Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

«Стоимость» переворота

Самый весёлый переворот эпохи сопровождался «безденежным распитием» в открытых для толпы кабаках, за что казна заплатила откупщикам 77 133 рубля 60 копеек.[1832] Разгулявшиеся измайловцы в ночь на 1 июля подняли Екатерину с постели и потребовали показаться полку. На следующий день по полкам было объявлено о высочайшем недовольстве «в ызлишнем питье» и необходимости «повиновения к своим командирам», а на улицах появились караулы и пикеты с пушками.

Последнее было вызвано не только опасением сопротивления. Переворот вызвал волну криминала, не утихавшую несколько месяцев. 20 ноября 1762 г. сенаторы И. И. Неплюев и Н. А. Корф докладывали в Москву (где находились тогда императрица и двор) о совещании с «командующими здесь генералитетами» на предмет борьбы с охватившими столицу и окрестности «продерзостями, грабежами и воровством» — вплоть до того, что днём «мёртвые тела» валялись на улицах. Находившаяся в ведении Корфа полиция со преступностью справиться не могла. Для охраны порядка и борьбы со «злодейскими партиями» пришлось привлечь части гвардии, Владимирский полк и даже «морские команды». Командиры поделили Петербург на сектора, патрулировавшиеся военными караулами и разъездами; обывателям же приказали ставить на улицах «рогатки» и выделять дежурных (по одному от 4–5 домов) для «каждой тревоги».[1833]

Ещё в первых числах июля из конногвардейцев была образована «пешая команда» для «предосторожности от внезапного пожарного времени и хождения в дом её императорского величества». В июле императрица распорядилась пополнить гвардию «хорошими людьми» из полевых полков (2-го гренадёрского и Воронежского); было переведено 700 человек.[1834] Тогда же был создан корпус кавалергардов, куда включили участвовавших в перевороте лейб-компанцев и вновь отбираемых кандидатов не только из гвардии, но и из провинциальных полков. Возглавил его прежний шеф Лейб-компании камергер И. С. Гендриков; но реальным командиром личной охраны императрицы стал Григорий Орлов в качестве сначала поручика, а затем командующего корпусом. Кавалергарды сопровождали Екатерину в поездках, охраняли внутренние покои дворца и получали особые приказы насчёт персон, которых можно было допускать туда из «общей залы». В отличие Лейб-компании с её вольными порядками, в корпусе царила жёсткая дисциплина: провинившихся немедленно отправляли в армию. Императрица сама отбирала кандидатов, следила за их карьерой, давала ответственные поручения.[1835]

Предосторожности не были излишними. Гольц уже 10 августа сообщил в Берлин: «Эти два полка (измайловцы и конногвардейцы. — И.К.) внушают отвращение гвардии, остальным полкам армии, стоящим в гарнизонах, а также кирасирам покойного императора и флоту. Не было дня, когда бы не происходили столкновения между этими двумя различными сторонами. Последние упрекают первых в том, что они продали своего государя за несколько копеек и стакан водки… Бунтовщики говорят, что императрица отравила своего мужа после того, как незаконно узурпировала власть; что она играет с религией и благочестием; что они догадываются о том, что она торопится короноваться, но что она никогда не добьётся этого; что великий князь не был сыном покойного императора, что они призовут Иоанна на престол. Все эти пересуды происходили открыто. Двор, вместо того чтобы положить этому конец жесточайшими репрессиями, применил лишь полумеры, такие, как рассредоточение мятежных частей, которые вернулись в казармы немного спустя для того, чтобы вытянуть деньги».[1836] О симпатиях к покойному императору и волнениях в Преображенском и Семёновском полках сообщали также посол Франции Бретейль и голландец Мейнерцгаген.[1837]

Прусского дипломата можно было бы упрекнуть в преувеличении — всё-таки он слишком много потерял с падением Петра III. В нашем распоряжении действительно нет иных свидетельств недовольства в армии и гвардии в первые дни после переворота. Однако не исключено, что они просто должным образом не отражались в полковых бумагах. Зато денежные выдачи из Кабинета фиксировались подробно; из них следует, что переворот 1762 г. обошёлся дороже, чем предыдущие.

Широко известный и опубликованный в «Ведомостях» список наград главным героям «революции» включал в общей сложности 200 тысяч рублей и 18 тысяч душ (при расчётной цене 30 рублей за душу — 540 тысяч рублей). Но это была только часть расходов.

Ещё раньше все гвардейские и расквартированные в столице полки получили полугодовое жалованье за «верные и усердные при вступлении её императорского величества на всероссийской императорской престол службы». Бумаги Кабинета показывают, что наград уже не просили, а требовали, и не только гвардейцы но и гарнизон Кронштадта, матросы императорских яхт, «инвалидная команда» и прочие подразделения, по разным причинам находившиеся в столице. Так, явившийся прямо к Панину поручик Владимирского полка Сазонов от имени сослуживцев возмущался отсутствием «отпуска» денег и доказывал, что его солдаты были в «походе» 28 июня и прошагали целых 54 версты.[1838]

В итоге к 10 июля гвардия и армейские полки получили 194 289 рублей.[1839] Ещё 3 681 рубль из «комнатных» сумм пошли на отправку в Германию голштинских солдат и офицеров.[1840] Судьба голштинской гвардии Петра III оказалась трагичной: как сообщал в дешифрованном русской почтой письме от 17 августа 1762 г. английский посол Р. Кейт, три отправленных корабля с голштинцами погибли во время шторма.[1841]

Кабинетские ведомости подтверждают донесения дипломатов (Гольца и Мейнерцгагена) о поощрениях недовольных. Уже 14 июля Алексей Орлов получил для раздачи солдатам восемь тысяч рублей;[1842] кроме того, на «секретные выдачи» ушло ещё 12 тысяч и три тысячи «на секретное употребление» через Н. И. Панина.[1843] Платили не только солдатам. 4 600 рублей, согласно Е. Дашковой, получил И. И. Бецкой), 103 400 — дядя императора принц Георг Голштинский, побитый солдатами собственного полка. В 8 700 рублей была оценена служба капитан-поручика С. И. Озерова, конвоировавшего императора к месту последнего заточения. 12 тысяч достались подполковнику Семёновского полка Ф. И. Вадковскому. Двумя тысячами был пожалован преображенский майор Т. П. Текутьев — очевидно, за то, что не помешал заговорщикам поднять полк 28 июня. Даже столичным нищим было роздано через того же Вадковского три тысячи рублей.[1844]

В результате за полгода — с июля до конца декабря — из поступивших в Кабинет двух с лишним миллионов ушла сумма в 1 893 570 рублей (подсчёты наши). Эти расходы (в среднем примерно 315 тысяч рублей в месяц) несопоставимы с личными тратами Петра, который — для сравнения — за май 1762 г. раздал из Кабинета 13 265 рублей, за июнь — всего 9 931 рубль. Даже если учесть, что часть расходов новой императрицы была связана с дворцовым хозяйством, всё же можно утверждать, что переворот обошёлся казне примерно в полтора миллиона рублей. Но были и иные пожалования. Сохранившаяся ведомость раздачи дворцовых волостей показывает, что Пётр III успел за полгода царствования подарить 8 546 душ, а его супруга за восемь месяцев (к марту 1763 г.) в два с половиной раза больше — 21 423 души.[1845]

Ведомости Кабинета за 1763 г. (за январь-апрель и декабрь) и 1765 г. показывают, что выплаты «секретных» сумм продолжались и позднее: в марте-апреле 1763 г. Алексей и Григорий Орловы получили в общей сложности 13 тысяч рублей для раздачи «известным лицам»; прочие «секретные» выплаты составили 12 тысяч рублей.[1846] Деньги шли и через других Орловых и К. Г. Разумовского; иногда в расходных документах прямо указывалось, что суммы предназначены для раздачи гвардейцам.[1847]

Согласно черновой ведомости о денежных раздачах, в 1763 г. только «секретные» выдачи из личных сумм императрицы составили 427 042 рубля, а в 1764 — 433 577 рублей.[1848] В декабре 1763 г. на обмундирование телохранителей-кавалергардов ушло 30 тысяч рублей. В 1765 г. ближайшее окружение Екатерины (Орловы, Панин, Теплов, Шаховской, Чернышёв, Талызин) единовременно получили из «комнатных» сумм 246 900 рублей.[1849] Беловые ведомости за 1764 и 1766 гг. отсутствуют; но по документам 1767 г. «секретные» расходы составили 136 275 рублей, в 1768 г. обошлись в 120 тысяч рублей.[1850]

В названных выше материалах указывались только относительно крупные суммы; отдельно фиксировались многочисленные мелкие выдачи в 1–3 рубля солдатам, жёнам и вдовам военных и чиновников, лакеям и другим «бедным людям» придворного и столичного мира.[1851]

В октябре 1763 г. бывший канцлер А. П. Бестужев-Рюмин доверительно сообщил австрийскому послу, что Екатерина через своих секретных агентов «велит вывозить из империи весьма значительные и простирающиеся до нескольких миллионов денежные суммы», которые переводились на особые счета в Амстердаме и Гамбурге, о чём собеседник Бестужева уже знал.[1852] В ведомостях Кабинета мы обнаружили следы проведения такой финансовой операции, хотя общая сумма платежей остается пока неизвестной.[1853] Но они свидетельствуют, что императрица в 1762–1763 гг. чувствовала себя на троне неуверенно.

Бумаги Кабинета позволяют сделать вывод, что «стоимость» российских переворотов неуклонно возрастала ив 1762 г. составила уже существенную часть (порядка 10 %) бюджета, тогда как переворот, приведший к воцарению Екатерины I, обошёлся в 30 тысяч рублей.[1854] Кроме того, начиная, вероятно, с царствования Анны Иоанновны доходы правящей верхушки всё больше состояли не из «официального» жалованья, а из разного рода «пенсионов» и наград. К 1762 г. эта тенденция достигла максимума.

