Евней Букетов

Глава 12 «ОН НЕМНОГО НА ЗЕМЛЕ ПРОЖИЛ, НО ПАМЯТНИК ВЕЧНЫЙ ЗАСЛУЖИЛ»

Евней Арыстанулы в течение многих лет лелеял мечту написать документально-художественную книгу о жизни и деятельности академика К. И. Сатпаева, которого боготворил. Почему он поставил перед собой такую трудную задачу?

Я об этом подробно рассказал в своих воспоминаниях-эссе «Через тернии», увидевших свет в 1994 году на казахском, а в 2002–2003 годах дважды — и на русском языке. Теперь же возникла необходимость дополнить повествование новыми данными, обнаруженными в архиве ученого.

Таисия Алексеевна, спутница жизни Каныша Имантайулы Сатпаева, после его кончины стала задумываться о создании достоверного жизнеописания выдающегося ученого. Однажды она напросилась на прием к первому секретарю Союза писателей Казахстана, замечательному художнику слова Габиту Махмудовичу Мусрепову…

— Она попыталась уговорить меня написать книгу о жизни Канеке, — рассказывал мне Габеке. — Но я постарался убедить ее, что мне в моем возрасте это уже не по силам. — «Уважаемая Таисия Алексеевна, — сказал я, — по моему глубокому убеждению, Канеке — это высочайшая вершина в мире науки, человек необыкновенного ума, неукротимой энергии и смелого размаха, он много испытал на своем веку, многого достиг. Чтобы воссоздать образ такой исполинской личности, нужно как минимум затратить 15–20 лет, а есть ли у меня, уже шагнувшего за шестьдесят лет, в запасе столько времени? Сомневаюсь…» И тебе говорю, внук старика Сарсеке, описать жизнь Сатпаева — гражданина и человека — задача очень ответственная. — Супруга Канеке задумалась, а потом попросила: «Уважаемый Габит Махмудович, тогда назовите мне такого «писателя-альпиниста», у которого не закружилась бы голова от восхождения на такую высоту. Разумеется, я надеюсь, вы уговорите его, если у него самого не хватит смелости на этот шаг…» Ей, почтенной вдове дорогого Канеке, трудно было отказать в чем-либо. И она знала это. Теперь задумался я. Честно признаюсь, я не назвал ей твое имя, хотя знал, что ты уже на подступах к этой теме… Я считал, что автором должен быть ученый человек, обязательно из круга Канеке, притом и литератор. Потому я назвал Евнея Букетова, коротко охарактеризовав сферу его деятельности, отметив, что он пишет одинаково хорошо на двух языках… Таисия Алексеевна сразу заинтересовалась его кандидатурой, высказала лишь опасения: не помешает ли ему его чрезмерная занятость в университете. Словом, я позвонил в Караганду, к моей радости, Евней тоже загорелся этой идеей…

С Ебеке я встретился в Алматы. Это было, кажется, зимой 1973 года. Он пригласил меня в свой номер в гостинице «Алматы». Там он поведал мне о своей договоренности с Таисией Алексеевной о том, что по ее настоянию уже приступил к изучению биографии Канеке.

— Я знаю, что ты к этой теме давно прицеливаешься, Медеу, — сказал Ебеке. — Не переживай, батыр, мы друг другу не будем мешать. Перед нами такой простор, что не только нам двоим, но и другим писателям не будет тесно. Дело в том, что у каждого будет свой Сатпаев, каким он его видит и понимает, это — закон литературы… Но у меня, Медеу, дефицит времени, потому прошу тебя: поделись со мной материалами о нем…

Таким образом, мы оказались как бы двумя пахарями на одном поле. Мало того, в журнале «Простор» уже была опубликована документальная повесть Алексея Брагина «Сокровище медного купола» о деятельности геолога Сатпаева, а полный текст ее готовился к выходу в свет издательством «Жазушы». Я знал, что Алексей Иванович года два тому назад плодотворно работал в Жезказгане, там он подружился с сатпаевцами, особенно с начальником Жезказганской ГРЭ, Героем Социалистического Труда В. И. Штифановым. А еще прошлым летом с той же целью известный ученый-литератор, академик Кажым Жумалиев объездил все сатпаевские места — Баянаул, Караганду, Улутау. Я же с 1963 года, по рекомендации земляка и зятя Каныш-ага археолога, академика Алькея Хаканулы Маргулана, начал свои изыскания. С тех пор прошло десять лет. Я побывал в спецархивах Геолкома в Ленинграде, в архивах СНХ в Москве, добрался даже до фонда Г. К. Орджоникидзе в ИМЛ, ездил в Томск, Жезказган, работал в архивах Павлодара, Семипалатинска, Караганды и Алматы. Словом, за эти годы я собрал огромный материал. Но главную свою идею пока держал при себе. Это должен был быть роман-дилогия под условным названием «Большой Жезказган». А пока готовил документальную книгу об ученом…

Теперь увидел, что к нашей троице сатпаевцев, желавших по-своему разработать эту интересную тему, присоединился Евней Букетов, человек безусловно талантливый и большой знаток научного наследия Каныша Имантайулы, притом близко с ним общавшийся…

— Ебеке, желания ваши мне понятны, — сказал я. — Но вы должны себе ясно представить весь огромный объем работы, необходимой для всестороннего освещения жизни ученого, притом во многих случаях скрытой от посторонних глаз. Выписки из его биографии вам не помогут. В архивах много таких тайн, истинную цену которых может знать только сам автор повествования. Это одна сторона медали, Ебеке… — Видя, что учитель мой призадумался, я решил открыть ему все свои карты: — Поделиться всеми собранными в архивах материалами я не могу… Дело в том, что многие мои записи сделаны в тетрадях и блокнотах. Это как бы для памяти, чтобы ими воспользоваться в нужный момент. Например, у меня записаны воспоминания более четырехсот его соратников. Как поделиться ими с вами? Это значит месяцами переписывать их…

— Ясно. Но ты ведь наверняка нашел другие документы, письма, например, адресованные Канеке. Вот такими редкими материалами ты можешь со мною поделиться. А я обязательно укажу, что это ты их нашел.

