Евней Букетов

Глава 11 «ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ И НЕ ДРУГ, И НЕ ВРАГ, А ТАК…»

Автобиографическое повествование «Трагедия светлой судьбы» Е. А. Букетов вначале назвал скромнее: «Записки научного работника», но в редакции журнала «Простор» сочли заголовок маловыразительным и заменили его высокопарным штампом, оставив авторский в подтексте. Записки были опубликованы в номерах 8–9 за 1978 год. Сам Евней Арыстанулы предварил свое произведение вот таким вступлением: «Наша наука по возрасту, может быть, даже моложе меня. Тем не менее свершился тот удивительный взлет, который позволил нам войти в русло большой науки, счастливо включившись в тот великий авангард мировой культуры и мирового прогресса, каковым ныне является наша большая Родина. Можно полагать, что такой резкий скачок не мог не сказаться на всех нас, на нашей психологии, на наших взглядах на окружающее, на нашем быте и на многом другом. Ибо это была ломка с переоценкой устоявшегося; ломка, не обходившаяся без борьбы и потерь. — Далее автор так объясняет причину рождения и публикации своего повествования. — …Мне хотелось рассказать о времени, о себе. Теперь я вижу, что у меня не получилось ни то ни другое. И все же я смею представить на суд читателя эти записки, ибо в них, несмотря на многие недостатки, в какой-то степени отражен опыт работника советской науки, которая сыграла великую и прекрасную роль в судьбе моего народа».

Ученый-труженик, находившийся на гребне волны научно-технической революции, просто и без прикрас рассказывает о своих жизненных путях-дорогах, приведших его в науку. Автор подробно описывает довоенное время, которое за каких-то пару десятков лет буквально перевернуло привычный уклад жизни в степи. До этого отцы, деды и прадеды казахов кочевали. Так было сто и тысячу лет назад. Умирая, предки завещали кочевать своим потомкам. Но теперь то время стремительно и безвозвратно уходило в прошлое. По степи, где прежде, вздымая пыль, шли верблюжьи караваны, пролегли стальные магистрали. В небе появились невиданные птицы-аэропланы. Ввысь взметнулись трубы фабрик и заводов. Появление крупных населенных пунктов — районных центров, рабочих поселков, очагов индустриализации заставило степняков изменить свои занятия: прежние скотоводы становились трактористами, шоферами, токарями, а их дети — уже механиками, агрономами, ветеринарами, иные учителями; ясно, это было уже интеллектуальное пробуждение… Над степью всходила новая заря. Перед одаренной, горячей, неистовой молодежью открывались заманчивые перспективы, путь в науку. Этот путь выбрал и юноша из бедной семьи, жившей в старом казахском ауле на берегу Есиля, Мажит Муканов. Как он учился в школе, институте, как долго карабкался в гору, к холодным и неприступным вершинам науки, наконец, что получилось из этого — об этом и повесть.

Что можно сказать о такой повести, кроме одобрения? Ясно, намерение — хорошее, идея — прекрасная! Остается только радоваться, что среди нас нашелся человек, который сумел отразить интеллектуальный рост своего народа, стал его своеобразным летописцем…

«Как я стал ученым? Этот вопрос часто приходит мне на ум… Перед глазами всплывают картины прошлого, которые отнюдь не давали повода к тому, чтобы мне предрекать стезю служителя науки…» — таким признанием начинается повествование. Рассказ ведется от первого лица, подростка Мажита.

Что здесь нескромного в описании тяжелого детства, неспокойной юности, научных поисков ученого, возраст которого уже перевалил за пятидесятилетний рубеж? Ведь это был типичный путь представителя нового поколения.

Не будем далее пересказывать содержание повести, написанной увлекательно, живым, сочным языком, мы более чем достаточно в этой книге использовали отрывки из нее. Думаю, читатель уже получил достаточное представление об этом произведении Е. Букетова.

(Кстати, позднее сам автор отказался от навязанного ему «Простором» заголовка и назвал повесть «Шесть писем другу», поскольку весь рассказ был построен в виде писем-исповедей другу, живущему вдали от него и мало знакомому с жизнью казахов. Притом, заново переписывая свое произведение, где-то добавил, где-то сократил. В итоге получилось около 16 печатных листов. К сожалению, последний вариант не был опубликован при жизни ученого, повесть вышла в свет через шесть лет после смерти автора (в 1989 году), а на казахском языке под названием «Алты хат» только в 1996 году.)

Новую повесть Е. Букетова читатели встретили очень тепло, даже чересчур восторженно, и в конце концов неумеренные похвалы и шумные проявления восхищения, высказываемые публично в адрес автора, оказали ему медвежью услугу.

В начале 1979 года из Москвы пришло письмо от Владимира Константиновича Покровского (адрес: 6-й Ростовский переулок, дом 4, кв.1): «Самый легкий литературный жанр — мемуары, ибо весь материал готов раньше, чем автор возьмется за перо. Самые бездарные мемуары, которые известны, — актрисы Яблочкиной. Среди лучших — Ваш. Поздравляю, если Вы слышали много похвал напечатанному Вами… в «Просторе», все-таки Вы не осознаете изумительной высоты своего творения. По историческому значению «Былое и думы» А. Герцена выше, по блеску выше стоят мемуары И. Эренбурга, но Ваши можно сравнивать с такими эталонами. С первых страниц не только импонирует, но и озадачивает неимоверная простота. Она озадачивает своим высоким коэффициентом полезности… Ваши мемуары не только знакомят с пройденным жизненным путем одного из ученых, но дополнительно показывают развитие национальных культур. Меня, я старше Вас на 25 лет, а по национальности я русский, раздражало открытие университетов в Элисте и Чебоксарах… В показе людей физического труда Вы сопоставимы с Шолоховым. А он выше мною названных Эренбурга и Герцена…»

В письме А. Мееровича от 21 мая 1979 года, отправленного из Усть-Каменогорска, есть такие слова: «Не из желания польстить академику, а от души и чистого сердца, как старый товарищ, говорю: мне понравилось твое повествование в своей основе, как благодарная память о людях, с которыми тебе пришлось встретиться на жизненном пути, сыгравших определенную роль в научном становлении. С моей точки зрения, в отдельных местах ты на себя напрасно роптал. Возможно, это литературный прием, о котором мне трудно судить? И еще. Почему ты не довел рассказ до сегодняшней вершины твоего восхождения как ученого? Я имею в виду все титулы по линии АН республики…»

Главный редактор «Простора» В. И. Ларин после завершения публикации «Время светлой судьбы» 3 октября 1978 года также написал Евнею Арыстанулы благодарственное письмо: «Искренне рад — Вы написали очень интересную и талантливую книгу. Думаю, что это самое большое событие в литературе в последние годы. Больше того, Ваша повесть новаторская и по содержанию, и по манере письма, и даже по теме — и не только для казахской литературы. (…) Очень хотел бы, чтобы Вы продолжали свою связь с «Простором». Вы нас серьезно поддержали. Большое спасибо и за повесть, и за поддержку журнала! Счастья и творческих успехов Вам!»

Все три письма, отрывки из которых мы привели выше, свидетельствуют о том, что новое произведение Евнея Букетова читатели журнала приняли доброжелательно. Ради справедливости надо сказать, что в бочку меда кое-кто постарался бросить ложку дегтя. Были и раздражительные отклики от людей, которые в повествовании были в какой-то мере задеты за живое, хотя все они были названы вымышленными именами. Назовем одного из них. Это знакомый уже читателю пенсионер-карагандинец Жармак Тюленов (в повествовании — Жантак Бокенов).

Бокенов был показан как чистый прагматик, не видящий ничего дальше стен своей лаборатории, которому явно недоставало творческой мысли. Чтобы компенсировать это, он имитировал бурную общественную деятельность, старался показать себя ретивым администратором, давал всем советы, показывая, что он во всем хорошо разбирается… Видимо, дав свободу художественной фантазии, писатель слишком увлекся и создал собирательный образ исследователя, который наукой, как фиговым листком, прикрывает свою наготу.

Впрочем, это право каждого художника слова. А Жармак-аксакал почему-то узнал в этом повествовании себя и обиделся не на шутку. Как-никак он внес в становление ХМИ свою лепту. Конечно, ему не хотелось в свои преклонные годы стать персонажем-недоумком. Хотя между образом Жантака Бокенова, созданным автором, и истинным обликом Жармака Тюленова была огромная разница. Совпадало лишь название лаборатории. Но, что поделаешь, мы все наделены определенными чувствами, у каждого из нас свои понятия о чести и о заслугах… Так что обиду старого производственника, которому уже было за семьдесят лет, можно понять и простить…

Однако тут подозрительно другое: в майском номере журнала «Простор» за 1979 год, в обзоре писем под рубрикой «Читатель и журнал» ни с того ни с сего был напечатан краткий отрывок из письма-отклика Ж. Т. Тюленова: «…Е. Букетов незаслуженно много и похвально говорит о себе, допускает неоправданные выпады против многих, с кем ему довелось работать. И хотя в повести не обозначено место действия, а фамилии реальных людей заменены псевдонимами — многим с первых же строк становится ясно, кого имеет в виду автор. Строгая документальность и партийная объективность — вот что должно характеризовать подобные произведения».

Почему редакцию журнала осенило такое запоздалое прозрение и положительная оценка о повести сменилась на прямо противоположную прежнему заявлению главного редактора «Простора»: «Вы нас серьезно поддержали…» Что случилось? Невольно возникает странное ощущение, что в редколлегии журнала совершился переворот, что всех там заменили другими людьми. Но нет — и редактор, и сотрудники отдела прозы оставались на местах… Получается, что просто-ровцы подверглись нажиму сверху, и слабовольные по своей натуре Вениамин Иванович Ларин и Юрий Михайлович Герт, заведующий отделом прозы, не выдержав прессинга, опубликовали отрывок из письма-осуждения ученого коллеги автора. Не зря говорят: кусочек бараньего помета может испортить целый бурдюк масла.

А это были еще цветочки. Ягодок пришлось ждать недолго. И событие, внесшее ясность в противоречивые действия просторовцев, произошло в том же месяце. Молодежная бойкая газета «Ленинская смена», выходившая в то время почти полумиллионным тиражом, четверть века тому назад опубликовавшая первую критическую статью аспиранта Евнея Букетова, тем самым открывшую ему путь в мир литературы, да и после этого с большой охотой постоянно печатавшая все его статьи, иногда и написанные по заказу самой редакции, вдруг в номере от 19 мая 1979 года помести-438 ла пространный пасквиль на него под таким кричащим названием: «В соавторстве с… Хлестаковым». Строкой ниже броского заголовка, также набранного крупным шрифтом, было уточнено: «О записках научного работника Е. А. Букетова». В конце статьи указан автор — Ю. Рощин, кандидат исторических наук. А мы в свою очередь назовем и редактора газеты — Ф. Игнатов.

Цель пасквиля — принизить, развенчать перед общественностью академика, ректора Карагандинского госуниверситета, известного писателя не только в Казахстане, но и в Союзе. Опорочить его перед людьми, сведя на нет его новое произведение. Это заметно даже по названию статьи.

Всем известен главный герой бессмертной комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» — Хлестаков, принятый в провинциальном городе за чиновника-ревизора. Хлестаков склонен к вранью, хвастовству, надувательству. Чиновники захолустного городка, привыкшие к низкопоклонству, трепещут перед ним, и, пользуясь этим, он беззастенчиво обирает и городничего и всех его подчиненных, которые и сами не пропустят того, что им плывет в руки…

И как можно было сравнивать пустого, лживого щеголя «без царя в голове» с профессором Е. А. Букетовым, лауреатом Госпремии СССР, широко известным в Казахстане новаторскими исследовательскими трудами, мало того, всю свою сознательную жизнь посвятившим воспитанию молодой смены и научных кадров, в чем же его сходство со знаменитым персонажем Гоголя? Хлестаков — типичный пройдоха, вечно безденежный, личность, можно сказать, совершенно никчемная. А Букетов — честный труженик, человек, влюбленный в науку, первый руководитель десятитысячного коллектива КарГУ, его заслуги отмечены орденами, он депутат Карагандинского облсовета, писатель, пишущий на двух языках…

По мнению Ю. Рощина, академика Букетова с гоголевским Хлестаковым роднит одна черта их характера — бахвальство. Невероятно, но такой вывод навязывается читателям буквально с первых строк разоблачительной статьи. «А как и почему?» — спросит с недоумением читатель. Да потому, разъясняет Ю. Рощин, что в опубликованной в «Просторе» автобиографической повести Е. А. Букетов сам себя расхваливает безудержно, повесть написана с целью рекламы его раздутых научных заслуг. Подробное описание взятых высот в науке, безграничного трудолюбия, ссылки на талант от Бога — все это, мол, подано простому и наивному читателю от первого лица и не что иное, как самовосхваление. ««…Мне хотелось рассказать о времени, о себе. Теперь я вижу, что у меня не получилось ни то ни другое», — имитируя естественность интонации, констатирует автор в предисловии, но все-таки от намерения представить на суд читателя свои «записки» не отказывается… — заявляет Ю. Рощин. — Все-таки будем говорить правду. Между тем о времени в них сказано мимоходом. Более всего в «Записках» — о себе…»

Время и окружение, в котором Е. А. Букетов жил, описано в повествовании на каждой странице. И вымышленный им герой жил не в безвоздушном пространстве. Его взрастили, открыли ему глаза на мир, сделали ученым окружавшие его люди. Этого мог не видеть только незрячий. А автор газетной статьи в повести ищет только негатив. Зачастую он вырывал из букетовского текста только половину фразы, выставляя автора в неприглядном, искаженном свете. И человек, не читавший повесть, мог легко поддаться на ложь критика. Если бы Рощин соблюдал хотя бы приличия, он не обрывал бы абзац на середине, а цитировал бы его до конца. Например, вот такие слова из текста: «К моему счастью, самодовольство не так долго длилось, если бы продолжалось, ни к чему хорошему не привело бы…» Автор статьи этого не сделал и не хотел, у него была задача любыми средствами облить грязью Букетова, потому и записал его собратом Хлестакова…

Свидетельством явно предвзятого отношения к ученому-писателю является и то, что автор статьи не только высмеивает «Записки научного работника», его раздражают переводы Е. Букетова избранных произведений Пушкина, Маяковского, Надсона, Есенина и то, что он взялся довести до казахского зрителя драмы В. Шекспира: «Вряд ли правомерно браться за поэтический перевод с иностранного, если он сам без обиняков указывает в анкете, что владеет им слабо. Но это обстоятельство ничуть не смущает Е. А. Букетова, когда он «осуществляет» переводы из английской драматургии XVI–XVIII веков… Кто следующий окажется под прицелом творческого вдохновения Е. А. Букетова? Михайло Ломоносов? Бернард Шоу? Глеб Успенский?..»

Похоже, что автор скрупулезно изучил биографию Евнея Арыстанулы. Похвальное стремление. Но это сделано опять же для унижения человека, который, плохо зная английский язык, осмелился взяться за перевод классических драм великого Шекспира, притом имя драматурга критик вовсе не упоминает. Это тоже пример того, что Рощин по-своему подтасовывал любые факты…

(А мы, его коллеги по литературному цеху и режиссеры, работавшие с ним, знали, что, перед тем как приступить к переводам «Макбета» и «Юлия Цезаря», Евней Арыстанулы тщательно изучил все переводы этих драм с английского на русский и выбрал те, что прошли испытание временем. Например, драму «Макбет» он перевел по варианту, сделанному Б. Пастернаком.)

Но Ю. Рощину было наплевать на муки слова, он зацепился за запись Е. Букетова в его автобиографии о том, что он «по-английски знает слабо», и этого оказалось достаточно, чтобы свести переводы одним росчерком пера на нет.

Думаю, нет необходимости далее опровергать каждое предложение или абзац пасквиля Ю. Рощина, занявшего три колонки на газетной полосе, местами набранного очень мелким, но жирным шрифтом, в котором все передернуто и искажено. В итоге критик без всяких доказательств выдал свое убийственное резюме: «Самоотверженность и верность общественному долгу, высокий порыв и чистота помыслов, умение быть в большом и малом кристально честным, слитым со всеми делами партии и народа, — все это, увы, во многом оказывается за пределами напечатанного. Идейно-воспитательный заряд «Записок» в лучшем случае равен нулю».

Ясно, что это был прицельный выстрел, тщательно рассчитанный, с явным намерением свалить ректора КарГУ с его высокого поста. Обычными методами, скажем, выискиванием недостатков в учебно-педагогической работе ректора солидного университета снять было непросто, хотя в принципе и такое было возможно, но это слишком рутинный путь. Тем более в университете он развернул кипучую деятельность и пользовался авторитетом. А если покопаться в его литературных трудах? Почему бы нет? Ведь в любом произведении, если поискать, можно найти изъяны. И публикация его «Записок» и ажиотаж вокруг них были очень кстати его противникам.

Статья нанесла глубокую рану, в самое сердце. Но Букетов не свалился, как ожидали организаторы провокации, продолжал трудиться, как и раньше. Не собирался сдаваться на милость победителя, а думал о наступлении… Он верил в справедливость. И решил добиваться ее там, где была сотворена эта пакость. Пришлось ехать в Алматы. Было у него намерение обратиться в ЦК КП Казахстана в отдел пропаганды и агитации, который ведал всеми печатными органами республики, попросить создать авторитетную комиссию, с ее помощью и доказать свою правоту. Это заняло бы всего лишь пару дней, достаточно было сравнить текст его «Записок» с критическим выступлением газеты, чтобы выявить явную нестыковку, натаскивание фактов. И еще — всего лишь полчаса времени, чтобы выслушать его самого. Но, увы, все двери «Большого дома» для ректора КарГУ, академика Букетова оказались наглухо закрытыми. И секретарь ЦК, ведавший идеологией, был вечно занят.

Здесь же Евней Арыстанулы узнал, что Ю. Рощин — вовсе не казахстанец, он проживал в Москве, лишь иногда прилетал в Алматы. У него была репутация весьма посредственного историка и скандального литератора. Самое удивительное было в том, что он свой пасквиль написал в начале года и тогда же предложил газете «Казахстанская правда», но ее главный редактор Ф. Михайлов, человек принципиальный и честный, к тому же опытный журналист, продержав у себя статью пару месяцев, вернул автору со словами: «Тут вы много несправедливо нагородили и в целом напортачили. А ректора большого университета сравнивать с Хлестаковым — вообще нонсенс. Тем более академик Букетов — уважаемый автор нашей газеты…» А молодой редактор «Ленинской смены» Федор Игнатов не мог отказать залетному столичному критику, хотя тоже не горел желанием печатать очередной опус Ю. Рощина, пользовавшегося дурной славой. Но когда ему кто-то из партийных боссов многозначительно намекнул: «Ты, Федя, гляди на потолок и хорошо смекай что к чему!» — тот не устоял…

По прошествии восьми лет, летом 1987 года, Камзабай Букетов приехал в Алматы с последним отредактированным автором вариантом рукописи «Записки научного работника», чтобы лично вручить его директору издательства «Жалын», который вознамерился выпустить в свет в прошлом заклейменную, ошельмованную повесть в виде книги, почуяв ветер перемен. Обрадованный таким вниманием к труду покойного брата, Камзабай Арыстанулы решился еще на один шаг. Сдав рукопись в издательство, он, как на крыльях, помчался к главному редактору «Казахстанской правды», тому же Федору Игнатову (видимо, за безукоризненное выполнение указаний из «Большого дома» его повысили в должности, но он там недолго удержался). В приемной редакции он назвал свою фамилию и сказал, что специально приехал из Караганды и просит, чтобы его принял самый главный…

«Секретарь зашла в кабинет редактора, — вспоминал позднее Камзабай Букетов, — а я задумался, как ему сказать в лицо: что он погубил моего брата, именно его поступок смертельно ранил больное сердце. Хотелось спросить: мучают ли его угрызения совести по ночам и есть ли у него намерение публично попросить прощения у аруаха[63] покойного или же я буду искать восстановления справедливости в ЦК партии… Не успел я настроиться на волну мщения, вдруг широко распахнулась дверь кабинета, оттуда стремительно выбежал сам редактор, стал меня тянуть за руку к себе.

— Пожалуйста, проходите, Камзабай Арстанович! Очень рад, что вы пожаловали ко мне… И это примета нового времени. Настали другие времена, и политическая обстановка изменилась! Старое теперь — на свалке истории!.. Все труды незабвенного и дорогого Евнея Арстановича, его научное и литературное наследие — бесценны, настало время опубликовать их, все подряд! Да, да, пришло его время, дорогой Камза-еке, поздравляю вас от души!.. — Ф. Игнатов воскурил запоздалый фимиам в честь Евнея Букетова. — Да, Ебеке был неординарной личностью, он намного опережал свое время, — ораторствовал он. — Мы этого, к сожалению, в то время не поняли. Мешали узость мышления, закостенелость и клановые распри. Сейчас мне юлить нечего, были в нападках на него очень заинтересованные люди, один из них — я, который сидит перед вами — Федор Игнатов… Виноват, очень виноват, я совершил глупость, которую уже нельзя исправить. Я в вечном долгу перед памятью такого большого ученого, которым гордится весь Казахстан…

Он не давал мне рта раскрыть. Игнатов сидел передо мной, жалкий, пришибленный и виноватый, и все продолжал оправдываться. Мой визит оказался для него неожиданным, он никак не мог успокоиться, говорил часто невпопад, что подворачивалось на язык, не щадя себя. Я понял, что у него, как сейчас говорят, крыша поехала. Перед этим же некоторые верные друзья мне советовали, как войду в его кабинет, схватить Игнатова за шиворот и плюнуть ему прямо в лицо, сопроводив это крепким мужским ругательством. Но после его отчаянного, безжалостного самобичевания я совсем забыл те слова, которые приготовил заранее. Он умолял простить его грехи и этим меня полностью обезоружил — что я мог после этого ему сказать? У нас, у Букетовых, не было такого в роду, чтобы кому-то мстить или держать на кого-то зло…

Игнатов пристал ко мне как смола:

— Вы что-нибудь привезли? Опубликую на этой же неделе. У Евнея Арстановича не было слабых произведений, давайте любое, Камза-еке…

Вижу, что он человек без своего «я». Такие всегда плывут по течению. Притом всегда оказываются в выигрыше. И у меня прошло по отношению к нему все зло, не стал дальше его мучить. Да что с него взять-то? Он же несчастный стрелочник. А мне уже не оживить моего брата!

— Ладно, товарищ Игнатов, я поверил вам, наконец вы поняли свою ошибку… — сказал я примирительно. — Опубликовав ту скверную статью, вы сильно навредили моему брату, теперь вам же предстоит исправить допущенную оплошность. Больше мне нечего сказать…

— Кто из друзей вашего брата может выступить в газете? Было бы хорошо, если бы это был кто-нибудь из видных наших литераторов. Это было бы возвращением имени Евнея Арстановича народу…

— Алексей Брагин, Юрий Герт, Леонид Кривощеков, Галина Черноголовина… — я начал перечислять сразу пришедшие на ум фамилии его приятелей.

Игнатов, сняв телефонную трубку, начал их обзванивать. Наудачу нашел писателя Брагина, объяснил ему ситуацию. Добрейший Алексей Иванович сразу же согласился подготовить статью, так как он и Герт часто общались и переписывались с братом, они были настоящими его друзьями».

И вот 19 июля 1987 года «Казахстанская правда» опубликовала большое воспоминание-эссе А. Брагина под названием «И все-таки он победил». Эта вещь обрадовала многих его друзей, а некоторых, скажу прямо, даже испугала. Зато для всех Букетовых это был настоящий праздник. Ведь в течение долгих восьми лет, с мая 1979 года, когда увидел свет тот самый пасквиль, его имя было под запретом. А теперь официальный орган ЦК Компартии Казахстана как бы снял с него негласную опалу. Между прочим, печатая замечательное эссе о нем, редакция сопроводила его такой аннотацией: «В республике осуществляются мероприятия по увековечению памяти этого известного деятеля культуры и науки, готовятся к изданию его научные труды и литературные работы. В Союзе писателей Казахстана создана комиссия по литературному наследию Е. А. Букетова…»

Алексей БРАГИН. «И все-таки он победил»:

«…Он был человеком не только широкой, но и распахнутой души. И эта распахнутость, эта откровенность едва ли не яснее всего выразились в его «Записках научного работника».

Публикация этого произведения сыграла трагическую роль в жизни Евнея Арстановича Букетова. (…) Ю. Рощин появлялся на страницах многих алматинских газет. И если ему начисто было отказано судьбой стать властителем дум, то многие чужие судьбы ему удалось поломать. Кто из нас, поеживаясь, не думал: а вдруг моя повесть (рассказы, стихи, критические строки) не приглянется всесильному Рощину и он вынесет свой безапелляционный приговор… Он увидел в «Записках…» «скособоченную общественно-политическую картину», произвел Букетова в «прямые родственники» горьковскому Климу Самгину и леоновскому Грацианскому (а ведь это не просто сравнение, а политическое обвинение!), заявил, «что мифологический Нарцисс в сравнении с автором выглядит могучим коллективистом», обвинил Евнея Арстановича во всех смертных грехах, в том числе во лжи, зазнайстве, хвастливости, фальсификации. В фельетоне обдуманно подчеркнута и должность Букетова — ректора Карагандинского государственного университета. Словом, ракета взвилась: начинайте травлю. И начали.

С болью и гневом значительная часть литературной и научной общественности восприняла фельетон Ю. Рощина, в котором явственно прослушивалось: «Ату его!» Но те, кто и мог бы защитить, молчали, ибо догадывались — сигнал к травле исходил из «Большого дома», как тогда принято было говорить. Молчали, ибо знали, что такая неординарная личность, как Букетов, невыгодно оттеняет тогдашнего бесцветного президента Академии наук республики и должна быть во что бы то ни стало развенчана…»

Однако вернемся к лету 1979 года…

Некоторые единомышленники убеждали Евнея: «Есть в твоем университете заинтересованные люди, которые завидуют твоим достижениям, стараются тебя опорочить, и организаторы этого опуса они…», а другие уверяли: «Ебеке, за этим стоит кто-то из сильных мира сего…» И, сокрушенно покачав головами, загадочно умолкали. Никто из них не сказал: «Как же мы все терпим публичное избиение нашего товарища? Нет, не отдадим тебя на растерзание заезжему прохиндею! Это позор для нас, нашей национальной интеллигенции!..» Хотя бы один такой смельчак нашелся, встал бы на собрании и с трибуны, публично выразил бы свое возмущение совершаемым произволом. А не шептался бы об этом на кухне. Кто его там мог услышать? Разве только жена и то, если она была не далеко, а близко. Но, увы, не нашлось такого пламенного трибуна, второго Марата, известного разоблачениями своих противников в революционной Франции. Друзья, товарищи, коллеги, которые всегда его горячо поддерживали, клялись в любви и гордились им, теперь смущенно отводили глаза от него. Конечно, страх перед власть предержащими сковывал. Народная мудрость по такому поводу гласит: «Пуганый заяц и пенька, не только живого волка, боится». Один из почитателей ученого, аксакал Ишанбай Каракулов, в своих воспоминаниях о Букетове, озаглавленных «Дружба, продолжавшаяся годы», писал: «Однажды мне Евней сказал, что наука в застое и не только наука. Мораль, правда, справедливость, честность, гордость — все попрано. До каких пор это будет продолжаться? — говоря так, он сильно переживал. Видя его очень подавленное настроение, я насильно потащил его к нашим старым друзьям, старался отвлечь от тяжелых дум». Похоже, что ветеран труда и партии вспоминает как раз те черные дни, когда Евней Арыстанулы оставался один на один со своей бедой… Никто из них не попросился на прием к высшим партократам, чтобы бросить им в лицо: «Почему вы позволяете такое, почему молодежная газета печатает подобные опусы, бессовестно унижает одного из лучших представителей казахской интеллигенции. Ведь такие же газетчики так же безнаказанно шельмовали цвет нации, первых борцов за свободу, навешивая им ярлык «иностранных агентов», подставляя всех подряд под пресловутую 58-ю статью, таким образом целенаправленно уничтожая всех мыслящих не по установленному порядку и уставу. Это было в проклятом 37-м году. А сейчас, слава богу, время другое, на календаре 1979 год…» И ничего не случилось бы с ними, с этими ходоками, не отвалился бы у них язык. Из почтения к тому же Каракулову или известному поэту Абдильде Тажибаеву им бы сказали: «Уважаемые аксакалы, мы разделяем ваше недовольство. Подумаем, примем меры…» И тот же партийный чиновник, проводив их, может быть, задумался бы и, возможно, впредь не допустил бы таких пакостей, кто знает? Однако не нашлось никого, кто бы заступился за него. Те, кто четыре года тому назад, в день его пятидесятилетия возносили его до небес, теперь отрешенно молчали. Никто не хотел высовываться…

Между прочим, эта была распространенная тогда «болезнь» среди нашей интеллигенции (интеллигенты ли они? Лично я сомневаюсь). Рассуждения: «моя хата с краю» или же «своя рубашка ближе к телу» — определяли поведение многих ученых, писателей, деятелей культуры. Это был горький плод долгого служения власти, низкопоклонства и раболепства перед ней. Тем, кто угождал, пресмыкался перед властью, доставались награды, почетные звания, у них издавались избранные сочинения… А власть имущие, убедившись в покорности своих подданных, совсем распоясались. Раз за разом они все больше наглели, чувствуя свою безнаказанность.