При этом награды распределялись дифференцированно. За год офицер-артиллерист Г. Г. Орлов стал камергером, графом, генерал-лейтенантом и генерал-адъютантом, кавалером орденов Андрея Первозванного и Александра Невского, поселился в императорском дворце и получил во владение дворцы Гатчины и Ропши. В 1768–1772 гг. он ежегодно получал от Екатерины «подарки» по 100 тысяч рублей на именины или день рождения.[1855] А. Г. Орлов стал в том же 1762 г. секунд-майором (а в 1765 — премьер-майором) гвардии с чином армейского генерал-майора и, помимо наград в 1762 г., с 1766 г. по 1796 г. получал особый «пенсион» в 25 тысяч рублей.[1856] Кроме того, братья Орловы стали к 1768 г. владельцами 9 571 души.[1857] В июле 1762 г. в следующий чин были произведены 36 преображенских офицеров.[1858]

Измайловский полк получил в июле 1762 г. 25 272 рубля — в два с лишним раза больше, чем все четыре гарнизонных полка (10 688 рублей). Поэтому рядовой армейский служивый, прогуляв пять с половиной полученных рублей, с неодобрением и завистью смотрел на избранных счастливцев. Но и в гвардии награды были скромнее по сравнению с облагодетельствованием беспородных елизаветинских лейб-компанцев. Гренадёры-измайловцы, первыми перешедшие на сторону Екатерины и даже выполнявшие «известную посылку» в Петергоф (видимо, речь шла об аресте Петра), несколько лет не могли получить обещанные 40 рублей и сержантские чины.[1859]

Зависть и недовольство вместе с видимой лёгкостью совершения «революции» порождали стремление «исправить» положение. Эту наметившуюся уже в 1741 г. тенденцию выразил Н. И. Панин в записке о необходимости Совета при императрице: «Мы с лишком тридцать лет обращаемся в революциях на престоле, и чем больше их сила распространяется между подлых людей, тем они смелее, безопаснее и возможнее стали».[1860]

Гвардейские тревоги

Постепенно включалась в работу дезорганизованная «перестройкой» Тайная экспедиция Сената. По её материалам можно составить представление об атмосфере после переворота. Дела 1762 г. довольно скудны; создаётся впечатление, что столичные новости ещё не разошлись по стране и не вызвали отклика. В августе отставной прапорщик Прохор Лазарев из Пскова заявлял, что «взбунтовался лейб-гвардии Преображенской и лейб-кирасирской полки и в подданстве быть не хотят» и к тому же «бывшего правления принц Иоанн найден». Будучи прислан по распоряжению Панина в столицу, отставник божился, что всё это ему рассказывали конногвардейцы, опасавшиеся нападения соперничавших полков.[1861]

Менялось и отношение к свергнутому императору. Первоначальные отзывы о нём были скорее неблагоприятными. Крестьянка Меланья Арефьева считала его «некрещёным»; московский дьячок Александр Петров — нарушившим «закон».[1862] Сторожа собора Василия Блаженного Кузьма и Иван Васильевы верили, что Екатерина «извела» своего мужа, но находили для неё смягчающие обстоятельства: «Ибо-де был он веры формазонской, и по той-де формазонской вере написан был патрет ево, которой всемилостивейшая государыня приказала прострелить, отчего он и скончался».[1863] В следующем году преображенский солдат Роман Бажулин раздобыл где-то в Пскове и распространял в Москве стихотворную «пиесу» от лица Петра III:

Далее государь каялся, что «обидел духовных персон», «сребро и злато увесть домой старался», принял «мартынов закон» и «шатался» с любовницей, желавшей умертвить наследника; в заключение просил его простить и «даровать живот».[1864]

Это сочинение перекликалось с другой ходившей «между простым народом в употреблении» песней, в которой уже Екатерина жаловалась на «мужа законнова»:

Но уже в июле 1762 г. на похоронах императора секретарь французского посольства Беранже (а за ним Мейнерцгаген) отметил «грустное выражение на лицах» и предположил: «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью».[1866] Следственные дела Тайной экспедиции также подтверждают изменение отношения к свергнутому императору, «включение» его в традиционный образ доброго царя. В 1763 г. в них отражается уже традиционное отношение к императрице-женщине: сомнительных достоинств «баба» ничем «народ не обрадовала» и служивых не жалует, «а как на что другое — у неё больше денег идёт». По мнению крестьянина Дениса Семёнова, «как наша государыня села на царство, так и погоды не стало».[1867]

В октябре 1763 г. украинский сотник-кляузник Фёдор Крыса в письме на имя генерал-прокурора Глебова сообщил, что, по его сведениям, Пётр III не только жив, но якобы уже послал неверной супруге «подарок» — платок и табакерку.[1868] Так через год с небольшим после отречения и гибели император «воскрес» в народном сознании. Уже в 1764 г. о нём как о живом стали говорить солдаты столичного гарнизона, вслед за тем появился и первый из известных нам самозваных «Петров III» — Николай Колченко.[1869] Отныне образ безвинно изгнанного государя начал самостоятельное существование и доставил Екатерине больше хлопот, чем его прототип.

Гольц и Беранже уже в 1762 г. отмечали недовольство выдвижением Григория Орлова и его братьев: против бывшего любимца и лидера интриговали недавние друзья и сторонники. Так, в дни коронационных торжеств возникло дело поручиков Петра Хрущова и Семёна Гурьева, намеревавшихся посадить на престол «Иванушку». Инициатива ограничилась «матерной бранью» в адрес императрицы и похвальбой в «велием пьянстве»; но власть отреагировала серьёзно: виновные были «ошельмованы», лишены дворянства и отправлены на Камчатку.

Предполагаемый «марьяж» — брак Екатерины и Григория Орлова — вызвал сопротивление вельмож и спровоцировал другое известное гвардейское дело — камер-юнкера Ф. Хитрово и его друзей, измайловских офицеров братьев Рославлёвых и М. Ласунского, героев 28 июня. «Орловы раздражили нас своей гордостью», — заявляли недовольные офицеры и выражали намерение убить выскочек, а Екатерину выдать замуж за кого-нибудь из братьев заточённого Ивана Антоновича.[1870] Дело было решено без суда: виновные отправлены в ссылку.

Ещё раньше в Казань был сослан преображенский майор Василий Пассек, о поведении которого было приказано докладывать Панину.[1871] В деревни поехали «титулярный юнкер» Воейков и поручик Пётр Савельев, «разглашавшие» настолько «непристойные слова», что их не рискнули доверить даже следственным протоколам: дело было сожжено.[1872] В том же 1763 г. императрице пришлось разбираться с доносом дворовых людей Теплова, из которого следовало, что статс-секретарь досаждал холопам своими гомосексуальными наклонностями.[1873] Когда в марте началось расследование дела ростовского митрополита Арсения Мацеевича, в служилой среде эта история истолковывалась порой самым фантастическим образом: сержант Ингерманландского полка Иван Пятков верил в «спасение» Петра III и полагал, что ростовский архиерей расстрижен «за то, что его фальшиво погребал».

Гвардия не сомневалась в гибели Петра III; его образ отныне «ушёл в народ», где не раз появлялся на протяжении екатерининского царствования. Но в полках продолжалось брожение; казалось, давно забытый император Иван Антонович не сходил с языка. Гольц и его французский и голландский коллеги подметили, что «чернь и солдаты» обращались к имени шлиссельбургского узника. О том же свидетельствуют и дела Тайной экспедиции.

В мае 1763 г. преображенец Михаил Кругликов пожаловался друзьям из Конной гвардии: «Нас-де 500 человек, другую ночь не спим для Урлиха»; неожиданный вызов сослуживцев на дежурство с боевыми патронами навёл солдата на мысль: «Не будет ли ещё какой экстры», — после чего он то ли со страха, то ли от куража ушёл в загул. Допросившие его Панин и Глебов доложили императрице, что и обычное «безмерное пьянство» опасно, поскольку «малейшее движение может возбудить к большому калабротству». Екатерина в особой записке попросила следователей: «Однако при наказанье оного служивого прикажите, хотя Шишковскому, чтоб он ещё у него спрасил: где оные 500 человек собираются и видел ли он их или слышал ли он от кого?»[1874] Забулдыга Кругликов отделался батогами; но уже летом гренадёр Семёновского полка Степан Власов также во хмелю заявил, что он в компании с капитаном Петром Воейковым «намерены государыню живота лишить», и похвалялся, что за ними стоят большие «господа».[1875]

Другой семёновец, сержант Василий Дубровский, обсуждал вопрос о «революции» с офицером-артиллеристом Василием Бороздиным и отставным капитаном Василием Быкиным более серьёзно. По опыту 1741 г. Дубровский предлагал занять денег у шведского посла; чтобы освободить Ивана Антоновича и увезти его «за границу к родне». Екатерине же и наследнику он намеревался «в кушанье дать» отраву, например растворённый в пиве опиум. Его собеседник подошёл к делу наиболее прагматично: бедный отставник рассчитывал выманить у шведского дипломата 50 тысяч рублей и… отбыть в Париж. Но посланник тоже помнил исторический урок и платить отказался, поскольку Елизавета по воцарении нисколько не помогла Швеции.[1876]

Летом того же 1763 г. кирасир Яков Белов сокрушался: «Матушка-де государыня жалует одну гвардию, а нас забывает; другие-де полки хотят уж отказатца». Старый преображенский солдат Яков Голоушин предсказывал: «Нас-де армейские салдаты, как сабаки, сожрать хотят; не без штурмы-де будет, вить-де Иван Антонович жив». Сам гвардеец и его сослуживцы сочувствовали узнику и жалели о свергнутом Петре III: «Бывшей государь был милостив и многих из ссылки свободил, да и Иван-де Антонович выпустил было на волю; да и нам при нём хорошо было».[1877]

Доносы и репрессии оказались не в состоянии пресечь «толки» в полках, на основании которых возникло не менее двадцати дел.[1878] Гвардейцы не обсуждали возвышение Орловых, а вместе с ним и возможность нового переворота: «Не будет ли у нас штурмы на Петров день? Государыня идёт за Орлова и отдаёт ему престол».[1879] «Што ето за великой барин? — возмущался в марте 1764 г. семёновский солдат Василий Петелин. — Ему можно тотчас голову сломить! Мы сломили голову и императору; мы вольны, и государыня в наших руках. Ей-де года не царствовать, и будет-де у нас государем Иван Антонович». Гренадёры-измайловцы Михаил Коровин и его друзья заявляли: Орлов «хочет быть принцом, а мы и прочие етова не хотим».[1880]

Интересно, что в череде этих и подобных дел 1763–1764 гг. наблюдается уверенность в скором восшествии на престол заточённого государя. В 1763 г. солдат Кирилл Соколов рассказывал, что Иоанн III «живёт в Москве в Немецкой слободе и к нему приклонились преображенские». Весной и летом 1764 г. такие ожидания усиливаются: преображенцы говорили о скорой присяге и даже о данном Иваном Антоновичем обещании увеличить солдатское жалованье до 30 рублей.[1881]

В апреле 1764 г., когда было объявлено о предстоящем путешествии Екатерины в Прибалтику, гренадёры-преображенцы обсуждали это событие: «Врят-де быть походу; может-де статься не хуже тово, что с третьим императором зделалось». Измайловцы отпускали в адрес государыни «скоромные непристойные слова» и считали возможным её свержение: «Все триотца да мниотца, конечно-де, будет такая ж, как прежде, тревога». Следователи В. И. Суворов и А. А. Вяземский убедились, что подобные разговоры были широко распространены, и просили у императрицы разрешения прекратить допросы, поскольку найти «точного разсевателя» вредных толков невозможно.[1882]

Уже в июне 1764 г., накануне отъезда Екатерины II в Ревель, конногвардеец Анисим Якимов донес о «непристойных словах» преображенца Степана Андреева: «Как-де государыня пойдёт в поход, так-де Иван Антонович приимет престол»; на это «уже две роты согласны, да согласиться надо нам всей гвардии». В таких же словах обсуждали этот вопрос и солдаты Суздальского полка: «И когда-де преображенские и семёновские присягнут, то де и нам нечего делать». Начавшееся следствие выявило большое количество «согласных»: в списке оказалось около сотни человек.[1883]

Проходившие 7–10 июня допросы установили наличие оригинального плана урегулирования династической проблемы: предполагалось, что Екатерина «примет принца и возьмёт ево в супружество». Автором этой идеи оказался капитан-поручик Преображенского полка Семён Хвостов; он же, якобы от имени Екатерины, начал с этой целью собирать солдат-преображенцев «в свою партию». Гвардейцы полагали, что сама императрица желает таким образом «разведать мысли салдацкие». Реальная Екатерина лично вмешалась в дело — ей не давали покоя «скрытные замыслы» Хвостова. В особой записке она предписала допросить его по пунктам и выяснить, почему тот говорил Орлову, что солдаты за него, а солдатам — о «принце».[1884]

Вслед за этим событием под следствие угодили преображенские прапорщик Иевлев и капитан-поручик Соловьёв. Офицеры обсуждали борьбу придворных «партий» и полагали, что одни хотят на престол Павла, а другие — Ивана; «только кто-то ково переможет?». При этом Иевлев верил, что принцу-узнику уже якобы присягнул Суздальский полк, а господа в каретах «ездят к Ивану Антоновичу на поклон, которой живёт в Шлютельбурхе».[1885]

За несколько дней до попытки освободить шлиссельбургского узника поступил донос о подозрительных разговорах измайловского сержанта Василия Морозова. Тот заявлял о какой-то «камисии» в полку, от которой «из наших офицеров один не постраждет ли», и сожалел об обидах «птенца Ивана Антоновича», о котором беседовал с регистратором из самой Шлиссельбургской крепости Лаврентием Петровым. Доклад об этом расследовании был подготовлен 2 июля; причём его руководители Неплюев и Вяземский почему-то решили болтливого чиновника не трогать.[1886] Находившаяся в Риге Екатерина это решение одобрила, что выглядит несколько странно, особенно в свете случившейся в ночь на 5 июля попытки переворота.