— Хорошо, Ебеке. Но хочу предупредить вас. Вы не рядовой писатель, как я. Вас в республике знают, вы академик, мало того, у вас высокая должность… Поднимать на щит Сатпаева сейчас — для вас чревато неприятностями, это может плохо отразиться на вашей научной и творческой карьере… — Когда я это сказал, Букетов как-то с обидой посмотрел на меня. Мне бы остановиться на этом, а я решил до конца высказать свои опасения. — Подлинную причину я не знаю, но твердо уверен, что в данный момент документальная книга, повесть или романы о Сатпаеве будут встречены нашим руководством в штыки…

— Перестань чушь нести! — рассердился Евней Арыстанулы. — Если о Сатпаеве не писать, то о ком же?!.. Кто это может нам запретить, кто и зачем? Странный, несуразный по сути затеял ты разговор. Какие-то сплетни собрал в кулуарах Академии наук и Союза писателей. Это завистники распространяют всякую чепуху, которые сами ни на что не способны, болтают, что им вздумается…

— Все-таки мой совет вам: до завершения рукописи никому ее не показывайте и не говорите о ней.

— Странный совет, что мне скрывать?..

— Ебеке, я все сказал. Дай бог, чтобы я ошибся!..

Что поделаешь, тому, что я говорил в тот вечер Евнею Арыстанулы от чистого сердца, он не придал значения.

Рукописи, хранящиеся в архиве ученого, свидетельствуют о том, что он не сразу взялся за жизнеописание Сатпаева, долго к этому готовился. Мне было известно, что он ездил в Баянаул, посещал родственников, проживавших близ Караганды, знакомился с материалами в Геологическом институте, собрал сведения о детских годах Каныша Имантайулы. Все это, по обыкновению, он долго изучал…

Первый очерк Е. А. Букетова «Промелькнувший метеор в Млечном Пути», посвященный 70-летнему юбилею К. И. Сатпаева, был опубликован в газете «Орталык Казахстан» 3 апреля 1969 года. Очерк, охватывавший всю жизнь замечательного ученого, он завершил такими словами: «Академик Веселовский, восхищаясь тем, что сделал за свою короткую жизнь на стезе науки Чокан Валиханов, добившийся огромных успехов, сравнивает его с промелькнувшим метеором. Каныш Сатпаев оказался намного счастливее Чокана. Канеке не промелькнул быстро в небе своей страны, он превратился в большую звезду на небосклоне, которая и сегодня светит нам. А вокруг нее уже скопилось много малых звезд. Символически можно сказать, что целая плеяда ученых казахстанцев, окружая Канеке, уже стала млечным путем».

К описанию деятельности своего кумира Евней Арыстанулы вновь возвратился в своем нашумевшем на весь Союз очерке «Человек, родившийся на верблюде, и его сверстники». Значит, с образом Каныша Сатпаева он никогда не расставался.

Между тем были люди, которые побуждали его и дальше писать об этом выдающемся человеке.

А. X. МАРГУЛАН — Е. А. БУКЕТОВУ,

7 апреля 1973 года (перевод с казахского):

«Дорогой Евке! (…) Конечно, не так-то просто писать о Каныше, однако писать надо. Не всякому это удается, а писатель, который хорошо знает инженерное ремесло, тем более, как Вы, человек, владеющий техническими знаниями, может взяться за эту тему. А другой, не представляющий эту сторону его жизни, может сделать общеописательную вещь, где в тени могут остаться самые главные деяния героя. Для Вас инженерная деятельность Каныша вполне понятна, Вы увидите и найдете в ней много интересного, я даже думаю, ни у кого не будете спрашивать, будете писать свободно и с интересом — только было бы у Вас время, и, конечно, берясь за этот период, надо писать обдуманно и не спеша. Но Вам не очень известен период — детство Каныша, прошедшее в ауле: в каком окружении он вырос, какое воспитание получил?.. По моему понятию, писать о Каныше это — равноценно тому, что писать в целом о казахском народе. «Путь Абая», который создал Мухтар (Ауэзов. — М. С.), не просто повествование о жизни одного Абая, мудрого поэта, это картина жизни всего казахского народа — быт, социально-политическое положение, история… — все там есть. Я не думаю, что когда Вы будете писать о Каныше, то все это тоже надо охватывать, повторять в новом времени, но все же в какой-то мере это должно отразиться.

Геологов, друзей-товарищей Каныша всегда поражали его глубокие знания, удивительно общительный характер, природная вежливость и искренность, многие его черты, редко встречающиеся даже в цивилизованных странах. На одной встрече, посвященной его памяти, профессор И. И. Бок спросил меня: «Разве из такого дикого, во многом невежественного кочевого народа мог выйти такой выдающийся человек?» Ясно, что он говорил так, следуя устоявшемуся стереотипу в обществе, не понимая ни сути, ни натуры казахского народа, тем более, не зная отца Каныша. Все положительные черты его характера, знания, вежливость Канышу достались от отца. Он и я с юных лет выросли под опекой этого мудрого и глубоко образованного человека. Каждый день он, Имеке, увлекательно рассказывал о прошлом. Он прекрасно и глубоко знал географию, исторические легенды своего народа. Его рассказы о времени правления Есима и Тауке ханов (XV–XVII вв.) были для нас — ничуть ни хуже, чем написанные исторические книги.

Имантай Сатпаев, отец Каныша, с такими знаниями мог бы учить многих профессоров, которые сейчас преподают в университетах. Он своими познаниями оказал большую помощь Г. Н. Потанину. Об этом удивительном человеке, хранителе старины, о том, как я в студенческие годы впитывал его знания, я подробно писал в своих воспоминаниях, озаглавленных «Светлая личность». В них же рассказал и о юношеских годах Каныша, подробности можете узнать оттуда.

…Прежде чем начать писать о Каныше, прочитайте многие книги из серии «Жизнь замечательных людей». Считаю, самой полезной из них для Вас будет — «Александр Гумбольдт». Его жизнь, деятельность, взгляды очень близки Канышу. О Каныше, Мухтаре, Шокане пишут многие, но таких, кто бы показал всю глубину их мировоззрения, пока не встречал ни одного. Вся надежда на Вас. Всей душой желаю, чтобы Вы написали хорошую вещь. Если будут какие-то вопросы, обращайтесь, готов служить Вам».

Нет на свете мук сильнее муки слова. Настоящий писатель всегда недоволен собой. То, что сегодня ему кажется хорошо написанным, завтра может не понравиться, и труд нескольких дней идет насмарку. Это для писателя — в порядке вещей. Приступив к повествованию о Сатпаеве, Ебеке тоже менял свои планы. Перечеркивал уже написанное и заново принимался за это же…

Т. А. САТПАЕВА — Е. А. БУКЕТОВУ,

21 января 1973 года;

«При первой встрече Вы говорили, что ранних лет касаться не будете, а начнете с образа ученого и организатора, что так совпадало с моими желаниями. (…)

А в последнее свое посещение Вы уже сообщили, что подробно будете отражать ранний период Кан. Им., начиная с его рода и племени, Чормановых и т. д. (…) что и расстроило меня…»

Через пятнадцать дней, в письме от 6 февраля Таисия Алексеевна рассматривает этот период в другом ракурсе:

«Конечно, творческий период Кан. Им. является самым трудным для авторов. Я Вас вполне понимаю при многообразных Ваших обязанностях. В это надо вжиться и посвятить специальное время, чтобы не урывками от разных дел заниматься такой темой. Это уже Ваше личное дело, которое Вы и можете только решать сами. Желаю Вам всяческих успехов!..»

