Евней Букетов

Глава 5 ПТИЦА МЕЧТЫ ПАРИТ В ВЫШИНЕ, С НЕЮ ХОТЕЛ ОН БЫТЬ НАРАВНЕ

Успешная защита диссертации укрепила положение Евнея Арыстанулы в институте. Но считать себя полноправным членом коллектива он еще не мог: постановление ученого совета должна была утвердить Высшая аттестационная комиссия; а это было довольно бюрократическое учреждение, со всех концов Советского Союза в комиссию поступали подобные работы — сотни, тысячи, они могли пролежать там годы, и соискателям приходилось набираться терпения, чтобы дождаться результата… Но нашему герою повезло: через полгода он получил официальный документ, где было сказано, что он отныне кандидат технических наук. Однако это не поднимало его служебного статуса. Вести занятия, читать лекции он мог, но, чтобы подняться на вторую ступеньку преподавательского звания, требовалось еще два-три года и нужно было опубликовать несколько трудов в научных изданиях…

Эти правила в высших учебных заведениях были узаконены соответствующими актами, и Евней Букетов не мог через них перешагнуть. Лишь осенью 1956 года он получил с нетерпением ожидаемое звание доцента…

В тот год я учился на четвертом курсе КазГМИ. Евней Арыстанулы нам читал курс «Металлургия редких металлов». Ему был тридцать один год. Нам тогда он казался намного старше, и судили мы об этом не только по его по внушительному виду, но и по занимаемому им положению…

Помню, на первом курсе нам преподавали супруги К. Оба доценты, знали свои предметы неплохо, отличались обширной эрудицией, прекрасно выглядели, даже стиль одежды у них был на зависть другим преподавателям. Словом, мы, студенты, смотрели на супругов с восхищением… Особенно на супругу Ш. Б…, когда она грациозно входила в аудиторию с легкой улыбкой и начинала писать химические формулы на доске тонкими, изящными пальцами пианистки, с накрашенными длинными ногтями, мы невольно любовались ею, будто бы перед нами выступает знаменитая актриса. Она читала курс о цветных тяжелых металлах, увлеченно рассказывала о производстве свинца и цинка, мы, джигиты, выросшие на степных просторах, далеких от промышленных городов, завороженно смотрели на ученую красавицу, очень чисто говорившую по-русски…

Однако с супругами К. мы не смогли близко общаться. Они для нас были недосягаемыми людьми. Оба держали нас на определенном расстоянии. На вопросы отвечали кратко, по существу, не допуская ничего личного, лишних разговоров. Мы, казахская молодежь, ни разу не слышали от них родной речи. Может быть, они так вели себя, чтобы мы, приехавшие из аулов, скорее привыкли к русскому языку. Но когда не возьмешь в толк некоторые понятия или не можешь членораздельно выразить свои мысли на русском языке, естественно, ждешь, что на выручку придет преподаватель, но, увы, супруги-доценты были в таких случаях как бы глухи и немы.

А Букетов? Он с нами разговаривал просто, порою грубовато, иногда мог такое отколоть, что хоть стой, хоть падай. Бывало, не сдержавшись, ругал нас, окружавшую его молодежь. Питомец КарГУ М. И. Жамбеков в очерке, написанном для биобиблиографического указателя трудов Е. А. Букетова, приводит такое его высказывание: «Я всегда ругаю того человека, из которого что-то получится, а того, от которого нечего ждать, как от козла молока, я, похлопав по спине, посылаю подальше…» И мне вспоминается подобное: если доцента Букетова о чем-то спросишь, он, окинув тебя осуждающе-строгим взглядом, укажет на стул: «Садись», затем ответит на вопрос. Выслушав, благодаришь его. А он опять на тебя так взглянет, как водой холодной окатит, и спросит с усмешкой: «Эй ты, батыр, когда я подробно объяснял это, где ты был, наверное, свою девушку мысленно обнимал, а?» Или: «Что ты такой унылый? Деньги кончились? Какие вести из твоего аула?» Наши беседы с ним обычно заканчивались наставлениями: «Смотри, батыр! Не пропускай занятий, битье баклуш, праздные шатания могут обернуться бедой. Вылетишь из института — живьем закопаешь своих родителей!..»

Наставления Евнея Арыстанулы мы воспринимали без обиды, ибо понимали: его нагоняи — это добрый совет старшего брата, предостерегавшего младшего, чтобы не оступился. Некоторые студенты, когда бывали в затруднении, брали у него взаймы деньги. Мы, не стесняясь, делились с ним сокровенным, советовались или просили оказать помощь и не считали это зазорным. Ебеке на наши вопросы, заданные на родном языке, отвечал только по-русски. А во время экзаменов, когда кто-то не мог точно передать мысль и переходил на казахский — он не перебивал, лишь потом делал замечание: «Ау, ты, батыр, когда пойдешь на производство, тоже так будешь поступать?» Но никогда не снижал оценку. На оценки он был не жадным…

К нему тянулись не только казахские юноши, но и немногочисленная русская молодежь. С ним было интересно говорить на отвлеченные темы — о литературе и искусстве, мировых новостях. Он был превосходным, умным собеседником, с ним можно было спорить, не боясь последствий, потому коллеги его называли «ходячей энциклопедией».

Между прочим, читать курс лекций по предмету «Металлургия редких металлов» не так-то просто — он один из самых сложных, так как технология извлечения металлов не очень поддается какой-либо систематизации, по мере развития производства она меняется, причем существенно. Если бы я знал об этом раньше, то никогда не выбрал бы такую профессию. Дело в том, что она очень узкая. В природе редкие металлы встречаются в мизерных количествах, добывать их — все равно что искать иголку в стоге сена, в тысяче тонн руды их может набраться лишь с десяток килограммов; чтобы извлечь их из этой громадной массы, приходится работать несколько месяцев; участвуют в этом процессе сотни людей; а всю годовую добычу редких металлов из недр Рудного Алтая можно увезти на одном автомобиле…

Поэтому производственники, имеющие задание по выпуску того или иного редкого металла, стараются делать это в последнюю очередь, для них главное — дать тысячи тонн свинца, цинка, меди, кадмия и других, более выгодных для предприятия металлов. А цехи редких металлов существуют на всех заводах как вспомогательные. Каким быть такому цеху — обычно целиком зависит от директора комбината, от его интуиции, коммерческой жилки, а также от объема государственных заказов. В общем, порой овчинка выделки не стоит… Отсюда и низкий спрос на специалистов такого профиля, найти им работу трудно. Инженерам по выпуску тяжелых цветных металлов всегда проще устроиться. Только в Восточном Казахстане действуют несколько комбинатов-гигантов. Они соответственно требуют специалистов-инженеров сотнями.

Что поделаешь, молодость плечами покрепче, а старость головою. Как бы то ни было, на четвертом курсе из 75 студентов металлургического факультета более двадцати, в том числе и я, изъявили желание специализироваться по металлургии редких металлов. Сейчас я понимаю, что здесь не обошлось без влияния доцента Е. А. Букетова.

Лекции Евнея Арыстанулы отличались от лекций других преподавателей. Он читал свой курс увлекательно, я бы сказал, с задором, эмоционально. А некоторые наши доценты, даже профессора вызывали у студентов зевоту и наводили скуку бесконечными уравнениями и химическими формулами. Они ни на йоту не отступали от учебников. А Букетов, хотя и был намного моложе своих коллег-преподавателей, вносил в каждую лекцию живую мысль.

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«…Чтение лекций в русских университетах и институтах считалось самой почетной обязанностью профессора. Сохранилось немало воспоминаний о том, как ответственно относились к этой обязанности такие выдающиеся деятели русской культуры, как Менделеев, Сеченов, Тимирязев и многие другие. И я возмечтал подняться до их уровня… Я считал, что хорошее чтение лекций не только способствует легкому восприятию и дальнейшему усвоению трудного материала студентами, но и полезно для самого преподавателя, ибо дисциплинирует его мысли, чеканит словесные формулировки.

…Мой шеф учил меня, что фразы должны быть афористично-краткими, экономными на слова и в то же время совершенно полно и точно выражающими данное понятие, данную мысль. Впоследствии я понял, лекция должна была собирать и синтезировать главное, что написано у других авторов с возможными дополнениями от себя, и излагаться с точки зрения самого лектора…

Я старался на своих лекциях быть академически строгим, рассчитывал каждую минуту, подражая в этом Дмитрию Викторовичу. И все же не всегда был доволен собой, в особенности в первый год чтения. Например, в самом тщательно подготовленном материале, очень для меня ясном по содержанию и сути, вдруг обнаруживал пункты, где мои толкования оказывались не очень правильными. Покрывшись холодным потом, со стыдом должен был признаться студентам в ошибочности преподнесенных мной определений. Но именно эти тяжелые признания вспоминаю с благодарностью, ибо они внесли в мою самоуверенную натуру необходимую дозу научного скепсиса — никогда не считать лишним еще раз обсудить самые ясные вещи. Молодежь это понимает, а недостатки можно исправлять в последующем».