Неудачное предприятие Василия Мировича хорошо известно, хотя современники подозревали, что за подпоручиком Смоленского полка стояли «большие» персоны. Знал об этом и разбиравший в 1830-х гг. секретные бумаги прошлых царствований министр внутренних дел Д. Н. Блудов: в докладе Николаю I он особо выделил существовавшее «нелепое заключение», что Мирович был «подосланный от правительства заговорщик».[1887] Подозрения эти сопровождают дело Мировича до нашего времени. Однако приходится признать, что если такая провокация и имела место, то спрятана была надёжно: никаких доказательств её до сих пор не обнаружено.

Важнее представляется то, что сама попытка Мировича родилась в атмосфере ожидания переворота и явилась их материализованным выражением. Чудом сохранившаяся в частном собрании записная книжка подпоручика (сделанная на прусском печатном календаре 1761 г.) представляет её владельца как отчаянного игрока («В нынешнем же 763 году я совсем проигрался»), пытавшегося дать себе зарок бросить азартное увлечение: «По жизнь мою проклятую и безчестную для меня карту втуне оставляю». Корявые любовные вирши («Не смущай меня нагая / прелестная сатане драгая / я вижу, что ты от меня не хочешь отстать / и думаешь ка мне пристать») соседствуют с записями безуспешно подаваемых им прошениях о возвращении имущества (дед офицера бежал вместе с Мазепой, а отец был сослан в Сибирь).

Нищий подпоручик был готов на всё, чтобы вернуть себе имя и богатство, и торжественно клялся: «Аще желаемое получу, то обещаю всем знатным, особливо бедным сущим делат благодеянии и во время государства при церквах богаделни в каждой (одно слово неразборчиво. — И.К.) будут содержатца на жалованье как мущине, так и женщине, по шесть рублёв». Перед своим мятежом Мирович 30 июня 1764 г. записал: «Обещаю царице казанской божьей, если желаемое получу и императора выпущу, тогда поставить часовню на том месте».[1888]

Освободить государя ему не удалось. Но оказалось, что незнатный и никому не известный младший офицер смог увлечь за собой солдат из охраны главной политической тюрьмы, а они были готовы подняться на мятеж по артельному принципу: «Куда-де все, то и он не отстанет»; колеблющихся же убедило чтение самодельного манифеста.[1889]

Интересно и другое — впервые переворотная акция планировалась без участия гвардии. Во всём прочем подпоручик собирался повторить действия Екатерины. Он рассчитывал прибыть с выкраденным из крепости Иваном Антоновичем в расположение артиллерийского корпуса, поскольку «во оных полках против прочих многолюднее и гораздо больше отважливее потому состоят, как из многих полков лучшие собраны». Так же, как и 28 июня, предводитель заговорщиков намеревался прочесть заготовленный им манифест и провести присягу новому государю, затем послать офицеров с «пристойными командами» для захвата крепости и мостов, разослать в «нужные места» манифесты и присяги и увлечь за собой остальные полки.[1890]

Шансы Мировича были ничтожно малы: у него не было надёжных частей с сообщниками-офицерами. В полках, куда он намеревался привезти Ивана Антоновича, наверняка нашлись бы верные присяге и более авторитетные командиры. Да и в гвардии производства в чины и награды обеспечили Орловым сторонников; поэтому Григорий, по словам Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. — И.К.) лишит трона». Но устроить смятение с пальбой и паникой было вполне возможно, ведь преувеличенные толки изображали реальное событие в виде случившейся в столице «ребелии» с избранием «нового наследника престола».[1891] Да и сама императрица, как следует из её записки к Панину, опасалась волнений артиллеристов, поскольку «командир у них весьма не любим».[1892]

На протяжении двух лет фигура «птенца Ивана Антоновича» настолько сконцентрировала внимание недовольных новыми порядками и просто обойдённых судьбой, что в этом «силовом поле» он просто должен был погибнуть — или вернуть себе свободу и трон. Но для второго усилий Мировича было недостаточно, а выросший в изоляции принц не годился на роль графа Монте-Кристо. Счастливую для Екатерины особенность «послепереворотной» ситуации отметил Гольц ещё летом 1762 г.: «Единственная вещь, которая благоприятствовала двору во время этих кризисных событий, это то, что недовольные, более многочисленные в действительности, чем все остальные, не имели никакого руководства». Законному претенденту сочувствовали рядовые и отдельные офицеры. Но у устранённого двадцать лет назад императора не было «партии» при дворе и связанных с ней вельмож и исполнителей.

Смерть несчастного Ивана III несколько разрядила обстановку. Начиная с 1765 г. поток «гвардейских» дел и заключённых Тайной экспедиции, связанных с «переворотными» сюжетами, на время обрывается. В качестве «претендентов» теперь выступают сумасшедшие, вроде пытавшегося предложить Екатерине руку и сердце садовника Мартина Шницера.[1893] Политическая трагедия переходит в бытовой жанр. Дедиловский воевода Иев Леонтьев поколачивал свою супругу со словами: «Ты меня хочешь извести так же, как государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку. Он было повёл порядок обстоятельной, а ныне указы выдают все бестолковые, что не можно и разобрать».[1894] Прапорщик Алексей Фролов-Багреев в расстройстве от «любовной страсти» объявил товарищам: «Заварил кашу такую, которую если удастца съесть, то я буду большой человек, а естьли же не удастца, то и надо мной то же сделаетца, что над Мировичем». Друзья-картёжники тут же донесли; но на следствии сержант доказывал допрашивавшему его Панину, что замыслил всего только избить мужа своей зазнобы и увезти от него свой «предмет».[1895]

Ослабление «переворотных» настроений было связано и с изменением состава самой гвардии. Уже с первого дня нового царствования в её ряды стали зачисляться солдаты из полевых полков. Сказались и «высокоматерние щедроты» новой императрицы в виде денежных раздач и производств в чины. Только в Преображенском полку за один 1765 г. новые чины получили 9 капитанов, 17 капитан-поручиков, 21 поручик, 21 прапорщик и 23 сержанта.

К тому же, по-видимому, Иван Антонович воспринимался как законный государь лишь в гвардейской или армейской среде, являлся знаковой фигурой для «столичного» заговора, но в народе популярностью не пользовался. Там начинают появляться «Петры III» — Пётр Чернышёв, Гаврила Кремнёв и другие; вступает в силу механизм «нижнего» самозванства. «Наверху» же подходящей фигуры до поры не было. Однако начиная с 1765 г. дела Тайной экспедиции фиксируют начало фигурирования Павла в качестве претендента на престол — опять-таки в той же столично-гвардейской среде.[1896]

В 1769 г. отставной конногвардейский корнет Илья Батюшков и подпоручик Ипполит Опочинин мечтали захватить на царскосельской дороге карету императрицы и постричь её в монастырь. Законным наследником друзья считали Павла; но Опочинин не исключал и того, что сам имеет право на престол: со слов его «мамки», он являлся сыном Елизаветы и английского короля, якобы приезжавшего в Россию инкогнито.[1897]

В том же году к следствию были привлечены преображенский капитан Николай Озеров и его друзья — бывший лейб-компанец Василий Панов, отставные офицеры Ипполит Степанов, Никита Жилин и Илья Афанасьев. Заговорщики не просто ругали императрицу и её фаворита — критике подвергалась внутренняя и внешняя политика Екатерины. «Прямые сыны отечества» (так называли себя друзья) были возмущены, что не выполнены «при вступлении… разные в пользу отечества обещании, для которых и возведена на престол».

О каких обещаниях шла речь, не вполне понятно; но другие упрёки звучали так: «народ весь оскорблён»; «государственная казна растащена» и делаются заграничные займы; «не рассматриваны» полезные предложения Сената; гвардия пребывает «в презрении», а Орловы за границу «пиревели через аднаво немца маора двацать милионов»; в екатерининском «Наказе» «написана вольность крестьяном, это-де дворяном тягостно, и буде разве уже придёт самим пахать»; наконец, осуждался разрыв с Австрией, «с коею всегда было дружелюбие».

Заговорщики планировали возвести на престол Павла — при нём земли дворянам раздадут «безденежно» и ликвидируют откупа, поскольку «винный промысел самый дворянский». Екатерину же намеревались заточить в монастырь; а если бы она, как царевна Софья, попыталась вырваться оттуда, «во избежание того дать выпить кубок, который она двоим поднесла». Накануне ареста Озеров уже успел приготовить план Летнего дворца.[1898]

Это дело интересно, пожалуй, отразившимся в документах следствия уровнем представлений гвардейских офицеров нового поколения. Круг их интересов уже не ограничивается чинами и «деревнями»; в него входят и внешняя политика, и реформа государственной службы, и состояние казны (офицеры были в курсе состоявшихся заграничных займов). В то же время их критика направлялась под углом специфических военно-служилых интересов: императрица почему-то желает облегчить жизнь крепостных, «статским» неведомо за что дают постоянное жалованье, а откупщики теснят «самое дворянское» винокурение. «Сыны отечества» считали возможным предотвратить его «падение» только с привлечением «больших людей… которые издавна народ любят», — К. Г. Разумовского, Ф. М. Воейкова, А. И. Глебова, графов Паниных.[1899] Из дела следует, что таких попыток не было, как не было у заговорщиков и опоры в солдатских рядах.

А в гвардейских «низах» появлялись свои «зачинщики», не связанные с офицерами и вельможами. В 1771 г. волновались солдаты-преображенцы, предполагавшие, что Орловы замыслили «искоренить гвардию», и хотели «посадить на царство Павла Петровича».[1900] В июне 1772 г. обнаружились замыслы группы преображенских солдат-дворян во главе с капралом Матвеем Оловянниковым. Гвардейцы не только обвиняли Орловых, якобы собиравшихся принять десять тысяч армейских солдат «на наше место», но и хотели обратиться к Павлу с письмом (Екатерина приказала разыскать его) и предоставить ему престол. Но от предвкушения удачи у молодых солдат голова пошла кругом. Оловянников считал возможным уничтожить наследника и тут же обвинить в этом императрицу с целью оправдания её убийства, а затем самому занять трон: «А что же хотя и меня!» Своих друзей, из которых не все «умели грамоте», капрал намеревался произвести в генерал-прокуроры и фельдмаршалы.[1901] Вопреки обычному правилу, подобные беседы, как выяснило следствие, продолжались около года, и никто из привлечённых к следствию не донёс.