В архиве ученого сохранились письма, которые Ебеке получал со всего Союза. Однако его собственные письма не всегда удается отыскать. В том числе те, которые переадресованы им вдове К. И. Сатпаева. Поэтому мы не можем судить о всех нюансах их переписки. Приблизительно лишь догадываемся, о чем шла речь. Например, в письме, отправленном 18 августа 1973 года, Таисия Алексеевна сообщает ему любопытную новость, притом для меня, будущего автора этой серии, совершенно неожиданную: «В связи с Вашей поездкой в Москву и предстоящим изданием книги о Каныше Имантаевиче я мечтаю, чтобы она была опубликована в «Молодой гвардии», о чем договаривался с главным редактором наш Шафик Чокинович. Вам надо заранее «застолбить» себя там…»

Т. А. САТПАЕВА — Е. А. БУКЕТОВУ,

26 ноября 1973 года:

«Глубокоуважаемый Евней Арстанович!

Получила Ваше письмо и «Вместо предисловия». Меня порадовало, что Вы как будто решительно, наконец, собрались писать о Каныше Имантаевиче. Ведь когда «вживешься» во что-либо, то тебя уже тянет к этому.

По Вашему «Вместо предисловия» видно, что Вы уже глубоко в это вникли.

«Марию Кюри» я Вам давала совсем не для подражания в написании, а как чудесную книгу, чтение которой доставляет истинное наслаждение. Данина я не очень люблю, какой-то у него тяжеловесный стиль. Но таких людей описывает, что приходится читать. Чего стоит фраза Евы Кюри: «Она не умела быть знаменитой». Так много здесь сказано о ее знаменитой, поистине великой, ученой матери. В то же время сама Мария Кюри написала о своем супруге — Пьере, где только перечислены научные идеи, над которыми он работал, а самого чело-века-то и нет. Очевидно, ее мозг был всецело поглощен вопросами науки, над которыми она трудилась…

Вы, конечно, напишете как-то по-своему. Хотелось бы, чтобы книга была интересна и доступна широкому кругу читателей и отображала его всесторонне. Леонид Ильич (Брежнев. — М. С.) сказал о нем как о выдающемся геологе, а он был и крупнейший организатор, государственный деятель и обаятельный человек. Ну, а слово «великий» — придержите. Одно, о чем буду Вас очень просить, не упоминайте меня и немного переделайте свое «Вместо предисловия», подайте его не в виде письма ко мне, а просто как Ваши размышления… Желаю творческого вдохновения!»

Как видим, Евней Арыстанулы, собрав необходимый для разбега материал, уже пробовал свое перо в этом направлении.

Евней БУКЕТОВ. «Вместо предисловия»:

«Глубокоуважаемая шешей[71] Таисия Алексеевна!

Прошло более двух лет с тех пор, как Вы убедили меня, что я (и никто другой!) должен написать биографию академика Каныша Имантаевича Сатпаева. Правда, Вы тогда не говорили буквально: «должны, обязаны», но из всего Вами сказанного я сделал такой вывод.

…Прежде всего, как писать? Самое опасное заключается в том, что, имея исключительно добрые намерения, можно отойти от истины. Легкое, недостаточно взвешенное отношение к памяти людей, деяния которых стали достоянием народов, часто, как мы знаем, приводит авторов к заблуждению: будто их собственное примитивное мышление отражает мысли и соображения большого человека. Вы говорили мне о том, что такие примеры имеются в нашей казахской литературе. Очень не хотелось бы, чтобы к подобным писаниям прибавились и мои.

…Особенно объективно необходимо, на мой взгляд, писать об академике Сатпаеве, первом великом человеке из нашего народа, поднявшемся во весь рост. Может быть, написать чисто научную биографию, год за годом прослеживая, как у Каныша Имантаевича зарождались те или иные идеи и как они находили теоретическое, научное и практическое воплощение. Это было бы очень интересно. Однако я не специалист в той отрасли знаний, в которую дальше и глубже других заглядывал академик Сатпаев, поэтому не могу претендовать на достаточно верное и в то же время достаточно доступное для широкого круга читателей изложение его идей и замыслов. Для этого необходимо быть специалистом высокого класса в данной области знаний.

…Вы дали мне прочитать книгу о Марии Кюри, написанную ее дочерью Евой. Слов нет, написана биография хорошо и читается с интересом. Однако здесь многое связано с колоритом личных взаимоотношений — матери и дочери. И в этом неповторимом колорите заключены лиризм и привлекательность повествования. Естественно, это для меня невозможно, ибо я имел с Канышем Имантаевичем чисто деловые взаимоотношения, да и то в последние годы его жизни. Кроме того, очень рискованно проводить какую-то параллель и делать сравнения на основе данных жизни и деятельности этих двух ученых. У этого ученого с мировым именем вся деятельность могла проходить и проходила буквально на глазах рядом находящегося человека. Попробуйте представить себе таким академика Сатпаева! Вы же сами мне рассказывали, как Вам легко было вести повествование (я имею в виду Ваши записи-воспоминания) до перевода Каныша Имантаевича на работу в Алма-Ату. Это, понятно, в Жезказгане Вы оба, страстно преданные любимому делу геологии, работали постоянно рядом, непрерывно делясь трудовыми и жизненными впечатлениями. Но после переезда в Алма-Ату резко расширился диапазон научной и научно-организационной деятельности ученого, стало трудно следить близким, даже Вам, за всеми деталями его работы, так как постепенно изменялась обстановка, позволяющая Вам ежедневно охватывать всю деятельность Каныша Имантаевича. И здесь Ваши записки, основанные на личных впечатлениях, естественно, не могли сохранить тот колорит, полноту, которая характерна для доалматинского периода. Отсюда следует, что для написания биографии ученого-организатора и общественного деятеля, который мог, благодаря нашему строю, авторитетно ставить вопросы о решении научных и научно-хозяйственных проблем на самых высоких уровнях в стране и претворять свои идеи в жизнь в колоссальных масштабах, по-видимому, совершенно не подходит повествование с позиции человека, лично связанного с ним.