— По заказу музейных работников французские ученые изобрели «хитрый» замок, который не откроешь никаким ключом. Каждое великое открытие — обыденное и простое — это аксиома в науке. А секрет замка был очень прост: действующий механизм его был изготовлен из селена, пропускающего электрический ток тогда, когда его освещают ярким светом. И вот, когда музейные работники, посвященные в этот секрет, карманным фонариком освещали отверстие замка, через потайную деталь проходил электрический ток — и замок мгновенно открывался… — Эту историю Евней Арыстанулы рассказал во время своей лекции, перечисляя редкие свойства селена. И такие занимательные факты нередко украшали его лекции.

Когда Евней Арыстанулы учился в аспирантуре, дополнительной работой его не загружали, а с началом преподавательской деятельности он активно включился в общественную жизнь института. Силы у него били через край, он только перешагнул тридцатилетний рубеж, и мир перед ним открывался во всю ширь — он по-прежнему увлекался литературой, регулярно ходил в театры, не пропускал премьеры.

Евней Арыстанулы был членом бюро первичной партийной организации металлургического факультета, отвечал за воспитательную работу среди молодежи; редактировал многотиражную газету «За инженерные кадры», выходившую раз в неделю. Это означало, что каждую неделю надо было прочитывать десятки страниц черновых материалов, исправлять, переделывать, иные дополнять.

В 1957 году, мы, группа студентов четвертого курса, специализировавшихся по редким металлам, вместе с Букетовым отправились на производственную практику в Лениногорск (ныне Риддер), на старый свинцовый завод. Поселились в гостинице «Алтай». Евней Арыстанулы жил в одноместном номере. После недельного осмотра заводских цехов некоторые из нас изъявили желание устроиться на работу. Руководитель практики посоветовал нам попроситься в экспериментальный цех завода. «Там вы сможете конкретно изучить процесс производства одного из редких металлов из сульфидов свинца», — сказал он. Итак, четыре джигита — Токен Габдуллин, Нуртолеу Мыкишов, наш шустрый друг К. и я, устроились в опытный цех, где занимались выделением таллия из отходов свинцового завода. Наша обязанность — получить чистый таллий из раствора. Добытый синевато-серый, очень мягкий, быстро тускнеющий на воздухе таллий мы сушили на электроплите и, сложив его в пластмассовое ведро, столько его набиралось за неделю, сдавали на склад, где он хранился в герметически закрытом контейнере. Занятие, надо заметить, вредное для здоровья, так как соединения таллия ядовиты. Во время работы приходилось надевать защитные очки, респираторы, на руки — резиновые перчатки, спереди повязывали клеенчатый фартук. В летнюю жару в небольшом, слабо проветриваемом помещении на четвертом этаже трудно было работать подряд восемь часов. А зарабатывали мы там совсем мало, гроши…

Редко встречающийся в природе таллий в основном сопутствует соединениям свинца (это так называемые сульфидные руды). Окиси таллия применяются в оптике, цветной фотографии и в медицинской промышленности. В 1960-е годы спрос на него значительно возрос.

От выпуска таллия завод не имел никакой выгоды. Наоборот, затратив много сил и времени, нес одни убытки. Увеличивать выпуск, очевидно, не имело смысла. Поэтому тем, кто работал на небольшой установке, назначили самую низкую зарплату. До нас здесь работали только женщины. Когда мы, четверо студентов, присоединились к ним, они, быстро научив нас управлять установкой, с радостью перешли на другой участок цеха, где можно было заработать больше.

Начальник цеха по фамилии Попандопуло, грек по национальности, почему-то не любил студентов (как выяснилось позже, он окончил техникум и терпеть не мог людей с высшим образованием, боялся, что они подсидят его, отберут у него должность). В общем, мы не очень ладили с ним. Начальник цеха присвоил нам самый низкий разряд, а после окончания рабочего дня заставлял заниматься еще уборкой. Подметать двор приходилось троим. Наш шустрый друг К. сразу подружился с начальником цеха, вечером, после работы, он с ним отправлялся в пивнушку, которая находилась за оградой завода.

Свободное после работы время мы, трое неразлучных друзей, постоянно проводили вместе с Ебеке (в студенческие годы мы его называли так, а позднее все питомцы величали его «агай», что означает «старший брат»). Или он приходил к нам, или приглашал нас к себе в номер (помню, в то время он переводил какой-то роман на казахский язык). На ужин мы ходили вместе с ним в ресторан или в столовую, где питание было приличное. Наш сокурсник К. почему-то сторонился его. Руководитель практики спрашивал о причине такого его поведения. Мы отделывались разными отговорками вроде: «Ему некогда, ищет красавицу-татарочку». Ебеке хохотал так, что стекла окон дрожали, такой был у него громкий смех, и говорил: «Как так? Он же казах? Почему не жалует наших девушек, что за каприз или вы шутите?» Мы объяснялись полушутя, что у нашего сокурсника есть серьезный довод: он считает татарских девушек более красивыми, культурными и интеллектуальными, чем казашки. А главное — они всегда, мол, деликатны, нежно ухаживают за своими мужьями; значит, если женишься на татарке — считай, жизнь удалась на славу… Евней Арыстанулы не очень верил в это и, опять смеясь, качал головой.

Однажды мы рассказали Ебеке об отношении к нам начальника цеха и о том, что мы помимо основной работы стали постоянными уборщиками мусора. Реакция его была для нас совсем неожиданной: «Два месяца — не такой уж большой срок, потерпите!»

Все же то, что его питомцы стали подметалами у зарвавшегося начальника цеха, заставило задуматься Ебеке. Почувствовал он и то, что мы уже разочаровываемся в будущей своей профессии. Словом, через день-два он пригласил нас в свою комнату, разложил перед нами листы, исписанные химическими формулами. Когда мы внимательно рассмотрели их, поняли, что это рационализаторское предложение об изменении технологии выделения таллия, чем мы каждый день занимались в цехе. Новая схема давала возможность ускорить процесс извлечения металла и увеличить его количество.

— Уже месяц, как вы работаете в цехе, — сказал нам Ебеке, — значит, вам надо показать этому жалкому вельможе, что вы не простые рабочие, а мыслящие люди… Если написанное на этих листах дошло до ваших мозгов, подайте его как рацпредложение…

— А как же так, идея-то ваша?..

— Не моя, это я прочитал давненько в одном научном журнале. Если я предложу, мне могут сказать, что я плагиатор, и выйдет эта рационализация мне боком, а вы, как рабочие этого цеха, имеете полное право улучшать технологию…

Еще раз обсудив все нюансы рацпредложения, составив необходимые расчеты, мы переписали суть идеи на чистую бумагу. Каким-то образом это дошло до Попандопуло, и он, вызвав нас в свой кабинет, стукнул кулаком по столу: «Вы хотите вставить мне палки в колеса, ничего у вас не выйдет!.. Если не бросите эту затею, я вас всех четверых уволю с работы и напишу в характеристике, что вы все отъявленные лентяи, проходили практику плохо!..» Из кабинета начальника цеха мы вышли как побитые и, когда понуро плелись по территории цеха на свой участок, Токен Габдуллин неожиданно накинулся на К., к нему присоединился Нуртолеу, они вдвоем повалили его на землю, приговаривая: «Щенок собачий, это ты нас этому греку продал, подхалим несчастный…» И начали его колотить. Токен был отъявленным матерщинником (но делал он это без злости) и горячим парнем. Я начал разнимать их, заступаясь за К., так как понял, что мои друзья сговорились без меня и затеяли эту драку с умыслом. «Ты не вмешивайся, отойди!» — крикнул Токен и, оттолкнув меня, раз-другой ударил беднягу К. В общем, на обед мы пошли без него, наш сокурсник ушел в гостиницу.

Токен Габдуллин, самый настырный из нас, решил не отступать от своего. После обеда переписали последнюю страницу нашего рацпредложения, теперь уж подписав только втроем, и отнесли его в технический отдел. Начальник техотдела, русский инженер, выпускник нашего института, весело буркнул: «Хорошая затея, ребята. Если Евней Арстанович, он же большой знаток по этим делам, одобрит — может быть, испытаем на днях…»

На следующей неделе главный инженер пригласил нас троих на заседание техсовета. После обсуждения все согласились с нашим предложением, приняли постановление о немедленном его внедрении в производство. Самое курьезное — организовать все это поручили тому же Попандопуло. По справедливости сказать, он не стал вредить, думаю, «воспитательная работа», проведенная с нашим другом, послужила ему уроком и он решил с нами более не связываться. Короче говоря, он активно помогал в проведении опыта. В результате намного увеличился выход таллия… После окончания практики начальник цеха дал нам похвальные характеристики и в конце даже написал, что мы «внесли рационализаторское предложение, в результате ускорился технологический процесс». И особенно в веселое настроение мы пришли, когда все трое в день отъезда получили солидные премиальные, так что сразу забылись мытарства двух месяцев практики. Евнея Арыстанулы уже не было в Лениногорске, он уехал раньше нас в Алматы.

По приезде мы трое, договорившись заранее, пришли к нему в комнату, где он проживал в то время в нашем институтском общежитии. Считали, что мы у него в долгу и его надо как-то отблагодарить за услугу. Движимые этим благородным чувством, половину премии мы выложили на стол. Он, подробно расспросив о результатах эксперимента, оттолкнул конверт с деньгами и сердито произнес: «Джигиты, все это обратно положите в свои карманы». Мы же в те годы были неискушенными, простодушными юнцами и стали настойчиво приглашать его в ресторан. Ебеке, иронически улыбнувшись, покачал головой: «Всему свое время, батыры. Следующим летом вам предстоит защита дипломов, на эти деньги купите себе приличные костюмы, так будет правильнее. Эти костюмы, считайте, я вам подарил…» Как можно было возразить? Мы без спора согласились и уже хотели уйти, когда Ебеке вдруг спохватился: «Эй, подождите, кажется, рацпредложение вы оформляли вчетвером, куда делся ваш четвертый товарищ?» Два моих друга со значением посмотрели на меня, дескать, «выручай». И я с серьезным видом ответил: «Ебеке, он же в Лениногорске в ту пору встретил зазнобу-татарку, до рационализации ли ему было? Сам отказался». Ебеке заподозрил какой-то подвох и стал допытываться: «А что вышло из его ухаживаний?» Мои друзья в один голос подтвердили мою версию: «Ой, агай, все получилось замечательно. Думаем, где-то в преддверии защиты дипломного проекта он будет справлять свадьбу…» Евней Арыстанулы не очень поверил нашему вранью, но, что касается свадьбы сокурсника, наше предположение полностью оправдалось…

Из-под пера Евнея Арыстанулы в те годы вышел ряд статей. Одна из них, на наш взгляд, самая серьезная и глубокая, была опубликована в «Казахстанской правде» 4 апреля 1954 года под названием «У истоков великой дружбы» и посвящена разбору первой книги романа известного казахского писателя Габита Мусрепова «Пробужденный край». Литературная общественность столицы снова всколыхнулась, прочитав два газетных подвала его нового выступления. «Смотрите, что он себе позволяет. Этот партизан-бузотер из горного института опять полез в чужой огород!» «Неужели он не нашел более подходящего для себя занятия, чем пускание крови наших корифеев?» — возмущались интеллектуалы.

После ознакомления с этой статьей, помещенной в «Избранных сочинениях» Е. А. Букетова под названием «Сокровенное», я пришел почти к такому же мнению. То ли время было такое, то ли кичливая, беспощадная молодость в нем бурлила, как бы то ни было, под огонь его критики попал патриарх казахской литературы, замечательный писатель. Честно говоря, я поразился резкому тону статьи, как мне кажется, в ней допущены необоснованные выпады…

Статья начинается словами: «Такой эпический роман для казахского общества — большое событие, огромное достижение национальной литературы». Далее, анализируя произведение, Е. Букетов отмечает: «Роман написан образным, сочным языком. Это несомненное достижение автора, свидетельствующее не только о широких возможностях казахского языка, но и о большом значении вдумчивого изучения писателем лучших творений русской литературы». Затем анализирует, как в романе отражено классовое расслоение в Степи, как ранее занимавшийся животноводством кочевой народ в XIX веке вступил в новый этап исторического развития. Описывая тот период, критик берет для разбора типичные судьбы двух бывших кочевников — Буланбая и Сугура, то, как они попали в Караганду и Акбуйрат — в те годы открывшиеся промышленные объекты, и отмечает, что автор правдиво описывает в своем романе изменение их психологии. Фактически половина рецензии «У истоков великой дружбы» — это положительный отзыв. А далее?

Листая страницы дней минувших, мы зачастую не придаем значения бушевавшим тогда страстям, политическим установкам, особенностям характеров отдельных личностей и преследуемым ими целям… А ведь из этого складывается лицо эпохи. Может быть, критик желал отличиться перед ЦК, следуя господствовавшей в то время идеологии, или таков был заказ партийной газеты, кто знает. В общем, другая половина рецензии — это сплошное перечисление недостатков этого значительного произведения национальной литературы. Недостатки, отмеченные критиком, особенно выпирают. Словом, получилось как в пословице: «Плохое колесо сильней хорошего скрипит…»

Евней Букетов нашел изъяны в образах вначале незаметных персонажей, а впоследствии играющих значительную роль в романе, некоторых русских людей. К самым неудавшимся он отнес образ Елизаветы Быковой, подвергнув сомнению ее революционную убежденность. Автор статьи свои выводы аргументирует так: марксизм в годы, описанные в романе, еще не получил широкого распространения… Поэтому Елизавета Быкова — нереальная фигура. При этом автор романа не учел противоречивости деятельности и духовного облика революционно настроенной русской интеллигенции того времени, не имевшей правильной и ясной теории и конкретной цели, что и нашло отражение в этом образе.

Второе действующее лицо из русских — Никон Ушаков — так же, как утверждает критик, исторически неверно показано. Несмотря на то, что он капиталист, зарабатывающий деньги на чужом горбу, в романе он всем помогает, всегда старается облегчить труд казахских рабочих, даже, как филантроп, хочет, чтобы казахские дети учились в технических школах. На самом деле он стремится к тому, чтобы всех казахов превратить в рабов, для еще большей эксплуатации. Но ведь Никон Ушаков не смог противостоять таким магнатам, как Рязанов, не проявил твердости характера, свойственной русским купцам. В конечном счете сострадалец-купец потерпел поражение. И поэтому в романе идущий вроде на подъем образ легко выпадает из поля зрения читателя.

«Группируя так события и ситуации, писатель не смог глубоко, всесторонне показать подлинный облик предпринимателей, не создал цельных, психологических образов рыцарей (?) наживы, объективно прогрессивная роль деятельности которых не является результатом их мнимой филантропии, — пишет критик. — Их деятельность была прогрессивна вопреки личным стремлениям…»

Окончательное мнение критика сводится к тому, что зарождающаяся казахская интеллигенция в романе показана очень бледно, поверхностно, дальше слабых попыток высветить ее общественную деятельность у писателя дело не пошло. И критик доходит даже до того, что навязывает свое мнение автору, рекомендуя учесть его при создании второй книги романа. «Хочется надеяться, что, работая над продолжением романа, Г. Мусрепов еще вернется к первому тому и сумеет исправить и дополнить то, что в первом издании книги вызывает неудовлетворенность. Такая работа сделает произведение еще более значительным, художественно ценным», — заканчивает он статью.

Пересказывая содержание этой статьи, мы, наверное, не смогли передать и одной десятой доли того, что критик хотел сказать. Однако и без того ясно: из статьи следует, что образы русских персонажей описаны в романе слабее казахских, даже неверны. Это, кстати, очень тяжелое обвинение. Молодой критик, к тому же любитель-литератор, указывает маститому писателю и советует пересмотреть некоторые художественные концепции его выстраданного детища.

Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Тем более если оно растиражировано республиканской газетой. Мы уже говорили о разном восприятии этой статьи литературной общественностью. Но читателю нынешнему, думаю, гораздо интереснее узнать, как поступил сам Габеке в этой весьма щепетильной ситуации.

«Однажды Габит Махмудович, позвонив домой Евнею, сообщил ему, что хотел бы встретиться с ним, — пишет в книге «Брат мой, друг мой» Камзабай Букетов. — Евней не растерялся, пригласил его к себе домой. Разумеется, в его доме был переполох, ведь известного писателя надо было встретить достойно. Естественно, мы успели кое-что подготовить, с волнением стали ждать гостя… Он пришел точно в назначенное время. Полноватый мужчина, среднего роста, в темных очках, в летнем костюме, с портфелем в руках. Поприветствовал нас, расспросил по исстари заведенному обычаю о здоровье наших родных и близких. Потом спросил: кто я? Услышав от Евнея, что я его младший брат, вроде бы успокоился и начал обстоятельную беседу с Евнеем. Вначале разговор шел о наших родных местах, ведь мы с ним земляки, наши аулы расположены близко друг от друга… И вот, наконец, они переключились на ту тему, что послужила причиной встречи. Это было уже после традиционного чая, поданного хозяйкой. Габит-ага достал свою книгу «Пробужденный край» и рецензию моего брата «У истоков великой дружбы». Я, чтобы не мешать, уединился подальше, в угол квартиры. Но я внимательно слушал их разговор, который продолжался два с половиной часа… Затем они стали долго и скрупулезно разбирать каждое предложение той статьи и соответствующие страницы в книге. Беседа их шла спокойно, на вежливом, светском языке, свои эмоции они сдерживали и разговаривали очень уважительно. Из всего, что происходило, мне понравилось — это такт, степенность именитого писателя, он ни разу не повысил голос, не ввязался в спор, как аксакалы нашего аула, каждое слово Габит-ага было взвешенным, доверительным, ровным…»

Ожидания обывателей того, что между писателем и критиком произойдет свара, не оправдались. Почтенный писатель — он был на двадцать три года старше своего критика — не посчитал для себя зазорным нанести визит Евнею Букетову. А молодой преподаватель КазГМИ, восприняв этот шаг старшего как проявление дружеского отношения к нему, не стал упираться, стоять на своем, признав, что в статье допущены некоторые сугубо личные суждения. Видимо, попросил извинения. В результате и старший, и младший поняли друг друга…

Нам известно, что после той встречи между ними завязалась дружба, которая продолжалась около тридцати лет. По такому случаю в народе говорят: «Если встречаются два хороших человека, расходятся друзьями». И напрашивается поучительный вывод: именно в этом проявились их неординарность и дальновидность, зрелость и возвышенность ума и сердца.

В списке «Литературные труды» Е. А. Букетова отмечено, что в 1954–1958 годах он активно участвовал в литературной жизни республики. В частности, в газете «Казахстанская правда» были опубликованы его рецензии на спектакли по произведениям казахской драматургии. Вот некоторые из них: о драме Сабита Муканова «Чокан Валиханов», которую показал Чимкентский драматический театр на гастролях в Алматы; о «Поэме о любви» турецкого поэта Назыма Хикмета, поставленной на казахском языке; статья о новой драме Шахмета Хусаинова «Вчера и сегодня», которую ставили в Казахском академтеатре; отчет о новой пьесе Абдильды Тажибаева «Майра»; а под рубрикой «Творческий портрет» помещен его очерк, посвященный жизни и творчеству народного артиста Казахстана Серке Кожамкулова. Далее мы читаем его заметки о спектакле республиканского русского театра им. М. Ю. Лермонтова по пьесе З. Шашкина «Степное зарево». В них он бегло коснулся содержания исторической драмы, рассказывающей о народном герое, революционере Токаше Бокине, зато по косточкам разобрал неубедительную игру русских актеров, выступавших в роли казахов, отмечая фальшивость игры и слепое копирование театральных штампов. С досадой критик отмечает, что только по одежде, чапанам и головным уборам — тымакам можно догадаться, что на сцене — казахи, во многих эпизодах степняки говорят и выглядят, как разнаряженные куклы. В общем, получился не театр, а балаган.

Помимо названных статей благодаря рецензии Е. Букетова русскоязычные читатели получили возможность ознакомиться с содержанием нашумевшей в те годы комедии узбекского драматурга Абдуллы Кахара «Больные зубы», поставленной Казахским драматическим театром…

Просматривая перечень рецензий и заметок, мы заметили: число публикаций начиная с 1953 года постоянно увеличивалось в течение четырех лет, а с 1957 года резко пошло на убыль. Скажем, за 1957–1958 годы Евней Арыстанулы написал всего три небольшие рецензии, притом последняя из них — лишь обзор «Два спектакля наших гостей» (о гастролях Чимкентского театра в Алматы). Ясно, все они были написаны по заказу редакции «Казахстанской правды», скорее всего по просьбе авторов драматических произведений.

Разумеется, на сценах театров иной раз ставились и такие произведения, где не было острых конфликтов, столкновений, все было обыденно и скучно. Кто сейчас вспомнит спектакли, которые мы перечисляли, и кто скажет, какие из них вошли в золотой фонд казахского искусства? Значит, критик был связан по рукам и ногам, волей-неволей он должен был написать положительный отзыв, закрывая глаза на существенные пробелы в самой драме, расхваливая явно слабые пьесы, а если спектакль получился неудачным — то уж здесь «вину» приходилось валить на режиссера-постановщика и участвующих в ней актеров, которые не смогли из настоящего произведения создать очередной шедевр. Например, в известной драме А. Тажибаева знаменитая певица Майра Увалиева-Шамсутдинова была превращена в пламенную революционерку, большевичку, бичующую своими песнями баев — ярых противников советской власти. А на самом деле она была лишь профессиональной певицей, мастерски исполнявшей под аккомпанемент гармони казахские, русские и татарские песни на базарах и ярмарках. Она была, безусловно, талантлива и пользовалась любовью публики. В жизни же, бросив вызов обычаям и семейным традициям, она осталась глубоко несчастной женщиной и умерла в нищете… Драматург все исказил, конфликт, заложенный в основу драмы, был искусственным, ничем не отличался от прежних — избитых социальных схем, потому и сценическая жизнь «Майры» была недолгой. При этом Евней Букетов, при всей своей напористости и раскованности, не мог открыто говорить плохо о произведениях своих бывших покровителей Ш. Хусайнова и А. Тажибаева, иначе эти аксакалы могли смертельно обидеться. Видимо, это обстоятельство вынудило критика отойти не только от театрального жанра, но и вообще от литературной критики (не будешь же постоянно нарываться на неприятности, писать злые, бичующие чьи-то пороки статьи), поэтому он свои увлечения направил в другой жанр…

В 1953 году из печати вышла повесть И. Василенко «Артемка», переведенная на казахский язык Евнеем Букетовым. В следующем году Казгосхудлитиздат выпустил в его переводе сборник произведений классика французской литературы Эмиля Золя «Рассказы и статьи». Сатирическая комедия В. Маяковского «Клоп» в его переводе вошла в сборник «Пьесы», выпущенной в 1957 году. Через два года он издал перевод романа известного мастера болгарской прозы Ивана Вазова «Под игом».

Все они были переведены, как мы выше отметили, всего за четыре года. Читатель уже знает, что в эти годы он закончил аспирантуру, получил диплом кандидата технических наук, мало того, еще опубликовал много критических статей, преподавал в КазГМИ, активно вел общественную работу. Невольно подумаешь, как он везде успевал?

В статье «Как дела, художественный перевод?», опубликованной в газете «Лениншил жас» 4 июля 1975 года, Евней Арыстанулы, ведя речь о переводе лучших произведений национальной прозы на русский язык, с болью и возмущением говорит о том, как московские писатели искалечили образный, сочный, колоритный язык казахских мастеров пера: «Давайте прочитаем первые два предложения знаменитого романа Габита Мусрепова «Пробужденный край», кстати, наши читатели наизусть знают начало замечательного произведения классика. Потому что именно эти два предложения сразу же втягивают читателя в водоворот событий, это бесспорная аксиома. Переводчик А. Садовский в своем переводе, изданном в Москве в 1962 году, эти предложения подает так: «Аулы двух баев жили и кочевали в яростном соперничестве и непримиримой вражде, никогда не теряли один другого из виду и остановились на этот раз в самом соседстве…» А в новом переводе, выполненном Н. Гордеевым и В. Дудинцевым (издан в 1972 году), эти же строки звучат: «И опять сошлись и теснят друг друга в яростном соперничестве два богатых аула, расположенные на очередной стоянке по пути к осенним пастбищам. Белые юрты пока не поставлены…»

О переводе лишь двух предложений Габеке на русский язык в двух публикациях можно говорить долго, оба перевода не только не доводят до читателя самую соль первоисточника, но еще и сильно обедняют мысль автора. Значит, оба перевода не сохранили подлинную суть этих двух предложений — и содержание, и художественную красоту. А такого, скажем прямо, достигает только подлинный мастер слова».

Автор статьи сознательно берет для сравнения два перевода преуспевших в этом московских писателей. И Садовский, и Дудинцев, и Гордеев — в то время были на коне, тем не менее они не справились с переводом лучшего казахского романа. Почему? По мысли автора, высокохудожественные произведения казахской литературы доходят до русского читателя в неузнаваемом, уродливом виде, значительно уступают оригиналу, зачастую перевод их поставлен на поток, для галочки, с тем, чтобы не говорили, что в Москве вовсе не занимаются ими. «В основном у нас не так мало переводится. Но как переводится?» — с горечью вопрошает Евней Букетов.

Дело еще и в том, что переводчики с казахского на русский язык вообще не знают ни слова по-казахски и перевод сводят к художественной обработке подготовленного для них подстрочника, а его делают люди, которые знают оба языка, но у них не достает словарного запаса, они не могут проникнуть в глубину текста, у них отсутствует художественное чутье. Посредник между автором и переводчиком не знает и не совсем понимает скрытый юмор, манеру письма Мусрепова, потому он толкует всё по своему разумению, меряет на свой аршин. А понимает он не так уж много да и торопится скорее закончить подстрочный перевод и получить гонорар за свой труд, свои жалкие гроши. Можно ли требовать от него полноценной работы и высокого качества при таком отношении к переводу классических произведений? Фактически несправедливо на них обижаться. Но как выйти из этого круга неудач? Вот главная мысль автора: профессиональный переводчик должен быть представителем того народа, которому принадлежит переводимое произведение, и он обязательно должен знать оба языка в совершенстве, кроме того, обладать литературными способностями, быть опытным писателем!..

И тут невольно напрашивается крамольная мысль: почему наши маститые литераторы, тот же Габит Му-срепов, Сабит Муканов или руководители Союза писателей Казахстана, признавая несомненный талант Евнея Букетова, в совершенстве владевшего русским языком, зарекомендовавшего себя высококвалифицированным переводчиком романов, повестей с русского, не предложили ему: «Евней, не попробовать ли тебе переводить с казахского на русский кого-либо из нас?..» Досадно, но он ни разу подобного предложения ни от кого из них не услышал, а сам не напрашивался, наверное, считая это неуместным. По-видимому, здесь сыграла свою роль наша закоренелая и вредная привычка не замечать, не ценить рядом находящиеся таланты, а искать авторитетных переводчиков за три-девять земель, в Москве («Как же, мои произведения переводят московские литераторы!»), и это нанесло непоправимый вред становлению казахских переводчиков…

Хотя, справедливости ради, следует сказать, что однажды в 1955 или 1956 году Букетова пригласили в ЦК КП Казахстана и предложили стать собственным корреспондентом союзной «Литературной газеты». Но он отказался, мотивируя свой ответ тем, что он научный работник и желает таковым остаться.

— А литература? — спросил партийный чиновник.

— Это мое хобби, в свободное время увлекаюсь, в основном для души… — ответил Букетов.

И это было правдой. По этому поводу он позднее писал: «Как я смотрю на свои литературные труды? Смотрю хорошо, с удовлетворением. Это переводы и рецензии. Причины, толкавшие писать много, возникли от духовной потребности… заниматься переводами начал из желания помочь своим соотечественникам, которые плохо владели русским языком, вследствие этого не могли знакомиться с шедеврами мировой литературы. Мне нравился процесс переводческой деятельности: он неимоверно труден, зато получаешь творческое наслаждение… Большое счастье иметь возможность отказаться от того, в чем ты начал сомневаться, дать себе отдых и подумать над тем, что ты делаешь. Я имел возможность отказаться от писания. Вернулся к писательскому труду тогда, когда понял, что мне есть о чем писать, есть мысли, знания…»

Казалось, Евней Арыстанулы и Зубайра Дуйсенкызы были предназначены друг для друга. Такое сочетание супругов редко бывает в жизни. Они жили в мире и согласии, у них совпадало почти все — избранная профессия, взгляды на жизнь, желания, спокойные характеры, гостеприимство. Они понимали друг друга с полуслова, довольствовались тем, что есть, не искали несбыточного, материального достатка сверх меры. Близкие, знакомые, друзья-товарищи приходили к ним с удовольствием, несмотря на то, что они в то время ютились в одной комнате коммуналки, но они создали там уютный семейный очаг.

Евней, с молодых лет поставивший перед собой высокую цель, ни шагу не отступал от нее: получил высшее техническое образование, успешно начал научную карьеру. По его примеру все его четыре младших брата, во всем подражая своему «Бапа», также закончили технические вузы. Материальное обеспечение матери, которая по-прежнему жила на родине, по очереди отправляя младших сыновей, по требованию Евнея, в Алматы (последыша в Караганду), он полностью взял на себя. Вслед за ним в Алматы первым приехал и поступил учиться Камзабай. Он вынужден был с юных лет работать и среднюю школу не смог закончить. Когда ему уже было за двадцать, старший брат потребовал: «Пока не обзавелся семьей, учись!..» В 1953 году Камзабай поступил в алматинский строительный техникум. После него в Алматы приехали братья Жартас и Шабдан. Оба учились в том институте, где Евней работал, и успешно закончили горный факультет КазГМИ. В учебе всем им значительную помощь оказала и Зубайра Дуйсенкызы, она опекала младших Букетовых, заменяя всем им мать. Выросшая в многодетной семье, она никого из молодых Букетовых не упрекала ни в чем, ровно и ласково относилась ко всем. А Шабдан постоянно жил у них, так как учился в алматинской средней школе…

Молодым супругам нелегко было нести эти заботы, не зря говорят: дом с детьми — базар, но они не роптали…

А вот своих детей им Аллах не послал, и от этого они чувствовали себя несчастными. Как они хотели, чтобы в их доме раздался звонкий детский смех!.. Но, увы… Со временем отсутствие дитя начало нарушать идиллию согласия, тепла и уюта в их очаге уже не было.

В книге «Родник Евнея» опубликовано стихотворение, вынесенное нами в эпиграф этой главы, она посвящена «Асе». А она — первенец его брата Шабдана, смышленая девочка училась в школе только на отлично, писала стихи уже в детстве. «Сейчас дочка нашего клана, по воле судьбы, живет под Миланом в Италии…» — пишет в автобиографической книге К. А. Букетов. «Мой младший Гайса тоже учился хорошо. Сейчас живет в Алматы со своей семьей, имеет детей, пошел по стопам брата Евнея, занимается наукой, пока кандидат химических наук, — писал он в ответном письме по моему конкретному запросу, касающемуся старшего брата. — Зимой брат два-три раза в неделю приходил к нам домой, особенно долго разговаривал с Гайсой, чему-то его обучал, и то, что раньше задавал ему, повторяли, посидев пару часов, довольный уходил в свою квартиру. За четырнадцать лет совместного проживания в одном доме он ни разу не изменил этой привычке. Мы с супругой Бикен, естественно, любили своих птенцов не меньше его, но мы поражались, что он любил детей по-особому. Евнея обожали дети, так как он проявлял нежность и человечность в отношении к ним, особенно он много внимания уделял воспитанию ребят, у кого были хорошие задатки к учебе, он их всегда и постоянно опекал. Поразительно было то, что он никогда не показывал, кого из детей любит чуть больше, чем другого…»

Здесь описано характерное для Евнея Арыстанулы поведение, когда ему уже перевалило за пятьдесят.

С Зубайрой счастья стать отцом он так и не испытал. Не трудно понять всю глубину его душевной драмы. Одновременно эту драму переживала и Зубайра Дуйсенкызы. Ее страдания были еще тяжелее, чем у мужа: за долгие и унизительные обследования у врачей-гинекологов она уже поняла, что причиной бездетности является она сама. Мало того, она знала, самое страшное, что поправить это — уже невозможно…

Эти мучения супругов становились с каждым днем все более невыносимыми, а терпение, несмотря на их природный такт и уравновешенность, начало все равно иссякать. Взаимная любовь и привязанность шли на убыль, из года в год они приближались к роковой черте.

«В то время я учился в техникуме. Было лето 1956 года, — в очередном письме мне писал Камза-еке в августе 2003 года. — Однажды мать мне сказала: «Евней решил разойтись с Зубайрой. Причина развода — нет детей. Аллах свидетель, я очень полюбила ее, всегда думала, что строптивому по характеру Евнею сам Всевышний послал умную, спокойную женщину. Как услышала о намерении Евнея, лишилась сна… Единственный выход, чтобы они не развелись, — эту маленькую девочку, которую я воспитываю, отдать им, чтобы они удочерили ее…» Она имела в виду трехлетнюю дочку дяди Маутая, у которого скоропостижно скончалась жена, девочка осталась сиротой, и наша мать взяла ее к себе, звали ее Асима. В то время ей было чуть больше трех лет. Короче говоря, когда я возвращался в Алматы на учебу, то взял ее с собой. Брат и сноха меня встретили на вокзале, и там я сразу почувствовал по их выражению лиц что-то неладное. Е1а следующий день начиналась учеба, поэтому я быстро ушел в общежитие. В субботу снова пришел к ним домой. Зуке ребенка искупала, подстригла ей волосы, одела ее во все новое. Асима стала маленькой красавицей. Смазливая девчушка, быстро привыкнув к ней, не отставала от нее ни на шаг, везде следовала за ней. На душе у меня стало теплее. Я просто поразился мудрости нашей матери… Брата дома не было, я не стал спрашивать, где он; обрадовавшись, что дело пошло на лад, ушел в общежитие.

Через несколько суток я снова пришел, Зуке мне сообщает: «Отпросись с занятий, надо этого ребенка отвезти к матери. Асиму привезли к нам поздновато, с твоим братом мы окончательно решили развестись. Евней ушел жить в общежитие…» — сказала так, как будто мне по голове обухом ударила. Некоторое время мы оба сидели молча, потом, как бы излив души, что-то друг другу сказали и даже прослезились. В тот час пришел Евней. Мне принес билет на прямой поезд в Петропавловск (в это время уже действовала прямая железная дорога Моинты — Чу, которая сократила время проезда почти втрое. — М. С.). Сходив к директору техникума, он попросил освободить меня от учебы на одну неделю. Что поделаешь, беспрекословно выполнять, что говорит брат, — с малых лет для меня неписаный закон. Как побитый, захватив девочку, отправился в родной аул. Когда приехал, получил хорошую взбучку от матери: «Почему ребенка обратно привез, я же тебе сказала, во чтобы то ни стало через Асиму их помирить?!..» — кричала она на меня и долго проплакала. Сейчас я думаю, она очень любила свою первую сноху, с острой душевной болью переживала за тяжелую судьбу Евнея, верила в высокие человеческие качества Зуке, что она хорошая супруга сыну и нам отличная сноха. Видевшая разные жизненные ситуации, наша мать по этому поводу нисколько не ошиблась…»

У Евнея Арыстанулы был притягательный, общительный характер. В те годы, когда мы учились на последних курсах, он жил в студенческом общежитии, был уже холостяком…

Однажды вечером я пришел к нему в комнату, чтобы показать свой новый рассказ. Иногда он собирал группу студентов в своей комнате и зачитывал нам отрывки из комедии В. Маяковского «Клоп», которую в это время переводил. На таких вечерах я, тоже грешивший сочинительством, нередко делился своими соображениями, поэтому мой визит к нему со своим рассказом был неслучайным. Евней Арыстанулы, бегло перелистав мое «творение», изрек: «Приглашай джигитов, кого найдешь, сейчас же прочитаем». Я привел несколько своих дружков и начал читать рассказ.

Этот рассказ до сегодняшнего дня не опубликован. Видимо, не очень достоин этого. Назывался он «Обманутая надежда», а сюжет был таким: алматинский студент влюбился в привлекательную девушку, которая проживала в другом городе. Соскучившись по ней, он неожиданно приезжает туда и, встретив любимую в объятьях другого парня, тут же уезжает обратно…

Прочитал его минут за двадцать. Кончив, жду суда товарищей.

— Ну, высказывайтесь, — требует Евней Арыстанулы.

— По-моему, герой рассказа — слишком хлипкий парень, за свою любовь надо бороться, а он, молча проглотив обиду, уезжает обратно, — сказал один из слушателей.

— Ну, как не уехать, если та красавица, которой он свято верил, оказалась склонной к измене и перемене, как ветер мая. Такую вертихвостку нельзя изображать красавицей, надо ее показывать кривоногой…

— Правильное замечание! Даже лучше, если еще и узкоглазой показать, у которой не все шарики в голове…

— По-моему, ты в нашем институте зря вертишься. Тебе нужно было поступать в университет, на филологический факультет, лучше на журфак… — заметил еще один из умников. — Вы же, Ебеке, не знаете, что он во время лекций иногда пописывает вот такие опусы…

Мои знакомые, острые на язык, вместо того чтобы обсуждать мой рассказ, перешли на подковырки и насмешки в мой адрес. Евней Арыстанулы пока молчал. Мои же друзья вошли во вкус: мол, кто погонится за двумя зайцами, ни одного не поймает. В общем, разгорелся вечный спор о физике и лирике.

— Вы не по той тропе пошли, джигиты! — громко хохоча, воскликнул Ебеке наконец. — Вы же с удовольствием читали новый роман Даниила Гранина «Искатели»? Потому что в романе описывается близкая вам среда, люди производства. А вы знаете, что автор романа технарь? Благодаря этому он сумел верно, изнутри показать производственную атмосферу, создать правдивые образы своих героев — ему это всё знакомо, так как сам он когда-то работал в цеху. Так что, ребята, зря не критикуйте своего товарища…

Потом Ебеке по поводу моего рассказа высказал ряд замечаний, но в основном одобрил сюжетную канву, скорее, мое стремление к творчеству. И те, кто на меня ополчились, сразу утихомирились… Теперь же я думаю, что Евней Арыстанулы, несмотря на слабый рассказ, меня не зря поддержал…

Позднее в одном из первых номеров нашей институтской газеты «За инженерные кадры» был опубликован мой очерк «Наш любимый профессор». Подтолкнул меня к написанию этого очерка Евней Арыстанулы.

— Тебе известно, что нашему математику Николаю Степановичу скоро исполняется семьдесят пять лет? — спросил он меня.

— Знаю.

— А если я тебе, как редактор, закажу очерк о нем?

— О, агай, не смогу, ведь надо писать по-русски… — замялся я. — Освободите меня от этого поручения…

— Пиши на казахском, вообще всё, что думаешь об этом чудесном человеке. Ведь он ваш любимец… Если сумеешь написать стоящий очерк, за переводом дело не станет.

Профессор Старков был уважаемым человеком. На первых двух курсах он преподавал нам высшую математику, читал свой предмет прекрасно. Чудаковатый и бесхитростный по характеру, он был, когда требовалось, очень строгим человеком. Его биография просто поразительна: защитил кандидатскую диссертацию, когда ему исполнилось 66 лет; накануне своего 75-летия получил звание профессора; а по специальности, как ни странно, он был геодезистом, в 1930-е годы он вдоль и поперек исколесил казахскую степь — от берегов Каспия до снежных вершин Алатау, производя топографические съемки для географических карт.

Разумеется, писать о таком необыкновенном человеке с уникальной биографией не составляло особого труда. Но я решил не повторять анкету по учету кадров, а начал свой рассказ с одного частного случая, произошедшего лично со мной.

Это было на первом курсе, в 1953 году, на первом же экзамене…

— Уважаемый, как это так?! Ты не ответил на два вопроса билета. Знаний — ноль!.. — сказал профессор Старков, сердито толкнув мою зачетку. Я угрюмо молчал. — Как же с такими слабыми знаниями ты сумел поступить в наш институт?..

Понуро склонив голову, я еле слышно произнес:

— Я медалист.

— A-а, что ты сказал?! Какая медаль?!

— Зо… зо-ло-тая…

Кинув зачетную книжку на стол, профессор удивленно взглянул на меня и сказал:

— Ну-ка, мил человек, проверим твою медаль на зубок. Настоящая или фальшивая?

Он написал в моей тетради уравнение с двумя неизвестными. Это была задача для школьника. Я легко справился с ней. Николай Степанович, проверив решение, подкинул еще пару уравнений, притом писал их, не глядя в книжки, придумывая на ходу. Эти оказались более сложными. Потратив на них четверть часа или чуть более, я справился и с ними. Профессор несколько подобрел, покачав седой головой, продолжал испытание… Над следующими задачами я потел целый час. В общем, пока двенадцать человек из нашей подгруппы в течение трех часов сдавали экзамены, я сидел возле Старкова.

Наконец мы остались в аудитории вдвоем.

— Уважаемый, медаль твоя действительно золотая!.. — буркнул Николай Степанович. — Вижу, ты нашей закалки, но в чем дело, почему ты не ответил на вопросы, поставленные в билете?

Я объяснил, что окончил аульную школу, его лекции в первые дни совсем не понимал…

— Ясно, мил человек, надо было подойти ко мне, остаться на дополнительные занятия, а ты, наверное, стеснялся… Попросить никогда не зазорно, а не знать предмет — это никуда не годится!.. Поэтому сейчас я тебе поставлю авансом тройку. Если я так не сделаю, тебя исключат из института или, в лучшем случае, лишат стипендии. Словом, со второго семестра мы вдвоем с тобой заново возьмемся изучать основы высшей математики…

Куда же мне было деваться? Оставалось только благодарить ставшего вдруг снисходительным экзаменатора. А во втором полугодии на изучение высшей математики я бросил все силы. И подстегивал меня сам профессор Старков. Короче говоря, к летней экзаменационной сессии по этому предмету я подготовился основательно…

Николай Степанович был доволен мною, я ответил на все вопросы контрольного билета, но он в зачетке моей поставил четверку. Я же рассчитывал на пятерку и, насупившись, попросил задать мне дополнительные вопросы. Николай Степанович вместо ответа громко рассмеялся, хитровато взглянув на меня: «Дорогой, ты уже забыл, как мы договаривались зимой! В тот раз я тебе один балл дал в долг, сейчас его возвращаю, значит, мы уже квиты… Если и на следующем экзамене будешь отвечать так, как сегодня, считай пятерка тебе обеспечена, я не жадный на оценки!..»

Стержневым сюжетом очерка о Н. С. Старкове стал этот случай, честный мой рассказ о строгости и справедливости наставника. Конечно, не преминул я написать и о других его достоинствах, о его трудовой и преподавательской биографии…

Прочитав очерк, Евней Арыстанулы сказал:

— Правдивая вещь получилась. Будем переводить и печатать…

Естественно, перевел его на русский язык сам редактор газеты «За инженерные кадры». На мой взгляд, очерк при переводе получился еще лучше, засверкал всеми гранями. Но это для меня обернулось дополнительной нагрузкой…

Через неделю, после публикации очерка «Мой любимый профессор», меня пригласил Евней Арыстанулы и сообщил, что партбюро института приняло решение выпускать четвертую страницу многотиражки на казахском языке и что мне поручено готовить эту полосу. Готовить еженедельно целую страницу было не так-то просто и опытному журналисту, а каково мне, студенту технического института?.. Все же пришлось этим заняться. Я ходил по комнатам общежитий, собирал стихи студентов, рассказы и фельетоны, разные занимательные и смешные истории из жизни молодежи, дружеские шаржи (среди студентов КазГМИ в те годы очень много было любителей рисовать)… Словом, четвертая страница газеты стала популярной среди казахской молодежи института.

В результате совместная работа с таким литератором, как Е. А. Букетов, общение с этим разносторонне развитым человеком в конце концов привели меня на полную превратностей и тревог, страданий и быстро проходящей славы, одновременно захватывающую дух тропу писателя…

Со второй женой Евнея Арыстанулы — Алмой Битеевой я познакомился в Алматы, летом 2003 года, когда уже писал эту книгу. Я пришел к ней домой, предварительно созвонившись, притом не скрывая цели своего визита, того, что разговор будет о ее молодости, когда они с Евнеем Арыстанулы жили под одной крышей, как говорят, дружно и весело, а также и о причинах их дальнейших разногласий. Аллах свидетель, я не скрывал от нее своих намерений отразить в своем документальном произведении и семейные проблемы, какими бы они ни были неприятными и тяжелыми для нее, ведь читателей интересует и эта сторона жизни Букетова, хотя разбираться в чужой жизни, скрытой от посторонних глаз, — очень тяжело…

Что поделаешь, автору документального произведения надо знать и такие сугубо интимные стороны жизни своего героя. Иначе не получится правдивая книга о нем. Советская идеология заставляла авторов обходить их стороной. Потому и создавались стандартные, однобокие образы идеальных и во всем «правильных» людей, что вовсе не соответствовало действительности. Зарубежные литераторы отвергли этот метод так называемого «социалистического реализма» — создания мнимых, ходульных героев, наоборот, показывают человека без прикрас, таким, какой он есть со всеми его слабостями, потому что в жизни нет человека без грехов и недостатков. «Почему же не поучиться, скажем, у известного французского мастера биографического жанра — Андре Моруа, создавшего такие шедевры, как, скажем, «Жизнь Александра Флеминга» и другие?» — думал я, решившись писать биографию своего героя.

Итак, в беседе с Алмой Битеевой я выяснил, что она родилась в 1935 году в семье Бекжана Битеева, у него было восемь детей (четыре девочки, четыре мальчика). Окончив русскую школу, она поступила в КазГУ на русское отделение филологического факультета. Глава семьи Бекжан-аксакал имел среднее образование. До 1940 года он закончил какой-то техникум, благодаря этому в годы войны перебрался в Алматы, работал управляющим республиканской конторы по сбору утильсырья. Должно быть, своим практическим умом он хорошо усвоил житейскую истину, что успех детей в жизни зависит от образования. Потому Бекжан все свои силы направил на то, чтобы все дети закончили вузы. Но, к сожалению, он не увидел плодов своей мечты, умер в 1960-е годы, и тяготы обучения младших детей легли на плечи его энергичной супруги…

— Евней в студенческие годы часто приходил к нам домой, я тогда была ученицей младших классов и еще ходила с длинной косой и белым бантиком… — с улыбкой вспоминала Алма Бекжанкызы. — А приходил он к нам потому, что мы с ним из одного племени — даже из одной подгруппы рода атыгай. Его предки жили в Северном Казахстане, а наши — в бывшем Кокшетауском уезде… Отец наш был замечательным рассказчиком, прекрасно знал родословную-шежире своего рода. Кроме того, он высоко ценил родственные отношения, считал всех атыгайцев своими близкими. Словом, они с Евнеем друг друга уважали… Однажды, когда Евней пришел, отца дома не было, ему пришлось долго ждать. Мне это надоело, и когда отец вернулся с работы, я, стремглав выбежав к нему навстречу, выплеснула накопившееся во мне недовольство: «Этот длинный, как жердь, парень, твой родственник целый день ждет тебя», на что отец мне выговорил сердито: «Нельзя так говорить, доченька, когда джигит удался ростом — это очень хорошая примета: во-первых, это признак благородства! Во-вторых, он — из рода богатырей, предки у него — одни батыры…» Почему-то эти слова отца запали мне в память. Откуда я могла знать, что выйду замуж за него, которого высмеивала за высокий рост…

Судьба распорядилась именно так: когда Алма повзрослела, они снова встретились. Этому благоприятствовали некоторые обстоятельства: Евней Арыстанулы часто навещал своего друга, драматурга Калтая Мухамеджанова; их тянуло друг к другу, у них был общий интерес — они обожали театр, к тому же Евней в те годы стал грозным для драматургов критиком; и, конечно, начинающему драматургу он представлялся этаким мэтром. Долго ходивший в холостяках Калтай женился на красавице Фариде, а она была старшей дочерью Бекжана Битеева. И однажды холостяк Евней в квартире друга встретил повзрослевшую, похорошевшую, стройную девушку, она училась на последнем курсе университета. Это была та самая озорная девчонка, школьница Алма, когда-то бегавшая в доме Бекжана-аксакала, с длинными, почти до пят косами. В душе джигита что-то перевернулось, поднялась буря непонятных эмоций. Ему показалось, что он, наконец-то, встретил ту Карагоз, давно потерянную, Лишившись дара речи, он стоял как вкопанный. Девушка ушла в другую комнату, а Евней все глядел ей вслед. Он уже понял, что влюбился в нее с первого взгляда. Сердечная тоска его продолжалась довольно долго. Подойти к ней, пригласить куда-нибудь, не говоря уж о танцах, на вечер отдыха, хотя бы на новую постановку театра, он не решался. Порывы сердца сдерживала разница в возрасте. Хорошо, если примет она приглашение, а если скажет: «Нет, что вы, с каким намерением приглашаете?..», что делать тогда?..

Любовные страдания друга заметил Калтай и однажды не то всерьез, не то в шутку сказал:

— Эй, холостяк, моя балдызка[35] уже заканчивает КазГУ, считай, что через пару месяцев ты ее потеряешь навсегда, ей уже за двадцать… Если заплатишь мне хороший калым[36] — посодействую в твою пользу, как-никак я — ее родной зять, и Алма будет твоя.

Намеки Калтая были услышаны. Евней стал действовать смелее, и Алма не отвергла ухаживаний ученого джигита (разница в возрасте была всего десять лет), в конце лета они справили свадьбу.

Свадьба — всегда веселье, но оно быстро проходит, как весеннее половодье. А вся будничная жизнь, как говорится, впереди. В следующем, 1959 году, 26 июля в шаныраке Евнея впервые раздалось детское «уа-уа». Евней стал отцом, тогда ему исполнилось тридцать четыре года. Младенец огласил своим громким криком огромную квартиру (в это время Букетовы, покинув студенческое общежитие, получили четырехкомнатную квартиру в центре города). Счастливый отец, приоткрыв завернутую в одеяло дочь, долго всматривался в лицо крошки, потом удовлетворенно сказал: «Ух ты, уже качает свои права, как бы заявляя, вы меня узнаете? Истинная красавица! Мать наша правильно назвала ее: имя звучное и громкое — Акелу[37], только Акелу, не иначе!..» А потом, балуя малышку, нежно звал ее — Аканай, с вариациями Акантай, чаще всего — Акакок. Последнее обращение, по словам Алмы Бекжанкызы, окончательно закрепилось за нею, отец в последние годы постоянно величал ее именно так.

В беседе с Алмой Бекжанкызы я поинтересовался: «А как вас звал супруг? Наверное, Алмажан? Или называл другим ласкательным именем?»

— О нет, хотя и любил страстно, никогда открыто не показывал свои чувства, в этом он был скуповат.

Меня он называл Алмабай, видимо, чтобы сочеталось с созвучным, ласкательным именем дочери — Аканай. Вообще, он был очень строг, требователен. Мне объясняли, что так его воспитала бабушка, он ведь с малых лет верховодил в своем доме. Покойная свекровь моя, Бальтай, была умной женщиной, она меня сразу предупредила, чтобы я ему ни в чем не перечила, что весь мужской род Букетовых привык командовать женщинами. Она говорила, что от этого вреда не будет, и, если хочешь добиться чего-то от него, можно всегда это получить лаской и умом… Я молодая была, в те годы не очень слушалась старших, повидавших жизнь. Сейчас я думаю, что свекровь моя была во многом права…

В «Шести письмах другу» в ироническом тоне говорится: «Переход в положение хорошо зарабатывающего научного работника, преподавателя высшего учебного заведения (каковым стал сразу же после защиты диссертации) очень тешил мое самолюбие, и, как я уже писал тебе, в определенный период я был очень доволен собой…»

К счастью, этот период благодушия и самодовольства продолжался недолго.

Пытливый ум Букетова постоянно жаждал новых впечатлений, достижений, открытий, и он снова окунулся в науку. Теперь его целиком захватила идея внедрения в производство более эффективной технологии выплавки меди, при которой бы значительно увеличился выход сопутствующих металлов — молибдена, селена, теллура. Что касается молибдена, то ему уже казалось, что проблема извлечения его из шламов положительно решена им еще в 1954 году в кандидатской диссертации. Содержащиеся в ней расчеты просто надо проверить на производстве, скажем, на том же Балхашском медеплавильном гиганте. Что обещает огромную выгоду для государства. Параллельно этому он мечтал повторно извлекать из гор отходов производства, на языке металлургов — отвалов, в бурю засыпавших пылью весь город Балхаш, редкие элементы, что также принесло бы миллионные прибыли, так как потребность в них растет из года в год.

Этот замысел по своей значимости не только в то время, но и сейчас (спустя пятьдесят лет, в XXI веке) поражает своим размахом. В голову молодому ученому-металлургу пришла просто уму непостижимая мысль. Да и сам он признает это в своих воспоминаниях: «Это был, конечно, очень дерзкий план. Но почему-то ныне этого не стыжусь. Не стыжусь, вероятно, потому что ни тогда, ни после я ни минуты не сомневался, что добьюсь успеха… Я надеялся только на упорный труд и верил, что он будет вознагражден. Мечты эти принимали, как теперь вспоминаю, просто глобальные размеры».

