успешной карьеры. Благополучно дожили до начала XXI в. патронажно-клиентские отношения в политике,[2038] имеющие не только прежние традиции, но и характерный тип массового сознания.[2039]

Если эти тенденции возобладают, история дворцовых переворотов в России имеет будущее. Само это понятие уже прочно вошло в современный политический язык и широко используется в средствах массовой информации. Несомненно, что это очень увлекательный сюжет для историка; но, как сказал в своё время В. О. Ключевский, «в нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории».