Эстонская новелла XIX—XX веков

ПУТЕШЕСТВИЕ В ИТАЛИЮ © Перевод О. Наэль

Они проводили медовый месяц, вернее лишь медовые дни и медовые часы, так как на большее не хватало времени. Муж служил в каком-то учреждении, а после обеда садился за работу, которую брал на дом; жена преподавала в начальной школе, а по вечерам исправляла тетради или давала частные уроки, чтобы тоже подработать немного. Каждую свободную минуту они старались посвятить самообразованию — читали, ходили на лекции. Даже театр и концерты они посещали не для развлечения, а для каких-то более серьезных и важных целей.

Все это казалось им в порядке вещей, ведь они были бедны, как церковные мыши: не было у них ни приличной одежды, ни даже настоящей квартиры, не говоря уже о мебели и всем прочем. Лишь одно сокровище было у них — вера в свою счастливую звезду, вера, которая превращала мечты в ощутимые и реальные вещи. Так они жили и работали, словно уже достигли того, к чему так стремились: уютной квартирки, где можно устраивать маленькие вечеринки в кругу близких друзей.

Конечно, у них были и другие мечты, но эти мечты как бы уходили за пределы досягаемости, за пределы вероятного. Они осуществятся лишь после того, как счастье будет достигнуто, когда все, во что верят молодые, наконец сбудется. Только тогда эти далекие грезы станут явью, оживут, так что, пожалуй, их можно будет встретить на улице ночью, при луне, в шелковых чулках и лакированных туфельках.

Их величайшая мечта родилась дня через два после свадьбы. Они еще любили ходить под руку, тесно прижавшись, разговаривая И порой заглядывая друг другу в глаза. И тогда им было удивительно хорошо, в его глазах еще горела страсть, а ее щеки покрывались румянцем смущения, — ведь она уже отдавала себе отчет в том, как невыразимо приятно краснеть под взглядом мужа.

Они переходили от одной витрины к другой, разглядывали выставленные там вещи, интересовались их ценой, любовались дорогими украшениями, вид которых приводил молодую женщину в трепет. Незаметно они подошли к витрине бюро путешествий, где были выставлены плакаты с изображением различных видов транспорта — пароходов, автомобилей, поездов, самолетов — и описанием того, какие радости сулит такое удобное, быстрое и увлекательное путешествие.

Через столько-то и столько-то дней или часов можно очутиться в Берлине, Лондоне, Риме и бог знает еще в какой точке земного шара.

— А помнишь наше первое путешествие? — спросил муж.

— Помню, — ответила жена. — Помню даже, о чем ты тогда говорил.

— И подумай, как странно: ни с кем я никогда ни о чем подобном не разговаривал. Мне это просто в голову не приходило. Отправиться путешествовать, и куда — в Париж или Рим! — об этом не могло быть и речи. Ведь не было ни денег, ни всего остального. Самое большее, о чем я мог мечтать, — это о поездке в Куресааре или в Нарва-Йыэсуу. Да и эта мечта казалась мне бесконечно далекой. Но как только я увидел тебя в вагоне у окна, я подумал: а что, если бы я сейчас ехал в Италию? Утомился, задремал, а проснувшись, опять увидел бы тебя у окна. Ты едешь со мной, словно мы уже договорились ехать вместе. Едем и едем, а когда глаза наши встречаются, мы улыбаемся друг другу, как старые знакомые.

— Как старые знакомые, — повторила жена. — Вот именно. С самого начала нам казалось, будто мы старые знакомые. И когда наконец мы спросили друг друга — куда каждый из нас едет, то оба, смеясь, ответили: в Рим. «А может быть, остановимся в Венеции?» — спросил кто-то из нас. «Хорошо», — ответил другой. И мы условились встретиться во Дворце дожей, в камере пыток. А следующую встречу назначили на площади святого Марка, среди голубей. И оба смеялись. И вот мы в Нарва-Йыэсуу, на песчаном пляже. Летают морские ласточки, слышны крики чаек, а мы мечтаем о площади святого Марка и голубях, только о голубях.

— Эта наша первая поездка в Италию была для меня самым прекрасным путешествием. Но взгляни на этот пароход, какой он высокий, роскошный! Если бы и впрямь можно было здесь, среди льда и снега, сесть на него и не шевелиться до тех пор, пока не увидишь берег — весь в цветах и свежей зелени. Солнце и ароматы цветов!

— Да, если бы это было возможно! Ради этого я готова хоть целую неделю страдать морской болезнью. Если бы можно было запереть свою комнатушку со всем скарбом на ключ, забросить его на ближайшее облако или сунуть первому попавшемуся нищему, назвав ему улицу, номер дома, квартиры и сказав: все, что там найдешь, бери себе; бери и пользуйся, а хочешь — поделись с кем-нибудь, — словом, поступай, как тебе угодно, потому что мы едем в Италию, едем туда, где тепло и много зелени, где цветут деревья и кустарники. Нам теперь ничего не нужно, ровно ничего, мы уезжаем. До свидания, до свидания, милый нищий!