Теперь настала очередь академика Е. А. Букетова.

Свои мысли по этому поводу Евней Арыстанулы поведал в 1978 году своему старому другу, поэту Музафару Алимбаеву, отдыхавшему с ним вместе в санатории «Алатау»: ««Сергей Есенин, Владимир Маяковский никогда не молчали, не таились, а подчиняясь разуму и велению сердца, всегда резали правду-матку. Кто может сравниться с нашим Махамбетом[64], который даже перед обнаженным мечом палача не страшился говорить правду! А мы все, писатели и поэты, поголовно стали осторожными. В последнее время не слышно ни ярких выступлений, ни острых стихотворений… Я не для того говорю, чтобы только прослыть правдолюбцем. Просто не могу молчать, молчание — это тоже непростительный грех. Слыша беззастенчивое вранье, не замечая его, мы делаем вид, что всем довольны, и даже улыбаемся… Что это? Это же подлость. Мы не останавливаем лжеца, не сгоняем его с трибуны, а потом начинаем верить ему сами, мало того, еще стараемся убедить в этом и других. Позор всем нам!..» Евней был отчаянным, честным человеком. Душа его давно истосковалась по истине! Это свойственно мыслящим, страдающим за народ людям!..»

Летом того же 1979 года вышло в свет совместное постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О дальнейшем развитии высшей школы и повышении качества подготовки специалистов». В связи с этим в июле в Алматы состоялось совещание с участием всех руководителей вузов и учебных заведений среднего и специального образования, а также ведущих ученых-педагогов. На нем выступил секретарь ЦК КП Казахстана С. Н. Имашев; критически перечисляя ряд неприглядных фактов, он отметил: «Некоторые ректоры, вместо того чтобы добросовестно выполнять ответственное поручение партии и правительства, ежедневно заниматься улучшением учебного процесса и в результате поднять на высокий уровень воспитание молодежи, зачастую увлекаются второстепенными делами и свое дорогое время тратят на написание мемуаров, в которых, притом, непомерно превозносят самих себя. Например, ректор второго в республике Карагандинского госуниверситета коммунист Е. А. Букетов, к сожалению, в последнее время увлекся именно таким творчеством…»

Таким образом, и секретарь ЦК КП Казахстана практически полностью одобрил выступление молодежной газеты. Это уже считалось официальным мнением Центрального Комитета. Всем стало понятно, откуда ноги растут, кто благословил газету. Одновременно стало ясно и то, что вопрос о снятии Е. А. Букетова с поста ректора КарГУ уже решен…

В свою очередь, это придало храбрости тем, кто раньше исподтишка пытался нагадить руководителю университета, оклеветать его, создать о нем отрицательное мнение, но эти наскоки прежде тормозились местным начальством. После выступления секретаря ЦК жалобщики воспряли духом, поняв, что теперь можно действовать без оглядки, более нахраписто. И они кинулись строчить доносы, не гнушаясь сплетнями и домыслами. Все они, кстати, отправлялись в ЦК КП Казахстана…

«Без сомнения, объективную оценку событий, роли отдельных личностей даст время. Не дело нам, уральцам, со стороны пытаться разобраться во взаимоотношениях, сложившихся между учеными северных и южных провинций Казахстана. Но если спросить мнение уральцев, знавших и участвовавших в развитии и становлении научной мысли на казахской земле, без сомнения, имя академика Букетова Е. А. они бы назвали в ряду талантливых сынов Казахстана К. Сатпаева, М. Ауэзова» — так однозначно выразил свое мнение о подвергнутом преследованиям Евнее Арыстанулы хорошо знавший его ректор Уральского политехнического института, профессор Станислав Набойченко в своих воспоминаниях.

Впрочем, и в Казахстане нашлись горячие головы, которые пытались развеять наветы на Е. А. Букетова, разогнать сгустившиеся над ним тучи. В архиве ученого хранится шестистраничное письмо-протест, написанное в мае того же года кандидатом экономических наук Б. Кажыкаримовым. Оно адресовано ЦК КП Казахстана и Карагандинскому обкому партии и озаглавлено: «Когда искажается истина». В письме приводятся красноречивые факты, начисто опровергающие все домыслы и измышления автора фельетона в газете Ю. Рощина. Не оставив камня на камне от статьи-пасквиля, автор с возмущением требует, чтобы автор этого опуса и редактор газеты за нарушение 36-й статьи Конституции Казахской ССР (в ней было сказано о праве гражданина на литературное творчество) предстали перед судом и понесли ответственность перед партийными органами…

Нам известно, что такие же письма готовились и в коллективах КарГУ и ХМИ: В. П. Малышев, Ж. Н. Абишев, Т. К. Кокетаев и другие собрали подписи сотен людей в защиту Е. А. Букетова. Они хотели направить свои протесты в ЦК КПСС, нашлись патриоты, готовые ехать в Москву, в редакцию «Правды» за справедливостью… Но сам Евней Арыстанулы, узнав об этом, не дал ходу коллективному заявлению (видимо, и вышеуказанному письму тоже), он строго-настрого запретил отправлять эти письма-протесты, заявив всем: «Литература — мое личное дело, и за свои творения я буду отвечать сам, более никто…»

И все-таки настоящим утешением для опального ученого в те дни стали письма-отклики его почитателей. Они поступали в редакции, в партийные органы, большинство — в ректорат КарГУ.

«Здравствуйте, тов. Букетов!

Хочу сказать Вам, что возмущен неприличной рецензией на Ваши записки. Выступление «Лен. смены» напомнило мне черные дни 1950/51 гг., когда в печати топтали ногами представителей казахской интеллигенции только за то, что они позволили себе иметь свою точку зрения. Я внимательно и с интересом читал «Записки научного работника» («Время светлой судьбы» — заголовок елейный и не совсем грамотный) и думал выступить с их критическим разбором, но решил подождать отдельного издания, так как показалось, что в журнальном варианте не обошлось без сокращений. В Ваших воспоминаниях многое мне понравилось. Я не знаю другой такой попытки рассказать о том, как мальчишка из аула поднялся к вершинам науки и при этом остался в чем-то мальчишкой — живо мыслящим человеком, свободным от той ложной этики, которая подчас рядит в академическую тогу надменную лень и сытую тупость.

По-настоящему обаятельны образы трудовых людей из аула, Ваших учителей, рассказывая о них, Вы углубляете и расширяете представления, с которыми пришел в советскую литературу Чингиз Айтматов. Да, пишете Вы художественно слабее, нет селекции фактов. Но не было на Вашу прозу жесткого и любящего редактора. Это особенно сказалось в той части записок, где Вы говорите о научной деятельности, об атмосфере исследовательских институтов. Здесь есть и аульное самолюбование — вот, дескать, как высоко Евней взлетел! Есть и слишком лобовые характеристики коллег…

Помните, Станиславский учил своих актеров: «Изображая лжеца, ищите, в чем он все-таки правдив; рисуя скупца, старайтесь выявить, в чем он щедр». Вам же в изображении ряда научных работников не хватает как раз доказательств и мотивировок, дающих объемность образов. Зато есть начало горькой правды, зато есть смелость, зато Вы там и здесь срываете эту самую академическую тогу с научной недобросовестности и безнравственности. Ах, как это необходимо нашей казахстанской науке! В общем, хочу, чтобы в эти неприятные для Вас дни Вы знали, что у Вас есть не только противники, но и сторонники. Верю, что Ваша работа над «Записками» будет продолжена. Сочетая способности «физика» и «лирика», Вы сможете рассказать о пережитом, о научных проблемах увлекательно и доступно. Верю: Вы можете представить веские доказательства того, что Ваш родной народ умеет рождать настоящих ученых, простых, веселых, неутомимых тружеников науки, не перестающих думать с получением первой же научной степени.

Возможно, Вы меня помните. В дни Вашего студенчества я заведовал отделом литературы в «Ленинской смене» и готовил к печати Ваши отзывы о книгах и театре. Вы тогда были просто — Женя. Желаю Вам бодрости и рабочего состояния.

А. Розанов, Усть-Каменогорск, 22 мая 1979 г.».

Автором этого послания был Андриан Сергеевич Розанов, сотрудник газеты «Ленинская смена» (в то время он работал собственным корреспондентом молодежной газеты по Восточно-Казахстанской области). Он был известен как смелый борец за справедливость, как бескорыстный и правдивый журналист. И на этот раз он остался верен себе. Видя явную гнусность, хотя должен был по долгу службы выражать солидарность с родной газетой, отстаивать «честь мундира», он не опустился до этого, сохранил свое лицо, отправив письмо в Караганду на третий день после публикации статьи Ю. Рощина…

Таких теплых, дружеских писем было немало. Беспрерывным потоком шли они все лето, осенью, а некоторые находили адресата даже и в следующем году.

После совещания работников высших учебных заведений, где Евнею Арыстанулы устроили публичный разнос, старый приятель К.[65], дождавшись его у выхода Дворца имени Ленина, пригласил в гости. Евней не хотел никуда идти, но этому человеку не мог отказать, тем более приглашал тот на дачу в горы, приютившуюся среди вечнозеленых тяныпанских елей, где воздух был чист и прозрачен и царили такой покой и тишина, каких ему давно недоставало.

Они взяли такси, через полчаса добрались до дачи. Хозяин, включив электрочайник, обратился к гостю:

— Байбише[66] моя сейчас больше беспокоится о внуках и внучках, чем обо мне. Подготовив все, что необходимо для ужина, как видишь, отправилась в город… Наверное, хотела, чтобы мы поговорили наедине, умница она, — улыбнулся К. и, чуть повременив, спросил: — Что ты предпочитаешь из спиртного? Я склонен к коньяку, тем более это знаменитый КВК[67]…

— Ну, тогда я присоединяюсь к тебе, — ответил гость.

Он уже понял, что друг студенческих лет хочет рассказать о чем-то давно наболевшем. Для того и пригласил в дачный домик. Несколько лет они не встречались вот так один на один, только в окружении знакомых. А вот так посидеть по-мужски, как в молодые годы, давно не приходилось, хотя они друг к другу тянулись. Но, что поделаешь, постоянно не хватало времени. А сейчас все было для такой задушевной беседы: первозданная тишина гор, сгущающиеся сумерки, простой и от души предложенный хозяином дастархан…

— Устал я сегодня от этой пустой говорильни, что от нее толку. Давай, Евней, воздадим должное этому благородному напитку! — поднял стопку хозяин.

— Давай.

Выпили залпом. Закусили.

— Как твои дела? Ты что-нибудь предпринимаешь для самообороны? Этот, как его, наш идеолог-секретарь сегодня тебя поддел, конечно, напрасно. Я заметил, что сидящие в зале отнеслись к его критике безучастно, аплодисментов он не дождался. И поделом ему! Эх, если бы кто-то еще выкрикнул: «Товарищ секретарь, это же клевета!» — вот вышла бы хохма, но, естественно, такого камикадзе не нашлось. Ему бы потом не сносить головы…

— О чем горевать? — встряхнулся Евней. — Придется слагать ректорские полномочия, но я об этом ни капли не жалею. Сброшу эту обузу и сразу полностью переключусь на науку, литературу. Я никогда не стремился к высоким чинам, наградам. Многие лопаются от гордости, удостоенные их. Прав был Гаврила Державин: «Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами». Перо никто из моих рук вырвать не сможет, а я не отдам! А наука — для меня родная стихия. Ты когда-нибудь слышал, чтобы академик остался без работы? Ну, если не дадут снова директорствовать в ХМИ, тоже не обижусь, вернусь в свою лабораторию. Если в тридцать лет я мог многое стерпеть, то уж, наверное, в пятьдесят не потеряю рассудка. Мысли и знания остаются при мне, и я остаюсь все тем же Евнеем…

— Силен ты, молодец, гордый ты человек! Необузданный у тебя характер. Ты как строптивый конь в степи, привыкший к воле, — давний друг пришел в приподнятое настроение, аж похлопал в ладоши. — Иншалла[68], та дурацкая статья тебя не загнала в угол. Я искренне горжусь тобою! — Быстро наполнив рюмки, он бодро воскликнул: — Пью за твою несгибаемость, и хотя великий физик Паскаль сравнивал человека со слабым тростником, тебя, я вижу, не сломят никакие бури!..

— «Не пугай меня грозою, / Весел грохот вешних бурь! После бури над землею / Светит радостней лазурь», — Евней громко продекламировал начало известного всем стихотворения. — А ну-ка, скажи, чьи это стихи? Только быстро!..

— «После бури, молодея, / В блеске новой красоты, / Ароматней и пышнее / Распускаются цветы!» — продолжил К. — Иван Бунин, перевод нашего Абая. Черт побери, крепкая у тебя память, сто тысяч строк помнишь не только казахских, но и русских поэтов…

А я, хоть и профессор словесности, не могу с тобой состязаться. Феномен ты, ей-богу! Между прочим, можешь свой хлеб зарабатывать декламацией мировой поэзии…

Гость только пригубил коньяк. «Значит, не пьется ему, — подумал друг. — То, что сейчас он хорохорится, — это напускное, а внутри у него по-прежнему кошки скребут. Легко ли быть битым ни за что? Как его вывести из этого состояния?..»

На какое-то время каждый предался своим думам.

— В том, что эта статья написана по заданию, нет сомнения, — прервал молчание хозяин дачи. — Истинный автор не Ю. Рощин — другой… Ты знаешь об этом? — Евней неопределенно развел руками. — Но сначала выпьем еще по одной рюмке, сейчас я тебе раскрою на все глаза, только не падай! — поднял рюмку К. и, не дожидаясь гостя, залпом выпил, возможно, тем самым желая погасить свое волнение. А затем, пристально посмотрев на Евнея, тихо сказал: — Это подстроил тебе помощник первого секретаря, русский писатель… Мой информатор — большой чин из «Большого дома». Он тебе сочувствует, врать не будет. Помощник первого тебя совсем не знает, никаких дел ты с ним не имел. И как такой человек мог сделать такую подлость, не понимаю… Или было что-то между вами?

— Прошлой осенью, в конце года, мы с ним случайно встретились в вестибюле «Большого дома». Владислав Васильевич сам меня остановил, мы познакомились во время поездки Димеке в Караганду, тогда и немного побеседовали о литературных новостях…

— Что ты говоришь, значит, вы знакомы?

— «Как у вас дела?» — спросил тогда меня помощник. «Вроде неплохо, — ответил я, — кажется, мы с вами вместе подняли тираж «Простора», осенние номера журнала идут нарасхват». Может быть, мне не надо было говорить так. Дело в том, что его новая повесть «Закон Бернулли» была опубликована в том же 9-м номере, где печаталась вторая часть моих «Записок». «Вам понравилось мое произведение?» — пристал ко мне Владимиров. Видимо, он ждал, что я скажу что-то лестное о нем. Наверное, для него был очень важен мой положительный отзыв. Но я не оправдал его надежды, отделавшись общими словами. А он уже ухватился за отдельные мои мысли: «Евней Арстанович, напишите рецензию. А куда поместить, я скажу вам позднее…» Мне надо было сказать: «Подумаю», но, что поделаешь, я отказался: «Нет, Слава, я уже не пишу рецензий, давно отошел от жанра критики…»

— Эх ты, провинция! Сам же себе накаркал беду, — запричитал друг. — Он надеялся, что ты с радостью согласишься, ведь ему в Алматы никто ни в чем не отказывает. А теперь Владимиров затаил на тебя обиду. Говорят, что он очень злопамятный…

— Но что я сделал такого, чтобы он так мстил? Неужели он не понимает, что сказанное мною — комплимент. У него, думаю, для этого ума достаточно. Нет, батыр, твоя версия неправдоподобна. Я, вообще, не верю в то, что задание устроить мне пакости исходило оттуда, притом что в этом замешан помощник Димеке. Нелогично. Димеке — большой человек, и он на такие мелкие козни не пойдет. Тем более у меня к нему нет никакой ненависти…

(Восемь лет спустя, в начале 1987 года, этот вопрос в разгар всеобщей критики прежнего партийного руководства стал предметом обсуждения на пленуме обкома КП Карагандинской области. Председатель областной ревизионной комиссии М. Имашев с трибуны во всеуслышание заявил: «А что кунаевская компания сделала с академиком Е. Букетовым, крупным ученым, замечательным писателем, в котором они подозревали претендента на должность президента Академии наук? Это они ускорили его кончину, оклеветав, смешав с грязью руками помощника Кунаева — жулика Владимирова» — эти слова мы взяли из отчета с пленума из газеты «Индустриальная Караганда».)

Точно такое же обвинение предъявила ему через тринадцать лет (в 1992 году), поставив последнюю точку в этом спорном вопросе, республиканская газета «Кооперативные новости», опубликовав на своих страницах заметку «Это не «Записки». Это донос»: «Нам кажется, деликатность в таких принципиальных вопросах излишняя. Ведь автор этого доноса сделал всё, чтобы талантливая поэтесса Тамара Мадзигон молодой ушла из жизни. Молодым умер Анатолий Тарасов. После гнусного фельетона всем хорошо известного анонима погиб академик Е. Букетов…» И газета называет имя этого человека — Владислав Владимиров. А статья сопровождена вот такой редакционной аннотацией: «Как бы хотелось, чтобы В. Владимиров подал на «КН» в суд за клевету. Мы готовы отчислить любую сумму за экспертизу авторства доноса. Мы готовы выслушать показания множества свидетелей. Замечательный должен бы получиться процесс. Это был бы процесс над теми, кто пока ушел от заслуженного ответа…»)

— Ладно, Евней. Веришь, не веришь — дело твое… Я тебе скажу откровенно, в чем ты провинился, только слушай меня не перебивая… — продолжал хозяин. — Я недавно заново прочел твой очерк «Человек, родившийся на верблюде», тот самый первый вариант, опубликованный в московском журнале «Знамя». На это меня подтолкнули слова нашего доброжелателя из «Большого дома»… Все твои нынешние беды начались именно из-за этого очерка. Даже сегодняшние наскоки секретаря ЦК на тебя — тот же отзвук. Это только начало, самое плохое еще впереди. Ты уже уловил, как они ловко срежиссировали свои действия: сначала фельетон в массовой газете; теперь вот такая критика с трибуны республиканского совещания вузовских работников, а потом пойдут письма-доносы…

Евней хотел возразить, но друг, подняв руку, жестом попросил не перебивать.

— Дорогой Евнейжан, неужели ты такой наивный, не понимаешь, что натворил? Я знаю, что ты прямой потомок легендарного батыра, теперь-то я убедился окончательно: только настоящие батыры идут, как ты, напролом… — И, взяв с полки тот самый номер «Знаменя», открыл страницу с очерком Евнея. — Вот, прочитал твой очерк с карандашом в руке, ты назвал здесь 72 казахстанских ученых, среди них — русские, казахи, татары, украинцы, евреи… Начал перечень с Абая и Чокана, заканчиваешь Шапыком Чокиным, Шахмарданом Есеновым. Конечно, Сатпаева и Ауэзова особо выделил, я бы сказал, с любовью описал их. Даже ученых среднего поколения, таких как Байконуров, Дар-канбаев, Толыбеков, никого не забыл. Всем им даешь отличные характеристики, кое-кого вообще сочно описал, например Ишанбая Каракулова… Однако в твоем очерке нет имен двух ученых. Кого же? Нет обоих братьев Кунаевых! Ты, наверное, их не считаешь настоящими учеными, раз не отметил среди светил казахстанской науки…

Евней прокашлялся, дав знать, что хочет привести свои аргументы. Но хозяин дачи уже не мог остановиться.

— Вчера я снова перелистал подаренные тобою книги на казахском и русском языках. Где напечатан «Человек, родившийся на верблюде», изданные в 1975 и 1977 годах, надеялся, что ты свою «политическую» ошибку, допущенную пять лет тому назад, уже исправил… Нет, никого из них, ни старшего, ни младшего Кунаева — в твоих книжках не нашел. Значит, твоя «забывчивость» по этому щепетильному вопросу не случайна, это уже выглядит как открытый вызов им. «Не хочу говорить о вас. И все. В конце концов, кто мне нравится, а кто нет и как о них писать — мое писательское право» — так, дружище, получается…

— Ты хоть пожалел бы меня…

— Это и есть тот случай, Евней, когда истинный друг говорит правду тебе в глаза, какой бы она ни была беспощадной, — выпалил он. — Возможно, подхалимы из окружения первого секретаря — ты не считай их ротозеями, они все умные — не в рабочем кабинете, а во время отдыха, держа твои две книги в руках, могли, как сексоты, сказать такое: «Димеке, странно, но у нас издают такие книги, как эти. Посмотрите, это книги известного вам Евнея Букетова, которого все возвеличивают. Все его считают истинным ученым, непревзойденным литератором. Он так высоко вознесся, что, перечисляя ученых Казахстана в своем очерке, вас, как уважаемого и старшего по возрасту и Аскара, как младшего его собрата, ученого-коллегу, он вообще не упоминает. Всех известных ученых Казахстана, даже и сереньких называет. Только не удосужился упомянуть вас, двух Кунаевых. Почему? Не понимаю, видимо, это делается с умыслом, специально. Это по существу неприкрытая наглость, как можно так? Что ваш род сделал ему, непонятно?.. Димеке, надо его хорошенько одернуть, а то он вообще сядет на голову, надо дать ему такого пинка, чтобы запомнил, да и другим чтобы неповадно было». Подумай, Евней, могли же так преподнести достопочтенному Димеке твою маленькую оплошность? Вполне могли!..

— Остановись, батыр, я согласен: Аскар Менлиахметович — человек наивный, может легко поддаться наушничеству мнимых его друзей. А Димеке — крупная личность, его-то не втянешь в такие мелкие склоки. Как ты можешь утверждать, что большой государственный деятель такого масштаба мог обидеться за очерк, за то, что я не упомянул их, братьев. Ведь эта публикация — однодневка, сегодня прочитают, а завтра уже забудут. Нет, не убеждай меня, хоть убей, ни за что тебе не поверю…

Евней не стал дальше спорить.

К. решил проявить покладистость.

— Димеке — высоко парит. Он на мелочь не разменивается. Говорят, если он захочет кого-то наказать, скажем, убрать с поста, никогда он сам этим не будет заниматься. Такие манипуляции он проделывает чужими руками. Но ты не забывай, что он тоже человек из плоти и крови. И, конечно, кто-то из его приближенных, имея на тебя зуб, а возможно, просто, чтобы выслужиться, мог его убедить в твоем неприятии их клана. И он заподозрил, что ты держишь камень за пазухой… Конечно, все это предположительно. Но я не сомневаюсь: кто-то накапал на тебя Димеке, и он выразил недовольство тобой. А рядом с ним всегда находятся проверенные и преданные служаки. Такие, как Саттар Имашев, которые держат ухо востро. Они сразу поймут что к чему, и начинают думать, как тебя наказать…

— Подожди, друг мой. А что, разве народ вечно будет безмолвствовать? Ведь все видят, что это организованная травля. Когда-то всё выйдет наружу. Время всё расставит по своим местам. Не знаю, как отнесутся потомки к моим литературным опытам, но научный вклад они должны признать и оценить.

— Правильно рассуждаешь, Евнейжан! Научное наследие твое переживет тебя! Даже «Записки» твои!.. Но ты — умный человек. О том, что я сейчас тебе сказал, подумай хорошенько, крепко подумай! — И он, разволновавшись, придвинулся к нему ближе. — В том очерке, не спорь со мной, не знаю, как тебе доказать, ты допустил много промахов… Ну, я понимаю, что достойно показал историческую роль и заслуги Канеке в открытии Академии наук, но тут же ты мог пару теплых абзацев посвятить и Димеке. Тем более он принял храм науки из рук Сатпаева в такое тяжелое время, когда в Казахстане свирепствовали репрессии 1950-х годов, санкционированные Москвой. Надо было хотя бы отметить достойно его трехгодичный труд во главе академии, там же подчеркнуть, что он вернул Академию наук в целости и даже обогатившейся новыми кадрами и институтами своему наставнику К. И. Сатпаеву… А ты об этом ни словом не обмолвился, как будто Динмухамеда Кунаева не было в анналах науки. А младший Кунаев, твой бастык и ученый-металлург, вот уже пять лет как президент академии. Ты его тоже не жалуешь. Почему бы не сказать несколько добрых слов в его адрес, от тебя бы из-за этого не убыло. Ведь он уже избран членом-корреспондентом союзной академии. Удостоен Госпремии СССР. Наград у него также хватает…

— Еще получит.

— Правильно. Наша казахская пословица гласит: «У кого брат надежный покровитель, тот легко пойдет в гору». Всем известно, и это уже не тайна, что Димеке, чтобы своего младшего брата посадить в кресло президента Академии наук, заблаговременно убрал с его дороги таких крупных ученых, как Чокин и Есенов. А в своем очерке ты вовсю расхваливаешь их обоих. Прочитав, я вчера подумал, что ты это делаешь назло братьям Кунаевым, в пику им превозносишь до небес своего друга Шахмардана. С удовольствием читал. Но?.. Тебе и об этом надо было немного подумать. Ан нет, в итоге ты сам дал в руки камчу тем, кто искал у тебя изъяны, чтобы хулить тебя. Это во-первых. Во-вторых, среди ученых-коллег за твоей спиной распространяется мнение об Аскаре, как человеке недальновидном, а приписывается это тебе, и ты в этом случае не сможешь оправдаться — потому что в своем очерке Аскара вообще не назвал… А он единственный и любимый брат Димеке, продолжатель их рода. Так что ты и в этом плане допустил непростительную ошибку! А я слышал, что он ради защиты чести и имени Аскара любому свернет шею, не считаясь ни с чем и ни с кем…

К. говорил громко, запальчиво, он даже немного охрип и вспотел. Подойдя к холодильнику, он достал воду и жадно выпил целый стакан.

— Я тебе всю правду выложил, но я вовсе не собирался тебя совсем вышибить из седла, я просто хотел тебе открыть на всё глаза. У тебя есть противники и завистники, они-то и хотят тебя живьем закопать в землю. Начали с твоего хобби, литературных произведений, теперь возьмутся за университет, а потом и за научные занятия…

В какой-то миг вспомнив, что он хозяин этого очага, К., будто почувствовав угрызения совести, глубоко вздохнул и наполнил рюмки коньяком. Затем посмотрел на гостя с прищуром:

— Сейчас, Евней, каждый наш шаг, каждое слово, даже идти или не идти в гости — уже политика. Где ты сидишь, о чем говоришь, все приобретает особое значение… В гостях сидишь и только и думаешь, как бы что-нибудь лишнее не ляпнуть… Тут нас только двое. И опасаться нам некого. Давай еще выпьем…

Гость, хохотнув, поднял свою рюмку.

— Ты что это — вместо того чтобы плакать, смеешься?

— А что прикажешь теперь делать? Что наломал дров — это я уже понял, так уж получилось. Вначале хотел и о них написать, в первую очередь о старшем Кунаеве. Но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я перед ним угодничаю, считал это неудобным в моем положении. Исправить теперь это трудно, просить прощения уже поздно.

— Я хочу тебе дать два совета, — вдруг воодушевился К. — Напиши большой очерк о братьях: как они росли, как достигли научных высот. Что мне учить тебя? Сам знаешь, как это делать. Назови свой очерк «Династия ученых». Редактор «Простора», который провинился, напечатав твое очередное, притом сильное произведение, и за это получил уже взбучку от Имашева, сразу же его напечатает. Этим ты возьмешь реванш.

— Наверное, не смогу. Если что не по душе — и пишется плохо.

— А ты сначала взвесь свое нынешнее положение, прежде чем сказать нет. Наш общий друг Жубан Мол-дагалиев однажды, обидевшись на старшего Кунаева, написал обличительное стихотворение «Письмо секретарю». Там были примерно такие строки: «Вы сегодня — секретарь партийный — царь и бог в одном лице. А я поэт — уважаемый и читаемый, мы оба смертны — это закон жизни. Завтра нас не будет, вас — совсем забудет народ, а меня и мои стихи — будут помнить…» И что же? Редактора журнала «Жулдуз» скинули с поста. А Жубан был два года безработным, но он, умник, — написал целую поэму, назвав ее «Сель», где главным героем — спасителем Алматы от грозной стихии выведен Димеке. И сразу стал хорошим человеком для власти, его избрали членом ЦК, он теперь в фаворе… От этого он не переломился и живет теперь нормально, и преуспевает, и процветает…

— Ладно уж, выкладывай второй совет!

— То, что я предложу, не так уж сложно, сразу согласишься, — улыбнулся друг. — В твоем университете много нерешенных проблем. Подумай, выбери самую горячую и под этим предлогом попросись на прием к первому секретарю ЦК, а истинную цель не раскрывай никому. Когда попадешь к первому, сразу покайся от чистого сердца: «Димеке, я виноват перед вами, я согрешил относительно вас и Аскара. Ну, с Аскаром я сам объяснюсь, как-никак он младше меня и коллега. Вы для меня — как старший брат, прошу вас, выслушайте меня… — начнешь так и, как провинившийся, нагрешивший человек, униженно начни свое печальное повествование: — Вы меня так высоко подняли, назначив ректором КарГУ, а Аскар помог мне стать действительным членом нашей Академии наук. А я возомнил, что всего этого достиг своим трудом, и ходил, высоко подняв голову, малость зазнался. Виноват я перед вами… Теперь я снял камень с души, что хотите, делайте со мной, столкнете вниз или, поверив мне снова, поддержите — ваша воля. Моя судьба в ваших руках, дорогой Димеке…» — так с дрожью в голосе и со слезой на глазах закончишь. Ничего с тобой не случится. А он тоже человек не железный, если сумеешь затронуть его слабые струны, уверяю тебя, ей-богу, Димеке не выдержит и скажет: «Ой, дорогой Евней, подними голову, у меня нет ни малейшей обиды на тебя, это все нагородили сплетники…» Конечно, он при тебе не признается в своей оплошности… Но едва ты выйдешь из кабинета, он позвонит по вертушке Има-шеву: «Оу, Саттар, этот Букетов, оказывается, неплохой джигит, он только что вышел от меня. Ты посмотри там, мне кажется, эти газетчики, да и анонимщики наговаривают на него лишнее. Он же ученый с перспективой…» На этом разом закончатся все твои беды, в ближайшие пять лет тебя никто пальцем не тронет, дорогой…

Евней смотрел в темную ночь за окном и не проронил ни звука в течение всей тирады друга.

— Я закончил, — сказал тот. — Как быть, решай сам. Обдумай, посоветуйся с друзьями, есть же у тебя верные люди…

— Ладно, ты меня основательно просветил. Благодарю за сердечное отношение ко мне. Подумаю, буду делать так, как мне совесть подскажет… — ответил Евней, поднимаясь из-за стола.

Представьте себе, читатель, что бывает с человеком, когда он попадает в зону сильного землетрясения, когда все, что под ногами, проваливается с грохотом в бездну.

Нечто подобное случилось с Евнеем Арыстанулы. С лета 1979 года, после злополучной статьи в газете несчастья обрушились на его голову. Все пошло кувырком. Как бы он ни старался не думать о неприятных для него событиях, идя на работу или во время привычной утренней пробежки, ложась вечером спать, воспоминания о них нет-нет и оживали вновь, и тут же начинало щемить сердце. После всего этого уже не было ему покоя. До утра сверлили мозг раздумья: «За что, кому я навредил, что я плохого сделал власть имущим?..»

Постоянное переутомление, сильный эмоциональный стресс сделали свое дело. Нарушился сон. Временами в области сердца возникала острая боль, распространявшаяся по всей груди, возникало ощущение подавленности и смертельной тоски, на лбу выступал холодный пот. Ночью порой на грудь наваливалась какая-то огромная тяжесть, ему казалось, что сердце останавливается и жизнь его вот-вот погаснет.

После завершения очередных приемных экзаменов пришлось обратиться к своему лечащему врачу. А он сразу же, взяв за руку, не отпуская никуда, повел его в палату. Может быть, тем самым на время спас от опасного кризиса.

Нервотрепка, начавшаяся весной, продолжалась до глубокой осени, но уже в другом аспекте…

Неожиданно в Караганду приехала комиссия, организованная отделом науки ЦК КП Казахстана. В составе комиссии были профессора, доценты крупных алматинских вузов. Они начали скрупулезно и дотошно исследовать учебно-педагогический процесс в университете (в это время на дневном отделении обучались 7,5 тысячи студентов, вместе с заочными факультетами число студентов превышало десять тысяч, преподавателей было около семисот), по-прежнему функционировали восемь факультетов, более пятидесяти кафедр. Члены комиссии по своему выбору посещали лекции некоторых профессоров, доцентов, ходили на практические занятия, которые вели ассистенты. Ничего крамольного не раскопали. Но разве бывают люди без грехов? Однако у членов комиссии было конкретное задание, и они должны были костьми лечь, но найти недостатки. И, конечно, нашли…

Проверявший кафедру высшей математики профессор Тайцман, прослушав лекции старшего преподавателя А., на кафедре заявил о низком уровне прочитанного курса. Но в конце своего выступления заметил: «Молодой человек, мы застали вас врасплох. То, что вы лекцию прочитали не совсем на уровне, я это могу понять и простить. Но вы свой предмет знаете, только вам надо готовиться к лекциям более тщательно…» На следующий день профессор Тайцман снова посетил лекцию А., притом вместе с заведующим кафедрой Т. Г. Мустафиным. К чести преподавателя, на этот раз А. оказался на высоте, и комиссия, снова собрав членов этой кафедры, вынесла благодарность молодому преподавателю… «Вывод можно сделать такой: А — достаточно квалифицированный специалист, но не всегда тщательно готовится к лекциям. Здесь есть и моя вина — надо было почаще контролировать. Но есть и объективная причина — он перегружен учебной и общественной работой. В связи с этим хочу отметить, что вот уже третий год члены нашей кафедры имеют нагрузку в среднем по 1100 часов — это, конечно, не способствует повышению качества лекций», — сказал Т. Г. Мустафин на ученом совете КарГУ, посвященном обсуждению результатов проверки.

Заведующая кафедрой физики Л. Ф. Ильина на том же ученом совете отметила, что комиссия ЦК проверяла ее кафедру с не меньшим усердием, чем активисты 1930-х годов. Проверяла два раза и в обоих случаях внезапно, в 8 часов утра, чтобы удостовериться — на месте ли преподаватели-физики и сотрудники лаборатории; в результате было выявлено, что почти половина физиков на работу приходила с опозданием. «…Проверка осуществлялась днем, но ведь надо же было иметь в виду, что на многих кафедрах, в том числе и на нашей, в это время преподаватели находились в школах на педпрактике, а занятия велись на вечернем факультете, — говорила Ильина на том ученом совете (ее слова, как и других, которые цитируем здесь выборочно и со значительными сокращениями, мы взяли из протокола заседания, состоявшегося 17 ноября 1979 года). Кто об этом знает? Только заведующая кафедрой знает, где находится рабочее место любого преподавателя, любого сотрудника. Но ведь меня об этом даже не спросили. И потом пришлось некоторым товарищам доказывать, что они не могли в указанное время находиться на кафедре, потому что вместе со студентами собирали картошку. Или второй пример — еще одна проверка, которая была проведена перед ноябрьскими праздниками. Проверка велась на физическом факультете по расписанию физического факультета, а, например, наша кафедра работает по восьми расписаниям, а с декабря будет работать по девяти, притом в пяти учебных корпусах. Для того чтобы во всем разобраться, достаточно было лишь зайти на кафедру, посмотреть расписание кафедры, переговорить с заведующей кафедрой, и опять это не было сделано…На научно-методическом совещании заведующих кафедрами общей физики вузов республик Средней Азии и Казахстана, которое состоялось в октябре 1979 года в Ташкенте, о структурно-логических схемах и технологических картах говорили несколько докладчиков. Мы можем сделать такой вывод, что в этой работе физический факультет КарГУ идет на уровне республик Средней Азии и Казахстана, а в некоторых вопросах даже впереди, — продолжала Лидия Федоровна. — Вот протокол того заседания, из чего можно понять: комиссия ЦК сделала вывод, что у нас нет дисциплины… а среди Союзных республик преподавание физики в КарГУ признано лучшим. Я вам напоминаю, что между двумя проверками прошел всего один месяц…»

Из многочисленных протоколов, отчетов, различных справок и объяснений отчетливо видно, что члены комиссии ЦК работали очень старательно и въедливо. Все же учебно-педагогическая работа, проводимая ректоратом КарГУ и деканатами факультетов, особенно подразделениями точных наук, не могла быть сведена к нулю. Ясно было, что, в общем, дела идут неплохо, занятия ведутся на уровне и успеваемость студентов тоже в порядке. Мало того, они еще занимаются научно-исследовательскими изысканиями. Высокая комиссия в этом существенных недостатков не нашла, наоборот, проверяющие отметили, что академик Букетов уделял этим факультетам особое внимание, в результате кафедры высшей математики, физики, химии укомплектованы крупными учеными, тем самым фактически это и позволяло поднять ведение учебного процесса на современный уровень.

На том же заседании ученого совета первый проректор Н. Ф. Пивень сказал: «Мне, как преподавателю, как доценту, как ученому, комиссией никаких замечаний высказано не было, наоборот, отозвались о моей работе весьма положительно. Что же касается служебной стороны, то тут мне заслуженно досталось, потому что очень многие серьезные вопросы у нас в университете не решаются, а нести персональную ответственность должен, прежде всего, проректор по учебной работе, потому что в университете учебная работа стоит на первом месте…»

В ходе проверки выяснилось, что на гуманитарных факультетах было очень мало преподавателей с учеными степенями. По этой причине успеваемость на этих факультетах была низкой, предостаточно было и нарушителей дисциплины. Комиссия также констатировала, что в университете нет системы в воспитательной работе. Из всех поступивших заканчивают университет только 78,3 процента. На каждом экзамене из десяти студентов двое получают неудовлетворительные оценки, много пересдач на экзаменационных сессиях. «А это результат некачественного проведения вступительных экзаменов…» — было записано в протоколе.

Особенно много недостатков было выявлено на юридическом факультете. Об этом с сожалением говорил на ученом совете декан факультета Мажит Имашев: «Не секрет, что те недостатки, которые отметила комиссия, были известны нам давно, но, тем не менее, они у нас были. Анализируя эти недостатки, я обнаружил, что в них есть и объективные факторы и субъективные. Я буду говорить об объективных факторах. Прежде всего — это материально-техническая база. Как всем известно, наш факультет в течение шести лет скитался по различным уголкам нашего города, и, наконец, мы получили новый корпус университета, на эту сторону члены комиссии почему-то не захотели обратить внимание. Далее, относительно ТСО. Наши студенты своими силами изготовили большое количество слайдов для факультета, а где их демонстрировать? Строительные организации города до сих пор не сдали в эксплуатацию поточные аудитории, которые должны быть оснащены всеми приспособлениями для использования ТСО — технических средств обучения. И опять об этом ни слова. Кадры на нашем факультете, который начал с нуля, — это вообще проблема. Минвуз за семь лет к нам не направил ни одного человека для укрепления факультета…»

После отъезда комиссии состоялось заседание ученого совета университета, как мы говорили выше, с повесткой дня: «О мерах по устранению недостатков, отмеченных комиссией ЦК КП Казахстана». С докладом выступил ректор университета Е. А. Букетов. Соблюдая узаконенную традицию и партийную этику, все выступавшие, в том числе ректор и секретарь парткома А. Ф. Лепешкин, признавали замечания комиссии, заверяя в своей готовности устранить недочеты и поправить положение в университете.

Из беседы автора с доктором философских наук Садуакасом ТЕМИРБЕКОВЫМ:

«Осенью 1979 года меня пригласил к себе секретарь ЦК КП Казахстана С. И. Имашев. Я тогда уже более года работал заместителем заведующего отделом науки, высшего образования и школ ЦК.

— Беспрерывно идут жалобы на ректора Карагандинского университета: в своем кабинете он, мол, бывает только два-три дня в неделю; часто болеет; он не выполняет свои прямые обязанности, больше занят литературным творчеством; руководство университетом полностью переложил на своего друга Н. Ф. Пивеня, которого перетянул из Алматы; а этот человек пренебрежительно и высокомерно относится к местным кадрам… Короче говоря, придется тебе ехать в Караганду с группой людей. То, что пишут в жалобах на Букетова, проверь тщательно на месте, — сказал секретарь. — А в комиссию включи представителей разных специальностей из институтов, чтобы состав был солидным. Не забывай, это щепетильное дело, многие смотрят на проверяющих с недоверием, если найдете вопиющие нарушения — надо их подкрепить доказательствами, чтобы ни у кого не возникло сомнений…

Я сразу понял, что поручение ответственное. А с Евнеем Арыстанулы я был не только хорошо знаком, он был с давних пор для меня близким, уважаемым человеком. Но есть служебный и партийный долг. Пришлось обдуманно формировать состав комиссии… Через неделю, когда она полностью включилась в работу, приехал в Караганду. До переезда в Алматы я был ректором Чимкентского института культуры, так что вузовская работа мне была знакома… Супруга Ебеке родом из Туркестана, и поэтому я его называл жезде[69], а он меня балдыз. Он обрадовался, что именно я возглавляю эту, не совсем приятную, комиссию, нежданно нагрянувшую с проверкой…. Если не считать того, что он давал нам кое-какие разъяснения, в ход проверки ректор не вмешивался. Человек он высококультурный, строго соблюдал этикет.

Но однажды он пошутил:

— Оу, балдыз, сестра твоя на тебя сердита, ты не заходишь даже поздороваться.

— Она права. Если поможете добраться до нее, готов приехать… — ответил я.