Екатерина была обеспокоена: в папке с приговорами Тайной экспедиции находится восемь её собственноручных записок Вяземскому по этому делу. Помимо 22 основных участников, были арестованы ещё многие, и императрица стремилась любой ценой пресечь ходившие по столице слухи. Она приказала генерал-прокурору: «Александр Алексеевич, скажите Чичерину (генерал-полицеймейстеру. — И.К.), что есть ли по городу слышно будет, что многие берутся и взяты солдаты под караул, то чтоб он выдумал бы бредню, чтоб настоящую закрыть. Или же и то сказать можно, что заврались», — и в то же время отдавала указания приготовить для арестованных помещения «за рекой», если не хватит места в крепости.[1902]

Оловянников был лишён дворянства; на плацу перед полком его выпороли кнутом, заклеймили буквой «3» (злодей) и отправили в Нерчинск на каторгу; его сообщников сослали в сибирские гарнизоны. Екатерина не смогла сдержать удивления: «Я прочла все сии бумаги и удивляюсь, что такие молодыя ребятки стали в такия беспутныя дела; Селехов старшей и таму 22 года…»; остальным заговорщикам было 17–18 лет. Едва ли самодержице приходило в голову, что дерзость семнадцатилетних солдат была побочным результатом её собственной инициативы. После этого она решила «гвардию колико возможно на сей раз вычистить и корень зла истребить».[1903] В значительной степени это ей удалось. Помогло Екатерине и то, что гвардейские «замешательства» уже не находили прежнего отклика в правящей верхушке.

Придворные «партии»

Д. Ле Донн применительно к началу правления Екатерины на первое место выдвигает клан Салтыковых-Трубецких: Н. Ю. Трубецкого, его зятьёв фельдмаршала П. С. Салтыкова и А. А. Вяземского, а также связанных родством с Салтыковыми 3. Г. Чернышёва и А. В. Олсуфьева. К другой группе относятся братья Панины и их племянник Б. А. Куракин; внимание этих лиц к внешней политике, по мнению исследователя, связывало их с братьями Голицыными (вице-канцлером и будущим фельдмаршалом) и со всем кланом Нарышкиных.[1904]

Д. Рансел выделил группировку Орловых вместе с генерал-фельдцейхмейстером А. Н. Вильбуа и возвратившимся из ссылки А. П. Бестужевым-Рюминым. Их оппонентами были клан Паниных, их родственники и сторонники (Б. А. Куракин, А. И. Бибиков, П. А. Румянцев, П. Д. Еропкин), а также члены бывшей «партии» Воронцовых (М. И. Воронцов, Я. П. Шаховской, А. Р. Воронцов).[1905] И. Г. Рознер и В. С. Лопатин полагают, что панинской группе противостояла прежде всего коалиция Орловых-Чернышёвых.[1906]

Выше уже шла речь о трудности определения политической позиции той или иной фигуры на основе родственных связей. Многочисленные переплетения родства, очевидно, предполагали возможности выбора, который едва ли всегда определялся клановой солидарностью. В данном случае нас интересует не столько создание собственной схемы придворной борьбы, сколько основные тенденции, а также роль самой Екатерины в «административной» истории царствования, о написании которой мечтал Ле Донн.

На первый план после переворота выдвинулись братья Панины и их окружение. Никита Иванович оставался воспитателем наследника, однако уже в связи с делом Хрущова и Гурьевых был назначен совместно с Глебовым управлять делами «особой важности» по ведомству бывшей Тайной канцелярии. Сосредоточенной в Померании армией вместо отстранённого Румянцева стал командовать П. И. Панин. Старшим сенатором остался зять Панина Неплюев; вслед за ними выдвигалось и младшее поколение родственников — племянник Панина Б. А. Куракин и будущий фельдмаршал Н. В. Репнин. Весьма важную роль в этой группировке играл Григорий Теплов, вскоре сделавшийся статс-секретарём императрицы.

В своё время В. А. Бильбасов жаловался на недоступность для исследователей хранившейся в Государственном архиве переписки основных участников переворота — Теплова, Панина, Бестужева, Г. Орлова. Сейчас эти материалы доступны; сенсационных подробностей они не содержат, но дают возможность судить о тесных связях внутри придворных группировок. Так, ловкий делец Теплов быстро сменил своего недавнего покровителя гетмана Разумовского, став доверенным лицом Панина. Его переписка показывает, что Теплов информировал Никиту Ивановича, какие указы состоялись, как были исправлены Екатериной, кому посланы копии, кто и когда ходит к императрице с докладом. В свою очередь, к Теплову адресовался с докладами и просьбами Неплюев, сообщавший, что «о патроне нашем многие ложные мнения признаваютца от зависти».[1907]

На другом полюсе придворного мира находились Орловы. Сам фаворит не был силён в интригах; но на него сделал ставку возвращённый из ссылки Бестужев-Рюмин. Его записки и письма фавориту говорят, что бывший канцлер пытался таким образом «провести» самые разнообразные дела: добивался льгот для «фабрикана» Пастухова, желал определить президента в Рижский магистрат, просил о «протекции» для некоего коллежского советника Сукина, о награждении архитектора Растрелли, а заодно и о финансовом «вспоможении» себе, поскольку кредиторы «неучтиво» требовали от него уплаты долгов.[1908]

Полем битвы придворных группировок стала внешняя политика, о чём свидетельствуют ответы советников Екатерины на поставленные императрицей в июле 1762 г. вопросы о её приоритетах и выборе союзника.[1909] Провал первой международной инициативы нового царствования (попытки посредничества между Пруссией и Австрией) стал платой за неуклюжую политику покойного Петра III. Надо было заново определять курс, и в окружении императрицы выявились принципиальные разногласия.

Бестужев осуждал отход от «старой русской политической системы» и к весне 1763 г. подготовил «великий проект» русско-австрийского союза, о чём не раз сообщал имперскому послу Мерси.[1910] Панин же накануне наступления 1763 г. в беседе с прусским дипломатом графом Виктором Сольмсом дал понять, что союз с Пруссией является для России предпочтительным. Сделал это он так убедительно, что его собеседник доложил в Берлин: «Даже подкупленный министр не мог бы говорить более доверчиво».[1911] В августе 1763 г. начались и переговоры о заключении нового союзного договора.

Лето и осень стали временем борьбы за контроль над внешней политикой империи и за влияние на императрицу. Весной 1763 г. Бестужев взялся за дело заключения брака Екатерины и Григория Орлова. Он обещал австрийскому дипломату, что скоро свергнет Панина, но уже в августе жаловался (и Мерси, и его сопернику Сольмсу), что его не ценят и платят всего 20 тысяч рублей в год.[1912] Новое обострение борьбы совпало со смертью в октябре 1763 г. короля Августа III.

Собравшаяся по этому случаю конференция явно не поддержала Панина, но и выступление Бестужева в поддержку саксонского кандидата не увенчалась успехом. И всё же сообщения иностранных дипломатов свидетельствуют, что Бестужев постепенно утрачивал позиции. В раздражении старый дипломат в беседе с английским послом позволил себе открыто не одобрить действий российского двора и предупредил собеседника о вскрытии его корреспонденции.[1913] Австрийскому послу он демонстрировал свою переписку с Екатериной в качестве знака прочного положения при дворе, и ему же во хмелю заявил, что сам он больше ценит союз с Англией.[1914]

Но в октябре того же года Бестужев раскрыл Мерси предстоящее выдвижение кандидатуры Станислава Понятовского, рассказал о переговорах с Пруссией, а заодно сообщил о переводах Екатериной денег за границу. После отъезда Мерси Бестужев продолжал переписку с ним, на основании которой австрийский дипломат не только действовал в поддержку саксонского курфюрста, но и предполагал возможность переворота в самой России в пользу Ивана Антоновича.[1915]

Но повторить счастливую для него ситуацию 1740-х гг. Бестужев не смог — политическая атмосфера 1760-х гг. не дала возможности безгласно осуществить комбинацию с браком Екатерины. Впрочем, в этом был «повинен» и сам кандидат в мужья императрицы. Дипломаты дружно отмечали его неспособность и нежелание вникать в дела, на что жаловался и Бестужев. Фаворит не знал французского языка и тушевался в изысканном придворном кругу, предпочитая ему «собак и охоту»; при случае мог похвастаться вельможам, что в одиночку ходил на медведя.[1916] В обществе его насмешливо называли «кулачным бойцом» и, кажется, считали человеком недалёким.[1917]

Лихой офицер не вписался в образ фаворита новой эпохи, требовавшего образованности, внешнего лоска и деловых качеств. Григорий и его братья годились для смелой «акции» или для поля боя, но не подходили на роль секретарей-помощников императрицы, почитателей идей Просвещения или поклонников изящных искусств. Не давалось Орлову и искусство политической интриги. При обсуждении кандидатуры Понятовского на польский трон он сначала обложил своего предшественника в сердце императрицы «ругательными именами», а затем признался ей, что сделал это с подачи Бестужева-Рюмина.[1918]

Оба союзника, Бестужев и Орлов, олицетворяли собой прошлое: один — дипломатическую «систему» 40-х гг. XVIII в.; другой — тип вышедшего «из народа» фаворита-«бойца» в стиле Разумовского. Но судьба их сложилась по-разному. Екатерина не только не рассталась с фаворитом, но и направила карьеру преданных ей Орловых на охрану трона. В 1764–1765 гг. Григорий стал генерал-аншефом и подполковником Конной гвардии, шефом Кавалергардского корпуса и генерал-фельдцейхмейстером; его брат Алексей — премьер-майором, а затем и подполковником Преображенского полка (в 1767 г.). Позднее Алексей Орлов сумел себя показать во время экспедиции русского флота в Средиземное море, а Григорий — при успокоении Москвы после «Чумного бунта» 1771 г.

Время же Бестужева ушло, как и его внешнеполитическая система с жёсткой ориентацией на союзы с Англией и Австрией. Панин ещё осенью 1763 г. сетовал на противодействие «австрийской партии», но 27 октября он был назначен «старшим членом» Коллегии иностранных дел и занимал этот пост почти два десятка лет. Однако являлось ли это назначение его безусловной победой? Ведь в предполагавшемся им Императорском совете он должен был занять пост статс-секретаря по внутренним делам. Вероятно, новое назначение Панина деликатно устраняло его возможные претензии на роль «первого министра» и одновременно заставляло считаться с амбициями военных — эти ведомства контролировались его политическими противниками Чернышёвыми.[1919] Имя же Бестужева с конца 1763 г. исчезает из депеш иностранных дипломатов.

Фактическое крушение задуманной Паниным «Северной системы» (попытки создания в 1763–1767 гг. союза России, Пруссии и Англии с подключением Дании, Швеции и Речи Посполитой в противовес блоку Австрии, Франции и Испании[1920]) в начале 1770-х гг. вместе с усилившимися подозрениями в адрес Панина как идейного наставника Павла стали началом конца его влияния. Но всё это было позже. Уход же Бестужева в начале 1760-х гг. рассматривался историками как победа Панина и его «партии».[1921] Но и с этой «партией» у Екатерины складывались непростые отношения: в руках Панина находился её сын и соперник.

Главной внутриполитической инициативой Панина стал проект создания нового Императорского совета, подготовленный вскоре после переворота и получивший в литературе противоречивые оценки. С одной стороны, в нём видели «реставрацию» Верховного тайного совета[1922] или повторение попытки ограничения самодержавия с «олигархическими тенденциями».[1923] С другой — ещё В. О. Ключевский полагал, что Панин не посягал на права монарха: проект предусматривал прежде всего создание «законодательной мастерской» с оформленным порядком делопроизводства, которая, в отличие от Совета образца 1730 г., не имела административно-распорядительных, судебных и контрольных функций. Близкие к этой точки зрения содержатся и в последующих исследованиях.[1924]

В обтекаемом и «тягучем» панинском документе можно выделить две основные части. В первой содержатся часто цитируемые инвективы против фаворитов. Панин внушал Екатерине, что после смерти Петра I «временные порядки и узаконения» привели к господству «припадочных и случайных людей» и даже вызвали «потрясения» 1730 г., но в итоге делал вывод: самодержавную власть нельзя «в полезное действо произвести» иначе, «как разумным её разделением между некоторым малым числом избранных к тому единственно персон».

