Евней Букетов

Глава 7 «В НАУКЕ ТОТ ДОСТИГНЕТ ВЫСОТ, КТО СЕРДЦЕ И РАЗУМ ЕЙ ОТДАЕТ»

В ходе споров академик Хайлов всем внушал, что исследование, которое он наметил, важнее всех других, его нужно поставить во главу угла, и все институтские лаборатории должны, на время приостановив свои эксперименты, всячески ему помогать.

После беседы с Канышем Имантайулы и директор института также стал утверждать то же самое. Правда, он не собирался сворачивать работу в других лабораториях. Михаил Исакович между тем развил кипучую деятельность, о своих авантюристических замыслах, которые он вынашивал долгие годы, рассказывал не только ученым, но и чиновникам партийно-советского аппарата, убеждая всех, что осуществление его проекта станет большим событием в отечественной металлургии.

Однажды Хайлов в возбужденном состоянии, с раскрасневшимся лицом влетел в кабинет директора ХМИ и, потирая руки, сообщил, что на Урале он получил в свое распоряжение отработавшую срок старую доменную печь и на этой домне скоро начнет долгожданное испытание. Поэтому несколько сотрудников из своей лаборатории хочет послать туда, уже нашел им временное жилье в рабочем общежитии. Разумеется, если институт на себя возьмет все расходы на дорогу и оплату суточных, он большего и желать не может.

Евней Арыстанулы несказанно обрадовался такому обороту дела: «О, вы это отлично провернули, от души поздравляю вас! Ведь об уральских металлургах идет добрая слава, это замечательные специалисты. Вы на верном пути, коллега, желаю удачи, а о затратах не беспокойтесь. Сколько нужно — столько и получите!..» Михаил Исакович, разволновавшись, даже прослезился и стал каяться в своих прежних грешках: «Эх, что теперь ворошить, я человек очень доверчивый, иногда принимаю наветы недобрых людей-шептунов за чистую монету, сколько я вам из-за этого навредил… А вы, Евней Арстанович, оказывается, незлопамятный человек, вы благороднее, чем я думал. Спасибо вам! Я тоже по мере возможности буду оказывать вам помощь, не останусь в долгу…»

Группа Хайлова, растрезвонив повсюду о своих грандиозных планах, наконец-то уехала на Урал. Коллектив института, уставший от бесцеремонных нотаций ученого и высокомерия его сподвижников — суетных и шумливых, получил долгожданную передышку. Правда, в конце каждого месяца кто-то из группы приезжал за зарплатой и командировочными. Но сфинксовой загадкой оставалось поведение руководителя группы. Сам академик со дня отъезда ни разу не появился в Караганде. А его люди заверяли, что он якобы там работает и днем, и ночью, не отходя от домны, где идет реконструкция по его заданию. Будто бы уже близок день испытаний, и он стал еще более беспокойным…

В начале 1962 года в кабинет директора зашел заведующий электрохимической лабораторией П. Л. Холод, как всегда, с кожаной, потертою папкой под мышкой и, сделав многозначительную мину, заявил:

— Евней Арстанович, мне не нравится поведение сотрудницы моей лаборатории 3., слишком она вертлявая и ветреная…

— Молодая ведь… — удивленно поднял голову директор.

— Так-то оно так, но слишком легкомысленная, часто судачит в рабочее время в коридоре с К. А он — семейный человек, в прошлом году я несколько дней занимался устройством в детский сад его малыша…

Евней Арыстанулы знал, что Холод человек строгих правил, по институту ходил, по-военному печатая шаг, хмурым взглядом как бы оценивая каждого встречного. И если замечал, что в коридоре кто-то устраивает шум, травит анекдоты, над которыми гогочут довольные дружки, он устраивал бедняге головомойку с назиданиями, как вести себя в общественном месте. И на этот раз, зайдя к директору, он завел разговор о том, что надо вовремя остановить двоих любезничающих молодых людей, считая их поведение аморальным. А Евней Арыстанулы с некоторых пор сам стал опасаться вести с ним разговоры наедине. Дело в том, что Порфирий Леонтьевич постоянно писал жалобы на него в вышестоящие инстанции, сочинял всякие небылицы, выставляя себя гонимым и обиженным, упрекая директора в том, что он его не уважает как человека преклонного возраста, ветерана партии и войны, публично оскорбляет. В общем, как оса, всегда вился рядом и искал куда бы вонзить свое жало.

Поэтому директор ХМИ пригласил к себе секретаря партийной организации, председателя профкома и ученого секретаря института. Холод, не ожидавший такой реакции на свое сообщение, беспокойно заерзал на стуле, покраснел, зашевелил ноздрями, как будто к чему-то принюхивался. Достав из нагрудного кармана листочек, отдал его директору. А в нем были четко зафиксированы все несанкционированные встречи двух любителей пошептаться наедине, дни, часы, минуты.

Когда все приглашенные расселись вокруг большого стола, Букетов сказал:

— Порфирий Леонтьевич, уже прошел месяц, как вы мне обещали представить письменный отчет о работе, проделанной руководимой вами лабораторией…

Холод не сразу нашелся, что ответить, стушевался, поняв, что разговор пошел по другому руслу. Лицо его стало покрываться пятнами.

— Вам ведь известно, что комиссия Академии наук, проверявшая нас в конце года, сделала очень серьезные замечания по вашей лаборатории… — продолжал Букетов.

Холод обреченно начал рыться в папке.

— Я знаю, что вы будете показывать. Там лежат ваши научные публикации. Но они меня совершенно не интересуют, так как все они десятилетней давности. Мне также известен список опубликованных вами трудов, он тоже старый. А нам нужен отчет о работе за прошлый год…

— Извините, Евней Арстанович, я зашел к вам не по этому поводу… — попытался изменить направление беседы Холод. — Я хотел предупредить вас о неблагополучном нравственном климате в институте, предосудительном поведении двух молодых людей. Мы с вами должны их поправить. Жан Тюленович, как вы думаете? — обратился Порфирий Леонтьевич к секретарю партийной организации, умоляюще глядя ему в лицо и явно надеясь на его поддержку. — Ведь мы должны воспитывать у наших сотрудников высокие моральные качества строителей коммунизма, они должны быть безупречны и в общественных отношениях, и в семье, и в быту. И я считаю с моральной точки зрения это более важным, чем выполнение ими взятых научных обязательств…

Но Жармак Тюленулы воздержался от поддержки коллеги. А Евней Арыстанулы хотел как-то вразумить этого своего рода отставного унтер-офицера Пришибеева, добровольного блюстителя порядка:

— Уважаемый Порфирий Леонтьевич, у каждого своя личная жизнь, надо ли нам постоянно совать в нее нос? Я вам советую с сегодняшнего дня прекратить свои наблюдения из-за угла и вообще не тратить драгоценное время на слежку за сотрудниками института… Лучше займитесь своими прямыми обязанностями, за это вы получаете зарплату, притом немалую. Это, во-первых. Во-вторых, годовой отчет я прошу вас сдать срочно. Скажите сейчас, при всех, когда вы его принесете?

— Я собирался еще об одной проблеме предупредить вас наедине. Но теперь приходится говорить при всех…

Холод, догадавшись, куда клонит директор, начал вести себя более агрессивно, так как знал, что лучший способ защиты — нападение, на такой случай он всегда копил компромат на директора и всех своих коллег. И теперь он готов был шантажировать настроенного против него Евнея Арыстанулы. И его понесло.

— Об этом я не могу молчать, как коммунист. Полукаров, которого вы, Евней Арстанович, притащили аж из самой Одессы, чуждый нашему обществу человек. Он постоянно клевещет на нашу советскую власть, передовую науку. Притом публично. По его мнению, в нашей стране — застой, нет условий для технического прогресса, и он часто критикует наше правительство и руководство Коммунистической партии. Кстати, об этом я и раньше сигнализировал. А вы не принимаете мер…

— А вы сами, Порфирий Леонтьевич, что сделали для ускорения технического прогресса? — спросил ученый секретарь Сагынтай Исабаев. — С тех пор как вы защитили кандидатскую диссертацию, прошло двенадцать лет. За это время ни один ваш научный труд не появился в печати, ни одно из ваших научных изобретений, якобы подтвержденных свидетельствами, не внедрено в производство… А Алексей Николаевич, которого вы считаете вредным для общества человеком, в отличие от вас, после приезда в Караганду только в прошлом году опубликовал две статьи в научном журнале, сделал одну заявку в Государственный комитет по изобретениям…

— Товарищи, я вас что-то не понимаю. Это похоже на сведение счетов или попытку удалить меня из ХМИ?!.. — возмутился Холод и с угрожающим видом стал собирать бумаги, намереваясь уйти.

— Товарищ Холод, не берите грех на душу, не передергивайте факты, — остановил его директор института. — Как бы вы ни старались увильнуть от отчета об исследованиях, все-таки придется отчитываться. Недели вам достаточно?

— Нет, потребуется не меньше двух недель…

— Так и запишу в календарь.

В разговор снова вмешался ученый секретарь института:

— Товарищи, все, что здесь было сказано, надо запротоколировать, потому что через некоторое время все наши слова и ответы Порфирия Леонтьевича будут переиначены и могут дойти до руководства академии, до горкома партии в совершенно искаженном виде. Извините, товарищ Холод, эта привычка у вас в крови. И на Урале, оказывается, вы занимались доносительством. Таким способом вы и Ердена Нигметовича выжили из этого кабинета, а теперь стараетесь от меня отделаться, потому что я требую от вас положенное по инструкции. Например, в последней своей жалобе в горком партии вы обозвали меня директорской дубинкой…

Холод, с трудом встав с места, медленно поплелся к двери.

Большинство диссертаций, посвященных техническим исследованиям, имеет конкретную цель: взамен отжившего свой век, устаревшего открыть новое и поставить его на службу людям; но не всем соискателям удается добиться такого успеха…

Так было и с темой кандидатской диссертации Е. А. Букетова, которую он успешно защитил в 1954 году. Читатель знает, что она была посвящена извлечению молибдена из идущих в отвал отходов Балхашского медеплавильного комбината, но идея соискателя осталась невостребованной. Евней Арыстанулы и после защиты два-три года бился за свое детище, но прагматичные руководители комбината и металлурги, занятые выполнением государственного плана по меди, не желали возиться с сопутствующими металлами. Молодому ученому пришлось признать свое поражение. Однако «любовь» диссертанта к молибдену не угасла, и когда в Караганде опыты извлечения вольфрама из руд зашли в тупик, он тут же вытащил из шкафа свою диссертацию…

Он вручил ее своим помощникам, указав, на что особо обратить внимание, потом все вместе обсудили важные моменты, после чего составили, как сами называли, «наиболее приближенные к промышленным условиям» варианты эксперимента. И вскоре на площадку все той же печи были доставлены с Балхаша отходы — молибденосодержащее сырье, благо его было хоть отбавляй, аж с конца второй пятилетки накопилось целые горы…

Провели тщательный химический анализ «отходов»: определили количество молибдена в них — а его в отвалах было не много, вычислили объем различных примесей, которые будут мешать при дополнительном обогащении и при обжиге. Евней Арыстанулы внимательно следил за действиями подчиненных, лишь в крайних случаях вмешиваясь в процесс изучения сырья.

Молодые исследователи подошли к этому делу очень серьезно, старательно проработали возникавшие побочные явления. Наконец настал день первого обжига шихты.

И произошло чудо: итоговый пирометаллургический процесс, длившийся почти полчаса, дал ошеломляющий результат!.. Даже на глаз было видно, что в остатке, осевшем на дне вертящегося пода печи, присутствует молибден, в новой форме. Он полностью отделился от массы отходов, притом в таком количестве, что хоть греби лопатой — килограммами, пудами. В тот час всем им, «молибденщикам» (так их впоследствии называли в ХМИ), много месяцев безрезультатно бившимся над вольфрамосодержащим сырьем, это казалось сном наяву. Пробу блестящего дорогого металла понесли в химлабораторию…

Процент извлечения молибдена был намного выше, чем у производственников, занимавшихся этим металлом. Значит, затея стоящая, надо закрепить успех, повторить обжиг многократно. Не спеша загрузили еще раз шихту, обжигали ее в тех же условиях. Результат был стабильным. Но руководитель не унимался и требовал форсировать опыты. Они уже были проведены более 20 раз с разным составом шихты при варьирующихся температурных режимах. Выход металла неуклонно повышался. Все свидетельствовало о том, что разработанная аспирантом Букетовым еще девять лет тому назад технология, к сожалению, не получившая путевку в жизнь из-за бюрократических заморочек производственников, очень эффективна в новом варианте исполнения. Она намного экономичнее применяемых на медных заводах страны. Значит, надо идти в атаку, стучаться во все двери и в первую очередь — в Министерство цветной металлургии, благо, в те годы в республике уже было такое самостоятельное ведомство. Между прочим, его предприятия давали почти одну шестую часть всего дохода Казахстана.

Чтобы довести успешно начатые исследования до победного конца, дирекция ХМИ создала исследовательскую группу, которая стала заниматься только этой проблемой.

(Полупромышленные испытания в этом направлении позднее проводились в Балхаше, в экспериментальном цехе комбината (во всех исследованиях, касающихся извлечения молибдена, ответственным исполнителем был В. П. Малышев, с ним работали Л. И. Меклер и Б. М. Акимов. Все они впоследствии защитили кандидатские диссертации). Старания их не пропали даром: через годы в технологию Балхашского гиганта были внесены изменения — десятки лет уходивший без возврата в отвалы молибден стал ежегодно приносить прибыль комбинату, исчисляемую миллионами рублей. «Молибденщики» Меклер и Акимов впоследствии пошли работать на производство и там сделали стремительную карьеру.)

На этот раз ученым ХМИ крупно повезло. А сколько свежих, здравых, оригинальных идей похоронено в стенах книгохранилищ (в том числе и закрытых) в виде диссертационных разработок. Таких разработок и в жизни нашего героя было немало, о некоторых из них мы расскажем ниже…

На всех металлургических заводах привычной картиной являются громадные горы шлаков. С первых дней своего существования лаборатория, руководимая Е. А. Букетовым, занялась разработкой технологии их повторного использования.

…Осенью 1957 года в кабинет директора Карагандинского филиала Всесоюзного НИИ угольной промышленности вошел подросток, небольшого роста, щуплый, с черными, взъерошенными волосами, коротким, вздернутым носом. Он вел себя довольно дерзко, без приглашения уселся в кресло. Директор филиала с удивлением посмотрел на него, взял бумаги, которые тот подал. Оказалось, он вовсе не подросток, а полноценный джигит, закончивший Казахский горно-металлургический институт, и приехал сюда по направлению. «Что-то в нем есть необычное. В неполных шесть лет пошел в школу, закончил среднюю школу с медалью, в шестнадцать лет он оказался в престижном высшем учебном заведении. Кроме того, он уроженец этих мест, родился в семье колхозника, в ауле, который находится недалеко от города, а среднее образование получил в одной из школ Караганды…» — думал директор, читая документы.

— Ну, инженер-металлург, чем же ты думаешь заниматься в Угольном институте?..

Директор обладал громким голосом, но его рокочущий бас не смутил молодого человека.

— У вас есть лаборатория по обогащению руды. А в рудах Центрального Казахстана из-за малого содержания недоизвлекается огромное количество цветных металлов. Хочу заняться обогащением этих руд. В скором времени эта проблема будет очень актуальна, например, когда исчерпают запасы богатых руд… — спокойно объяснил выпускник КазГМИ.

На руководителя филиала произвели благоприятное впечатление его рассуждения, особенно то, что молодой инженер заранее обдумал то, чем будет заниматься. Видно птицу по полету — толк будет. Короче говоря, из кабинета директора Жанторе Нурланулы Абишев вышел уже младшим научным сотрудником.

Должность эта во всех НИИ по сути — неблагодарная и рутинная, на младших сотрудников обычно сваливают все второстепенные поручения, и они фактически в любом институте выполняют роль «мальчиков на побегушках». Жанторе тоже немало погоняли. За два года пребывания в Угольном институте он ни на йоту не приблизился к своей научной цели.

Впереди тоже не виделось просвета, и когда он уже начал присматриваться куда бы удрать, в его родной Караганде вдруг открылся Химико-металлургический институт. Радости Жанторе не было предела, его лабораторию по обогащению руды передали новому институту. Вскоре здесь открылась аспирантура. Такую возможность грех было не использовать. Несмотря на то, что он уже обзавелся семьей, отправился в Алматы, в КазГМИ, на кафедру своего наставника В. Д. Пономарева…

В молодости перед человеком мыслящим открывается обширнейшее поле деятельности. «Твори, выдумывай, пробуй», — провозглашал поэт Владимир Маяковский. Жанторе Абишев по существу наметил себе совершить прорыв в металлургии. Он научно доказал экономически выгодный способ выплавки ванадия, входящего в состав высококачественных сталей, из шлаков — отходов доменного производства. К этой тайне, как говорят его коллеги, он вплотную подошел на третьем году поиска… Но руководству Темиртауского комбината черной металлургии (Кармет) было не до фантазий никому не известного аспиранта, ему был нужен план и еще раз план по выпуску проката стали, как и балхашским металлургам, о чем мы вели речь чуть раньше.

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Однажды вечером, после работы, он, Торебай (Жан-торе Абишев. — М. С.), зашел ко мне и начал рассказывать своим будничным голосом о том, что он давно думает о путях разложения одного распространенного природного минерала из химического и металлургического сырья, и стал толковать о найденном им способе. Я чуть не подскочил и уставился на него, как будто ко мне в виде этого Торебая спустился оракул и указует вещим перстом на то явление, которое до сих пор всем нам было известно, но никто не думал о том, что оно может быть использовано для решения казавшейся неразрешимой проблемы, как это предлагает этот невозмутимый молодой человек, продолжающий повествовать все так же спокойно о выполненных и задуманных опытах. На мои нетерпеливые вопросы и высказываемые тут же соображения он отвечал таким ординарным, ровным голосом, что я уже начал злиться и пенять на бога, наградившего меня таким учеником, как… этот Торебай, который родился, наверное, с какими-то природными огнетушителями, чтобы никто не заметил внутреннего горения.

С этого началось то большое дело, которым теперь занимается Торебай, успев втянуть в него немало энтузиастов, включая даже очень авторитетных ученых Москвы, Алма-Аты. Работа уже нашла промышленное применение, что является, по-видимому, лишь началом. Недавно Торебай со своими друзьями-москвичами ездил за границу, вызвав своим докладом большой интерес на международном научном симпозиуме…»

Евней Арыстанулы здесь тепло, со свойственной его перу легкой иронией описал сущность и историю крупного открытия, сделанного на основе идеи, когда-то озарившей Жанторе Абишева…

Группа ученых ХМИ (Ж. Н. Абишев, Е. А. Букетов, Н. З. Балтынова и В. П. Малышев) из концентрата, в составе которого есть и пирит (железная руда), сумели оригинальным способом, придуманным ими самими, выделить ряд полиметаллов, а после чего и сами металлы. Так была найдена совершенно новая технология, более экономичная и очень выгодная для производства. Сотрудники института за это открытие получили пять свидетельств. Затем, в 1983–1984 годах, право на обогащение руды их методом приобрели такие страны, как Канада, США и Австралия, а в последующие два года — Швеция, ФРГ и Франция, в 1987 году — Япония и Италия (по опубликованным позже сведениям в целом около 14 стран).

Эти исследования, кстати, помогли Кармету использовать для своих доменных печей железосодержащие руды Лисаковского месторождения.

В 1984 году большая группа специалистов во главе с генеральным директором комбината за успешное внедрение прогрессивной технологии получила Государственную премию СССР. Но самое удивительное и парадоксальное — имен первооткрывателя и всех, с первых дней занимавшихся разработкой новаторского способа обогащения руд — ученых ХМИ, в списке лауреатов не оказалось. Когда эту работу выдвигали на премию, это было летом 1983 года, в списке претендентов имя Ж. Н. Абишева, в то время директора ХМИ, стояло первым, а когда в газете «Известия» назвали награжденных, его фамилии среди них уже не было. Вместо него почему-то оказался другой ученый, директор Института металлургии и обогащения, президент Академии наук КазССР А. М. Кунаев…

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Однажды, придя утром на работу, увидел в приемной аксакала[43], сидевшего, опершись на трость. Я по-старинному приветствовал его и пригласил в кабинет. Аксакал оказался отцом нашего аспиранта Торебая.

— Свеча моя, говорят, ты ученый человек. Да сопутствует тебе и дальше удача (…) Беспокоит меня единственный кормилец, мой сын Торебай, который здесь, внизу, под твоей комнатой, возится с утра до вечера с какой-то грязной водой, похожей на болотную жижу и разлитой во множество верблюдошеих склянок. Я смотрю на него и думаю: умру я вот так, ни на один день не освободившись от забот о собственном пропитании… Между тем один из сверстников Торебая — директор совхоза, другой главный агроном, их отцы режут на согум[44] не менее двух лошадей в зиму, а я еле наскребаю денег на пол-лошади… А ведь мой Торебай учился намного лучше их. Спрашиваю Торебая — он молчит и улыбается. Теперь у него учение такое, что Коран на моей могиле не прочитает, так хоть на земле перед смертью пожить бы в достатке…

— Аксакал, — ответил я, — вы говорили все правильно. И, несмотря на это, вам надо радоваться, а не печалиться, что вам бог дал такого одаренного сына.

Поняв, что аксакал не очень меня понимает, прекратив пустые хвалебные слова о сыне, перешел на понятную ему тему:

— Вы хорошо знаете великого Абая?

— Казаху, свеча моя, стыдно его не знать… Он из рода Тобыкты, в большом перекрестном родстве с каракесеками[45], а мы, в свою очередь, в родстве с последними… — старик оживился и начал рассказывать чуть ли не обо всей родословной Абая, пересыпая речь стихами великого поэта, и я даже позавидовал многознанию аксакала.

— Вы, аксакал, Абая не хуже меня знаете, но вы, наверное, не слышали, что стихи Абая были напечатаны лишь через пять лет после его смерти. А вот ваш сын еще только начал заниматься наукой, а напечатал уже статью. Русские буквы знаете? Давайте посмотрим: Жанпеисов Торебай Нуртаевич. Жанпеис — ваш отец, Нуртай — вы, Торебай — ваш сын. Это напечатано в толстой книге, которая никогда не пропадет. Через десятки, сотни лет какой-то неведомый наш потомок возьмет и прочтет мысли и думы вашего сына… Раньше казах, помните, хотел иметь сына, чтобы его упоминали хоть в одном поколении. А сколько поколений теперь будут читать ваше имя, имя вашего сына и вашего отца… Теперь рассудите, стоит это того, чтобы на вашем достархане одной лошадью было бы больше для угощения родных, близких и соседей… Ведь лошадь вам для этого требуется? Надо надеяться, и это ненадолго… Рассудите также, могли ли вы делать то, что делает ваш сын, когда вы были сами молоды? Не могли… Значит, надо радоваться и не всегда мерить жизнь по достархану… Между тем, воспитав такого талантливого сына, и вы немало сделали для жизни.

Пока я говорил, старик уставился в страницу журнала, где была напечатана статья сына, водил толстым указательным пальцем по своей фамилии, пока по еле знакомым буквам твердо не вывел ее. Я заметил, как с удовольствием прошептал он имя своего отца, как при этом разгладились на лице морщины. (…) Он посмотрел на меня и сказал:

— Спасибо, свеча моя, спасибо. Надоумил меня, старого и темного. По очень хорошим законам вы теперь живете. А это мы не всегда понимаем. Путь моего единственного сына, оказывается, правильный, с таким ученым человеком он не пропадет. Спасибо! Разреши, свеча моя, не занимать твое время. Да наградит вас обоих Аллах здоровьем, счастьем, пусть сбудутся ваши мечты! Больше ничего не могу сказать, теперь дома буду спать спокойным сном… — от души говорил он, почтительно прощаясь со мной».

В 1961 году на Павлодарском алюминиевом заводе открылась лаборатория по глинозему, ставшая подразделением ХМИ. Фактически она стала вторым после Темиртауского научным филиалом, открытым в другом городе, на этот раз далеко от Караганды, на берегу Иртыша, притом на новом алюминиевом гиганте, что сулило большие перспективы на будущее. Потому Евней Арыстанулы назначил заведующим новой лабораторией своего питомца Жанарыстана Садыкова, одного из первых среди его ровесников, защитивших кандидатскую диссертацию в КазГМИ.

Он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны еще в студенческие годы не только порядочностью, дружелюбием, но и преданностью науке. За что бы он ни брался, делал основательно, без спешки. Жанарыстан переехал в Павлодар и начал сколачивать творческую команду единомышленников. И результат превзошел все ожидания их руководителя: по тематике исследования глинозема за три-четыре года защитили кандидатские диссертации А. Шындаулетова, А. Рахимов, Ж. Абишев, С. Исабаев, С. Ахметов, А. Алькенов и другие…

Евней Арыстанулы, находясь в доме младшего брата, при всем желании не мог изменить привычный распорядок дня, которого придерживался с аспирантских лет. Он уходил на работу очень рано, а домой возвращался вечером. Поужинав, иногда засиживался за своими бумагами до глубокой ночи. А у Камзабая были еще маленькие дети, и Евней чувствовал, что стесняет семью брата, целиком занимая одну комнату. Пришлось кое-кому из руководителей области дать знать, что он живет у брата на птичьих правах. К нему отнеслись с пониманием и вскоре выделили неподалеку от института двухкомнатную квартиру. Обустройством новой квартиры занялись опять же младший брат и сноха, они привели ее в порядок, купили кровать, стол и стулья, туда перенесли его книги и бумаги. Ради соблюдения обычая в новой квартире организовали дастархан. Во время распития первого чая разговор зашел о том, что Евней не приспособлен к домашнему быту, со своим общительным характером вряд ли он сможет жить тут один, поэтому ему посоветовали пригласить Касена, сына Маутая Букетова с женой, которые лишь недавно создали семью.

Ответ Евнея был кратким:

— Я согласен…

После этого его быт вроде бы нормализовался, жить с молодыми стало веселее. С тех пор прошло два года. Он не поддерживал разговоры близких людей о создании своего семейного очага, кое-кто предлагал свою помощь в поиске невесты со спокойным характером, но он отделывался шутками. Евней всецело отдавался исследованиям. Он шел на работу, как на праздник. Лишь в воскресные дни навещал семью Камзабая или младших братьев, которые уже заимели семьи. У всех Букетовых было по двое-трое детей. Пока готовили дастархан, он с удовольствием играл с детьми, старшие из них уже ходили в школу. В летнее время он всех детей сажал в машину, выезжал за город на речку. Сам отдыхал и наслаждался покоем на лоне природы, и дети целый день купались, загорали, резвились на берегу. Младшие Букетовы, как и Камзабай, называли его «бапа» (он привык к такому обращению и всякий раз смеялся, говорил, хорошо еще, что не зовут «ата», что означает дед). Дети очень привязались к нему. Его отличало от других взрослых то, что с ними он общался всегда на равных, даже с маленькими. Он знал много загадок, сказок на казахском и русском языках, стихов и песен. Чтобы подзадорить малышей, устраивал между ними соревнование, кто больше помнит сказок или песен, кто лучше продекламирует стихи, победителей одаривал игрушками, книгами, давал деньги на мороженое…

Все братья и снохи, особенно младшее поколение Букетовых понимали его состояние, щемящую сердце тоску по семье и своим крошкам-дочерям. Видимо, играя с детьми, он как-то забывался, отвлекался от тяжелых дум. И поэтому все старались бапе угодить, не оставлять его одного, наедине со своей печалью и тоской.

Из рассказа Алмы БЕКЖАНКЫЗЫ (август 2003 года):

«…После нашей размолвки прошло некоторое время. В один из своих приездов в Алматы Евней через мою маму передал свою просьбу, чтобы я дала разрешение на встречу с детьми, чтобы их не разлучала с ним, хотя и изредка он хотел быть вместе с ними… К этому времени я уже остыла от обиды к нему, решила не возражать на его просьбу. И после этого отношения между нами стали ровными и спокойными, наше внимание было сосредоточено на воспитании совместных детей.

И такие встречи стали его обязательным ритуалом: когда Евней приезжал в Алматы, постоянно приглашал дочек к себе в гостиницу или, приехав на машине, забирал их с собой, несколько часов играл с ними в саду, иногда вез их в горы. Потом, когда уже дети повзрослели, на зимних и летних каникулах он увозил их в Караганду. Дочери к нему привязались, ведь они всегда чувствуют истинную любовь к себе, часто беспокоились, если не было известий от отца два-три месяца, спрашивали меня, почему папа не приезжает, тосковали в ожидании, гадали, какой подарок он привезет…»

«А жизнь все прекрасна, — поется в песне, — течет и течет, состаришься ты или молод. И она всегда может преподнести сюрприз. Как растение, человек всегда тянется к солнцу, к радости жизни, к своему счастью…»

Вот и Алма снова встретила любовь. По беспроводному телеграфу, «узун кулак», дошло до Евнея известие о том, что она вышла замуж. Что поделаешь, он не мог встать на ее пути к счастью, не имел права запретить ей снова сочетаться браком, ведь он сам пошел на окончательный разрыв с нею, хотя все близкие потом советовали им ради детей сойтись снова, смирив свои слишком упрямые характеры. Но этого не случилось, за годы раздельного проживания оба охладели друг к другу, а возможно, никак не могли преодолеть прежних обид. А теперь он остро переживал, поняв, что навсегда потерял и Алму, и дочерей. Несколько ночей подряд, просыпаясь, он словно наяву видел перед собой всех их — Алму, Аканай и Дакенай, а дочери, громко рыдая, тянулись к нему и жаловались, что вынуждены называть чужого человека «коке», они хотят быть только с ним, с родным папой; но Алма отчужденным взглядом останавливала их, вставала между ними и отцом. Потеряв сон, он лежал в темноте, не зная, что предпринять, воспаленное воображение рисовало самые бредовые картины, будто любимых его чад тиранит отчим, а они плачут и молят отца о защите. Посреди ночи он отчетливо слышал их голоса, будто они просят маму отпустить их к отцу… Порой, вставая с постели, он вслух звал дочерей к себе. Эти навязчивые мысли о детях преследовали его и днем, и ночью. После таких беспокойных ночей он чувствовал себя больным, совершенно разбитым. А что делать, как избавиться от этого кошмара — не знал…

Камзабай раньше и острее всех близких почувствовал мучения Евнея, разрывающие его больное сердце на части. Однажды утром в воскресный день он пришел к нему домой. Незадолго до того исполнилась годовщина смерти матери, лето уже подходило к концу. Начав ни к чему не обязывающий разговор, Камзабай как бы невзначай напомнил ему последний наказ матери.

— Первое ее желание мы исполнили — похоронили рядом с нашим отцом, пусть земля будет ей пухом. А насчет второго… не знаю, как подступиться к тебе. Боюсь сказать, может быть, не пожелаешь выслушать меня и ослушаешься ее наказа… Между прочим, мать наша быта умная, справедливая, и мы никогда не перечили ей… Она для нас, пятерых братьев, в течение двадцати трех лет была и отцом и матерью. — Камзабай говорил медленно, растягивая слова. Чувствовалось, что говорит давно обдуманное. — Младшие братья не решаются прямо объясниться с тобой, но хотят того же, что и я. Короче говоря, мы хотим вместо матери — иметь Зуке… Между прочим, наша Зуке женщина покладистая, она единственная могла бы терпеть твой не ангельский характер, тщательно следила бы за твоим здоровьем, требующим особого ухода, и всегда находила бы подход к тебе… И мать, зная это, завещала, чтобы вы вновь воссоединились. Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше — тебе и нам, Евней. Это наказ и просьба всех нас, Букетовых. Оставаясь одиноким, всецело отдаваясь работе и ночным бдениям, ты губишь себя и мучаешь нас…

— Но с чего вы взяли, что Зубайра согласится на мое повторное предложение? Она сейчас кандидат технических наук, у нее хорошая работа, приличная квартира. Я ее жестоко обидел, первым объявив талак[46]… Сколько лет прошло! Давно погасшую любовь и прежние симпатии друг к другу вряд ли теперь восстановишь…

— Эту проблему оставь нам! — заявил Камзабай. Видимо, он уже был готов, не откладывая, осуществить задуманное. — Лишь бы ты нам разрешил действовать!..

— Ладно уж, делайте, как вам хочется…

Через пару месяцев после этого разговора Евней Арыстанулы по служебным делам оказался в Алматы, он всегда останавливался в гостинице «Алматы». Ему пришлось задержаться здесь дней на десять. Была суббота. И пришел к нему близкий родственник, потомок Алыпкаша-батыра, отпрыск его второго сына Таетена — Сураган Ерденов, и пригласил в гости. Пришлось идти, тем более приглашала молодая семья, только недавно создавшая свой очаг. Он думал, что будут и другие гости. Но оказался в единственном числе, хотя сноха Бахыт накрыла щедрый дастархан. Изобилие стола и набор отменных напитков вызвали у него подозрение.

— А где другие гости?

— Да, вообще-то, мы приглашали… но тут у нас вышла заминка… — смутился Сураган, переглянувшись с женой. — Угощайтесь, ага, берите мясо. А может, стопочку отменного вина выпьете?.. Разрешите открыть?

— А ну, выкладывай, что у тебя там за пазухой, какими-то загадками говоришь…

Зная крутой характер Евнея Арыстанулы, Сураган виновато посмотрел на жену, словно не решаясь открыться. Она тоже засмущалась, опустила голову, потом снова посмотрела на мужа, давая понять, чтобы он сам обо всем рассказал.

— Позавчера нам позвонил дядя Камзабай из Караганды и дал очень ответственное поручение. По этому поводу мы, то есть я и Бахыт, вчера разыскали нашу женеше Зуке, душевно, как могли, побеседовали с нею, ну а потом, как видите, хотели вас обоих свести за нашим дастарханом… — Сураган вдруг умолк, не решаясь дальше продолжать.

— И Зубайра отказалась встретиться со мной?! — Евней Арыстанулы хотел спросить об этом небрежно, но внезапно севший голос выдал его волнение.

— Нет, ага, — успокоила Бахыт. — Сураган сегодня отправил меня к ней, чтобы я ее привела сюда, на обед. Но она отказалась… Вообще же, встретиться с вами тетя Зуке не против… Мне думается, ей неудобно после всего случившегося объясняться с вами в нашем «отау уй», в доме молодых… Потому она сказала: «Если я ему нужна, пусть приходит сам!..» Это ее истинные слова, ага.

Лицо Евнея Арыстанулы залила краска, он как-то встряхнулся и громко рассмеялся, затем с волчьим аппетитом набросился на угощение. Это были уже признаки радости.

— Евней ага, как-никак Бахитка принесла приятную новость. Ради этого, думаю, стоит пропустить рюмку вина?

— Ладно, наливай уж чего-нибудь покрепче…

И с этого момента у него в душе всколыхнулось что-то давно забытое. Это почувствовали и хозяева. Молодые супруги, от всей душой любившие ученого родича, по-своему переживали его семейную неустроенность, длившуюся вот уже несколько лет, и сейчас обрадовались, что наметилась перемена в лучшую сторону и что они тоже внесли в это свою лепту. Когда встали из-за стола, они затараторили наперебой:

— Мы купили цветы и подарок, чтобы вы отнесли нашей женеше. Мы сами донесем их до двери ее квартиры и тут же вернемся обратно, если, конечно, вы разрешите…

Осенью двухкомнатную квартиру в Караганде Евней поменял на трехкомнатную. Так получилось, что новую квартиру он получил в доме № 56 по улице Ленина, где жил брат Камзабай. Когда привели в порядок это жилище, он отправился в Алматы. Но на этот раз не один, а с тремя младшими братьями. Все трое горели желанием перевезти дорогую им женеше Зуке в новый дом, свою готовность во всем ей служить они проявляли такими словами: «Если прикажете — мы ее до самой Караганды можем нести на руках!»

Вновь восстановленный семейный очаг Евнея и Зубайры никогда не был без гостей, накрытый для них дастархан, можно сказать, никогда не убирался. Вместе с Зубайрой Дуйсенкызы в шанырак старшего Букетова вошли желанный уют, счастье, озаренное улыбками и гомоном детей. Дело в том, что той осенью, ни с кем не посоветовавшись и никого не спросив, к ним неожиданно из Агадыря, рабочего поселка вблизи Кайракгинско-го рудника, приехали Жартас с женой Шамшией и годовалым сынишкой по имени Мажит. Гости буквально огорошили старших Букетовых таким заявлением:

— Ага и женеше, этот малыш с этой минуты — ваш! Вот свидетельство, вот наше письменное согласие на это… Поздравляем вас с сыном! Пусть ваш Мажит будет счастливым, станет хозяином и хранителем вашего очага. Теперь уж разрешите нам устроить для вашего сынишки шилдехану…[47]

(Доброе пожелание их исполнилось, можно сказать, полностью: сейчас Мажит Евнейулы Букетов живет в Караганде, он уже отец двух дочерей — Альмиры и Динары.)

А когда Мажит уже вовсю бегал, поступок Жартаса повторили самый младший брат Ебеке, Еслямбек и его жена Рымкеш. Младшие Букетовы работали в Жезказгане, на руднике. Они тоже приехали без приглашения в Караганду со своим семимесячным малышом и сказали: «Бапа, чтобы ваш Мажит не рос одиноким, считайте и нашего мальчугана, Рашида, — вашим!..»

Евней писал брату Еслямбеку, делясь своими тревогами: «Я этого ребенка у тебя не просил, но когда ты преподнес своего первенца, я понял, что ты ставишь меня на уровень с отцом… И сейчас так это понимаю… Его чистая душа и то наслаждение, которое мы с Зуке получаем от малыша, делают нас снова молодыми… Если этот ребенок будет впереди среди своих сверстников, буду бесконечно радоваться, если же он вдруг окажется не впереди — мне все равно, если буду жив, я постараюсь, чтобы он ни в чем не нуждался и ни от кого не зависел. Но я не знаю, как сложится его судьба, когда он останется один…»

А вот что Евней написал Еслямбеку спустя много лет:

«Еслямбек, Аллах свидетель, я не набиваю себе цену, говоря, что я тебя воспитывал с младенческих лет. Когда ты принес к нам своего первенца… мои заслуги с лихвой были возвращены. Наверное, никто лучше, чем ты сделал, не покажет уважение к старшему брату. Тогда я тебе выразил свою благодарность от всего сердца…»

Преобразившийся и помолодевший шанырак Евнея Арыстанулы и Зубайры Дуйсенкызы, фактически созданный из обломков, благодаря благородным поступкам младших братьев, превратился в уютный семейный очаг. Таким образом, были созданы все условия для плодотворных и спокойных занятий наукой.

Коллектив института, насчитывавший 300 человек, проводивший химико-металлургические исследования, а также занимавшийся проблемами горной и геологической науки, в 1963 году неожиданно оказался как бы на распутье. Никто не знал, в каком направлении будет развиваться институт, что будет с ним завтра. Кое-кто в институте полагал, что все это происходит из-за неразберихи в руководстве ХМИ, из-за вечных споров директора и его заместителя по научной работе за лидерство в коллективе…

(«Беспрерывный тяжелый труд во время становления института для меня не прошел без последствий, к этому добавился… конфликт с директором, который тоже повлиял на здоровье. После инфаркта, когда уже пошел на поправку, я прихватил двухстороннюю пневмонию, сопровождавшуюся удушьем. Врачи вынесли мне вердикт: «Нет у вас здорового места в организме, нервы износились совершенно. Надо вам бросать работу и выходить на пенсию!» — писал в своем письме в редакцию журнала «Простор» Жармак Тюленов. — Не было другого выхода, пришлось подчиниться…»)

Холод, строгий страж порядка и благопристойности в институте, как заведующий лабораторией электрохимии, ничего не делал и после вторичного напоминания о необходимости представления научного отчета, очевидно, поняв, что время синекуры, когда должность не требует труда, ушло, подал заявление об освобождении от обязанностей заведующего. Порфирий Леонтьевич надеялся, что его станут упрашивать еще пару лет поработать, но Евней Арыстанулы сразу же подписал приказ о его освобождении. Не ожидавший такого поворота, Холод сник и чуть не плача стал говорить о тяжелом семейном положении… На Букетова это подействовало: как-никак Порфирий Леонтьевич — кандидат наук, а таких в институте пока еще немного, к тому же он человек в годах, участник войны… Пришлось оставить его рядовым научным сотрудником. Но потом Евней Арыстанулы пожалел о своем опрометчивом решении: на первых порах Холод вел себя покорно, держался тише воды, ниже травы, но потом, должно быть, ему надоела такая пресная жизнь, он стал часто выступать на собраниях в своем привычном амплуа, демонстрируя прежнюю партийную активность, мало того, опять стал писать доносы в вышестоящие органы на диктатора Букетова…

Когда исследовательская группа М. И. Хайлова отправилась на Урал, чтобы там, наконец, приступить к давно вызревшему большому эксперименту, в коллективе ХМИ почти на полгода установилась сущая благодать, каждый занимался своими делами. Некоторые даже стали шутить, что уже соскучились по байкам Михаила Исаковича.

На опыты группы была выделена солидная сумма из годового бюджета ХМИ, а как она расходуется, на что уходят десятки тысяч рублей из государственной казны, никто не знал. От руководителя группы не было ни слуху, ни духу. Чтобы навести справки о «без вести пропавшем» ученом, бухгалтер института однажды сам поехал на Урал…

Через пару недель он вернулся усталый, в совершенно подавленном состоянии. Его рассказ об увиденном потряс директора института: оказывается, старая домна, полученная от уральских металлургов, ни разу не разжигалась, никаких опытов там не проводилось и не было даже намека на то, что они начнутся в этом году… Главбух увидел около старой печи лишь нескольких копошившихся рабочих и то всего до обеда, а потом и их след простывал, ни одного научного сотрудника он у печи ни разу не застал. Когда же их ему удалось «поймать», на его недоуменный вопрос: чем же они занимаются, горе-экспериментаторы уклончиво отвечали, что подолгу сидят в библиотеке или в техническом отделе завода за чертежными досками… Понаблюдав за ними, бухгалтер раскрыл и эту хитрость: после сытного обеда в столовой все они — и рабочие, и сотрудники института — подавались в пивнушки… Бухгалтер ХМИ также установил источник их каждодневного веселья: оказывается, в их довольно длинную ведомость по зарплате, где указывались рабочие, участвующие в реконструкции домны, был включен добрый десяток «мертвых душ»; кстати, многие из них вовсе не проживали в этом городе, а некоторые вообще не существовали. Самое занятное, что все, кто числился на ремонтных работах, оказались членами семей тех же сотрудников. Ясно, никто из них ни одного дня не работал на восстановлении печи. Однако все они аккуратно получали зарплату в течение нескольких месяцев… И еще хуже: бухгалтеру ни разу не удалось встретиться с руководителем группы, он словно в воду канул.

Бухгалтер не поленился поехать в Свердловск. Но и там академика Хайлова не нашел. По разговорам выходило, будто бы он уехал в Москву, чтобы выбить дополнительные финансы у самого президента Академии наук СССР на якобы уже начатый и успешно идущий эксперимент…

Доложив обо всем, главный бухгалтер поставил вопрос ребром:

— Ебеке, я дожил до седых волос, но такого безобразия сроду не видел. Это настоящая афера, расхищение государственных средств. В конце концов за их махинации отвечать будем мы с вами по уголовной статье как транжиры и ротозеи. Хайлов — лауреат Государственной премии, академик, его никто не отдаст под суд. А мы, простые смертные, сядем в тюрьму…

Директор института задумался. Бухгалтер, честный труженик, был абсолютно прав. Хайлов и его группа — настоящие мошенники.

…В прошлом году Евней Арыстанулы вместе со своим аспирантом ездил в Москву. На базе Академии наук он сумел-таки удачно приобрести дефицитную и дорогую аппаратуру. Но ее опасно было сдавать в багажный вагон, могли повредить. Посоветовавшись со своим спутником, он решил купить не два билета, а четыре в одно и то же купе. Занесли аппаратуру в купе, расположили на нижней полке, охраняли ее днем и ночью и привезли в целости в Караганду.

И когда он отчитывался за командировку, возник конфликт. Главный бухгалтер отказался принять от одного человека два билета на одну и ту же поездку, так как это противозаконно, поэтому согласился оплатить только один, а стоимость второго билета решил удержать из зарплаты.

— Но если бы мы отдали этот прибор в багажный вагон, то за страховку заплатили бы в два раза дороже! — доказывал директор, уламывая несговорчивого бухгалтера. Однако дотошный счетовод не сдался.

— Как директора я вас очень уважаю, но, извините, ради вас я не могу нарушить закон!

Выход из этой курьезной ситуации подсказал аспирант:

— Ебеке, вы сами неоднократно говорили нам, что наука без жертв не продвинется вперед. Вы оплатите один билет, а я — второй.

Так и поступили. Узнав об этом, сотрудники, считавшие директора непреклонным, поразились, как он терпит такого «законника», а не отправит его на все четыре стороны, не подберет себе более покладистого человека… Евней Арыстанулы сказал: «Нет, именно такой непоколебимый и честный бухгалтер мне и нужен».

И вот этот человек, наверное, интуитивно почуяв неладное и следуя неизменной своей привычке — все лично проверять, съездил на Урал, развязал узел, завязанный именитым академиком… «Да, бухгалтер по-своему прав, — размышлял директор. — Но что мне делать, ведь ему не скажешь, что мошеннически растранжиренные Хайловым деньги — не институтские, они выделены по прямому распоряжению президента, а я обещал ему не мешать…»

— То, о чем вы сейчас мне доложили, изложите письменно. Я посоветуюсь наверху. Но пока об этом никому ни слова…

— Я знал, что вы так и скажете, потому уже написал отчет, — ответил бухгалтер. — Вот он, распишитесь на втором экземпляре, он останется у меня, а первый вы можете использовать, как вам заблагорассудится…

В начале 1963 года Н. С. Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС и глава Союзного правительства, возомнивший себя всезнающим специалистом во всех областях — в сельском хозяйстве, в промышленности, дипломатии, распространил свои командные методы и на науку: Тимирязевскую академию, не согласную с его рекомендациями, он приказал выселить из Москвы — нечего, дескать, ученым пахать на асфальте; затем провозгласил, что пора реорганизовать Академию наук. «Там ученые безрезультатно десятилетиями тратят государственные средства, а какую выгоду от их замшелой науки получает народное хозяйство страны? Надо немедленно сократить НИИ, некоторые передать в ведение производственников. Тогда они будут ближе к жизни, а то ученые совсем оторвались от действительности, занимаясь десятилетиями теоретическими разработками, польза которых вообще сомнительна…» — примерно так рассуждал лидер Советского государства.