В тот же день поехали к ней. Оказалось, она уже приготовила угощение. Сели за стол, втроем, без свидетелей, поговорили по душам. О делах университета ни он, ни я не заводили разговор. Хозяин дома проявил светскую деликатность. Что я заметил, лекарства он глотал целыми пригоршнями…

— Ебеке, что вы делаете? — проявил я тревогу.

— Да, вот такое состояние здоровья.

Я убедился в том, о чем мне говорил секретарь ЦК. Видимо, Ебеке догадался по выражению лица о промелькнувших у меня мыслях:

— Ты, балдыз, в поте лица ищешь недостатки в моей работе и зря… А ты знаешь, я уже думаю, чтобы вас далее не мучить, написать заявление об уходе с поста ректора по собственному желанию, — неожиданно заявил Ебеке. — Вот и сестра твоя каждый день пристает ко мне: написал ли я заявление…

На это я ему ответил так:

— Как вам поступить — решайте сами. Вы старше меня, ума, знаний у вас больше, чем у меня.

Разговор за дастарханом на этом закончился…

— Говорят, Ебеке в том году на вас очень обиделся. Как писателю, исследующему его жизненный путь, многие обстоятельства его жизни мне известны, и все, что его касается, я не пропускаю мимо ушей, поймите мой вопрос правильно… — заметил я.

— То, что вы слышали, Медеке, правда, — сказал Садуакас Темирбеков простодушно. — Он обиделся за то, что я по-дружески не раскрыл ему главную цель проверки. Надо было мне сказать об этом, когда я был у него дома… Вы, наверное, знаете, в партийных делах не должно быть никаких родственных отношений. То, что тебе поручил вышестоящий начальник, не положено разглашать никому. Видимо, я не смог переступить эту этику. Но Ебеке, добрейший, большой души человек, через два года, на одном из совещаний в Академии наук, случайно встретив меня, сказал: «Твоей вины в том деле нет, потому я прощаю твой грех!..» — и тут же заключил меня в свои объятия. С меня как будто сняли тяжелый груз после его признания…

— Саке, еще один момент, — осмелев от того, что разговор идет в открытую, задал я собеседнику следующий вопрос: — Когда вы отправились в Караганду, вы знали, что задание поступило от Димеке?..

— Нет, в партийной работе было так называемое правило субординации. Имашев никогда не скажет никому, что это задание «Большого человека». И мы не спрашивали, как он, Димеке, к этому отнесется… Я понял ваши мысли, Медеке. Как некоторые сплетничали тогда, проблемы Букетова вы хотите связать с именем Кунаева. По-моему, пора отбросить эти домыслы и всякие догадки. Сколько лет прошло. И в Коране говорится, что нельзя плохо говорить о покойном, если даже были ошибки у покойного, то надо их простить… Зачем вам это все снова ворошить?

— Но тогда как я объясню сегодняшнему обществу, что Ебеке мы сами сократили жизнь. Первый секретарь очень хорошо знал Букетова, его труды, его достоинства и славу. Зная все это, он не защитил его от несправедливых нападок?

— Между прочим, на ситуацию, в которую он попал, я смотрю и философски: ему предначертана была Всевышним такая судьба…»

Коренных перемен в университете не произошло. Все остались пока на своих местах: ректор, проректор, деканы, заведующие кафедрами. Те, кто ждал больших перетрясок, остались недовольными…

Как раз в это время, когда положение у Евнея Арыстанулы было неопределенным и, как говорится, каждый, день он ждал новых ударов из-за угла, нежданно-негаданно в его доме произошло событие, которое взбудоражило не только его семью, но и всех Букетовых.

Это случилось во второй половине ноября, в субботу. Ближе к вечеру к нему на квартиру без приглашения и звонка заявились трое незнакомых людей, судя по виду, они приехали издалека. Пришлось пригласить их в гостиную. Когда они уселись, один из них, пожилой мужчина, с волнением в голосе начал:

— Уважаемые Ебеке и Зуке! Вы, наверное, удивлены, что за люди ввалились к вам без приглашения. Мы приехали к вам из Алматы специально, по очень важному делу. Этот молодой человек, что сидит с краю, мой старший сын, зовут его Нурлан. И он, и ваша дочь Акелу полюбили друг друга, решили, если на то будет ваше благословение, соединить свои жизни. Короче говоря, дорогие Ебеке и Зуке, мы приехали познакомиться с вами. Меня зовут Садык. Если вы одобрите, готовы с вами породниться…

В квартире Букетовых на несколько минут наступила напряженная, благоговейная тишина. Добрая весть, услышанная из уст гостя, будто лишила хозяев голоса, они просто растерялись.

Зубайра Дуйсенкызы не смогла сдержать себя. Из ее глаз покатились слезы. Евней, едва придя в себя, проговорил:

— Неужели моя Акслушка уже стала невестой, не верится! Недавно ведь она еще бегала с бантиком в косичках. Когда же и как она выросла? Да, да, похоже так, она давно уж студентка, учится в том же институте, где я был студентом, даже на том же металлургическом факультете, должна нынче закончить. Ей уже двадцать один год. Да, она уже выросла, как быстро. Она была первенцем в нашей семье, солнышко мое! И вы приехали издалека просить ее руки?..

Поднявшись с места, он подошел к гостю:

— Что мне сказать вам, дорогой Саке, если уж вы ворвались в мой шанырак и сидите здесь как гость, значит, такова воля Всевышнего. Пусть будет добрым, счастливым ваш приезд! Наши предки по такому случаю обычно говорили: «Пусть сопутствует счастье сначала вам, а потом и нам! Раз наши дети хотят этого, что нам остается, только пожать друг другу руки и благословить своих детей!..» Мы рады вашему приезду!..

Евней и Садык по казахскому обычаю обнялись.

Волнение хозяина дома передалось теперь и гостям. Они ведь, войдя в этот дом, чувствовали себя не в своей тарелке: примут ли их с достоинством, все-таки хозяева — люди знатные, занимают высокое положение; а гости — простые труженики из-под Алматы… Но все оказалось очень просто. И они почувствовали себя так, как будто век были знакомы друг с другом. Евней Арыстанулы подошел к Нурлану, обнял его и поцеловал в лоб:

— Будь счастлив с моей Акслушкой, пусть она станет тебе верной спутницей в жизни!

Затем ритуал приветствия сватов повторила Зубайра Дуйсенкызы. Потом она спешно стала обзванивать всех Букетовых, живших в Караганде, приглашая их немедленно приехать. Первыми прибыли Бикен и Камзабай, затем и другие. И тут уже пошел пир горой в честь сватов…

Ниже приводим письмо Евнея Арыстанулы (начало и конец письма, первый и последний абзацы были написаны на казахском языке) от 19 ноября 1979 года бывшей супруге Алме Бекжанкызы.

«Дорогая Алма!

Приехали сваты. И сват, и Нурлан очень понравились нам. Видно, спокойные характером, простые, трудовые люди. Со сватом нашим довольно долго беседовал. В разговоре он пересказал мне твои слова: «У дочери есть отец, съездите к нему, хотя я воспитывала и вырастила дочь, — она, мол, поистине, дочь своего отца…» Спасибо тебе, эти слова много значили для меня…

Теперь буду писать на русском языке.

Я тебя очень благодарю, это было с твоей стороны благородно. Ты показала себя дочерью своего отца Бекжана, которого я видел и чувствовал, что это человек, наделенный человечностью и большим благородством.

Еще хочу сказать. Приезжает Акслушка ко мне редко, да и во время приездов мы не успеваем как-то поговорить, потому что, как ты сама знаешь, я вечно занят. Но все же я оценивающе приглядываюсь к ее поступкам и не нахожу никаких таких недостатков, в чем я мог бы упрекнуть тебя. Выросла она скромной, умной и вдумчивой. Может быть, со мной она могла бы вырасти и не такой. Ты знаешь, как я ее безмерно баловал, а это ведь не всегда дает положительные результаты.

Теперь недоразумения молодости прошли, и мы должны трезво смотреть на вещи, чтобы будущее детей было счастливым. Считаю, что Аканок и Нурлан будут жить во взаимопонимании и любви. И еще хочу у тебя просить прощения за то, что не смогу присутствовать на свадьбе. На это много причин. Главная из них — состояние здоровья, усугубляемое служебным беспокойством, которое, как ты знаешь, в этом году по известным причинам особенно усилилось. Иногда хочется бросить к черту все и сидеть в лаборатории, где бы я делал серьезное научное дело. Недавно была проверка ЦК и теперь интенсивно готовлюсь к отчету, хотя врачи настаивают немедленно лечь в больницу (к аритмии прибавилось давление, резкое повышение сахара в крови). Но, может быть, самое опасное — какой-нибудь негодяй обязательно напишет анонимку, припишет мне, что будто бы я провожу свадьбу за счет родителей своих студентов. Пока докажешь, что ты ни при чем, знаешь, сколько нервов и здоровья это будет стоить.

И поэтому, дорогая Алма, на меня не обижайся. Передай от меня приветствие Калтаю и Фариде и мое им пожелание, они всегда помогали и на этот раз на свадьбе нашей дочери пусть помогут, заменив меня как близкие родственники.

С уважением Евней».

На свадьбу Нурлана и Акелу собралось много друзей-товарищей, родственников с двух сторон. Из Караганды приехала большая группа родственников во главе с Камзабаем и Бикен, они присутствовали на всех свадебных церемониях и остались очень довольны. Евней Арыстанулы не смог приехать. И, конечно, его мучили угрызения совести, ведь невозможность присутствовать на свадьбе любимой дочери — наказание тяжелое, и ему, как бы ни было трудно, пришлось пережить и это…

(Акелу Евнейкызы сейчас живет в Алматы. Она выбрала себе нелегкую стезю научного работника, пока кандидат технических наук. Тем самым продолжает дело родного отца. У нее двое сыновей — Адил и Акан. По словам Алмы Бекжанкызы, внешностью, высоким ростом и телосложением и даже характерами в какой-то мере они очень напоминают дедушку Евнея.)

В начале студеной зимы, когда уже в Караганде выпал глубокий снег, по «беспроволочному телеграфу» дошла-таки до карагандинцев удручающая весть, что в Алматы, в «Большом доме» пересмотрели выводы комиссии, которые были объявлены месяц тому назад в коллективе КарГУ. 18 декабря 1979 года ЦК КП Казахстана принял специальное постановление «О работе ректората и парткома Карагандинского госуниверситета по идейно-политическому воспитанию студентов и по совершенствованию подготовки специалистов в свете требований XXV съезда КПСС»…

События теперь стали развиваться стремительно. Один из секретарей обкома партии пригласил Евнея Арыстанулы и ознакомил его с постановлением Центрального Комитета. Пятистраничный документ состоял из девяти пунктов, и почти каждый абзац содержал критику восьмилетней созидательной работы ректора. Персонально указывалось: «не смог организовать», «недостаточно занимался», «не придавал должного значения воспитательной работе среди молодежи», «пустил на самотек подготовку научных кадров»… Не было забыто затянувшееся строительство «Университетского городка». В частности, там было записано, что «из отпущенных в 1979 году на строительство 990 тысяч рублей освоено только 295 тысяч»…

Прочитав текст постановления, Букетов понял, что его судьба уже решена. У него пропало желание спорить, что-то доказывать. Евнея Арыстанулы совершенно выбил из колеи последний пункт партийного документа о затянувшемся строительстве, где его, ректора КарГУ, прямо обвиняли в бездействии, хотя он лично информировал об этом первого секретаря ЦК КП Казахстана, а теперь виноватым оказался сам.

Букетов попросил листок чистой бумаги, вынул из кармана авторучку и тут же написал заявление на имя первого секретаря обкома партии А. Г. Коркина и министра высшего и среднего специального образования республики Т. И. Катаева: «Прошу вас освободить от обязанностей ректора КарГУ в связи с ухудшением здоровья…» Подписав, поставил дату, попросил разрешения покинуть кабинет. И секретарь, без единого вопроса приняв его заявление, поднялся с места, чтобы попрощаться с ученым, к которому питал глубокое уважение.

Молчание обоих в эти минуты значило очень многое. Оба хорошо понимали, что и ректор, и секретарь обкома в этой ситуации бессильны и искать виноватого не стоит. Оба они были лишь винтиками давно устоявшейся и уже отживавшей свой срок системы…

В двадцатых числах января 1980 года Евней Арыстанулы, придя утром в университет, собрал свои бумаги и записи, затем пригласил к себе в кабинет всех деканов, некоторых коллег и соратников с кафедр.

— Дорогие друзья, я хочу с вами попрощаться, — обратился он к ним. — Почти восемь лет мы с вами плечом к плечу строили здание КарГУ, сплачивали коллектив, растили кадры, вместе преодолевали препятствия, непонимание, инерцию, даже сопротивление недругов и вражду. В совместной работе нашей всякое бывало, может быть, кого-то сгоряча и обидел зря, поймите, это не со зла, сказывалась повседневная напряженка, поэтому прошу вас всех по-братски простить меня и принять мою благодарность за вашу солидарность во всех моих действиях… Восемь лет я не щадил себя, заслужил награду за это — орден Трудового Красного Знамени. Это мое единственное личное приобретение! Придет время, восстановится справедливость, и тогда снова вспомнят наши имена: и первого ректора КарГУ, и всех, кто закладывал его надежный фундамент, чтобы стоял наш университет крепко и несокрушимо годы и десятилетия. Мои перспективы на будущее: я потерял очень многое, самое главное — здоровье, и несколько отстал от современной науки, чему я прежде целиком себя посвящал, даже литературные задумки и кое-какие планы пришлось отложить… Может быть, мой уход с поста ректора станет для меня благом, как говорят, нет худа без добра. Вернувшись в свою лабораторию, начну новые исследования. Если удастся, завершу незаконченные литературные труды. Вообще, планов у меня много, словом, без дела не останусь… Надеюсь на лучшее, я все-таки оптимист! До свидания, дорогие друзья, трудитесь, дерзайте во имя светлого будущего нашего общего детища КарГУ!..

Удар, который был нанесен Е. А. Букетову, всякого бы уложил на лопатки. В ту пору человек, оказавшийся в немилости ЦК, сразу становился отверженным, терял вес в обществе, стремительно катился вниз по служебной лестнице. Резко сужался круг его друзей и знакомых. Трудно было в такой момент сохранить самообладание. Евней Арыстанулы не смирился со своим поражением. «Все к лучшему в этом худшем из миров», — писал Жан Жак Руссо. И действительно, часто мы просто не знаем, где потеряем, где найдем.