Вывод не вполне логичный; но Панин не посчитал нужным дополнительно обосновывать его хотя бы усложнением структуры самой государственной машины или возросшим количеством дел. Зато он указывал образец оптимального, по его мнению, устройства: Кабинет эпохи регентства 1740–1741 гг. О Верховном тайном совете в докладе нет ни слова, а Кабинет и Конференция Елизаветы охарактеризованы негативно — как «гнездо прихотей» фаворитов и безответственное учреждение-«монстр». Но Панин укорил «бывшего императора Петра III» за вступление на престол без какого-либо «собрания верховного правительства». Такой подход в принципе ставил под сомнение легитимность перехода власти к законному наследнику без посредства подобного института — не так ли всё происходило в 1730 г.?

Вторая часть — собственно проект манифеста — излагает организацию и ведение дел новым Советом. Она разработана более чётко с целью «неколебимо утвердить форму и порядок, которыми под императорской самодержавной властию государство навсегда управляемо быть может». Покушений на самодержавие в документе нет: монарху принадлежит «последняя резолюция» по обсуждаемым вопросам Заключительный 11-й параграф ещё раз подтверждал: из Совета не могут исходить никакие указы «инако, как за собственноручным монаршим подписанием».

Но в предлагаемых «форме и порядке» функционирования Совета есть явные пробелы. Панин допускал, что фактические руководители его департаментов — статс-секретари — не обязательно должны являться членами Совета, но в то же время могли быть сенаторами или президентами коллегий и, следовательно, самостоятельно выходить на императрицу с делами, минуя Совет. Никак не оговорены в проекте порядок назначения и смещения членов Совета, его взаимоотношения с Сенатом и другими учреждениями. Само «контрасигнование» указов и прочих актов соответствующим статс-секретарём из текста можно понимать и так, что статс-секретарь обязан был подписать указ, независимо от своего к нему отношения.

Наконец, в 4-м параграфе манифеста компетенция Совета охарактеризована не вполне вразумительной фразой: «Все дела, принадлежащие по уставам государственным и по существу самодержавной власти нашему собственному попечению и решению». Однако такой перечень всё же оказался спрятанным в менее важном 9-м параграфе о «правителе канцелярии» и включал «именные повеления об определении к местам, о произвождении, о милостях и награждениях из того же Совета».[1925]

Искренне ли верил Панин в указанный им образец — Кабинет министров 1741 г. — или судил о нём формально, с точки зрения указа от 28 января 1741 г., вводившего разделение дел «по департаментам»? Дневник воспитателя наследника и подчинённого Панина С. А. Порошина показывает, что Никита Иванович хорошо знал новейшую историю России. В кругу собеседников он раскрывал «настоящую причину» смерти Петра I, пересказывал дело Волынского, рассуждал о «тиранствах» и «революциях при Анне Иоанновне и по смерти её», о «придворных обстоятельствах» времён Елизаветы.

Но если так, то неужели Панин не знал о ссорах и интригах в правление Анны Леопольдовны, потерянной этим Кабинетом и правительницей власти, наконец, о разрыве Анны с мужем и её отношениях с фаворитом Линаром — после своих обличений фаворитизма? Важен и другой вопрос: насколько можно самого Панина считать конституционалистом, пусть даже «в аристократическом прочтении»? Проект содержал действительно важное положение об ответственности министров-советников не только перед монархом, но и перед «публикой» (хотя под «публикой» автор полагал довольно узкий круг «генералитета»).[1926] Но в остальном, кажется, Никита Иванович, несмотря на критику «силы персон», оставался просвещённым придворным-«елизаветинцем» — с известным «тяготением к конституционализму», по удачному выражению одного из современных исследователей.

В беседе с Бретейлем Панин высказал предположение о пожизненном статусе членов проектируемого им Совета; право же смещать их передавалось общему собранию Сената, становившегося, таким образом, арбитром между монархом и его советниками.[1927] Дневник Порошина зафиксировал отзыв министра о деле Лопухиных и «владении императрицы Анны Иоанновны»: «Ежели бы и теперь их братье боярам дать волю и их слушаться, то б друг друга и нынче сечь и головы рубить зачали».[1928]

Скепсис Панина в отношении «воли» вроде бы свидетельствует, что он не видел в деятелях прошлого и настоящего носителей «конституционной» традиции. Возможно, результаты переворота прибавили Панину сомнений в способности современных «бояр» воспринимать подобные идеи, что подтверждалось наличием оппозиции его весьма умеренному проекту 1762 г. Как участник созданной в 1763 г. Комиссии о вольности дворянства Панин был вполне солидарен с коллегами в защите сословных привилегий; но каких-либо его предложений об установлении «фундаментальных» законов и их гарантий со стороны самодержца (о чём когда-то мечтал И. И. Шувалов) до нас не дошло. Поэтому представляется обоснованной точка зрения, что целью Панина было установление регентства Екатерины при Павле по образцу ситуации 1741 г.,[1929] где, добавим, сам он играл бы роль третьего человека в государстве.

В таком случае остаётся согласиться с мнениями тех историков, кто считал, что проект Панина 1762 г. предполагал освободить императрицу от забот и обезопасить верховную власть от слишком явного влияния фаворитов.[1930] Тогда и вправду не стоило составлять более продуманный текст и искать более удачные примеры. Елизаветинское правление можно было осудить (Екатерина была его свидетельницей и в каком-то смысле жертвой), а предшествовавшую эпоху выставить в ином свете и предложить Екатерине царствовать при участии влиятельного Совета.

Но неужели Панин в 1762 г. действительно видел в Екатерине вторую Анну Леопольдовну — просвещённую иноземную принцессу, способную на устранение постылого мужа (не так ли собиралась поступить и Анна в конце 1741 г.?), но не готовую взвалить на себя бремя повседневного управления страной? Или сама Екатерина внушила министру — и не только ему — именно такое мнение о себе? Беранже был свидетелем, как не слишком трезвый А. П. Бестужев-Рюмин на людях поучал императрицу.[1931] Но почему бы и нет, если Екатерина в 1762 г. обращалась к нему не иначе как «батюшка Алексей Петрович» и просила советов?[1932] Канцлер Воронцов искренне изумлялся, что императрица вникала в депеши российских послов.

Но если Бестужев был с почётом отстранён от дел, то Панин остался. Он был нужен императрице не только как опытный дипломат, но и как доверенное лицо по части Тайной экспедиции. Кроме того, у Панина был важный козырь — законный наследник. Авантюра капрала Оловянникова имела место как раз в год, когда наследнику исполнилось 18 лет; из нуждающегося в опеке ребёнка он превращался в соперника императрицы.

К этому времени воспоминания декабриста М. А. Фонвизина относят начало заговора братьев Паниных с целью воцарения Павла, раскрытого благодаря предательству секретаря Панина П. В. Бакунина. В литературе рассматривается вопрос не только о реальности самого заговора, но и существования «конституции Панина-Фонвизина» — проекта политических преобразований, которые должен был произвести молодой император. Одни исследователи признают наличие подобного заговора или по крайней мере считают сообщение декабриста «отголоском» реальных событий;[1933] другие отрицают эту возможность.[1934]

Мы не располагаем данными, которые могли бы подтвердить или опровергнуть рассказ Фонвизина. Но в то время придворная атмосфера в условиях нараставшего на востоке империи бунта была тревожной. Заезжий наблюдатель, писатель-энциклопедист Дени Дидро на рубеже 1773–1774 гг. делился с царственной собеседницей впечатлениями: «В душе ваших подданных есть какой-то оттенок панического страха — должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжающегося господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается».[1935]

Однако десятилетие, прошедшее со времени «революции» 1762 г., показало, что российское «переворотство» постепенно выдыхается. Павел мог стать объектом устремлений и «нижнего» самозванства, и «верхнего» переворота. Однако гвардейские «замешательства» были сами по себе не опасны без руководства высших офицеров и вельмож, а «большие люди» уже не считали для себя уместным такой путь политического действия в условиях екатерининского царствования: Панин стремился сделать Павла соправителем легальным путём и отвергал силовые варианты.[1936] Шансы Павла на захват трона оценивались скептически даже благожелательными наблюдателями. Прусский посол Евстафий фон Герц докладывал Фридриху II: «Можно быть уверенным, что он никогда не склонится к перевороту, никогда никаким, даже самым косвенным образом не будет ему способствовать, даже если бы недовольные, в коих нет недостатка, затеяли таковой в его пользу».[1937]

Новый план преобразований сложился у Паниных и их воспитанника только к началу 1780-х гг., когда и Никита Иванович, и его брат уже не играли руководящих ролей в правительстве. Согласно этому плану, Сенат становился выборным, на основе дворянских собраний, учреждением, и как высший судебный орган обеспечивал контроль за соблюдением законов с правом представления монарху на издаваемые им акты. Н. И. Панин считал необходимым и «согласие государства» на законодательную деятельность монарха, но этот пункт не был автором пояснён. Непосредственное же управление сосредотачивалось в «министерском» Совете из возглавлявших отдельные отрасли высших чиновников.[1938]

Необходимость закона о престолонаследии была выношена «эпохой дворцовых переворотов» и вновь встала на повестку дня после 1727 г. Ещё одно панинское предложение — о создании «министерского» или «государева» Совета — могло бы явиться шагом к более эффективной системе управления, но никакого «конституционного» начала в себе не несло. Впрочем, и Павел отказался от создания полновластного Сената и отдал предпочтение принципу максимально жёсткой централизации власти.[1939]

На наш взгляд, главный пункт «панинско-павловского» проекта о выборном «законохранящем» Сенате обращён не столько в будущее, сколько в прошлое: он воспроизводил ту же идею создания представительного и контрольного органа, которая впервые появилась в «шляхетских прожектах» 1730 г. Эту же восходящую к 1730 г. мысль о полновластном Сенате вновь озвучивали в 1801 г. Г. Р. Державин и П. А. Зубов. По их проекту кандидатов в члены этого учреждения должно было избирать «собрание знатнейших государственных чинов» и чиновников V класса.[1940]

Осознание необходимости качественно нового государственного устройства на основе «непременных законов» и гарантий их исполнения было уже следующим этапом развития общественной мысли. Проявилось оно тогда же, в начале XIX в., и было генетически связано с прошлым в набросках и проектах молодого М. М. Сперанского и брата екатерининского фаворита В. А. Зубова.[1941]

Как раз в это время, когда шансы на получение власти (легальным или «переворотным» путём) были утрачены, образ справедливого Павла-наследника стал перемещаться из придворных сфер на «улицу». В 1780-е гг. количество самозванных «Петров III» сокращается, но зато появляются первые дела Тайной экспедиции о самозванцах или о «посланцах» Павла, оказавшихся неразборчивыми авантюристами.[1942]

Механизм власти

За проходившей на авансцене борьбой придворных «партий» вырисовывается более серьёзная проблема создания надёжной и работоспособной структуры управления. Панинский проект Императорского совета был отклонён — вместо него в начале 1763 г. сформирована Комиссия о вольности дворянства из тех же восьми человек, которых предполагалось включить в Совет (Н. И. Панин, Г. Г. Орлов, А. П. Бестужев-Рюмин, З. Г. Чернышёв, К. Г. Разумовский, М. Н. Волконский, Я. П. Шаховской, М. И. Воронцов).[1943] Однако доклад этой комиссии с предложением о введении «неколебимого устава» о правах дворян (включавшего в том числе отмену петровской «Табели о рангах» в части получения дворянства разночинцами, запрещение конфискации дворянских владений, свободный выезд и службу дворян за границей) также не был утверждён.

Новым шагом в этом направлении стала реформа Сената, которая уже не раз рассматривалась в литературе. Однако персональный состав Сената, насколько нам известно, ещё не изучался.[1944] Попытаемся проследить эти изменения на протяжении первых семи лет нового царствования — 1762–1769 гг. Перед переворотом Сенат состоял из 13 человек. Большинство из них, кроме А. Д. Голицына, И. В. Одоевского, А. Б. Бутурлина и М. И. Воронцова, стали сенаторами в 1760 г.: Н. Ю. Трубецкой, Р. И. Воронцов, А. И. Шувалов, И. И. Неплюев, И. О. Брылкин, А. Г. Жеребцов, И. И. Костюрин; П. С. Сумароков и брат канцлера И. И. Воронцов были назначены Петром III. Ещё один сенатор, П. Г. Чернышёв, ранее был послом в Париже.

Екатерина уже в день переворота ввела в состав Сената гвардейских и армейских генералов (Ф. И. Ушаков, М. Н. Волконский, В. И. Суворов), а также «статских» и придворных сановников (Н. А. Корф, Н. И. Панин, К. Г. Разумовский, П. Б. Шереметев). Вместе с ними в Сенат вошли отстранённые от дел министры елизаветинского царствования Я. П. Шаховской, А. П. Бестужев-Рюмин, М. М. Голицын. Из последних только престарелый генерал-адмирал М. М. Голицын оказался неспособным к работе и в том же году получил отставку. Других же отставок и тем более репрессий не последовало (см. Приложение, таблица 3).

Уже в 1762 г. Екатерина предполагала обновление кадров государственного аппарата. Сохранились ответы её сподвижников, которым императрица предложила дать оценку работы высших чиновников. М. Н. Волконский от задания уклонился, объявив, что, находясь всю жизнь на военной службе, «у штатских дел людей узнать случаю мало имел». Опытный И. И. Неплюев, напротив, дал отзывы о президентах и вице-президентах коллегий. Так, по его мнению, возглавлявший Ямской приказ генерал Л. Овцын и президент Берг-коллегии И. Шлаттер находились на своих местах, глава Камер-коллегии Д. И. Кочетов являлся явно «неспособным», а президенты Юстиц- и Ревизион-коллегий Ф. Кнутов и Б. Щербачёв «не имеют репутации дельного человека».[1945] Екатерина прислушалась к этим отзывам, поскольку наиболее «неспособные» чиновники в дальнейшем были сменены.

В 1762 г. уволили только бывшего камердинера Петра III А. де Брессана с должности президента Мануфактур-коллегии; его заменил пострадавший вместе с Бестужевым в 1758 г. В. Е. Адодуров. В следующем году императрица готовила секуляризационную и сенатскую реформы и не спешила с назначениями: в Сенат вернулся только П. Г. Чернышёв, младшие братья которого заняли руководящие места в военном и адмиралтейском ведомствах.

А. С. Козловского на посту обер-прокурора Синода сменил директор Московского университета И. И. Мелиссино. Коллегию экономии возглавил энергичный племянник Н. И. Панина Б. А. Куракин.

Замены начались с второстепенных ведомств (см. Приложение, таблица 1). С. Ф. Протасов стал новым начальником Соляной конторы. Преобразованную в коллегию Медицинскую канцелярию возглавил камергер А. И. Черкасов, Судный приказ — статский советник А. Афросимов. Зато начался плавный уход ключевых фигур двух предшествовавших царствований: в январе полную отставку получил бывший глава Тайной канцелярии А. И. Шувалов, в июне — дотоле бессменный Н. Ю. Трубецкой; в августе 1763 г. в долгосрочный отпуск отправился канцлер М. И. Воронцов.

Уход М. М. Голицына, Н. Ю. Трубецкого и М. И. Воронцова означал смену руководства в трёх «первейших» коллегиях. Вместо Трубецкого в апреле 1763 г. в Военную коллегию был назначен вице-президентом 3. Г. Чернышёв. Последнему Екатерина преподнесла урок: в декабре опрометчиво попросившийся в отставку генерал тут же получил её и был принят обратно только после униженных объяснений. Вслед за президентом на протяжении 1763 — начала 1764 г. сменился и состав коллегии: в отставку ушли аншеф С. Ф. Волконский и генерал-лейтенанты В. И. Лопухин и С. И. Караулов.[1946] В это же время Екатерина осуществила (очевидно, в качестве ответа на такую же акцию Петра III) массовое чинопроизводство в армии: на протяжении 1762–1763 гг. пожаловала 11 генерал-аншефов, 16 генерал-лейтенантов и 42 генерал-майора.[1947]

Морское ведомство формально возглавил наследник, произведённый в декабре 1762 г. в генерал-адмиралы. Реально же главным лицом в Адмиралтействе стал сделанный в марте 1763 г. вице-адмиралом придворный и дипломат И. Г. Чернышёв; протоколы коллегии показывают, что именно он объявлял присутствующим императорские повеления.[1948] Контр-адмирал Ф. С. Милославский в 1763 г. стал сенатором. В 1763 г. были отправлены в отставку контр-адмирал Н. Г. Лопухин и генерал-кригскомиссар В. И. Ларионов; в 1764 г. — вице-адмирал С. М. Мещерский. В 1764 г. скончались командующий флотом адмирал А. И. Полянский и вице-адмирал П. Г. Кашкин, в 1765 г. вышел в отставку адмирал И. Л. Талызин.[1949]

Была решена судьба канцлера М. И. Воронцова. Уже весной 1763 г. он жаловался в письмах племяннику Александру, что не допущен видеть «очи её величества». В августе старый дипломат был с почётом отправлен в длительный отпуск за границу, не только сохранив звание канцлера, но и добившись от казны уплаты его долгов и покупки его дома. После назначения Панина «старшим членом» Коллегии иностранных дел Воронцов к делам более не вернулся и окончательно ушёл в отставку в 1765 г.

Одновременно начались первые перестановки среди местного начальства (см. Приложение, таблица 2). Потеряли свои посты замеченные в неприкрытых злоупотреблениях смоленский губернатор И. 3. Аршеневский и его белгородский коллега Г. И. Шаховской. В Смоленск были отправлены генерал-аншеф В. В. Фермор и генерал-майор М. С. Козловский. В Москву вместо назначенного Петром III А. Б. Бутурлина был послан другой фельдмаршал — П. С. Салтыков, а в Оренбург — Д. В. Волков. Появились новые губернаторы в Сибири (генерал-майор Д. И. Чичерин), Архангельске (генерал-майор Е. А. Головцын) и Астрахани (генерал-майор Н. А. Бекетов).

Переломным для нового режима стал 1764 г. Он ознаменован не только церковной реформой, устранением шлиссельбургского конкурента Екатерины и гвардейскими волнениями; именно тогда состоялись массовые перестановки в системе управления. В рамках реформы Сената в нём появились новый генерал-прокурор и значительное пополнение из 14 человек (см. Приложение, таблица 3).

Среди них находились как опытные штатские (Н. М. Желябужский, С. Ф. Протасов, И. И. Дивов, Ф. И. Соймонов), так и военные (П. С. Салтыков, В. В. Фермор) администраторы елизаветинских времён. Сенаторами стали и люди нового поколения: «ученик» самой Екатерины А. А. Вяземский, Б. А. Куракин, А. В. Олсуфьев, П. Н. Трубецкой. Обер-прокурорами Сената стали недавние заговорщики Ф. Г. Орлов и В. А. Всеволодский.[1950]

В дальнейшем пополнение Сената шло уже более плавно. В 1765 г. в него вошли возвращённый из ссылки А. П. Мельгунов и П. Д. Еропкин, в 1766 г. — старый генерал и губернатор И. Ф. Глебов и молодой полицеймейстер Петербурга Н. И. Чичерин, в 1767 г. — группа опытных чиновников, в том числе брат генерал-прокурора И. А. Вяземский; в 1768 — статс-секретари Екатерины И. П. Елагин и Г. Н. Теплов, участник переворота камергер М. С. Похвиснев и прощённый Д. В. Волков.

Параллельно шёл обратный процесс: в течение 1764–1768 гг. Сенат покинули не только заседавшие в нём до воцарения Екатерины, но и большинство назначенцев 1762 г., то есть те, кому императрица в известном смысле была обязана властью и с кем должна была считаться. Бестужев оставался сенатором до смерти, однако «кредит» канцлера упал окончательно. Попытка гетмана К. Г. Разумовского сделать свой пост наследственным закончилась отставкой в ноябре 1764 г. и (как в случае с И. И. Шуваловым и М. И. Воронцовым) заграничным путешествием. Ушли в отставку Неплюев, Корф, Шереметев, Шаховской, Суворов, а вместе с ними и пожилые сенаторы «призыва» 1764 г. И. И. Дивов, В. В. Фермор, Ф. И. Соймонов.

В апреле 1764 г. новые президенты были назначены в шесть коллегий (см. Приложение, таблица 1); только И. А. Шлаттер (Берг-коллегия) и М. К. Лунин (Вотчинная коллегия) сохранили свои посты. В следующем году было обновлено руководство Ямской канцелярии (Л. Я. Овцына сменил генерал-майор А. Л. Щербачёв) и Главного магистрата (его возглавил участник переворота 1762 г. камер-юнкер Г. Г. Протасов). Место умершего Б. А. Куракина в Камер-коллегии и Коллегии экономии заняли, соответственно, А. П. Мельгунов и камергер С. В. Гагарин.

В том же 1764 г. произошли замены губернаторов в семи губерниях (см. Приложение, таблица 2); причём Д. В. Волков и В. В. Фермор возвратились в столицу и были назначены соответственно в Мануфактур-коллегию и Сенат. Пометки императрицы на апрельском докладе Сената о заполнении вакансий показывают, что она тщательно взвешивала решения и делала свой выбор: назначения Д. В. Волкова, генерал-полицеймейстера Н. И. Чичерина, А. Н. Квашнина-Самарина (в казанские губернаторы), С. Ф. Ушакова (в петербургские губернаторы) были сделаны ею самостоятельно, вопреки предложениям сенаторов.[1951]

Кадровые перестановки первых лет екатерининского царствования были связаны не только с целенаправленными действиями самой верховной власти, но и совпали по времени с процессом естественного обновления правящей элиты. В 1764 г. умерли генерал-адмирал М. М. Голицын-младший, дипломат К.-Г. Кейзерлинг, премьер-майор гвардии А. А. Меншиков, адмирал А. И. Полянский; в 1766 г. — бывший канцлер и фельдмаршал

A. П. Бестужев-Рюмин; генерал-аншеф, сенатор и «директор над полициями» Н. А. Корф; сенатор и подполковник Преображенского полка Ф. И. Ушаков, дипломат и бывший президент Академии наук И.-А. Корф; в 1767 г. — фельдмаршалы А. Б. Бутурлин и Б.-Х. Миних; бывший генерал-прокурор, фельдмаршал и подполковник гвардии Н. Ю. Трубецкой; канцлер М. И. Воронцов, митрополит Дмитрий Сеченов, сенатор С. Ф. Протасов, бывший лейб-медик Арман Лесток; в 1768 г. — генерал-аншеф B. В. Фермор, подполковник Конной гвардии П. Б. Черкасский; сенатор А. Д. Голицын, обер-гофмейстер Х.-В. Миних, многолетний президент Берг-коллегии И. А. Шлаттер.