И, конечно, на местах, особенно в республиках, указание первого секретаря ЦК восприняли как директиву к действию. Сразу же повсеместно развернулась кампания по сокращению штатов в НИИ, соответственно свертывались исследования, рассчитанные на многие годы.

В Казахской ССР в этот, так называемый черный список на сокращение первыми попали новые институты — нефтехимии в Гурьеве, ХМИ в Караганде и один НИИ в Усть-Каменогорске. Но зато в городе Темиртау, в соответствии с идеей Н. С. Хрущева приблизить науку к производству, срочно открыли филиал Всесоюзного института черной металлургии, теперь уж под эгидой союзного министерства. Директором филиала был назначен М. И. Хайлов. Наконец-то осуществилась его давняя мечта возглавить крупное научное учреждение. И только тогда стало понятно его коллегам, почему он бросил на полдороге свои производственные опыты на Урале и почему месяцами сидел в Москве. Чутье не обмануло старого интригана: он раньше всех угадал, куда дует ветер… Разумеется, новый коллектив составили те же люди, которые приехали с ним с Урала, кто ему безоговорочно подчинялся и поддакивал в ХМИ, в общем более сорока сотрудников руководимой им лаборатории перевелись в новый филиал. И в этой суматохе (это кажется странным и сегодня), без проверки и отчетов, забыты были истраченные на Урале многие тысячи рублей, они ушли как вода в песок…

Евнею Арыстанулы радоваться бы такому исходу дела — он отделался от самого беспокойного противника вместе с такими же его единомышленниками. Но директор ХМИ был огорчен случившимся, так как у института отняли самую значительную лабораторию во главе с доктором наук. Это был ощутимый удар по коллективу. Мало того, почти сразу же он получил приказ о передаче производственным коллективам лабораторий по добыче руды, геологии и еще углехимии. Это была уже катастрофа. Случившееся выбило из колеи не только директора, но и весь коллектив. Оставшиеся сотрудники приуныли. Некоторые стали уже заранее подыскивать себе место…

В течение каких-то четырех-пяти месяцев из коллектива ушли более двухсот человек. Повальное сокращение коснулось и лаборатории по цветным, редким и легким металлам. Осенью 1963 года в Алматы, в родной КазГМИ уехал Жанарыстан Садыков, руководивший глиноземной лабораторией в Павлодаре. Его сотрудники перешли в ведение алюминиевого завода. Теперь, после сокрушительного разгрома научных подразделений, в ХМИ остались только две вышеназванные лаборатории и та самая, которой руководил Е. Н. Азербаев, лаборатория органиков, находившаяся в Темиртау.

Однажды к директору ХМИ без звонка и приглашений приехал Ерден Нигметулы. Евней Арыстанулы догадывался, о чем будет разговор.

— Евней, я знаю, тебе тяжело сегодня, как никогда. Будь мужественным до конца… Не обессудь, я пришел просить твоего разрешения: хочу подать свои документы на конкурс в КазГУ… — тихо сказал старший коллега. — Как-никак я прожил здесь более пяти лет, уступив просьбе дорогого Канеке. Пора уж мне возвращаться в Алматы. А здесь есть кому работать, кому меня заменить…

Мог ли Букетов возразить человеку, который был намного старше его, отдавшему всю свою жизнь без остатка науке? Ерден Азербаев, успешно защитив докторскую диссертацию, уже готовился к участию в выборах Академии наук. Видать, его пригласили в единственный и престижный университет республики. Конечно, он достоин того, он настоящий ученый и ему пора передавать свои обширные знания молодежи. Обидно только, что и он покидает институт! Ерден Нигметулы сумел воспитать в своей лаборатории органической химии замечательные кадры. За годы работы здесь он привил своим питомцам качества пытливых и настойчивых исследователей, которые уже оказывали практическую помощь здешним производственникам. Но задерживать маститого, много пережившего ученого в такое неопределенное время Букетов не мог. Сам директор ХМ И в эти дни был похож на капитана судна, потерпевшего кораблекрушение и идущего ко дну.

— Счастливого пути, Ереке, вы покидаете нас в нелегкое время. Дай Бог, встретиться нам в лучшие дни! — пожал ему руку Евней Арыстанулы.

А кампания по оптимизации научных учреждений между тем, набирая обороты, напрямую задела и филиал ХМИ в Темиртау. Сотрудники филиала перешли в экспериментальные цеха или же стали ведущими специалистами технических отделов производств, находившихся в Караганде и Темиртау, таких как заводы пластмассовых изделий, синтетического каучука (позднее слившиеся в объединение «Карбид»). В результате научная школа, заложенная Е. Н. Азербаевым, стала сдавать свои позиции.

Уже всем было понятно, что скоро настанет черед и директорской лаборатории цветных, редких и легких металлов. И ждать «черную метку» не было смысла. Евней Арыстанулы и его сотрудники впали в пессимизм. Они, правда, продолжали свои опыты, но без прежнего энтузиазма. И поэтому директор ХМИ в конце года, приехав в Алматы, начал искать ту соломинку, за которую можно было бы зацепиться. К сожалению, ничего у него не вышло. Члены президиума Академии наук, даже те, кто ему симпатизировал, не скрывали, что будущее его института туманно, вопрос о его закрытии уже висит в воздухе. Это относилось не только к ХМИ, но и к некоторым другим НИИ — в Москве, Ленинграде, Свердловске. А друзья утешали Букетова: «Да что ты переживаешь? Вокруг Караганды и вообще в Центральном Казахстане столько металлургических заводов-гигантов понастроено, в них столько цехов по твоей специальности. В одном из них откроешь лабораторию и будешь сидеть там, как король. Была бы шея — хомут найдется… Где это слыхано, где это видано, чтобы в Стране Советов кандидат наук был безработным?» — «А что я скажу своим молодым сослуживцам, которых я из разных мест собрал? Тем более что сейчас мы приступили к очень важному этапу в исследованиях. Есть хорошие результаты, которые заинтересуют производственников, у некоторых научные труды уже готовы к защите…» Между тем кое-кто из Академии наук внушал Букетову: «Наш уважаемый Канеке хотя и из благих побуждений, но явно перестарался; открыл в республике слишком много научно-исследовательских институтов, даже в областных центрах. Никита Сергеевич сто раз прав — наука у нас часто существует для науки, ученых много, умных мало, кандидатов, докторов наук, академиков — хоть пруд пруди, а толку нет. Он жизнь знает и всех видит насквозь… Евней, ты тоже, как простак, попался на удочку своего кумира, уважаемого Канеке, в результате потерял теплое место в Политехе, а теперь смотри, как бы не остаться у разбитого корыта, крепко подумай!..» Самое обидное для Евнея Арыстанулы было то, что так говорили те люди, которые раньше подобострастно взирали на президента Академии наук, лебезили перед ним. Чуть позже он понял причину таких разговоров: оказывается, Каныш Имантайулы был тяжело болен, он долго находился в Москве на лечении; и лизоблюды уже толковали о его близкой кончине…

Евней Арыстанулы совсем затужил, у него уже не осталось никакой веры в будущее ХМИ. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он потерял отца-кормильца, и теперь как будто вернулись те наполненные скорбью дни, его душой снова завладело чувство безраздельного одиночества и сиротства. Высокие звания и громкие похвалы теперь ему казались ничего не значащими. Стоит разразиться буре, и жизнь, как с корнем вырванная степная трава, полетит в тартарары…

Вдруг он вспомнил неожиданный приезд президента Академии наук зимой 1962 года в Караганду (в канун выборов в Верховный Совет СССР) и его посещение ХМИ.