В общем, освободившись от повседневной суеты, он сразу почувствовал, будто спали сковывавшие его цепи: «Вот теперь хоть месяц-другой вдоволь высплюсь; а потом возьмусь за документальное повествование о Сатпаеве; одновременно буду готовить новую редакцию «Записок», название теперь будет такое: «Шесть писем другу» — кажется, неплохое, во всяком случае, без претензий; затем надо собрать все написанное для «Избранного», хотя бы в двух томах… Должно получиться! Кто теперь мне будет препятствовать? Кто мне будет мешать заниматься литературным творчеством? Хорошо, что я написал это заявление об уходе! Вообще-то, это надо было сделать намного раньше…»

Но получилось так, как говорил известный марксист Г. В. Плеханов: «Человек предполагает, а тайная полиция располагает». Буквально через месяц после ухода Е. А. Букетова с поста ректора две рукописи, находившиеся в алматинских издательствах «Жазушы» и «Жалын», уже включенные в планы выпуска 1980 года, были возвращены автору. Издательства сопроводили их краткими письмами почти одинакового содержания: «Пока у нас нет возможности опубликовать ваше произведение в ближайшее время…»

Эти письма Евней Арыстанулы истолковал однозначно: пока не рассеются тучи над его головой, издательства не станут рисковать своей репутацией и не осмелятся публиковать его произведения… Если дело обстоит так, стоит ли уподобляться незадачливому садовнику, который поливает песок и ждет, когда на голом месте появится цветущий сад? Какой смысл заниматься бесполезным трудом, от которого не видишь результата? А когда блеснет свет в конце тоннеля — неизвестно.

Самым обидным было то, что труды, предложенные научным изданиям, тоже придержали, мотивируя тем, что направили их рецензентам, или находили в них сомнительные места, что требовало проверки… «Это было тяжелейшим ударом для него. Его лишили общения с массовым читателем как литературных, так и научных трудов… — писал Камзабай Арыстанулы в главе «Тернии» своих воспоминаний «Друг мой, брат мой». — Евней не унывал, хотя иногда мы заставали его задумчивым, а однажды он воскликнул: «Не век же жить хану Кене, придет время, и над нами прояснится небо!» Как я узнал позднее, это были слова русского офицера, безуспешно участвовавшего в многолетней погоне за мятежным ханом Кенесары Касымовым. Произнеся эти слова, Евней громко захохотал. Когда душа у меня разрывалась от обиды, я брату говорил:

«Может быть, тебе надо съездить в ЦК, попроситься на прием к Кунаеву, объясниться с ним». «Но ведь я абсолютно ничего плохого не сделал ни одному из Кунаевых, о чем же буду говорить, зачем я буду унижаться и оправдываться?..» — возразил Евней».

Писатель А. Брагин в своем эссе «И все-таки он победил» воспроизвел эту безвыходную обстановку: «Директор уважаемого издательства, в котором должны были выйти в свет «Записки…», не без грусти сказал мне, рецензенту книги: «Я сам за ее издание. Но вы же понимаете…» Молчал он. Молчал я. Молчали мы. Молчал и Букетов, понимая, что силы не равные…»

Последние отказы издательств опубликовать его рукописи совсем подкосили Евнея Арыстанулы. Мысли путались, перо, которое раньше легко скользило по бумаге, теперь выпадало из рук. Понапрасну промучившись за письменным столом целый час, исписав несколько страниц, уходил на прогулку. И это продолжалось изо дня в день…

В такие минуты собственного бессилия он с болью в душе перечитывал свои «Записки научного работника», ставшие для него «дитем незаконнорожденным», думая внести какие-то поправки, но тоже не мог. Чтобы просто убить время, взялся писать новый вариант «Записок» на казахском языке…

В один из таких бессмысленных и опустошенных дней его навестил директор ХМИ Жанторе Абишев.

— Что случилось, батыр? Зачем пришел?

— Ебеке, то, что вы безвылазно сидите дома, нам всем действует на нервы. Особенно мне. Куда бы ни пошел, везде мне с укором говорят: «Почему ты не освобождаешь директорское кресло для своего учителя? Кто сделал ХМИ — институтом, а тебя — ученым? Всем ты обязан Букетову, он же для тебя больше, чем родной брат!..» Ебеке, давайте вместе поедем к президенту академии, там я напишу заявление и уступлю директорство в ХМИ — вам, законному его основателю… — заявил Жанторе.

— Батыр, зря не кипятись и не переживай, ты здесь ни при чем. Сейчас мне не позволят руководить не только институтом, даже моей лабораторией. Да я уже и наруководился, сыт по горло. Понял мое состояние? Если понял, никуда меня не тяни. Ты неплохо руководишь ХМИ, продолжай дальше. Вот только затянул с защитой докторской диссертации, без этого не сможешь продвигаться вперед…

— А как мне терпеть презрение сослуживцев? — заупрямился директор института. — Короче, я пришел вас пригласить на работу в ХМИ и все ваши ученики тоже просят вас об этом. Хватит вам бездельничать!..

— Если возьмешь меня старшим научным сотрудником, я не буду в претензии…

— А я хочу вас видеть своим заместителем по научной работе.

— Нет, не буду. Дай мне небольшой отдельный кабинет. И все. Ясно тебе, сын аксакала Нурлана?

— Ну, тогда берите на себя заведование своей же лабораторией, от чего вы еще в 1969 году сами отказались в пользу Виталия Малышева. Вы академик, не гоже вам быть в подчинении у своего ученика… Кстати, и Виталий не против такой рокировки, он сильно переживает за вас…

— Ты о своих проблемах думай, уважаемый директор, а мои оставь мне, — нахмурился Букетов. — Во-первых, просить работу и согласовывать ее в Академии наук я не намерен, принципиально не хочу, и ты это должен понять… Во-вторых, мне как раз будет на руку, что именно ты возглавляешь ХМИ, будем продолжать исследования. Все лавры, награды, премии достанутся тебе, а вкалывать буду я… В конце концов от этого выиграет наука, и окончательная победа будет за нами. Вот так-то, батыр. Так что действуй!

Он вернулся в родной ХМИ. И это оказалось кстати. Проводить целые дни в одиночестве и без настоящего дела было тяжело, он привык трудиться всегда на виду у людей. И, окунувшись в привычную атмосферу, Букетов на время забыл о напастях.

Год назад семья академика переехала в дом-особняк по улице Дзержинского, 65/2 (ныне Ермекова) в квартиру № 1. Это был двухэтажный коттедж. В то время такой дом воспринимался как дворец: на нижнем этаже находились большая прихожая, кухня, огромный зал — гостиная и его небольшой кабинет; лично я постоянно беседовал с ним в этой уютной комнате, на второй этаж никогда не поднимался — сколько комнат там, я не знаю…

Лечащий врач из клиники партактива сделал заключение: «Работа в лаборатории — как раз теперь для вас, она поможет вам прийти в себя, поправить здоровье лучше всяких лекарств»… И действительно, привычная обстановка помогла преодолеть хандру, он весь преобразился, стал, как прежде, добродушным, общительным. В какую бы лабораторию или кабинет он ни заходил, его встречали с радостью, рассказывали о своей работе, советовались… И все готовы были ему услужить, теперь уже не из чинопочитания, а из уважения. Порою, забывшись или решив вспомнить молодость, Букетов с прежним жаром принимался руководить новыми исследованиями…

Придя снова в ХМИ, он взялся и за своих учеников-соратников — Жанторе Абишева, Сагынтая Исабаева, Токена Габдуллина, Кадишу Сембинову: упрекнул их в том, что они, накопив богатейший исследовательский материал, непростительно затянули с защитой докторских диссертаций, и предложил немедленно ехать в Москву, Ленинград, Свердловск и защищаться.

— Никто вам не принесет на блюдечке с голубой каемочкой ученые звания, — журил он их. — Привыкли, что я вас водил, как маленьких, за руку. Почему вы не берете пример с ваших товарищей Малышева, Угореца, которые начинали вместе с вами?! Они уже доктора наук! А вы? Так не пойдет, друзья! Товарищ директор, ты первым садись за диссертацию. И ты, Сагынтай… Я не дам вам покоя, пока не станете докторами. Благодарите того, кто постарался вернуть меня в ХМИ…

Он начал гонять своих учеников, как прежде, не давая им прохлаждаться. В общем, стал прежним требовательным Евнеем-ага. Посторонний человек мог подумать, что директор института — не Жанторе Абишев, а Евней Букетов — как и раньше, он говорил приказным тоном, строго следил за выполнением поручений.

(Положа руку на сердце, скажу: лично я неоднократно наблюдал такую картину, когда по творческим делам приезжал в Караганду, удивляясь, спрашивал самого Ебеке с подковыркой: «Кто здесь директор — вы или Жанторе?» А он серьезно отвечал: «Не завидуй, сглазишь! Я же тебе говорил, что счастлив своими учениками. Я здесь директор без портфеля и печати…»)

Даляпраз Евнейкызы БУКЕТОВА. «Про премьеру»:

«Отец специально прилетел на премьеру в Алма-Ату. (…) В это время уже начались годы его опалы, а спектакль поставили. Один из ляпов наших властей. Что называется — не уследили!

Отец давно говорил об этой премьере и хотел, чтобы я посмотрела ее. Я не любила общественных мероприятий, потому что, когда он прилетал в наш город, люди уже толпились в его гостиничном номере. Весь день у него был расписан. Все хотели его видеть, беседовать, и мы, дочери, обычно не могли к нему пробиться. И побыть с ним наедине практически не удавалось, так он всем был нужен. Писатели, ученые, аспиранты, журналисты… Он щедро дарил себя людям.

Когда мы подошли к театру, нас никто не встретил ни в вестибюле, ни в холле, ни в зале для гостей. В театре было полно народу, но никто с нами не заговорил. Я удивилась, что мы с отцом одни, а ведь это его праздник, и люди пришли сюда благодаря его таланту. Там было много знакомых и известных людей… Самые смелые из них подбегали, быстро здоровались и убегали. А потом мы пошли в зал. Оказалось, что в первом ряду сидим только мы с отцом. Никто к нам не присоединился, как будто мы были прокаженными. Тогда я вдруг поняла, что мы одни в толпе, что нас разглядывают.

Мы с отцом посмотрели весь спектакль. Честно говоря, я не понимала, что происходит на сцене, но не отрывала глаз от нее. Мне казалось, что артисты были ярко раскрашены и слишком все утрировали, но, пожалуй, они были единственными настоящими друзьями одинокого автора в тот вечер. Отец был спокоен и даже что-то мне говорил, а я все это время тихо умирала. Я знала, что у него большие неприятности, но не знала, что все так плохо. Я до сих пор не могу понять, как он все это выдержал. Эта выдержка и разрушала его сердце. Он был спокоен, но очень бледен, и я физически чувствовала, как ему больно. Я и сейчас помню эту боль. Потом мы вернулись в его гостиницу, он собрал вещи и поехал в аэропорт. В тот вечер мы говорили с ним о судьбе Маяковского, о моей сессии, о том, как развлекается нынешнее студенчество, но только не о том, что никто не пришел его поздравить.

Он был очень сильным человеком. Он знал, что так будет, и пошел на это. До последнего надеялся… Давал шанс этим людям».

Спектакль «Кандала» (перевод комедии В. В. Маяковского «Клоп» на казахский язык, сделанный Е. А. Букетовым еще в 1957 году), который смотрели отец и дочь, ставили не столичные театры, а гастролировавший летом 1980 года в Алматы Гурьевский (ныне Атырауский) областной казахский театр. Постановка режиссера Мен Дон Ука, главную роль, говорят, очень хорошо сыграл заслуженный деятель культуры Республики Казахстан Шапай Зулкашев…

Прошлогодние стрессы не прошли бесследно для здоровья Букетова. Сердечный приступ настиг его в конце лета 1980 года, когда все думали, что худшее позади. Одно спасло: случилось это дома. Врач «Скорой помощи», прослушав его сердце, вызвал специализированную бригаду, выезжавшую в экстренных случаях, которую сами медики называли «инфарктной группой».

Музафар АЛИМБАЕВ, поэт. «Простота в сочетании с человечностью»:

«Сердце у него начало болеть очень рано. К этому еще добавился сахарный диабет. Но он старался вести активный образ жизни, в этом я убедился, когда мы были вместе в санатории «Алматы»; несмотря на слабое сердце, он ежедневно поднимался с постели раньше всех, выходил в сад и бегал трусцой. Притом бегал так долго и усердно, что, придя в комнату, всегда выжимал обильный пот из своего нательного белья. И так каждый день. «Для тебя это большая нагрузка, ведь ты перетруждаешь свое без того слабое сердце», — предупреждал я. «Это рекомендация одного знаменитого профессора-медика, у меня аритмия, нажитая из-за чрезмерно большого веса… Да еще донимает меня и так называемая экстрасистола», — пояснил мой друг. Наивность, говорят, характерная черта богатырей, Евнею, обладавшему истинно богатырским телосложением, она была также присуща… Сейчас я думаю: не утренний ли бег стал причиной нарушения нормальной работы его сердца?..»

Пролежав на больничной койке целых два месяца, Евней Арыстанулы вернулся домой.

В архиве ученого мы нашли письмо, написанное, очевидно, дома, когда недуг уже начал его отпускать: «Глубокоуважаемый дорогой Вениамин Иванович! В этом году не повезло: два месяца пролежал с модным инфарктом и еще два-три месяца положено… выздоравливать. Болезнь, хотя и интересная, по-настоящему дает чувствовать цену жизни, но друзьям своим и Вам в том числе этой болезнью болеть не пожелаю…» Евней Арыстанулы в этом письме сообщал редактору «Простора» В. И. Ларину, что он скоро закончит статью об угле и нефти, которую заказывала редакция журнала. Видимо, этим сообщением он хотел дать знать просторовцам, что жив и по-прежнему готов выполнять их заказы. А известный перестраховщик Ларин уже целый год норовил держаться от него подальше. Сотрудники журнала тоже знали, что впредь ни одно произведение Е. Букетова редактор не включит в номер. Этого не знал только Евней Арыстанулы. Догадался об этом лишь через год, когда, предложив свое новое произведение «Святое дело Чокана», получил из отдела прозы очередную отписку.