Замыкал эту плеяду человек, чьё имя стало нарицательным для целой эпохи — Эрнст-Иоганн Бирон. Первый «настоящий» фаворит ушёл из жизни вполне «по-европейски», передав в 1769 г. титул герцога Курляндии сыну Петру. Старый Бирон скончался в собственном дворце в 1772 г., а годом раньше умер его «преемник» А. Г. Разумовский.

Вместе с ними сходили со сцены представители младшего поколения петровских «птенцов» и те, чья карьера протекала уже после смерти царя-преобразователя. Это они творили «эпоху дворцовых переворотов», становились её героями и жертвами, создали дух своего времени, его «партии» и его мораль. Но теперь они уходили вместе со своей эпохой и, кажется, осознавали своё отличие от нового поколения. На просьбу Екатерины II рекомендовать кого-либо на своё место старик И. И. Неплюев ответил: «Нет, государыня, мы, Петра Великого ученики, проведены им сквозь огонь и воду, инако воспитывались, инако мыслили и вели себя, а ныне инако воспитываются, инако ведут себя и инако мыслят; итак, я не могу ни за кого, ниже за сына моего ручаться».[1952]

На смену им шли «екатерининские орлы» — ровесники и младшие современники императрицы: её полководцы (П. А. Румянцев, А. В. Суворов, Н. В. Репнин, М. В. Каховский), администраторы (А. А. Вяземский, А. И. Бибиков, Г. А. Потёмкин, Я. В. Брюс, А. Р. Воронцов, Я. Е. Сиверс, П. Д. Еропкин, Г. Р. Державин), дипломаты (А. А. Безбородко, Д. А. Голицын, С. Р. Воронцов), в вместе с ними целое поколение «инако воспитанных» дворян, которые могли выражать свой патриотизм, не напиваясь во дворце до бесчувствия и не заверяя в своей неспособности к чтению книг. Для них привычными становились чувство собственного достоинства, понятие о чести, а то и независимость, даже от высочайших милостей.

Екатерине пришлось строить отношения именно с этим поколением; надо признать, что с этой задачей она справилась успешно. Спустя четверть века после переворота она с гордостью могла сказать своему статс-секретарю Храповицкому: «Во время моего владения многое переменилось». Слова эти относились к гвардии, но на деле во многом изменился и сам механизм управления страной.

Остался специфический придворный мир с его интригами и закулисными «изворотами». Расширилась практика выдачи «пенсий» из кабинетских сумм, доходивших до полумиллиона рублей в год: «Тут убавить нечего, хотя б и нужно было», — полагала императрица даже во время финансовых трудностей в 1788 г.[1953] Однако навсегда исчезли былые всесильные обер-камергеры и обер-егермейстеры вроде отца и сына Долгоруковых, Разумовского и Бирона или генерал-адъютанты типа П. И. Шувалова. Придворные Екатерины Л. А., А. А. и С. К. Нарышкины, П. Б. Шереметев, И. И. Шувалов, М. К. Скавронский — важные вельможи, но все они отстранены от государственных дел и замкнуты на своей сфере.

Не стало больше и полунезависимых советов, подобных «верховникам» 1726–1730 гг. и министрам Кабинета 1731–1741 гг. Члены Совета при высочайшем дворе Екатерины не обладали самостоятельностью своих предшественников: императрица с помощью генерал-прокурора решала массу дел помимо них, по докладам Сената, коллегий и других учреждений.[1954] В «связке» «императрица — Совет» (или преобразованный и послушный, но сохранивший определённую компетенцию Сенат) заметно выросла роль фаворитов, но статус их в новой системе был уже иным.

«Случай» при Екатерине — это не право на произвол и исключительное влияние. Практичная императрица не только требовала от своих фаворитов соблюдения правил («будь верен, скромен, привязан и благодарен до крайности»), но и считала необходимым приобщать их к государственным делам. Кроме того, фаворитизм являлся каналом общения с «благородными» подданными и своеобразным «демократическим» способом приобщения к элите. «Частая смена фаворитов каждого льстила, видя, что не все были гении, почти все из мелкого дворянства и не получившие тщательного воспитания»[1955] — так смотрели люди эпохи Екатерины II на «известную должность» или «место» в дворцовых покоях со своим кабинетом и непременным кругом обязанностей, в соответствии со способностям каждого царицына любимца.

Способности, как известно, были разные. Григорий Орлов ходил на медведей и командовал кавалергардами, Александр Дмитриев-Мамонов сочинял пьесы, а Иван Римский-Корсаков играл на скрипке и, по компетентному мнению Екатерины II, был призван служить моделью для живописцев и скульпторов. Идеальной фигурой фаворита-сотрудника стал Г. А. Потёмкин, военный министр и генерал-губернатор Новороссии. Титул последнего из фаворитов Екатерины, Платона Зубова, свидетельствует о широких и разнообразных обязанностях любимца: «Светлейший князь, генерал-фельдмаршал, над фортификациями генерал-директор, главноначальствующий флотом Черноморским и Азовским и Черноморским казачьим войском, генерал-адъютант, шеф кавалергардского корпуса, Екатеринославский, Вознесенский и Таврический генерал-губернатор, член Военной коллегии, почётный благотворитель императорского воспитательного дома и почётный любитель Академии художеств».

Место «слова и дела» заняли более гибкие методы контроля над настроениями и намерениями элиты, хотя начальника Тайной экспедиции С. И. Шешковского императрица по-прежнему принимала во дворце. К концу царствования регулярным занятием Екатерины становится чтение перлюстрации иностранной и внутренней почты, не исключая корреспонденции самых высокопоставленных лиц, в том числе наследника.[1956] В столицах появились профессиональные информаторы, следившие за подозрительными, с точки зрения властей, фигурами. Их глаза и уши незримо присутствовали и во дворце.[1957]

Принципиально иной стала «смена караула» в политических «верхах». Перечисленных в этой главе фактов вполне хватило бы для обвинения бывшего канцлера Бестужева в измене и последующей ссылки. Но Екатерина демонстрировала обществу новую технику ротации кадров: отныне проигравших схватку за власть вельмож и вышедших из «случая» фаворитов впервые в русской политической истории XVIII в. (если не считать отставки в 1741 г. Миниха, которая всё-таки не уберегла фельдмаршала от осуждения) стали «увольнять» с почётом.

Таким «отставникам» (Бестужеву, Воронцову) императрица не только выплачивала известные суммы, но и покупала в казну их дома, чтобы помочь рассчитаться с долгами;[1958] К. Г. Разумовский был отставлен от гетманства с пенсией в 60 тысяч рублей и дворцом в Батурине. Отстранение от дел и даже опала теперь не означали безвозвратного крушения карьеры. К активной деятельности и высоким постам вернулись бывшие приближённые Петра III Д. В. Волков и А. П. Мельгунов и «проштрафившиеся» сподвижники Екатерины по 28 июня П. Б. Пассек и тот же Разумовский; устранённый из Сената А. И. Глебов впоследствии стал генерал-губернатором Белоруссии, а отставной фаворит П. В. Завадовский — крупным чиновником.

К концу первого десятилетия правления Екатерины сошли со сцены обе соперничавшие придворные группировки. Генерал-аншеф П. И. Панин ещё в 1770 г. вышел в отставку, ав 1773 г. и его брат был освобождён от должности воспитателя наследника, получив на прощание «звание первого класса в ранге фельдмаршала с жалованьем и столовыми деньгами», семь тысяч душ, а также «сто тысяч рублей на заведение дома, серебряный сервиз в 50 тысяч рублей, 25 тысяч рублей ежегодной пенсии сверх получаемых им 5 тысяч рублей, ежегодное жалованье по 14 тысяч рублей, любой дом в Петербурге; провизии и вина на целый год, экипаж и ливреи придворные». Затем стало ограничиваться влияние Никиты Ивановича в сфере внешней политики: пост вице-канцлера в 1775 г. занял И. А. Остерман, а в 1780 г. в Коллегии иностранных дел появился А. А. Безбородко.[1959] Ещё через несколько лет, когда Панин выступил против активной политики на юге и нового русско-австрийского союза, последовала полная отставка.

Одновременно происходил закат планиды Орловых. В 1772 г. закончился «случай» Григория, а с окончанием русско-турецкой войны в 1774–1775 гг. отправились в отставку и Алексей с Фёдором. Вместе с ними потерял свой пост З. Г. Чернышёв. Они уступили президентство в Военной коллегии, должность подполковника Преображенского полка и шефа кавалергардов Г. А. Потёмкину. У того, в свою очередь, появились новые противники в лице А. Р. Воронцова и П. В. Завадовского.[1960] Но перегруппировка в «верхах» теперь совершалась плавно, без резких потрясений и для самих участников, и для всего государственного механизма.

В уже цитированном разговоре, известном из дневника Храповицкого, Екатерина согласилась с мнением своего секретаря, что гвардия стала «не та, что была прежде»; с этим были солидарны и иностранные дипломаты.[1961] Как и её предшественницы, императрица проверяла рапорты по полкам, следила за чинопроизводством и отбором достойных кандидатов на вступление в полки, вникала в судебные дела гвардейцев, внимательно наблюдала за их настроениями: «Что говорят о произвождениях и награждениях?» Но при ней прекратилось обычное для предыдущей эпохи использование гвардейских солдат и офицеров в качестве чрезвычайных агентов правительства.

Изменился также способ комплектования полков и корпуса телохранителей-кавалергардов: основным источником их пополнения стал перевод из армии отличившихся солдат и унтер-офицеров. Порой Екатерина была недовольна «шалостями» таких выскочек («всякой сброд набирают, а раньше служили одни дворяне») и вспоминала прежние полномочия майоров гвардии. И всё же новый порядок закрепился в качестве правила комплектования гвардии, продолжавшего действовать и в XIX в. Приток служак-разночинцев неизбежно разрушал былую солидарность гвардейских рядов.[1962]

Изменилось не только гвардейское «солдатство», но и его начальники. В 1760–1770-е гг. умерли (Ф. И. Ушаков, А. Б. Бутурлин) или покинули посты подполковников и майоров гвардии (М. Н. Волконский, А. Г. Орлов, В. И. Суворов) те, кто обеспечил Екатерине поддержку в июне 1762 г. Вместе с ними ушло время слишком влиятельных гвардейских вельмож-командиров, подобных Меншикову или Миниху. Теперь «подполковничество» в гвардии становилось почётным званием для генералитета (П. А. Румянцева, Н. В. Репнина, И. П. Салтыкова, К. Г. Разумовского, А. В. Суворова), не связанным с выполнением реальных командных функций.

Новое поколение гвардейских майоров составили преданные сторонники (А. Г. Орлов, А. И. Бибиков), переведённые из армии и прошедшие «школу» Семилетней и русско-турецкой войн служаки (И. И. Маслов, Ф. М. Толстой, И. И. Михельсон, Ю. В. Долгоруков, В. И. Левашов) или исполнительные «фрунтовики» (Т. И. Текутьев). Некоторые из них пользовались доверием императрицы и со временем выходили из гвардии на крупные административные посты, как Е. П. Кашкин (сибирский, а затем ярославский генерал-губернатор) или Т. П. Текутьев (смоленский губернатор), но никогда не играли самостоятельных ролей в политике.