…Я уже говорил о том, насколько опасна погоня за занимательностью и излишняя беллетризация. Однако элементы художественного осмысления отдельных фактов из жизни большого человека, наверное, необходимы, ибо все же надо стараться представить читателю зримый облик человека, а это можно сделать, описав его деяния динамично и объемно. Надо стараться, чтобы жизнеописание было по возможности нескучным, особенно, когда речь идет о таком жизнерадостном и оптимистичном человеке, каким был Каныш Имантаевич. Один из специалистов в этой области недавно назвал биографии, публикуемые под рубрикой «ЖЗЛ», художественным жанром, чем изрядно расстроил меня. Я совершенно не уверен в том, что мне удастся эта сторона при выполнении поставленной задачи. Но, мне кажется, право автора на элементы художественной интерпретации в некоторой степени облегчает дело, так как он получает определенную свободу действия для предположений и гипотез, для отображения в тех или иных случаях действий и поступков, которые, возможно, на самом деле не имели места, но могли быть с точки зрения исторической верности и жизненной правды. Словом, трудностей предвидится довольно много. Наш первый академик, слава нашего народа, в устах дореволюционного акына, поэта-импровизатора, выглядел бы былинным богатырем, ибо он поистине достоин монументальных и эпических произведений. Ныне на это, вероятно, необходимо время. Произведения непреходящего значения не создаются вдруг. А наша молодежь, наш читатель хочет знать об академике подробно и больше сегодня, сейчас. В связи с этим постараемся выполнить эту задачу в чрезвычайно скромных пределах, стараясь хотя бы отдаленно приблизиться к его сложной и неисчерпаемой духовной сути, опираясь на документы и факты. Будем стараться отбирать то, что будет казаться, на наш взгляд, самым характерным, самым ключевым, и строить на этом наши суждения».

Как видно из этого своеобразного вступления к повествованию (следует учесть, что мы его представили в более сжатом виде, сохраняя лишь главные мысли автора), Евней Арыстанулы довольно подробно пояснил свою основную цель, исходя из вопроса: «Как воссоздать в книге необъятную фигуру Сатпаева?» Он всесторонне продумал подходы к осуществлению этой задачи, показал, с каким багажом подступает к теме, тем самым ясно представил фабулу — стержень, на котором будет строиться повествование. Внимательному читателю понятно, что это предисловие написано в особом ключе, оно в корне отличается от привычных документальных произведений. Автор не скрывает от Таисии Алексеевны, что хочет показать богатую событиями совместную, счастливую и содержательную работу ученых-геологов, проживших тридцать восемь лет под одной крышей. Ориентируясь на главные вехи в биографии своего героя, он предполагал описать личную жизнь Канеке в тесной связи с его научной и производственной деятельностью. Это желание автора. А как получится? Покажет время.

Первые главы повествования дались нелегко. Все же после многомесячных терзаний ему удалось войти в ритм произведения. Стояла золотая юсень 1973 года — пора трудов и вдохновения.

Об этом мы узнаем из письма Таисии Алексеевны от 12 октября: «Спасибо за поздравление с праздником. Более того, меня порадовала приписка к поздравлению, что Вы начали писать о Каныше Имантаевиче. Пословица говорит: «Лиха беда начало». Может быть, это начало вдохновит Вас и Вы будете находить время для этой работы. А я буду об этом молиться Аллаху, так как здоровье мое разрушается на глазах и хочется быть уверенной, что это дело не замрет…»

Работа его набирала обороты. Рука просилась к перу, перо — к бумаге. Даже во время утренних пробежек он обдумывал текст, нужные слова, сравнения, фразы, произнося и проверяя их на слух. Придя домой, быстро приняв душ, сразу садился за письменный стол. Память у него была феноменальной: ни одно слово, ни одну фразу, сложенную на бегу, он не забывал. Утренняя свежесть, бег на чистом воздухе всегда прекрасно действовали на него, бодрили, и мозг хорошо работал, мысли текли легко, обгоняя одна другую, и за утро рождалось три-четыре страницы текста…

Супруга Зубайра в такие счастливые часы старалась его не беспокоить, не приглашала к телефону, к утренним визитерам, даже и на завтрак. Ждала, пока он, выполнив утреннюю «норму», выйдет из кабинета. Из-за полуоткрытой двери она лишь наблюдала за ним, склонившимся над столом, стараясь не греметь посудой при приготовлении завтрака, чтобы не отвлекать его от работы.

Писатель Аксслеу СЕЙДИМБЕК. Из дневника:

03.12.1973 года. «Был дома у Ебеке. Он мне прочитал первые главы своего нового произведения о Каныше Сатпаеве. Основательно описана среда и окружение великого человека, аул, где он родился и вырос. Без лишнего художественного вымысла нарисована картина старого аула. По этому поводу сам Ебеке высказал такую мысль:

— Долг тех, кто в жизни встречался с Канеке, получил от него наставления — запечатлеть это, как было, и оставить потомкам. Это фундамент будущих художественных произведений.

Далее он завел разговор о своих писательских муках. Оказывается, из того, что уже изложил на бумаге, он многое перечеркивает, убирает, заново переписывает. После этого говорили о том, что надо уметь выбрать из множества источников — самые нужные. Он мне показал пять или шесть папок материалов, собранных о Канеке».

11.10.1974 года. «Сходил на работу к Евнею Арыстанулы. (…) Он сказал, что в прошлые субботу и воскресенье съездил в Баянаул, посетил места, где проходили юношеские годы Каныша».

Осень и зима 1973 года для Евнея Арыстанулы оказались весьма плодотворными, он написал о детских годах Каныша (об овладении мусульманской грамотой, обучении в русско-казахской школе в ауле Чормановых). Две главы будущей книги, условно назвав их «В орбите кочевок», читал знакомым, несколько раз от руки переписывал, окончательно подчистив, отдал машинистке. Получилось 120 страниц (из них 12 страниц «Вместо предисловия»). И все это в нескольких экземплярах отвез в Алматы.

Т. А САТПАЕВА — Е. А БУКЕТОВУ,

13 апреля 1974 года.

«Глубокоуважаемый Евней Арстанович! Прочитала оставленную Вами рукопись будущего большого произведения о Каныше Имантаевиче. Очень интересно написано. Прочитала два раза «с чувством, толком и расстановкой». Много таких особенностей, характеризующих национальные черты быта народа. Прекрасен образ отца, врожденный такт его и влияние на детей. Конечно, ни один русский автор этого совершенно не знает и не отразит в своих «домыслах». Я думаю, Вы уже одержимы этой работой и я спокойна за дальнейшую ее судьбу.