Был у него добрый приятель, журналист из газеты «Известия» Павел Новокшонов, который из Караганды переехал на север России, в Вологду. В одном из писем Е. А. Букетов просил друга найти издательство в Москве, где бы смогли напечатать это произведение. «Святое дело Чокана» по своему художественному уровню превосходило все ранее созданное Евнеем Букетовым. Впрочем, дадим слово П. А. Новокшонову. «Произведение крупное, цельное, своеобразное, — писал он в своем ответном письме Евнею Арыстанулы в июне 1981 года. — В нем нет дилетантизма русских авторов и безоглядно-приторного восхваления героя, как это, наверняка, сделали бы многие авторы-земляки. Это серьезное, почти беспристрастное исследование. Характеры поданы объемно, зримо. Нечто большее, чем обычное жизнеописание выдающегося человека, сделано Вами. Вторым планом просматривается мысль о благотворном слиянии разных культур и отнюдь не разноуровневых, как автор скромно оговаривается (европейской цивилизации и дикой степной), а древней казахской и через нее вообще восточной и западной. И не только Валиханов был счастливым продуктом слияния. Целый ряд фигур можно выстроить, вам хорошо известных. И я посмел бы включить в этот ряд и Вас самого. Такие чоканы и впредь будут рождаться на стыках культур… И честное слово, по сравнению с тем, что уже читал прежде, этим Вы поднялись сразу на несколько ступеней. В общем, получился Чокан! Но и на солнце есть пятна. И кое за что должен Вас покритиковать… Предложения таковы: а) Показываю в «Дружбе народов» или в «Современнике» так, как есть; б) Правлю начало и конец (12–15 страниц растянуты, много лишних экскурсов), но прежде копии правки высылаю Вам… Ну, что еще? Словно вновь вдохнул аромат степи, посидел за бесбармаком[70]. И даже пожалел, что в Казахстане мало пробыл… Вспоминаю наши поездки по степи. Все же здорово, что судьба подкинула мне встречу с Вами, дорогой киргиз-кайсак!..»

У современного читателя может возникнуть вопрос: «Почему писатель обращался все время в журнал «Простор»?» В то время в Казахстане ведь издавалось множество газет и журналов, особенно на казахском языке?.. Вопрос резонный и вполне понятный. Просто нынешний читатель не знает ситуацию тех лет, когда в любой республике правил балом один человек. От него и вели все нити, поступали негласные указания. При той административно-командной системе господствовало так называемое «телефонное право», оно всегда действовало безотказно. Звонок от первого лица сверху считался законом, ослушаешься — сам загремишь вниз. Потому, когда была дана команда на публичную дискредитацию Е. А. Букетова, все издательства, газеты и журналы, как по уговору, от него шарахались в сторону, никто не осмелился нарушать табу!.. Все редакции разом вернули ему рукописи, даже ранее заказанные статьи, очерки спрятали под сукно. Перестали, как прежде, брать у него интервью. Поверить трудно, но мы говорим о беспрецедентном факте в многострадальной жизни нашего героя.

Вот вам характерный случай, относящийся к тому «застойному времени». Это было на пятом году игнорирования его имени. Евней Арыстанулы, заработав второй инфаркт, лежал в больнице. И когда ему стало немного лучше, он написал письмо заместителю редактора областной газеты «Орталык Казахстан» Сулей-менову: «Милейший Рымкул! Когда долго лежишь прикованный к больничной койке, начинаешь сочинять всякую ерунду. Это тоже образец всякой всячины. Прочти, если понравится, прошу опубликовать под псевдонимом Арыстанов Кабиден (отца звали Арыстан, мое настоящее имя — Ибн-Кабиден). Если же невозможно опубликовать, то знайте, что я все понимаю, обиды не будет. С приветом ваш брат Евней, 28 января 1983 года».

То была рукопись его небольшого рассказа «Червь зависти». И он также пролежал в ящике стола «милейшего Рымкула» восемь месяцев. Только благодаря смелости редактора этой газеты Рамазана Сагынбекова (ныне покойного) рассказ был опубликован 24 сентября 1983 года (фактически за два месяца до кончины автора) под псевдонимом Кабыкен Арыстанов. В настоящее время этот номер газеты экспонируется в мемориальном музее ученого с таким шокирующим посетителей пояснением: «Последняя прижизненная публикация Е. А. Букетова. Редакция не смогла указать настоящее имя автора».

Между прочим, это единственный рассказ, опубликованный, и то в областной газете за последние одиннадцать лет его жизни (с весны 1979 года по осень 1989 года).

И тут уместен вопрос: за что, за какие грехи такое наказание?

В 1976 году Евней Арыстанулы в интервью писателю Оралхану Бокееву так объяснял похожую ситуацию: «Сейчас не время словесных баталий, споров до хрипоты, неприличных перепалок, а время психологических противостояний, значит, и наука, и люди науки стали намного сложнее, и это положение с каждым годом усугубляется, становится труднее, мы живем в такое время…»

Словом, с тем, что он четыре года тому назад предполагал интуитивно, пришлось столкнуться самому. Он не видел выхода из тупика, в который его загнали. В годы политических репрессий, развязанных власть имущими, все было ясно: гонимому навешивался ярлык иностранного шпиона или космополита, а в республиках — буржуазного националиста, и он, горемыка, подчиняясь своей тяжелой судьбе, молча переносил свою трагическую участь в холодных краях или в тюрьме… А за что же наказывали академика Е. А. Букетова: ведь никто его — ни власть, ни репрессивные органы ни в чем не обвиняли; с ректорского поста он ушел по собственному желанию; у него не было ни одного замечания и выговора по партийной линии… Тогда почему и по какому праву его лишили (ведь письменных распоряжений по этому поводу не было) общения с читателями, за что был наложен строгий запрет на упоминание его имени и трудов в печати?

К сожалению, у нас нет ответа на этот вопрос. Остается признать, что фактически это было возмездием, изощренной местью за упрямство, за нежелание раболепствовать перед партийной элитой. А разве за такое наказывают, есть ли в кодексе такая статья? Нет, конечно. Тогда спрашивается, за что?

Да, однажды в своем очерке он случайно или преднамеренно не упомянул братьев Кунаевых в числе известных ученых республики, но разве это повод для того, чтобы систематически, долгие годы преследовать ученого-писателя? А ведь он был гордостью всего народа! Гонители его попрали традиционные национальные добродетели, законы Степи и исламской религии о милосердии, сострадании, любви к ближнему. Но есть глас народа, есть суд истории! К сожалению, приговор его тогда так и не свершился. Главный организатор и исполнитель травли — Саттар Нурмашулы Имашев, успешно завершив свое зловещее дело, пошел на повышение: в 1980 году он был избран Председателем Президиума Верховного Совета Казахской ССР. А новый секретарь ЦК по идеологии Закаш Камалиденов к этому делу не имел никакого отношения. Разумеется, и желания исправить несправедливость, допущенную предшественником. Значит, остается лишь одно лицо — главный человек, он же верховный правитель в республике.

Динмухамед Ахметулы Кунаев в своих мемуарах «О моем времени» и «От Сталина до Горбачева» не прошел мимо этого вопроса: «В 1988 году в № 9 журнала «Простор» была опубликована статья К. Букетова «Мой брат». Приведенные в ней данные абсолютно далеки от истины. Автор выносит на страницы журнала ложные сведения и на их основании делает свои выводы. Переходя конкретно к указанным в статье обвинениям, хочу заявить, что никакой неприязни к Евнею Букетову я не испытывал. С ним вообще я лично знаком не был и никогда не беседовал. На приеме у меня он никогда не был. Ссылка на мой разговор с Букетовым — это сплошная выдумка автора. Букетова я заочно знал по его работе в должности ректора Карагандинского университета. Ради объективности надо отметить, что когда он баллотировался в академики в 1972 году, в то время, когда президентом был Есенов, Букетов на выборах не был избран. Академиком Букетов стал, когда президентом был Аскар Кунаев — в 1975 году, который на выборах оказывал ему всестороннюю поддержку. О какой в данном случае неприязни, гонениях и преследовании может идти речь?..»

После прочтения этих строк у читателя может возникнуть сомнение в правдивости утверждений Камзабая Букетова, обвинившего бывшего первого руководителя республики в неблаговидных делах. Динмухамедом Ахметулы приведены как будто убедительные факты. Кунаев признает, что лишь заочно знал, кем был и чем занимался академик Букетов, по его словам, с Евнеем Арыстанулы они в жизни вообще не встречались. Таким образом, отказавшись от всего, он и в этой весьма неприятной ситуации желает выйти сухим из воды.

Однако не спешите, читатель, делать преждевременные выводы.

Дело в том, что в его мемуарах прослеживается типичная несуразность. Когда Димеке поневоле приходится признать свое прямое вмешательство в иные события, он, не думая о последствиях, пишет явную нелепицу. Например, когда объяснял мотивы освобождения от своих обязанностей президентов Академии наук Чокина и Есенова. «Ш. Чокин проработал небольшой срок и был освобожден от обязанностей президента по его просьбе», — писал он в своей книге «О моем времени». «Спустя семь лет в связи с назначением Есенова министром геологии ученые освободили его от обязанностей президента. Впоследствии он перешел на педагогическую работу…» (там же) — так он по-своему трактует «перемещение» двух соратников К. И. Сатпаева. В этих его заявлениях нет ни капли правды — об этом знают все казахстанцы. Оба были им фактически изгнаны с президентского поста, чтобы выдвинуть на него своего родного брата. Об этом уже написаны книги, в том числе мемуары самого Ш. Ч. Чокина, где приведены совершенно противоположные утверждениям Димеке факты.

Так что мы вправе с недоверием отнестись к высказываниям почтенного пенсионера. Читая вышеприведенные строки из мемуаров Димеке, мы задались вопросом: почему же Динмухамед Ахметулы, зная Букетова, не препятствовал отстранению его от науки, наложению вето на публикации его литературных произведений, не запретил людям из своего окружения подло и низко мстить ему? Кстати, об этих гнусных вещах автор мемуаров совершенно умалчивает. «Возможно, Димеке не знал о них? Ведь руководитель большой республики не обязан знать обо всем, тем более многое могло твориться за его спиной…» — возразят иные. Но, увы, он знал, есть даже письменные свидетельства…

Байкен АШИМОВ, бывший председатель Совета министров Казахской ССР. Из его книги воспоминаний «Доверие народа — самое дорогое»:

«Когда я приезжал в Москву по служебным делам или во время отдыха, часто встречался и подолгу беседовал с Нуреке (речь идет о Нуртасе Дандибайулы Ондасынове, в 1938–1951 годах он был председателем Совнаркома Казахской ССР. — М. С.). Однажды, когда мы снова встретились на отдыхе в санатории Барвиха, он, расспрашивая о делах на родине, вдруг начал разговор об академике Ев нее Букетове, говорил, что он подвергается незаслуженным гонениям. Я сказал, что Евней Арстанович — крупный ученый, человек с многосторонними знаниями, высокими человеческими качествами, и я его очень уважаю. Когда он был назначен ректором нового университета в Караганде, как руководитель правительства я помогал ему в укреплении материально-технической базы, создании условий для преподавателей и студентов. А насчет его преследований сказал, что это делают завистливые люди, доносчики и сплетники. Узнав об этих происках, я решил, что это надо остановить, говорил Димеке несколько раз. Он всегда вроде бы со мною соглашался, но потом шел на поводу у своего окружения. Я об этом ему также откровенно сказал.

— Когда вы были главой казахстанского правительства, Кунаев около десяти лет был вашим заместителем, можно сказать, что он ваш воспитанник. Вы, Нуреке, сами разъяснили бы ему, что происходит явная несправедливость по этому вопросу… — подсказал я, желая поправить положение Букетова.

Нуреке с досадой ответил мне:

— Я его несколько раз убеждал, что эти преследования надо остановить, но поддержки и понимания с его стороны не получил…»

На тяжелые обвинения Д. А. Кунаева в свой адрес Камзабай Арыстанулы ответил в воспоминаниях «Друг мой, брат мой» в главе «Возвращение»: «Я написал в своей статье то, что слышал из уст брата. Разумеется, у меня сейчас нет документальных доказательств: ни телевизионных съемок, ни протокольных записей, свидетельствующих о том, что он встречался с ним и беседовал о делах КарГУ. Но в одном я уверен, что из уст брата никогда, ни разу не слышал неправды. Это во-первых. Во-вторых, в Караганде и сейчас еще живы очевидцы-свидетели, которые присутствовали при беседах Д. А. Кунаева и Е. А. Букетова, когда Димаш Ахметулы посещал Карагандинский университет. У нас в музее хранятся фотографии, часть из них экспонируется на стендах, где запечатлены Д. А. Кунаев, Н. А. Назарбаев, Е. А. Букетов и руководители области все вместе. Кстати, некоторые из них в свое время были опубликованы в республиканских и областных газетах. После такого утверждения Димеке, что он никогда не встречался с Евнеем Букетовым, что нам делать с ними, этими фотографиями, они-то не врут, не могу же я убрать оттуда лицо брата или куда-то их спрятать, чтобы не подвести уважаемого в народе человека? Как быть?»

А вот мнение не рядового человека об этом запутанном деле, а самого Президента Республики Н. А. Назарбаева, высказанное, когда он был первым секретарем ЦК КП Казахстана, в интервью корреспонденту «Правды» Г. Дильдяеву, опубликованном 23 февраля 1990 года: «…Казахстанцам хорошо известны имена писателя Сакена Сейфуллина, академиков Каныша Сатпаева, Евнея Букетова. Эти люди — наша национальная гордость — долгие годы третировались бывшим руководством республики. Сегодня мы с любовью и чувством неизбывной вины возвращаем народу имена репрессированных, оболганных… Да, поздно, надо было раньше, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда…»

Нурсултан Абишулы в этом интервью впервые за долгие годы открыто заявил о том, что никто в Казахстане не осмеливался прежде сказать так громко. Это стало началом возвращения имени Евнея Букетова родному народу…

Придется признать очевидное: как бы ни оправдывался задним числом почтенный Димеке, во всем случившемся с его коллегой и знаменитым современником Евнеем Арыстанулы Букетовым основная вина все-таки ложится на него. Он хорошо знал, в каком трудном положении находился опальный ученый, но для того, чтобы исправить допущенный произвол, негласно санкционированный им же, ничего не предпринял. Обидно и прискорбно и то, что эти преследования продолжались и после кончины Е. А. Букетова, пока Д. А. Кунаев находился у власти. А то, что он пишет в мемуарах, — далеко от истины…