Итак, молодой ученый Букетов составил программу комплексного извлечения многих редких элементов из отходов цветной металлургии. Подключив к реализации программы нескольких аспирантов института и даже лучших своих студентов, он хотел немедленно начать исследования, понимая, что они могут затянуться на добрый десяток лет, а то и больше. Но сроки его не пугали. Кстати, он не был фантазером, некоторые новшества надеялся внедрить в производство в ближайшее время, а за счет полученных от этого дивидендов и финансовой помощи в широкомасштабную программу расширить тематику исследований. Государственных субсидий, выделяемых для высших учебных заведений на такие исследования, было недостаточно (они тратились на подготовку аспирантов и только мизерная часть — на незначительные исследовательские работы), потому весь расчет был на солидную помощь производственных комбинатов, которые очень нуждались в усовершенствовании своей технологии, ведь это было выгодно для них, было даже нужнее им, чем ученым…

Цель была ясна, усилия сплоченной команды сулили успех. Однако…

Автор «Шести писем другу» приводит один случай, произошедший с ним в тот напряженный период. Когда он приехал вместе с практикантами-студентами на один из заводов Урала, цех завода, выпускавший редкий металл, переезжал в новое здание. Наш ученый, узнав, что там собираются работать по старинке, срочно набрал деловых и знающих помощников и в короткий срок провел задуманный эксперимент в заводской лаборатории, после этого предложил заводчанам изменить производственный цикл и перенести в новый цех обновленную технологию. Его предложение обсудили на техническом совете. Ни один из инженеров-технологов не был против, наоборот, все дружно одобрили, даже высказали благодарность за помощь. Но начальник цеха, Манефа Максимовна К., мило улыбаясь, сказала: вначале надо переехать в новое здание, немного освоиться там, и тогда уж она с великим удовольствием возьмется внедрять новшество, предложенное уважаемым казахстанским ученым…

Такой компромисс устраивал обе стороны. Но когда Е. А. Букетов собрался уезжать, Николай Алексеевич (Алексей Николаевич Полукаров. — М. С.) — опытный производственник и рационализатор, потому и ставший близким приятелем Букетова, сказал ему напрямик: «Я хочу вас предупредить, Евней Арстанович, чтобы вы не очень обольщались и надеялись на заверение этой красивой бабы, через день-два она о нем забудет, как это с ней бывало не раз. То есть хочу сказать, что из-за предложения какого-то приезжего, оказавшегося умнее ее, не будет она нарушать свою привычную, спокойную жизнь. Если вы спросите ее: почему же, она, снова сладко улыбаясь, что-нибудь вам наплетет и будет так тянуть кота за хвост изо дня в день, из года в год, пока вы сами от всего не откажетесь…» «Николай Алексеевич оказался прав. Идея моя была похоронена и именно таким образом, как и другие идеи, как предсказывал друг», — пишет Е. Букетов.

Между тем это событие и другие случаи заставили Евнея Арыстанулы, наметившего комплексные исследования, скорректировать их в сторону сокращения. Такие заслоны науке создавались почти во всех отраслях промышленности Советского Союза. Причина этого одна — бюрократизм. Отдельные энтузиасты десятками лет пробивали свои идеи, отдавая этому все силы, с горем пополам добивались желаемых результатов, но чтобы внедрить их в производство, приходилось начинать все заново. Самое печальное, что конкретно препятствовавших этому консерваторов никогда не находили и не наказывали…

А выпуск редких металлов для казахстанских металлургов был совершенно новым делом. Хотя они назывались «редкими», в рудах казахской степи их было немало, некоторые встречались даже в виде компактных скоплений. Учитывая все возрастающую потребность в них, Госплан СССР постоянно увеличивал объемы их выпуска. Но, увы, технология получения их была сложной и до конца не отработанной. Намерение кандидата технических наук Е. А. Букетова направить это дело в нужное русло диктовалось острой производственной необходимостью. Потому он, несмотря на большую загруженность, ежедневно час-другой, иногда день-два в течение недели просиживал в лаборатории института. «Но как и в годы, когда был аспирантом, не смог уходить в проблему с головой, думать о ней днем и ночью, на долгие эксперименты не было условий. Но я жаждал деятельности, я верил в свои силы, мечтал о популярности…» — признается он в своих записях.

По прошествии довольно долгого времени он понял, что, работая в высшем учебном заведении, осуществить задуманное почти невозможно: «Я уже начал приходить к скептической мысли, что планы мои относительно широкого проведения намеченных исследований останутся планами, после окончания… аспирантуры я так и не приблизился к научной цели, о которой мечтал…»

Что делать? Может, перейти в академический институт, попроситься в специальную лабораторию, там найти сподвижников и ринуться в исследования?..

Осенью 1958 года по рекомендации тогдашнего директора КазГМИ Умирхана Аймагамбетулы Байконырова Е. А. Букетов был назначен заместителем директора по учебной части. На директорскую должность У. А. Байконыров был приглашен в 1952 году, до этого работал в Жезказгане, где был главным инженером и начальником крупной шахты. Умирхан Аймагамбетулы, как говорили сослуживцы, на свою «бедную голову», занимался и научной работой, даже имел ученую степень. Вот почему он и возглавил единственный технический институт республики. Байконыров уже более десяти лет руководил престижным учебным заведением, стал доктором технических наук, профессором, избрали его и членом в АН КазССР…

— В твои обязанности входит следить за успеваемостью студентов, создавать условия, чтобы они стали хорошими специалистами. Для этого, конечно, весь преподавательский коллектив института должен плодотворно трудиться, — наставлял директор учебного заведения своего нового заместителя. — Как будет работать первый руководитель института — его дело, пусть это вас не касается. А заместитель должен трудиться беспрерывно. Чем больше трудишься, тем больше бывает ошибок, просчетов — это закон жизни. Все предугадать, запланировать невозможно, будем их исправлять совместно — если такое случится… Мой авторитет во многом зависит от заместителей, таких как ты, от их умения работать… Один из путей добиться хороших результатов — стараться понравиться окружающим тебя людям, найти ключ к сердцам их, уметь ладить с ними и расставить кадры по их способностям. Это целая наука. Надо уметь верно определить характер каждого человека, его способности, дорогой…

После этих назиданий директора института Евней Арыстанулы крепко задумался, взвешивая свалившуюся на него ответственность. У него ведь не было опыта руководящей работы.

Приступив к исполнению своих обязанностей замдиректора по учебной части, Евней Арыстанулы решил послушать лекции некоторых коллег. Посетив лекцию доцента Р. А. Орманова (в автобиографической повести фамилия его изменена), он убедился, что коллега преподает физику на низком уровне. Хотя доцент Орманов неплохо знал свой предмет, Букетова удивило то, что он не умеет донести свои знания до слушателей, причина — неподготовленность к лекции, кроме того, он мельтешил, суетился перед доской, написав формулы, толком их не объяснив, тут же их стирал. Затем переходил к новым. Студенты не успевали записывать, не то чтобы усвоить…

После занятий заместитель директора предложил разобрать прошедшую лекцию. Но заведующий кафедрой, пожилой профессор, выгораживая преподавателя своей кафедры, стал на дыбы: «Лекция прошла неплохо. Рахат Ахметович несколько тороплив, но это дело поправимое…»

Евней Арыстанулы в тот же день продолжил разговор с профессором-физиком в своем служебном кабинете и прямо выразил ему свои претензии: «Вы, уважаемый профессор, несмотря на то, что доцент Орманов плохо читал свой курс, видя его значительные методические промахи, заступились за него. Я не понимаю вас…» Заведующий кафедрой вскипел, даже до конца не выслушав его: «Когда я стал профессором, вы, молодой человек, еще под столом ползали, если забыли об этом, могу напомнить!..» — и хлопнул дверью.

«Пришлось мне самому поговорить с Ормановым, — пишет автор «Шести писем другу». — Он не стал хорошим лектором, однако после беседы со мной начал лучше готовиться и читал довольно сносно. Зато, познакомившись со мной, Рахат Ахметович приобрел дополнительную возможность для изыскания нужных приборов, для обращения к нужным людям от имени института и периодически мобилизовал меня на эти дела. Словом, Орманов умел даже свои недостатки использовать в интересах своего дела».

Недобросовестных преподавателей в институте оказалось не так уж мало. В борьбе с ними заместитель директора института добился некоторых успехов, но не избежал ошибок. Одной из таких проигранных ситуаций, по словам автора, был печальный случай с одним из талантливых химиков института. «Я проявил рьяную активность, оказывается, не поняв провокаций его явных недоброжелателей, и это послужило причиной его преждевременного ухода на пенсию…» — с глубоким сожалением пишет автор воспоминаний. Евней Арыстанулы сетует также по поводу недовольства своего любимого наставника В. Д. Пономарева тем, что он так быстро пожертвовал научной работой, согласившись на престижную должность. Виктор Дмитриевич время от времени ему напоминал, что научные исследования — его жизненное призвание, и давал конкретные задания…

«Должность заместителя директора ничего не прибавила к моему научному положению, наоборот, только усложнила, — говорит Евней Арыстанулы в своей книге «Шесть писем другу». — Кроме того, стал бывать в лаборатории намного реже, чем раньше. В то же время меня не покидала мысль о судьбе задуманных исследований…»