Каныш Имантаевич о себе не очень распространялся. Кое-что хотелось бы при личной встрече обсудить с Вами. В письме получится многословно, да можно и не совсем правильно понять. Только будьте уверены в моей доброжелательности.

Родственники читают Вашу рукопись, им она также нравится. Кемаль Акишев — сын сестры Каныша Имантаевича что-то пишет о своем детстве, о матери…»

11 апреля 1974 года в газете «Ленинская смена» был опубликован очерк Евнея Букетова «Первый академик», посвященный 75-летию со дня рождения К. И. Сатпаева. Для Таисии Алексеевны, которая каждый месяц посылала по нескольку писем в Караганду, беспокоилась и постоянно напоминала, что она «полезная старуха» (эти слова она писала по-казахски: «кара кемпирь»), — новая публикация Е. Букетова была радостным событием, о чем свидетельствует письмо, которое мы предлагаем вниманию читателей.

«Глубокоуважаемый и дорогой мой писатель Евней Арстанович!

…Хотела бы лично поблагодарить Вас за чудесную статью, опубликованную в «Ленинской смене». Очень хорошо Вы подобрали фактический материал и с большой выразительностью показали нашего героя. Прекрасный его портрет, сопровождающий статью, вижу впервые, ни в личном его архиве, ни в домашнем этого портрета нет. Пожалуйста, сообщите, где нам достать негатив или копию фото. Буду очень Вам благодарна.

Радуюсь Вашей смелости в изложении материала, принципиальности и непоколебимости в наше «смутное время» в АН. Такое поведение людей всегда импонировало Канышу Имантаевичу. Я надеюсь на Вашу одаренность и чувство долга перед светлой памятью этого редкостного человека, а это Вас должно привести к «одержимости» в работе над его образом и большому успеху для Вас. Те «крылья», которыми так щедро одаривал Каныш Иманта-евич своих сподвижников, понесут Вас высоко и далеко…

Признательная Т. Сатпаева, 16 апреля 1974 г.».

Уже приблизившаяся к своему семидесятипятилетию, всю свою вдовствующую жизнь без остатка посвятившая систематизации огромного научного наследия ученого супруга, Т. А. Сатпаева готовила его «Избранные научные труды» к изданию в пяти томах, преодолевая на этом пути яростное сопротивление тайных и скрытых противников. Изрядно уставшая от всего этого, но не унывающая Таисия Алексеевна, разумеется, радовалась каждой строке, вышедшей из-под пера талантливого писателя Евнея Букетова. Она за него болела всей душой. Письмо ее к Е. А. Букетову имеет подтекст. Ее особая признательность ему объясняется тем, что в очерке «Первый академик» Букетов высказал мысль о приоритетной роли К. И. Сатпаева в развитии науки в республике, притом несмотря на «неустойчивое время». Е. А. Букетов смело, без оглядки провозгласил в своей статье историческую правду. Кто-кто, а Таисия Алексеевна хорошо знала все подводные камни, истинную подоплеку искусственно созданной вокруг Каныша Имантайулы «проблемы»…

«Свой экземпляр я передала Сакену Чакабаеву (любимый ученик К. И. Сатпаева, в 1970-е годы он работал министром геологии и охраны недр. — М. С.) по его просьбе, а Ханиса (старшая дочь Канеке, доктор медицинских наук. — М. С.) академику, химику, нашему родственнику А. Б. Бектурову. Они, в свою очередь, передали кому-то, и где теперь искать, даже не знаю. Но вообще-то все высказывают похвалу Вам, так что будьте спокойны, да и пишите, когда есть время и вдохновение…» — писала Таисия Алексеевна в своем очередном послании в Караганду 25 августа 1974 года. В этом письме есть важнейший совет: «Не надо, по-моему, так широко собирать мнения людей о своей работе, не все ведь доброжелательны. А «ложка дегтя» может многое испортить…»

Фактически Таисия Алексеевна предостерегала, правда, в тактичной форме, Букетова от того же, от чего предостерегал и я. Но Евней Арыстанулы, наверное, считал, что на литературном поприще ему никаких преград не будет, тем более если произведение написано на основе документальных материалов, неопровержимых фактов и посвящено национальной гордости Казахстана — Канеке.

Святая наивность ученого и привела Евнея Арыстанулы впоследствии к поражению, более того — сокрушительному разгрому всех его планов.

Накануне пятидесятилетия со дня рождения Е. А. Букетова литературная газета «Казах адебиети» обратилась к профессору, его другу Зейнолле Кабдолову с просьбой написать статью об ученом под названием «Селен и стихи». Заполучив рукопись этой интересной статьи, главный редактор газеты, известный поэт Сырбай Мауленов (он также был другом Ебеке), позвонил в Караганду и попросил Букетова срочно выслать какое-либо ранее не публиковавшееся, небольшое по объему произведение. И Евней Арыстанулы, видимо, не очень раздумывая о последствиях, отправил окончательный вариант 12-страничного «Вместо предисловия». Этот материал вместе со статьей профессора З. Кабдолова был опубликован в газете за 21 марта 1975 года на двух внутренних полосах.

Естественно, друзья руководствовались добрыми побуждениями: очень старались достойно отметить полувековой юбилей Евнея Букетова. И стотысячная читающая публика тоже восприняла публикацию о Сатпаеве с одобрением. «Молодец, Евней! Это прекрасно, только быстрее заканчивай, порадуй нас, заодно и свой народ!..» — говорили друзья.

На имя писателя теперь шли потоки восторженных писем. Ниже мы приводим одно из них, в нем, кстати, было и дельное предложение. Перед вами письмо-исповедь в сжатом виде, написанное на казахском языке. Судя по тексту, с рукописью Букетова «В орбите кочевок» автора письма ознакомил сам Евней Арыстанулы.

Турсунбек КАКИШЕВ, доктор филологических наук,

6 апреля 1975 года:

«Дорогой Ебеке![72]

Рукопись прочитал полностью. Во-первых, хочу Вас поздравить с тем, что Вы взялись за это дело, засучив рукава. За жизнеописание такого Человека-гиганта, как Каныш, должен был взяться именно такой же, подобный ему человек, со своим «Я», как Вы. Во-вторых, автор должен владеть в совершенстве казахским и русским языками и отлично знать психологию этих двух народов. В-третьих, он должен знать не только науку Канеке, но и быть ученым, который может проследить и понять пути развития науки, культуры страны в целом. Об этом же Вы вскользь упоминаете в своем открытом письме Таисии Алексеевне. Я считаю правильным, что этим человеком оказались Вы.