…Президента сопровождали секретарь промышленного обкома партии и председатель местного совнархоза. Они на двух машинах заехали во двор института без предупреждения, ранним утром. Сотрудники высыпали в длинный коридор бывшего общежития. Каныш Имантайулы — что отличало его от многих высокопоставленных деятелей — поздоровался с каждым за руку, спросил у всех имена и отчества, заодно поинтересовался научными успехами. Сам Евней, услышав оживленный разговор в коридоре, выбежал из кабинета, почтительно встретил президента у порога.

Канеке вначале расспросил о здоровье, о жизни всех, кто столпился в небольшом кабинете директора ХМИ, затем неожиданно перевел разговор на стесненное положение института, разместившегося в ветхом здании.

И тут секретарь обкома начал оправдываться:

— Каныш Имантаевич, в этом нет ни малейшей нашей вины. Недавно директор института сам отказался от неплохого, на наш взгляд, намного большего по площади, чем это, здания. И вот теперь перед вами мы краснеем…

Президент удивленно взглянул на Букетова, как бы спрашивая, что это означает. Тот ответил:

— Нам предложили старый автопарк и старое общежитие, где отдыхали водители после ночной смены. Для того чтобы там могли работать наши химики и металлурги, по крайней мере, надо было года два подряд вести капитальный ремонт. Канеке, нам нужно новое здание, построенное по специальному проекту, с современными лабораториями. А пока будет строиться такое здание, — закончил он, — мы хотим остаться здесь…

— Ебеке, ваши мысли мне по душе. Это взгляд ученого, который думает о будущем науки. Дорогие товарищи, здание для института будет построено в ближайшие десять лет. Мы ведь планируем в Караганде создать академический центр всего Центрального Казахстана, он станет вашей гордостью, поднимет культуру города, слава о нем пойдет по всему Союзу… — потом Каныш Имантайулы обратился к секретарю обкома и председателю совнархоза: — Вы, дорогие, не совсем правильно оценили значение этого института для вашего города, поэтому не уделяете должного внимания нуждам ученых, ограничились тем, что предоставили им это ветхое здание. А ведь когда-то здесь будут работать ваши дети и внуки, будут продвигать науку вперед. Вам надо пересмотреть свою позицию, взглянуть на это с высоты будущего. Старый автопарк — это то же самое, что конюшня, и как можно шагать в ногу с веком, работая в конюшне?..

В тот день авторитет директора института в глазах всех, особенно у руководителей области, неизмеримо вырос. Позднее в своих записях о К. И. Сатпаеве Евней Арыстанулы признавался: «Канеке, видимо, специально заехал в институт, чтобы поднять мой вес в глазах руководителей области, которые не только не удосуживались до этого зайти в ХМИ, но иногда подолгу у себя не принимали меня. На этот раз Канеке показал местным «богам» кто я, зачем в этот город прибыл… Это же пример на всю жизнь, достойный уважения…»

По иронии судьбы в 1964 год коллектив ХМИ вступил, имея всего две лаборатории. Работников в институте осталось 40–50 человек. Но громкое звание академического института за ним пока сохранилось.

Первого февраля союзное радио с прискорбием сообщило о кончине Каныша Имантайулы Сатпаева. Евней Арыстанулы на следующий же день вылетел в Алматы, чтобы проводить в последний путь своего великого наставника. Во время траурного митинга он думал о том, что волновало и всех: «Кто же заменит Сатпаева? За пятнадцать лет руководства академией Канеке довел численность научных институтов и вспомогательных научных учреждений в Казахстане — до 47, благодаря ему были открыты ботанические сады, станции, расширены различные научные центры и увеличено количество работающих в них — до десяти тысяч человек. Кто же сможет руководить этой громадой дальше, как он?..»

— Что бы ни произошло, будем выходить из положения вместе, — сказал Евнею Букетову один из членов президиума Академии наук в день похорон Сатпаева. — В Казахстане чисто химических институтов три. В основном, они дублируют друг друга. Даже если мы сохраним два института в Алматы, которые открылись первыми и работают со дня создания Казахстанского филиала АН СССР, и то будет хорошо. А о твоем не знаю, дорогой…

В Академии наук уже началось сокращение штатов: только в Институте геологических наук уволили 500 человек, по разговорам сведущих людей — это было началом превращения Академии наук в удобно руководимое учреждение…

«Как-то в воскресенье Букетов пришел ко мне домой. Супруга Куляш приготовила мясо по-казахски. Чувствую, человек без настроения, потому на стол выставил спиртное, — вспоминал ученый секретарь ХМИ С. М. Исабаев. — Ебеке наотрез отказался от крепкого напитка, налил себе только слабого сухого вина. И посоветовал:

— Эй, батыр, ты тоже переходи на сухое. — Затем перешел к главному. — Положение наше аховое, можем потерять, что имеем. Проект приказа о закрытии ХМИ, говорят, уже готов. Что будем делать?

— А вы сами что думаете? Куда пригласите — туда и поеду. В Караганде для меня подходящего ничего нет. От науки я не хочу отказываться, — говорю я. — Это мое сокровенное.

— А что будут делать твои друзья? Я говорю о Жанторе и Токене…

— Они тоже от вас не уйдут. По-моему, и Малышев, и Полукаров присоединятся к вам, не задумываясь, — ответил я. — О Марке Залмановиче затрудняюсь сказать что-либо определенное. Но, наверное, он тоже не захочет с вами расставаться, он человек благоразумный, хотя и слабохарактерный, командует им его бойкая жена…

— Хорошо, батыр, я понял тебя. Спасибо за доверие! Но разговор этот держи при себе. Не надо создавать панику! Есть два варианта: первый, выпросить отдельную лабораторию в столичном родственном институте. Если дадут, вместе с группой переехать туда; но там я долго не смогу задержаться, сердце шалит, мне здешний климат больше подходит… Второй путь: открыть лабораторию на Балхашском комбинате. Пока есть силы, пока молоды, надо поработать на большом производстве и скорее получить докторские степени. Балхаш — не окраина казахской степи, неплохой город на берегу пресного озера, и комбинат — один из мировых гигантов…

— Агай, как вы скажете, так и будет.

— Вот черт побери, только по-настоящему приступили к исследованиям, и возникли такие преграды. Неужели на Хрущева нет управы в нашей огромной стране, а? Впрочем, такова вся наша система, если какой-то дурак доберется до вершины власти, будет делать то, что в голову взбредет. И весь 250-миллионный народ будет беспрекословно выполнять то, что он прикажет, даже несуразности… Да, еще будем угодничать: «Что, мол, еще прикажете?!» А какая сильная система?!..»

Но им неожиданно повезло: президентом Академии наук Казахской ССР избрали преданного соратника Каныша Имантайулы — Шапыка Чокыулы Чокина. На общее собрание Академии наук был приглашен и директор ХМИ. Когда он подошел поздравить нового президента с назначением, Шапык Чокыулы сказал ему: «Не уходи, в конце рабочего дня жду тебя в кабинете».

Евней Арыстанулы, услышав эти слова, заволновался, еле дождался вечера.

— Евней, я знаю, что у тебя скверное настроение… — сказал Шапык Чокыулы. — Я это кресло занял, чтобы продолжить завещанное Канеке, сберечь для нашего народа его богатое наследие. Твой ХМИ — тоже его детище! Понятно говорю?.. Короче, зря не волнуйся, исследования, которые начали в Караганде, продолжайте и доводите до победного конца!..

— Понятно, Шаке! Постараемся не подвести вас…

— Постараемся?!.. — повторил новый президент. Видимо, ему не понравился уклончивый ответ коллеги. — Нет, ты соверши такое, чтобы это прогремело на весь Союз, тогда я никому не позволю тронуть твой ХМИ и тебя также. Подумай об этом, Евней! Крепко подумай!..