Что же касается дворянства и чиновничества, не входивших в правящую элиту, то в 60-е гг. XVIII в. вырабатываются новые условия гражданской службы. Подготовленная к концу 1763 г. реформа Сената совпала с введением новых штатов и денежных окладов коронным служащим всех уровней государственного механизма. Вместе с новыми штатами и окладами классные чиновники впервые получили в 1764 г. определённые гарантии своего существования по окончании службы — законное право на «пенсион» по выслуге 35 лет.

Упорядочивалось и само продвижение по служебной лестнице. В 1764 г. было введено обязательное составление послужных списков чиновников; в 1765 г. законодательно закреплены порядок принятия на службу «малолетних дворян» и их преимущество при получении чина «перед теми, кои не из дворян». Для коллежских секретарей из «подлого сословия» впервые вводился двенадцатилетний срок выслуги для произведения в следующий чин, тогда как для «благородных» в 1767 г. он был определён в семь лет.[1963] Губернаторам было разрешено обращаться не только в Сенат, но и лично к императрице; они, как и воеводы провинций, по указам 1764 и 1766 гг. получили право приобретать земли в подвластных губерниях и уездах, что было явным знаком доверия к дворянской администрации.[1964]

Вначале «пенсионы» выплачивались весьма узкому кругу лиц, далеко не сразу удалось добиться присылки правильно оформленных послужных списков, а уж тем более обеспечить учреждения «достойными и честными людьми». Но всё же новая власть брала курс на прямое государственное обеспечение служащих.[1965] Названные меры должны были не только повысить эффективность работы государственного аппарата, но и усилить зависимость чиновников от центральной власти, а не от протекции покровителя. Одновременно власть пыталась навести порядок в деле раздачи милостей и ликвидировать (по крайней мере ограничить) непрерывный поток прямых обращений к ней, минуя все инстанции. Сенатский указ 1765 г. впервые ввёл особую шкалу наказаний за подачу «незаконных» челобитных императрице: служащим дворянам грозило за это лишение чинов, а нечиновным даже сдача в солдаты.[1966]

Реформы 60-х гг. XVIII в. стали первым шагом на пути к достижению главной цели Екатерины, которая определяется исследователями как «компромисс между самодержавием и дворянством»[1967] или «сочетание идеи самодержавия с идеей сословности», устойчивый «социальный баланс», в рамках которого неограниченная власть монарха должна уравновешиваться не только привилегиями «главного члена» общества — дворянства, но и наличием сильного «третьего чина» при ограждающем их права законодательстве.[1968]

В ходе реализации этой программы генеральное межевание, реформа местного управления 1775 г. и жалованные грамоты дворянству и городам 1785 г. удовлетворили одно из главных требований дворянства.[1969] Были созданы выборные дворянские органы на местах (капитан-исправник и нижний земский суд, заседатели верхнего земского суда, дворянская опека), дворянское сословное самоуправление; наряду с ними появились и первые общесословные городские организации, и законы об охране собственности, чести и достоинства горожан.

«Возвращение» дворянства в провинцию в свете новой ситуации, созданной манифестом о «вольности дворянства» 1762 г., привело к перераспределению власти в рамках прежней государственной системы, т. е. к передаче полномочий центральных органов на места и как следствие — ликвидации ряда коллегий. Но в то же время дворянские сословные органы интегрировались в систему управления, что препятствовало образованию какой бы то ни было оппозиции.[1970]

Такой путь позволил власти устранить излишнее напряжение в самой системе, созданное петровскими реформами: давление всех страт дворянского сословия на «верхи», где до того сосредоточивались и решались интересующие их вопросы. Усвоение уроков «переворотства», описанные выше меры в отношении элиты, гвардии и чиновничества и, наконец известная «демилитаризация управления и общества в целом»[1971] обеспечили не имевшей никаких прав на престол Екатерине долгое и спокойное царствование. После ряда гвардейских «замешательств» первых лет правления мы не видим в 1770–1790-е гг. ни одной сколько-нибудь серьёзной попытки овладеть престолом, несмотря на наличие недовольного и законного претендента Павла.

Дополнительную устойчивость сложившейся системе отношений власти с её социальной опорой придавал достигнутый уровень дворянского самосознания. Знать и гвардейское «шляхетство» 1720–1740-х гг. в массе не отличались серьёзными политическими пристрастиями, что показали события 1730 г.; но зато они привыкли на практике участвовать в борьбе за власть — придворные Екатерины хорошо помнили «страх от бояр во время Елизаветы Петровны». Их дети привели к власти саму Екатерину; умелая политика императрицы обеспечила им широкое поле деятельности: в победоносных войнах, на службе в новых учреждениях, наконец, в развитии своих «дворянских гнёзд». В этом смысле представляются неизбежными крушение «миролюбивой» внешней политики Панина и успех имперских проектов Потёмкина — именно потому, что они соответствовали массовым настроениям дворянства.

Чувства этого поколения и полученные им в границах «просвещённой» монархии права выражал знаменитый певец «Фелицы», Гаврила Державин, когда от имени царицы провозглашал:

При Екатерине «свобода мыслить» в понимании императрицы в целом совпадала с духовными запросами её подданных, и этим счастливым совпадением во многом объясняется политическая стабильность её царствования. В системе ценностей дворянской элиты той эпохи авторитет самодержавной власти, культ великого и удачливого монарха был ещё незыблем. Нарождавшиеся оппозиционные настроения (критика в адрес конкретных лиц и решений, недовольство придворным раболепием и фаворитизмом) высказывались только «на уровне индивидуального сознания и практически не проявились в реальных поступках, стиле поведения личности», тем более что царствующая особа обладала в глазах дворян своего рода презумпцией невиновности.[1972]

Императрица, вероятно, это понимала и на опасения фаворита Г. Г. Орлова, «не клонится ли сие к упадку империи… отвечала, что из клеву выпущенные телята скачут и прыгают, случатся и ногу сломят, но после перестанут, и таким образом всё войдёт в порядок». Она же в указанном выше разговоре о «страхе от бояр» высказала уверенность: «У всех ножей притуплены концы и колоть не могут».[1973] Екатерина была права: только следующее поколение «телят» доросло до конституционных идей в начале нового столетия. Однако и ей уже приходилось терпеть завуалированное осуждение узурпации престола. В вышедшей в 1766 г. «Истории государства Датского», как в тексте, так и в примечаниях переводчика Я. П. Козельского, не только обличались цареубийство и совершившие его «мерзкие злодеи», но и содержались намёки на судьбу Петра II.[1974]

Ситуацию в «государственной науке» — истории — Екатерина не без успеха пыталась контролировать.[1975] С литературой и театром было сложнее. Зрителям представлялись картины заговоров против жестоких монархов («Подложный Смердий» А. А. Ржевского, «Димитрий Самозванец» А. П. Сумарокова, «Борислав» М. М. Хераскова, «Росслав» П. А. Плавильщикова), заканчивавшихся тем, что «народ поспешно выбегает на театр с обнажёнными кинжалами, предшествуют ему начальники». Разумеется, речь шла о царях-тиранах, к которым императрица себя причислить не могла. Ей приходилось разрешать постановку сюжетов, на которые предупредительно обращала внимание цензура, к примеру, трагедии Я. Б. Княжнина «Владимир и Ярополк», где некий придворный утверждал: если царь «исступит из границ своих священных прав, / Тогда вельможей долг вернуть его в пределы».[1976]

Екатерина пыталась в столь же художественной форме предложить свою трактовку проблемы в трагедии «Игорь» (1786 г.), в которой её статс-секретарь справедливо усмотрел идею о необходимости «притупления ножей». Сочинение императрицы было посвящено судьбе киевского князя Игоря, окружённого завистливыми и корыстными советниками. «Все между собой в ссоре, в несогласии… Одни других мне обносят непрестанно», — жалуется князь, но всё же попадает под влияние «ласкателей» и в результате, боясь, что его сочтут слабым правителем, отправляется в роковой поход на древлян, которые якобы и так были готовы покориться и молили только об уменьшении наложенной на них дани.[1977] Такая интерпретация летописного сюжета как будто намекала на судьбу совсем другого, но столь же слабого и неразумного монарха; возможно, поэтому трагедия так и осталась неоконченной.

Стратегическая цель императрицы не была достигнута: за четверть века нельзя было создать просвещённое, богатое и послушное третье сословие — русский город оказался слишком слаб, чтобы представлять возможный противовес дворянству. Не собиралась императрица исключать из арсенала политики и «личное начало» — опору на доверенных и облечённых огромными полномочиями лиц, подобных А. А. Вяземскому, Г. А. Потёмкину или П. А. Зубову, чья деятельность и злоупотребления неизбежно порождали недовольство. Да и власть самого монарха, с точки зрения Екатерины, могла быть ограничена исключительно моральными принципами, что делало гармонию взаимоотношений государя и подданных проблематичной.

Разрабатывавшиеся Екатериной в течение многих лет «фундаментальные» законы (о престолонаследии, «Наказ Сенату», «О узаконении вообще») так и не были утверждены; неудивительно, что историки скорее пессимистически оценивают саму возможность их реализации.[1978] «Трагическое противоречие» самодержавия, для которого в принципе не может быть ограничения, выразилось в процессе подготовки закона о престолонаследии, с отсутствием которого связаны все «дворские бури» XVIII столетия.

В течение своего царствования императрица несколько раз возвращалась к работе над этим документом. Сохранились по крайней мере три проекта закона, датируемые 1767–1768, 1785 и 1787 гг.[1979] Во всех вариантах предусматривалось наследие по прямой нисходящей мужской линии, хотя не исключалось и «женское правление» при отсутствии наследников-мужчин. Существует и версия о намерении Екатерины в соответствии с петровским законом о престолонаследии 1722 г. передать корону внуку Александру, минуя Павла, хотя далеко не все исследователи с ней согласны.[1980]

В тексте «Наказа Сенату» 1787 г. был тщательно прописан пункт об отрешении законного наследника в случае возможного «бунта» или «буде доказано, что при жизни и. в. стремился всходить на престол». Более того, Екатерина одобряла петровский закон 1722 г. об отрешении «своего отродия» и даже считала возможным определение наследника (хотя и из числа «ближних по крови») Сенатом, если это не было сделано царствовавшей особой при жизни. Эти пункты опирались на «узаконения» императриц Екатерины I и Елизаветы.[1981]

Но Екатерина так и не решилась ни обнародовать подготовленный закон, ни воспользоваться своим правом по указу 1722 г. Так в очередной раз (после Петра I и Елизаветы) в российской истории возникла неурегулированная коллизия отношений государя и взрослого наследника, решить которую Екатерина не смогла. К тому же императрица пережила многих своих талантливых слуг — Вяземского, Потёмкина, Паниных, Г. Орлова. Эта «старая гвардия» ещё могла бы обеспечить переход престола к Александру; но её последняя опора — Платон Зубов и его клан — на это уже не были способны.

По иронии судьбы Павел сделал то, что не смогла довести до конца его мать: утвердил закон о престолонаследии 1797 г., подготовленный им как семейный договор ещё в 1788 г.[1982] Но он нарушил неписаный и куда более важный порядок — установившийся в правление Екатерины социальный баланс. Этот курс вызвал к жизни новую переворотную ситуацию и в итоге стоил ему жизни. Павловское царствование не является предметом настоящего исследования, однако нам представляется важным отметить, что механизм российского «переворотства» не исчез вместе с «эпохой дворцовых переворотов», а «перешёл» в следующее столетие и даже — в скрытом виде — сохранялся как потенция до самого конца существования монархии.