— А что, если в самом деле мы туда поедем? — сказал он вдруг всерьез.

— Поедем! — воскликнула она, затрепетав от восторга, и муж почувствовал сквозь одежду этот трепет.

— Решено, — сказал он. — Вот здесь, у витрины бюро путешествий, мы торжественно клянемся друг другу не успокаиваться до тех пор, пока не соберем столько денег, чтобы можно было поехать во Дворец дожей и на площадь святого Марка, призываем в свидетели эти пароходы, самолеты, поезда и автомобили. Во время своего первого совместного путешествия мы шутили, теперь же, клянусь всеми святыми, мы говорим правду.

— Не станем нанимать квартиру, будем по-прежнему ютиться в одной комнате, не надо нам мебели и сервизов, будем ходить в той же одежде, в той же обуви. Забудем про театр, кино, концерты, про все увеселения и лакомства, будем жить только для своего путешествия, — торжественно, в тон ему, сказала жена.

— Во веки веков — аминь! — закончил он.

Затем последовало короткое молчание, словно они мысленно вкушали грядущее блаженство. Потом женщина спросила:

— А сколько времени нам надо так жить, чтобы достичь своей цели?

Он немного подумал, прикидывая в уме какие-то цифры и цены, а потом ответил:

— Года три-четыре, не больше.

— Не больше?

— Нет, пожалуй.

— Как долго! — задумчиво протянула женщина.

— Долго? — удивился муж. — Разве это долго! Что такое какие-нибудь три-четыре года? Мне сейчас двадцать шесть, тебе двадцать один, а тогда мне будет тридцать, тебе только двадцать пять. Это лучшие годы.

— А если… — произнесла она и умолкла.

— Что — если? — спросил он.

— А если что-нибудь случится?

— Например? Война, болезнь, смерть?

— Нет, — мягко ответила она.

— Так что же?

— Со мной, — промолвила она.

— А что с тобой случится?

— Какой ты глупый, — засмеялась жена, ей было приятно, что у нее глупый муж и ничего-то не понимает. — Дети, — прошептала она наконец, и он почувствовал на своей щеке ее теплое дыхание.

Он вдруг замолчал: действительно, каким надо быть глупцом, чтобы не подумать о такой простой вещи.

И они молча зашагали по ярко освещенной улице, погруженные каждый в свои мысли.

Прошли годы, долгие, тяжелые годы.

Муж и жена давно уже не гуляют, не любуются витринами. Порой им кажется, будто они никогда этого не делали. Прогулки, сохранившиеся в их памяти, кажутся им лишь смутным сном. Спина у мужа согнулась, и его можно теперь видеть лишь тогда, когда он идет на работу или возвращается домой, ведь его жизнь теперь — это только труд, один только труд. Кажется, будто он и не подозревает, что существует еще какая-то другая жизнь. Забота о том, чем прокормить, во что одеть себя, детей, их худую изможденную мать, — вот смысл всей его жизни.

Он явственно помнит: всего через каких-нибудь три-четыре месяца после их торжественной клятвы у витрины бюро путешествий жена таинственно прошептала ему что-то на ухо, а он, печально улыбнувшись, заметил:

— Вот оно, наше первое путешествие в Италию.

В ответ на эти слова жена тоже улыбнулась — последний раз они вспомнили о своей клятве. Потом эта клятва затерялась где-то в глубине сознания и продолжала жить там как нечто расплывчатое и туманное.

А жизнь шла своим чередом. Родился второй, потом третий, наконец и четвертый ребенок. Наверное, их народилось бы еще больше, если бы не болезни жены. Женщина мучилась и растила тех, которых уже произвела на свет.

И теперь, как и раньше, их единственной реальной мечтой была квартира, мебель, посуда и разные мелочи, необходимые в доме, когда ждут ребенка. Приходилось считать каждую марку, каждый пенни, тщательно взвешивать — стоит ли покупать ту или другую вещь, ту или другую тряпку. По мере того, как семья росла, забывались концерты, забывался театр, только в кино иной раз удавалось сходить, да и то лишь на далекую окраину. Деньги уходили теперь не в театр, а на какую-нибудь тряпку или учебник, не на концерт, а на какую-нибудь погремушку.

Так один серый год сменялся другим. Не было уже возвышенных мыслей, не было уже высоких чувств, не рождались больше мечты, которые влекли бы их куда-то вдаль — прочь из этой тесной квартиры, прочь от повседневных забот и тревог.

— Когда же наконец вырастут дети! — вздыхала порой мать.

— Да, вот вырастут, встанут на ноги, тогда, может быть, вздохнем посвободнее, — говорил отец.

И вот наконец наступила минута, когда дома, на радость старикам осталась лишь их младшая дочь. Ей тоже следовало бы искать работу, но благодаря заступничеству матери девушке разрешили еще на год остаться дома.

— Она ведь у нас последняя, — сказала мать отцу, — больше у нас детей не будет, пусть хоть эта увидит светлые дни, помянет когда-нибудь добрым словом отца с матерью. Ведь те рано нанялись к чужим людям.

Так и осталась дома их щебетунья — младшая дочь: порхающая походка, слова точно бабочки, смех как колокольчик, глаза словно лучистые звезды.

— Она в тебя, она больше на тебя похожа, — говорил иной раз муж жене про младшую дочку.

— Совсем в меня, такая же резвушка, — соглашалась жена.

Но не прошло и года, как появился человек, который захотел, чтобы глаза легкомысленной девушки всегда сияли только в его комнате, чтобы смех-колокольчик звенел только в его ушах, чтобы слова-бабочки порхали только вокруг него и чтобы он всегда видел возле себя легкую фигурку, как бы готовую в любую минуту вспорхнуть и полететь.

Юноша был беден, как и девушка, но между ними родилась любовь, родилась, быть может, именно потому, что они были бедны, ведь без любви их жизнь была бы слишком тоскливой. Любовь стала их единственным достоянием; по вечерам они бродили по освещенным улицам города и мечтали обо всем, чем обделила их жизнь: мечтали о богатстве, о роскоши, о драгоценностях, о развлечениях, о вкусных вещах. Вечер за вечером бродили они вдвоем и мечтали вслух, и не было конца их мечтам и разговорам.

Но им еще никогда не приходила в голову мысль о путешествии, о том, чтобы поехать куда-нибудь далеко, где все ново — люди и жизнь, ветер и солнце, птицы и цветы, долины и горы, острова на синем море и звезды в черном южном небе.

Но вот однажды они очутились перед огромной витриной бюро путешествий, заполненной всевозможными проспектами и картами, изображениями огромных, роскошных пароходов, поездов, автомобилей и самолетов — смотри и высчитывай, во что обойдется и сколько потребует времени поездка в Берлин, Париж, Швейцарию, Рим, Неаполь и так далее.

Долго стояли они у витрины, изучая маршруты и цены путешествий. Наконец девушка вздохнула:

— Если бы можно было поехать, если бы можно было сесть на пароход или на поезд и поехать!

— А пожалуй, и можно, стоит только захотеть как следует, — ответил юноша.

— Как же?

— Накопим денег, — ответил он. — Ты тоже поступишь на службу, оба станем зарабатывать.

— Когда еще это будет! — вздохнула девушка. Мы успеем состариться.

— Не так уж долго, — ободрил ее муж. — Ты по-прежнему будешь жить у родителей, я — у тетки, тогда и квартира нам не понадобится. Подыщем себе добавочную вечернюю работу, будем трудиться изо всех сил, ни одного пенни не станем зря тратить, все деньги будем в банк вносить.

— А как же свадьба? — спросила девушка.

— Свадьбу, конечно, придется отложить.

— И надолго? — спросила девушка.

— Ну как тебе сказать: ты будешь получать пять тысяч марок в месяц, на первых порах нельзя рассчитывать на большее. Я сейчас получаю семь, в будущем году, может быть, немного прибавят. Если найдем вечернюю работу, а мы ее обязательно найдем, то каждый месяц сможем вдвоем откладывать по крайней мере пять тысяч. За год мы накопим шестьдесят тысяч, за три года — сто восемьдесят, вместе с процентами это составит примерно тысяч двести; на эти деньги мы наверняка сможем поехать хоть в Италию.

— Даже в Италию? — воскликнула девушка, схватив его за руку.

— Даже в Италию, — подтвердил он.

— Будем копить!

— Будем! — ответил он, пожимая ее руку.

— Вот только как со свадьбой, — сказала девушка немного погодя, — мама не хочет, чтобы мы откладывали.

— Ну, тогда справим свадьбу, но будем жить как и до сих пор — квартиру нанимать не станем, мебели покупать не будем, новой одежды тоже — станем жить, как жених с невестой.

— Хорошо! — горячо воскликнула девушка.

В эту минуту из-за угла вышли старик и старушка. Они уже вырастили своих детей, и те, кроме младшей дочери, уже вылетели из гнезда. Муж и жена опять остались одни, как много лет тому назад. Теперь у них снова было время, чтобы гулять вдвоем по городу и любоваться роскошными витринами. Сегодня они тоже остановились было у витрины бюро путешествий, но в последнюю минуту старик заметил стоявшую перед ней молодую чету. И, не сказав ни слова, он увлек старушку в переулок, словно испугавшись подобного видения.

— Что ты меня тащишь? — спросила старушка почти с обидой.

— Они там, — ответил муж.

— Кто они?

— Да наши, конечно.

— Ну и что же?

— Они стоят у витрины бюро путешествий и держатся за руки, — ответил муж.

Этого было достаточно. Старушка ни о чем не стала расспрашивать мужа. Старик тоже ничего больше ей не сказал. Тихие и печальные, побрели они к дому, и лишь тогда немного успокоились, когда дома, сунув ноги в мягкие туфли, пригрелись у теплой печки.

1930

ЖИВЫЕ КУКЛЫ © Перевод Л. Божич

Вот уже второй год подряд Дед Мороз приносит Ууно в подарок солдатиков, всадников, пушки, самолеты, броневики и танки. Эти игрушки ему очень нравятся — ведь солдатиков и всадников можно построить в ряд, словно они маршируют. С самолетами можно бегать по комнате, как будто они летают, из пушек можно стрелять, а машины и танки можно завести, и они долго бегают по полу, то тихо, то с грохотом.

Но когда Ууно показал все это богатство сестре Марет, которая года на два старше его, та скривила свои тонкие губы, как бы говоря: «Подумаешь!» Чтобы доказать сестре, что все это вещи стоящие, он зарядил пушку и крикнул:

— Смотри!

— Ну, смотрю, — ответила Марет.

Ууно прицелился в солдатиков и всадников, построенных в шеренгу, и ловко выстрелил в них деревянным снарядом. Но снаряд не задел ни одного солдатика, и Марет сказала:

— Вот видишь — ничего!

— Настоящий снаряд тоже не всегда попадает в цель, — пытался оправдаться Ууно и добавил: — Смотри еще!

— Ну, смотрю.

Ууно еще раз выстрелил в солдатиков и всадников и опять не попал.

Только после третьего выстрела деревянный снаряд угодил в цель и повалил несколько фигурок. А один всадник перевернулся, и у него отлетела голова.

— Вот видишь! — торжествующе закричал Ууно. — Сразу несколько, а у генерала голова с плеч долой.

— Голова-то с плеч, а крови нет, — пренебрежительно сказала Марет, едва взглянув на поле боя.

— Разве и кровь должна быть? — после недолгого раздумья спросил Ууно.

— А если война? — сказала Марет.

— Да ведь это не война, — воскликнул торжествующе Ууно, — это просто так!

Марет то ли не захотела, то ли не нашлась, что ответить, во всяком случае сделала вид, будто слова брата вполне резонны. Но, немного подумав, она сказала с жаром:

— Вот ты стреляешь, а ни дыма, ни выстрела нет! Ничего нет!

— Да, хоть бы дым шел или выстрел слышался! — согласился Ууно, чувствуя, что Марет права. Что это за стрельба, если пушка не дымит и не бабахает!

Но у Марет было про запас и еще кое-что, чтобы доказать, как важно ее участие в стрельбе по солдатикам и всадникам.

— Смотри, — сказала она, — у убитых солдат глаза всегда открыты! А почему? Ведь их убило снарядом, а снаряд убивает насмерть.

— Совсем необязательно, — возразил Ууно. — Когда Валту сдох от угара, глаза у него были открыты. Я сам видел, как мама вытаскивала его за ноги во двор.

— Но солдат ведь не собака, чтобы ему умирать с открытыми глазами, — сказала Марет. — Когда бабушка лежала в гробу, глаза у нее были закрыты. У маленького Микка тоже, перед тем как отец закрыл крышку гроба.

— Ну до чего же ты глупая! — воскликнул Ууно. — Разве бабушка и Микк умерли от снаряда? Ведь они болели.

— Ну так что же? — не сдавалась Марет. — Когда человек спит, у него всегда глаза закрыты.

— Солдаты же не спят, они бывают мертвые, если их снарядом убило.

— А мама говорит, что смерть — это тот же сон, только более, долгий и тяжелый. И отец, когда ложится, всегда закрывает глаза, совсем как моя Тийу.

— Так ведь у твоей Тийу души нет! — презрительно ответил Ууно.

— Да уж побольше, чем у твоих солдат. Тийу хоть глаза закрывает, а твои солдаты никогда не закрывают — стоят ли они, лежат ли.

И Марет, взяв свою розовощекую Тийу, несколько раз опустила и подняла ее перед братом, и глаза куклы закрывались и открывались, как будто она то засыпала, то просыпалась, то умирала, то оживала, повинуясь движению рук девочки.

— Да ведь она сейчас не от бомбы падает, — снова попытался возразить Ууно. Но Марет словно только и ждала этих слов. Она немедленно поставила Тийу на пол и сказала:

— Стреляй, чтобы она упала. Тогда и увидим, закроются у нее глаза или нет.

— Но ведь Тийу девочка, а мои солдаты в девочек не стреляют, — сказал Ууно.

— Это ничего, что девочка, теперь и в девочек стреляют, — сказала Марет и, помолчав, добавила, чтобы приободрить брата:

— Ведь папа читал в газетах, что теперь стреляют и в женщин и в детей. Почему же в девочек нельзя?

Это убедило Ууно, и он стал собирать с пола деревянные снаряды, чтобы расстрелять Тийу; та, словно великан, стояла рядом с пехотинцами и всадниками. Голубые глаза ее были широко раскрыты, золотистые косы перевязаны розовой шелковой лентой, красная юбка широко разлеталась, словно поддуваемая ветром. Но когда пушка была уже наведена и снаряд лежал в стволе, Марет сказала:

— Только в глаза ей не стреляй, они у нее очень чувствительные. Ты ее так урони.

— Иначе ее не повалить, только выстрелом в голову — Тийу же очень большая, — высказал предположение Ууно.

— Ничего, повалишь, — заявила Марет. — Тийу ведь не мужчина, и сил у нее не так уж много. Она едва на ногах стоит.

Ууно выпустил первый снаряд, и он пролетел мимо. Второй задел лишь юбку Тийу, не причинив ей никакого вреда. Она стояла, как юная богиня, широко раскрыв глаза, словно земные дела ее не касаются. Следующий снаряд попал Тийу в грудь, она покачнулась, но устояла.

— Я тебе сразу сказал, надо стрелять в голову, а то она не упадет, — объяснял Ууно.

— А ты стреляй, стреляй, ведь на войне тоже двумя-тремя выстрелами ничего не сделаешь, — подзадоривала брата Марет.

И Ууно продолжал обстрел. Но и выстрел в голову не сбил Тийу с ног, будто она была бессмертна.

— Вот бы мне пушку побольше, я ей показал бы, — сказал Ууно, посылая все новые и новые снаряды в синеглазую Тийу. И вдруг произошло чудо — снаряд угодил ей не в грудь, и не в голову, а только в руку, но Тийу упала, сначала как будто на бок, а затем, как полагается, на спину. Глаза ее закрылись.

— Готова! Убита! — в один голос воскликнули дети, а Марет добавила:

— Видишь, глаза у нее закрыты, — сказала она, — а у твоих солдат открыты.

— Ну и что же? — спросил Ууно так, словно уже забыл, о чем они недавно говорили.

— У них же нет души, если они умерли, а глаза не закрыли, — пояснила Марет. — А вот у Тийу есть. Как только ее сбил снаряд, глаза сразу закрылись.

— А почему она не кричит, когда ты ее бьешь? — спрашивает Ууно.

— У нее же не так много души, чтобы она еще и кричать могла, она только глаза закрывает, когда ложится спать или умирает. А твои солдаты умирают с открытыми глазами, совсем как животные. А они ведь не животные, у них, как и у нас, есть две руки и две ноги — значит, они люди.

— Но мы же дети, — попытался Ууно возразить сестре, — мама говорит, что мы дети.

Тут Марет не смогла ответить быстро и ясно. Она подскочила к солдатикам и опять стала доказывать, что, умирая, они должны все же закрывать глаза. Правда, под конец Марет так запуталась в своих объяснениях, что стала противоречить сама себе, но Ууно все же убедился, что у его солдат в самом деле меньше души, чем у Тийу. Это так его угнетало, что он решил непременно поговорить на эту тему с отцом. Почему именно с отцом, а не с матерью? Да потому, что рождественские игрушки обычно присылает Дед Мороз, а отец вроде находится с ним в каком-то тайном сговоре. Дед Мороз не любит иметь дело с женщинами, разве что на рождество иной раз чуть приоткроет дверь, сунет матери в подол мешок с подарками, а сам так и не покажется. Мать могла видеть только его спину, когда он неслышными шагами спускался с лестницы или выходил из ворот. Все казалось таким естественным, что Ууно в конце концов сказал отцу:

— Напиши Деду Морозу.

— Зачем? — спросил отец. — Ведь рождество уже прошло.

— У моих солдатиков нет души, надо ему написать об этом, — объяснил Ууно.

— Кто это тебе сказал? — удивился отец. — Первый раз слышу, что у солдат нет души.

— Марет говорит, что они не закрывают глаза, когда умирают, — пожаловался Ууно.

— Ах та-ак! — задумчиво произнес отец, а Ууно добавил еще:

А вот Тийу закрывает глаза, когда ложится спать или умирает.

— Кто эта Тийу? — спросил отец.

— Разве ты не знаешь? — удивился Ууно. — Тийу — это кукла Марет.

— Но ведь ее звали Маргареете.

— То было вчера, вчера она была немкой, а сегодня уже эстонка.

— Так быстро! — воскликнул отец.

— Марет говорит, что такое уж теперь время.

— Так, так, — согласился отец.

— Ну и теперь Марет говорит, что у ее Тийу больше души, чем у солдатиков, потому что она закрывает и открывает глаза.

— Это потому, сынок, — пытался объяснить ему отец, — что у Тийу настоящая одежда и очень красивые локоны. А если у человека нет ни красивых нарядов, ни локонов, то и души в нем не может быть.

— Тогда я тоже хочу своим солдатикам красивую одежду и локоны, чтобы и у них была душа, — заявил Ууно.

— Что поделаешь, дорогой мой, нет у твоих солдатиков ни красивой одежды, ни локонов! Когда-то давно было и то и другое, они тогда бились копьями и мечами; а теперь всюду только бомбы. Бомбы в воздухе и на воде, под землей и под водой. Красивая одежда и локоны теперь ни к чему — прежде чем люди ее увидят, ты уже будешь убит. Красивая одежда и локоны остались только у девочек, чтобы они могли закрывать и открывать глаза, будто у них есть душа.

— А я хочу, чтобы у моих солдатиков была душа и чтоб у них тоже глаза закрывались и открывались! — воскликнул Ууно; он готов был заплакать; из объяснений отца он кое-как понял только одно: нет и не будет души у его солдатиков и глаза у них никогда не будут закрываться и открываться.

— Хорошо, конечно, написать Деду Морозу; он, верно, поможет! — сказал отец, чтобы хоть как-то успокоить сына.

— Да, да, папа, напиши Деду Морозу, пусть он вложит душу моим солдатикам! — обрадовался мальчик.

— Но это будет только к следующему рождеству, потому что раньше Дед Мороз писем не принимает.

— А почему не принимает?

— Некогда, у него дел много. А вот месяца за два до следующего рождества я напишу. Тогда Дед Мороз заставит работать все свои большие и маленькие мастерские и приготовит много-много одежды и локонов, так чтобы души хватило на всех солдатиков.

— И глаза чтобы закрывались и открывались? — доверчиво спросил Ууно.

— Да, чтоб закрывались и открывались, — подтвердил отец.

— А у лошадей, на которых всадники, тоже?

— Но ведь у лошадей не бывает красивой одежды.

— А если их тоже красиво одеть, будет у них душа? — поинтересовался мальчик.

— Так ты, пожалуй, и свой столик захочешь принарядить и локоны ему сделать, чтобы и у него душа была, — засмеялся отец.

Ууно не совсем ясно понял, над чем смеется отец, но все же засмеялся и сам:

— Снежной бабе надо тоже сделать красивую одежду и локоны, пусть и у нее душа будет.

— И всем кольям на огороде тоже, — продолжал отец.

Тут Ууно весело засмеялся. Очень смешно получалось, когда он представил себе, будто у огородных кольев тоже есть одежда, и локоны, и даже глаза, которые закрываются и открываются. Но больше всего рассмешило Ууно другое: эти колья напомнили ему и штаны отца, которые однажды висели на изгороди. Ветер надул их, они стали большими и круглыми, и казалось, что на изгороди висят не штаны и рубашка, а сам отец. Ничто не вызывало у мальчика столь безудержного смеха, как болтающиеся штаны и рубашки, время от времени почему-то наполняющиеся ветром.

Марет, услышав заразительный смех брата, пришла узнать, над чем он так смеется. Когда ей рассказали, в чем дело, она тоже захохотала. И все втроем смеялись, смеялись до того, что Ууно даже забыл о своих бездушных солдатиках. И только вечером, уже в постели, Ууно вспомнил о них и сказал матери:

— Теперь и у моих солдатиков будет душа.

— Как так? — удивилась мать.

— Вот наступит новое рождество, папа напишет Деду Морозу и попросит его, чтобы он заставил работать все фабрики, которые изготовили бы много-много красивой одежды и локонов. Тогда-то у всех глаза будут закрываться и открываться.

— Будь послушным и быстренько засни, а то Дед Мороз ничего тебе не сделает, — приговаривала мать. — Только хорошие дети и солдатики получат душу.

— Только хорошие… — бормотал Ууно, уже засыпая.

Стоило ему сомкнуть глаза, как он увидел, что новое рождество уже наступило, он явственно услышал, как отец говорил ему: «Ну, Ууно, я получил письмо. Дед Мороз приглашает нас к себе в гости, он наверное, уже сделал души для солдатиков. Давай-ка одевайся поскорей, чтоб не опоздать. Пусть мама оденет тебе под курточку все теплые кофты, а то замерзнешь, ведь дом Деда Мороза сделан из снега и мороза. Опусти уши у шапки и завяжи их под подбородком…»

Не дослушав отца, Ууно бросился скорее одеваться, боясь, как бы отец не передумал или не ушел без него. Но вот беда, одежда, чулки и ботинки как сквозь землю провалились. Он стал звать и искать мать, но и она тоже исчезла вместе с одеждой. В отчаянии и страхе Ууно бегал из комнаты в комнату, которые почему-то казались больше, чем на самом деле, только были забиты каким-то хламом, который мешал двигаться.

«Надень чистое белье и одежду, а то Дед Мороз рассердится», — сказал отец, стоявший посреди комнаты. Он был уже в шубе, воротник поднят, и шапка надвинута на глаза так, что Ууно едва мог их разглядеть.

«Мама, мама!» — кричал мальчик, бегая по комнатам, число которых, казалось, все увеличивалось. Никто не отозвался, и он в отчаянии подумал: «Найти бы хоть ушанку». Он стал ее искать, нашел наконец, но оказалось, что это не его шапка, а чья-то чужая, огромная, в которой голова Ууно утонула вместе с ушами и глазами. И тут он опять услышал голос отца: «Ну, сынок, теперь мы можем идти». И он взял Ууно за руку, направляясь к двери.