В письме-предисловии Вы превосходно продемонстрировали свой уровень знаний. И читатели тоже чувствуют, что имеют «дело» с автором широкого диапазона. Но все-таки не помешает эту часть чуть-чуть сократить и вместо многословных объяснений, почему Вы так разогнались, лучше признаться, что к этому Вас обязывает убедительная просьба Таисии Алексеевны и Ваш «долг» перед Канеке. Для этого нужна Ваша искренняя любовь к Канеке. Это у Вас есть. Поэтому Вы и взялись за перо. Но надо так сказать, чтобы все читатели почувствовали эту святую обязанность и верность памяти великого своего современника. Через Вас, через Вашу любовь должно быть ясно видно, что это — любовь к нему всего народа и страны. А Ваше заявление о том, что Вы приступили к этому повествованию только по просьбе Таисии Алексеевны, по-моему, как-то легковесно.

Вы хорошо, уверенно, с широким размахом пишете по-русски. Поздравляю! Но все-таки, думаю, надо обратить внимание на одно деликатное обстоятельство. Истинно русские свою мысль выражают точно и кратко. Конечно, у таких художников слова, как Толстой, Леонов, мы встречаем и длинные, витиеватые предложения… А наши казахи, евреи… и другие писатели разных народов, как правило, стараются писать по-русски пространно… Отголоски этого есть и у Вас… Я думаю, чтобы предложение было ясным и художественным, не обязательно загромождать текст потоком пустых слов. Погоня за красивостью слога — один из отрицательных моментов у наших казахских писателей, это Вы сами хорошо знаете…

«В орбите кочевок» — 12 страниц предисловия, а всего 120 страниц текста. Здесь Ваша главная цель — показать кочевой образ жизни казахского народа. Потому там очень много этнографических картин, местами они романтизированы. Каждый может задать Вам вопрос: для чего и кому все это нужно? И этот вопрос меня также заставил задуматься. И вразумительного ответа не нахожу. Описывая эту сторону жизни довольно пространно и красочно, Вы не выделили мальчика Каныша, его детство, характерное только для него отрочество, это осталось в тени. Я боюсь, Ебке, такие подробные описания — как кочевье, зимовка-джайляу, осеневка-зимовка, достаточно известны по эпопее «Путь Абая» М. Ауэзова и роману «Пробужденный край» Г. Мусрепова. Описания эпизодов обучения ловчих птиц, рыбалки, сева, уборки урожая очень подробны и длинны. На уборке урожая Вы показываете Андрея, «тамыра» Имантая, — это не ново и не нужно… Такие же лишние детали есть и в описании ловчих птиц. Эпизод с щукой и сомом тоже не реален. Случай с огромным сомом, который, пропахав брюхом, выскакивает на прибрежный ил, неправдоподобен. Сюжет этого рассказа затмевает главную цель повествования. Думаю, надо говорить о роде Чормановых, Садвакасе, но они не должны оставлять в тени Имантая и Каныша. Следует как-то ненавязчиво показать, что среди казахов были такие по-русски образованные люди. (…) Наши ретивые «активисты» могут поднять шумиху, что Вы изрядно перехваливаете род Чормановых, так что подумайте…

Мои мысли могут Вас в чем-то заставить засомневаться: продолжать ли дальше писать или остановиться — такие беспочвенные мысли и сомнения могут возникнуть. Решительно заявляю: надо писать! И это будет правильно, если именно Вы будете писать. Только Вы можете это осилить. Эти слова не для того, чтобы Вас успокоить… Вы только что приступили к благородной и ответственной работе. Окончание ее должно стать Вашей главной целью. Потому что любящее Ваше сердце, Ваша преданность памяти дорогого всем нам Канеке обязывают Вас к этому.

…Вы описываете один год жизни Канеке, период поступления его в начальную школу Вы растянули на ПО страниц. Жизненный путь ученого не короток, впереди у него — учительская семинария, мир знаний, полученных в Томске, долгие поиски полезных ископаемых в недрах казахской степи, все это описать не так-то просто. У каждого периода его большой жизни есть свои нюансы. (…) После всего начинается пора президентства Канеке. И Вы знаете, что и здесь были разные эпизоды, были годы счастливые и трагические. Его вклад в развитие новых отраслей науки надо особо подчеркнуть, необходимо также показать его громадное содействие культуре и литературе. Моя особая заинтересованность и придирчивость вызвана недостатками Вашего труда. В таком виде, Ебеке, первая глава у Вас не получилась, она чересчур разбавлена этнографическими этюдами. (…) Начать с детства и довести описание до конца жизни — это путь, давно протоптанный до Вас, так можно легко написать книгу. А если попытаться передать мысли мудрого Каныша Имантайулы в лирических отступлениях в разные периоды его жизни?..

Ваш труд заставил меня сильно призадуматься. В нем есть рациональное зерно. Его надо выпестовать, как мать пестует своего дитя. Я не стал расхваливать Вами созданное, думаю, этим никакой помощи Вам бы не оказал, а специально и откровенно говорю о недостатках, копая глубже. Если от этого будет польза — буду очень рад, а если не прислушаетесь к советам — не обижусь…»

Жизнь бежит как вода с гор. Евней Арыстанулы переступил пятидесятилетний рубеж, считай, половина пути уже позади. Все ближе он к преклонному возрасту. Единственное утешение: болезнь сердца стала отступать, правда, ради этого месяцами пришлось быть прикованным к больничной койке, но зато появилась возможность писать… После поневоле затянувшегося перерыва он снова взялся за главу «В орбите кочевок», теперь уж более пристально вглядываясь в прошлое, годы юности Каныша. И уже не мог остановиться.

«Узнала на днях от Бекена Кулиджанова (геолог, старший научный сотрудник Института геологических наук им. К. И. Сатпаева. — М. С.), что Вы лежите в больнице из-за своей аллергии. Вот навязалась же гадость. Сейчас это почти поголовное заболевание. (…) Я страдаю ею уже 18 лет… Но Вы ведь могучий дуб и победите эту дрянь, в чем я не сомневаюсь. (…) Дорогой мой, поправляйтесь скорее, дел-то у Вас полно и надо их делать. Желаю скорее поправиться и чтобы никакие неприятности не заглядывали под Ваш шанрак…» — писала Таисия Алексеевна Букетову 1 февраля 1974 года.

Из этого письма следует, что он закончил главы о детстве Каныша уже в 1974 году. Это не совсем так — он сам хорошо знал. Вроде бы все известные ему детали из автобиографии ученого, по-своему, литературно обыграв, он перенес на бумагу. Но по-прежнему не был уверен, что это получилось правдоподобно и убедительно, поэтому дал для прочтения свою рукопись тем, кто соприкасался с Сатпаевым и знал его с детских лет. Их мнение для него было решающим, так как у него еще не рассеялись сомнения: осилит ли он вообще эту тему или нет?..

Чтобы получить ответ на этот вопрос, Евней Арыстанулы послал свою рукопись Таисии Алексеевне и другим людям. С тех пор прошло несколько месяцев. Он был готов к беспощадной критике, к нелицеприятному разговору. Но в полемику с ним никто не вступил, никаких подсказок он не дождался.

В архиве писателя за период 1974–1979 годы я не смог найти ни одной рецензии или короткого отзыва на его труд, кроме вышеприведенного разбора, сделанного профессором Т. Какишевым. В письмах супруги Каныша Имантайулы часто говорилось о том, что «рукопись все родственники, друзья читают, всем очень нравится», но самих откликов не обнаружено. К удивительному безразличию этих добровольных читателей добавилось то, что 40 страниц рукописи куда-то бесследно исчезли.

Страницы, посвященные детству Каныша, не могли не задеть чувствительные струны души благосклонного читателя: на них воспроизведена своеобразная атмосфера, окружавшая подростка, яркими мазками описаны облик и быт кочевого аула, духовный мир его предков. Это среда, где родился и вырос будущий первый казахский академик. В рукописи как бы снова зазвучали песни, сказания, былины, сложенные народом о своих батырах, защитниках родной земли — это был тот самый чистый, животворный родник народного творчества, откуда черпал свои силы одаренный от рождения мальчик, младший сын волостного бия Имантая…

Евней Букетов решительно отступил от укоренившихся идеологических установок, в соответствии с которыми сами факты рождения и становления ученых искусственно приписывались советской власти. Разумеется, читавший эти страницы в какой-то мере был шокирован, возможно, в душе и торжествовал, что наконец-то нашелся писатель, который отважился сказать, что в Степи и до советской власти было немало широко образованных людей, существовала древняя культура, что у казахов был довольно хороший уровень знаний, передававшихся из поколения в поколение. Это и было питательной средой, сформировавшей будущего академика.

Читатели не могли упрекнуть автора в отсутствии собственной позиции и оригинальности. Но, выражая одобрение, они не могли не считаться с тем, как это отразится на их собственном служебном положении. Власть имущим из «Большого дома» это вряд ли могло понравиться. И те же люди, ученые, в душе оставаясь сатпаевцами, подстраховывались, делали вид, что ничего не знают и не читали…

Кстати, об этом же писала Таисия Алексеевна Букетову 9 января 1975 года: «Ваш проект о широком обсуждении написанного… Никто Вам ничего не написал, а попадет в руки какого-нибудь писателя вроде Брагина — и Ваши данные будут без зазрения совести присвоены…» Это была горькая правда того времени, подтверждавшая пословицу: «Джигита молчать и лгать нужда заставляет». Многим приходилось тогда жить не по совести, приспосабливаться, прогибаться перед власть имущими.

(Мы не можем категорически утверждать, что все, кто читал рукопись Евнея Букетова, затаились и струсили. Может быть, некоторые свое мнение автору выразили в устной форме. Но многие все-таки, ссылаясь на нехватку времени, просто отказывались с нею знакомиться. Между прочим, и мою рукопись о Сатпаеве в том же 1974 году некоторые солидные ученые, бывшие сподвижники президента Академии наук Казахской ССР, тоже отказались читать. Их имена мною названы в эссе «Через тернии».)

Но следует отдать должное мужеству Евнея Арыстанулы, который, несмотря на такое прохладное отношение к своему произведению, не отказался от своего намерения. Он по-прежнему видел в К. И. Сатпаеве не ученого минувших дней, другой эпохи, а своего современника, устремленного в будущее, истинную оценку научного подвига которого дадут благодарные потомки. В общем, он не отступил от задуманного…

В этом его поддерживала и Таисия Алексеевна. В коротком письме в Караганду от 14 ноября 1974 года читаем: «Вы хотели описать один день Каныша Имантаевича. Я занялась этим, когда позволяло здоровье… О Вашем Каныш-ага пишу буквально, что вспоминаю. По его записям стараюсь восстановить заботы одного дня. Надо еще материал дорабатывать. Надеюсь, к 1 декабря 74-го года закончу…» Через три месяца Таисия Алексеевна снова вспоминала об обещанном в своем послании от 5 марта 1975 года: «Что касается одного дня Каныша Имантаевича, то ведь для Вас я об этом писала, где правда перемешивается с абстрактностью. Прочитает Ваш Шафик-ага (академик Шокин. — М. С.) и скажет мне, как Миза (дочь К. И. Сатпаева. — М. С.) — «Не так это все было». А мне хотелось показать большую занятость Кан. Им. И его, как организатора…»

Судя по письму, Ебеке, раздав людям первую часть своего повествования для чтения, не сидел сложа руки. Но, как видно из нового письма из Алматы, работа шла не так, как надо.

«А Вы пока что начинайте учить подрастающего Каныша в аульной школе, в Павлодаре и в Семипалатинске, — советовала Таисия Алексеевна 5 сентября того же года. — Прочитала вчера в «Казправде» Вашу прекрасную статью «Стремиться к идеалу» и поразилась, сколь же разнообразны и сложны пути Вашей деятельности. А я, глядя на развитие науки в Казахстане после ухода нашего Канеке, часто думаю, начать бы Вам деятельность не с создания нового университета, а хотя бы с вице-президента АН КазССР…»

«А Вы пишите, пишите, дорогой, у Вас ведь хорошо получается. Да ниспошлет Вам Аллах вдохновение, свободное время и крепкое здоровье…» — такими пожеланиями Евнею Арыстанулы Таисия Алексеевна заканчивает свое письмо от 12 января 1976 года. Значит, между Карагандой и Алматы шла беспрерывная переписка единомышленников, понимавших друг друга с полуслова.

В одном из писем говорится о найденном Ебеке новом документе, копию которого он выслал Таисии Алексеевне. «Спасибо за копию прошения отца Каныша Имантаевича директору семинарии. Несомненно, это прошение писал и подписывал не сам Имантай-ата. Скорее всего, оно написано Абикеем Зеиновичем Сатпаевым, учившимся в свое время в этой же семинарии. (…) Посылаю Вам фото для Вашего произведения. Оно прислано Сарсекеевым М. С. по нашей просьбе. Задержка отправки Вам обещанных материалов произошла из-за меня. Я предполагала, что в 1-х числах марта Вы сами приедете в Алма-Ату и я их передам Вам лично… Желаю Вам творческого вдохновения!» — писала Т. А. Сатпаева 26 февраля 1976 года.