Мальчик хотел было сказать, что, хотя у него на голове большая шапка, он только в ночной рубашке и комнатных туфлях на босу ногу, но слова почему-то не выговаривались. Он боялся, что отец, увидев это, оставит его дома и уйдет один. И Ууно позволил вывести себя на улицу в чем был, и отец ничего не заметил. На улице лежали сугробы снега, он брел по колено в снегу.

«Вся дорога такая?» — спросил Ууно.

«Нет, дальше будет все лучше и лучше», — ответил отец, держа Ууно за руку.

И в самом деле, мальчик вскоре уже не чувствовал холода, только звезды сияли в небе да луна повисла на ветке ближайшей елки, желтая-прежелтая.

Вдруг они остановились перед небольшим домиком, и отец сказал:

«Постучись!»

«Чем?» — спросил Ууно.

«Палкой», — ответил отец, и его голос прозвучал словно бы откуда-то издалека.

Ууно постучался кривой отцовской палкой, которая неизвестно откуда появилась у него в руке. Какой-то улыбающийся старик, в огромных валенках, весь белый-белый, будто в снежной шубе, с большой бородой и волосами, выглядывавшими из-под шапки, открыл им дверь и сказал:

«Входи, входи, я Дед Мороз».

Мальчик ждал, уступая дорогу отцу, но вдруг заметил, что стоит на пороге перед Дедом Морозом один-одинешенек. Ууно не имел ни малейшего представления о том, куда девался отец и зачем он оставил Ууно одного. Но это почему-то его не обеспокоило. Он, как настоящий мужчина, оперся рукой о кривую отцовскую палку и переступил порог. Неожиданно даже для самого себя Ууно сказал:

«У моих солдатиков нет души».

«Разве это возможно?» — удивился старик.

«Они не закрывают глаза, когда умирают или ложатся спать», — пояснил Ууно.

«Я приношу детям куклы и игрушки, — заговорил Дед Мороз, — а дети сами должны вложить в них душу. Почему ты не вложил душу в своих солдатиков?»

«У меня нет души», — ответил Ууно.

«Впервые вижу мальчика, у которого нет души, — удивленно сказал Дед Мороз. — До сих пор у всех детей была душа, и даже игрушкам ее хватало, чтобы и они могли жить. Только у стариков не осталось души, потому и умерли их игрушки».

При этих словах Ууно заметил, что стоит перед Дедом Морозом голый, словно морковка. Только большая шапка по-прежнему надвинута на глаза, да в руках кривая отцовская палка. И он сказал:

«У меня нет души потому, что на мне нет красивой одежды и локонов».

«Я дам тебе красивую одежду и локоны, хочешь?»

«Нет, — ответил Ууно, — дай лучше душу моим солдатикам, чтобы глаза у них закрывались и открывались».

«Дорогой мальчик, из тебя никогда не получится ни правителя, ни военачальника, — грустно сказал Дед Мороз. — Потому что все правители и военачальники хотят иметь таких солдат, у которых не было бы души».

«Почему?» — удивленно спросил Ууно.

«Если у солдата нет души, он бесстрашен, — пояснил Дед Мороз. — Солдат должен быть смелым. Он должен быть только смелым, чтобы идти с огнем и мечом даже на беззащитных женщин и детей, на стариков и слабых, на своих родных — отца и мать, на братьев и сестер».

«Если у солдата нет души, то он умирает как животное — с открытыми глазами, — попытался Ууно возразить Деду Морозу. — Я хочу таких солдат, которые умирали бы как люди, закрыв глаза».

«Ну, хорошо, мой мальчик, — сказал Дед Мороз как бы сдаваясь, — раз у тебя самого нет души, я дам ее твоим солдатам. Но если у солдат не будет твоей души, то они и слушаться тебя не будут. Хочешь таких солдат, которые не будут тебя слушаться?»

«Если не будут слушаться — скажу отцу».

«А где твой отец?» — спросил Дед Мороз.

Ууно стал искать отца, но безуспешно — тот исчез.

«Видишь, нет у тебя отца, — сказал Дед Мороз. — И ты все еще хочешь иметь солдат, которые не будут тебя слушаться?»

«Все равно хочу, — упорствовал Ууно, — лишь бы у них глаза открывались и закрывались».

«Пусть твое желание сбудется», — сказал Дед Мороз и хлопнул своими огромными ладонями, так что легкие как пух снежинки взлетели и опустились на лицо Ууно. В тот же миг открылись таинственные двери, и оттуда строем вышли солдаты в красивой одежде и высоких шапках с кисточкой. Глаза их были широко раскрыты, словно их перенесли с лица сестриной куклы, на лицах застыло выражение, какое можно увидеть у настоящих солдат только на параде.

«И у всех у них есть душа?» — спросил Ууно.

«На них же красивая одежда, как на молоденьких девушках, которые всю свою душу вкладывают в ленты и локоны».

«И глаза у них открываются и закрываются?» — допытывался Ууно.

Вместо ответа Дед Мороз приказал всем солдатам лечь на спину. Ууно подошел поближе, посмотрел, но ни у одного глаза не были открыты.

«Можно, я возьму их себе?» — спросил он Деда Мороза.

«Пожалуйста», — ответил тот.

«А куда мне их положить?» — беспомощно спросил Ууно.

«Добрый совет дорого стоит», — произнес старик, достал откуда-то мешок, расстелил его на полу и сказал Ууно: — «Иди-ка сюда, подержи мешок».

Притронувшись к мешку, Ууно почувствовал, что он мягкий, как тот медвежонок, которого Ууно по вечерам берет с собой в постель, чтоб приятнее было спать. От Деда Мороза, стоящего рядом, веяло холодом. Но все это сразу забылось, потому что солдаты задвигались и, бодро маршируя, стали входить в открытый мешок. Откуда-то появлялись все новые и новые колонны, в красивых одеждах и с открытыми глазами на застывших лицах. Следом за ними ехали всадники с развевающимися знаменами. Все устремлялись в мешок, который Ууно держал вместе с Дедом Морозом, чья белая борода время от времени касалась лица мальчика и щекотала, как ползущая муха. За всадниками ехали пушки, броневики, танки, а над ними кружились самолеты. Но все попадало в мешок, вот какой он был широкий. Наконец Ууно, испугавшись, что такое количество гремящих и грохочущих вещей не поместится в его углу для игрушек, воскликнул:

«Хватит! Оставим и для других детей».

«Это хорошо, что ты о других думаешь», — сказал Дед Мороз и стал завязывать мешок.

Завязав, он поднял его на плечи Ууно и сказал:

«Теперь иди домой, а то мама еще подумает невесть что».

С мешком за спиной Ууно вышел от Деда Мороза и направился по дороге. Ноша была тяжелая, и Ууно опять вспомнил об отце, который мог бы пособить нести, но куда-то пропал. Как он один найдет дорогу домой? Но тут Ууно услышал далеко позади себя, как бы сквозь метель и буран, голос Деда Мороза:

«Мешок покажет дорогу, мешок покажет дорогу!»

И чтобы мешок показывал дорогу, Ууно повернулся спиной и стал идти задом наперед. Долго ли Ууно так шел — неизвестно, наконец он устал и положил мешок на землю, чтобы отдохнуть. Он заметил, что мешок плохо завязан и вот-вот откроется. Ууно попытался завязать покрепче, но, чем больше старался, тем хуже получалось. Он решил было крепко, двумя руками держать мешок, но вскоре почувствовал, что руки его слабеют, пальцы разжимаются… Мешок раскрылся, и все войско хлынуло наружу, да так, что часть солдат и всадников была сбита с ног и тут же затоптана насмерть. Ууно попытался рассмотреть — закрыты ли, как положено, глаза у умерших, но ему это никак не удавалось. Все новые и новые полчища солдат выскакивали из мешка, подминая умерших, словно это был гравий для мостовой. Оставшиеся в живых почему-то перессорились друг с другом. Всадники гонялись за солдатами, пулеметы и пушки стреляли по всадникам, броневики и танки давили всех подряд. Ууно, увидав, что так они все перебьют друг друга, стал кричать и приказывать, но никто его не слушал. Напротив — все, даже танки и броневики, громко засмеялись и стали издеваться над ним:

«Тоже указчик выискался! А у самого даже души нет!»

И все вдруг бросились на Ууно, ему пришлось искать убежища и звать на помощь отца и Деда Мороза. Но, прежде чем подоспела помощь, заревели моторы самолетов и, словно град, сверху посыпались бомбы. Некоторые из них задели Ууно, и он упал на спину, хорошенько зажмурив глаза, чтобы не умереть, как животное.

Так он лежал, пока не услышал донесшийся откуда-то голос Деда Мороза:

«А где мешок?»

«Я умер» — прошептал Ууно из последних сил.

«Где мешок?» — повторил Дед Мороз.

И хотя Ууно знал, что умер, он стал почему-то искать исчезнувший мешок.

«Я не могу его найти», — жалобно сказал Ууно.

На это Дед Мороз ответил безразличным тоном:

«Ну, раз мешка нет — ничего не поделаешь. У хороших детей хоть душа или мешок есть, а у тебя ни того, ни другого».

«Дай мне хоть одного солдатика с душой!» — со слезами в голосе воскликнул Ууно.

«Приходи в следующее рождество, тогда снова сможешь выбрать себе мешок или душу. А пока пусть у тебя остаются бездушные солдаты, каких любят правители и военачальники за то, что они такие смелые — не боятся даже убивать беззащитных».

Возможно, Дед Мороз сказал бы еще что-нибудь, но Ууно его не слушал. Он стал громко кричать и проснулся.

1939