Продолжая повесть, Евней Арыстанулы «отправил» своего героя летом того же года в областной центр, в Семипалатинск, на шесть лет для продолжения учебы (Каныш Сатпаев, как известно, четыре года подряд учился здесь в учительской семинарии, затем полтора года преподавал на двух годичных курсах учителей аульных школ. Таким образом, он прожил в этом городе с 1914 по 1919 год). Евней Букетов собрал все необходимые материалы об этом периоде жизни своего героя (наибольшую часть из них он получил от меня, собирался и сам приехать в Семипалатинск — город юности Каныша, чтобы, как говорил Ебеке: «Подышать воздухом Семея на берегу Иртыша и походить по местам учебы семинариста Сатпаева». Но поездка ему в том году не удалась). Ебеке не терпелось скорее перейти от описания юности Каныша к главным этапам его деятельности. В частности, Каныша-инженера, создателя нового города в Улутауской степи…

Я был ознакомлен всего с 31 письмом Т. А. Сатпаевой к Евнею Арыстанулы Букетову (все они написаны в 1971–1976 годах, общий объем — 70 страниц, хранятся они в Карагандинском областном архиве). Самое последнее датировано 26 января 1976 года. Для сведения читателей сообщаем: Таисия Алексеевна, в девичестве Кошкина, с Канышем Имантаевичем познакомилась в Семипалатинске, когда работала лаборанткой в учительской семинарии. А вновь они встретились в аудитории Томского (Сибирского) технологического института, когда учились там в 1921–1926 годах. Создав с Канеке семью, они жили под одним шаныраком с 1926 года. Таисия Алексеевна Сатпаева ушла из жизни весной 1976 года.

Теперь придется, как бы тяжело ни было, подробней рассказать о том прискорбном случае, когда не только мне, но и Евнею Арыстанулы поневоле пришлось на время прекратить писательские занятия…

В начале 1974 года я завершил свою документальную книгу «Каныш Сатпаев», заказанную мне издательством «Жазушы». Более года рукопись ее проверялась во многих инстанциях, тем не менее она успешно прошла научную и литературную экспертизу и потому была включена в тематический план выпуска 1975 года в объеме 20 печатных листов. Затем рукопись с успехом прошла и редактирование, издательство готовило ее выпуск в новой серии, предназначенной для молодежи, «Замечательные люди». Как помнится, в июле того же года она была отправлена в типографию. А я, изрядно уставший после напряженной работы, продолжавшейся более десяти лет, но чрезмерно счастливый успешным ее завершением, отправился с семьей отдыхать на Рижское взморье, в город Дубулты, где был Дом творчества писателей. В общем, оставалось пожинать плоды долгого труда — подписывать сотни экземпляров книг для друзей и близких, в том числе и всех сатпаевцев, помогавших мне в поисках.

Но моему благому намерению не суждено было осуществиться. В сентябре того же года по письменному приказу председателя Казгоскомиздата набор моего «Каныша Сатпаева» был остановлен без объяснения причин. Тогда же мне стало известно, что такое указание ему дал сам секретарь ЦК КП Казахстана С. Н. Имашев. Таким образом, мои худшие опасения подтвердились. Притом первым пострадавшим оказался я сам…

Моя борьба за своего «Сатпаева» с власть имущими в родном Казахстане продолжалась два года. Я просился на прием к первому секретарю ЦК, дважды писал официальные заявления на его имя, но допущен к нему не был. В конце концов, после настоятельной просьбы первого секретаря Семипалатинского обкома КП Казахстана Н. Е. Морозова — это было уже на втором году моих мытарств и хождений по кабинетам «Большого дома» — автора «арестованной» рукописи милостиво соизволил принять С. Н. Имашев (в книге моих воспоминаний-эссе «Через тернии» эти «приключения» и сама аудиенция у секретаря ЦК подробно описаны, и поэтому я здесь не буду повторять весь наш с ним разговор).

Буду краток: о причине запрета на мою книгу Саттар Нурмашулы, человек умный и наделенный огромной властью, не мог сказать ничего вразумительного, в качестве довода привел смехотворные объяснения. Вот его слова: «Алексей Брагин, Евней Букетов и ты, Медеу, являясь членами Коммунистической партии, до небес возносите заслуги Сатпаева, Тогда как XX съезд КПСС политически осудил и развенчал вредный по сути «культ личности», вы же своими произведениями тянете нас назад. Культ крайне опасен для нас. Это отступление от марксизма-ленинизма. Мы не допустим такого безыдейного сползания к ревизионизму!..»

В этот день я был настроен решительно, вел себя очень агрессивно, потому что был в отчаянии от явной несправедливости, допущенной по отношению к памяти К. И. Сатпаева и ко мне лично. Словом, я не собирался легко сдаваться и обрушился на секретаря ЦК с обвинениями:

— Саттар Нурмашевич, вы меня нисколько не убедили. Каныш Сатпаев — большой патриот Советской страны, он отдал все свои знания и силы укреплению экономической мощи Советского Союза, его имя известно во всем мире. Но среди вас есть люди, которые завидуют его заслуженной посмертной славе, хотят принизить его роль и значение в развитии науки Казахстана. Вы тоже льете воду на мельницу этих завистников… Но учтите, это вам никогда не простят ни народ, ни история. Слава Канеке вечна, она перешагнет через головы партийных секретарей и правительств, через стены вашего высокого кабинета и выйдет на широкий простор! Как вы тогда посмотрите людям в глаза, как вы тогда объясните свое нелепое указание о запрете документальной книги о нем, а также и документального фильма о Сатпаеве? Ведь запретами вы не искорените его имя из памяти народа! Свет, зажженный им, будет всегда светить людям…

Когда я произнес эту тираду, точнее, выплеснул свой гнев, секретарь ЦК вскочил с места и стал нервно ходить из угла в угол по кабинету. Я молчал. И тут, к моему великому изумлению, Имашев наклонился ко мне и как-то покаянно, стараясь меня утешить, тихо произнес:

— Братишка Медеу, почему ты обвиняешь только меня? Есть в этом доме и другие чины, повыше меня, а я лишь стрелочник в этой заварушке…

Услышав такое признание, я растерялся. Значит, то, о чем смутно догадывался, оказалось жестокой правдой. Между тем до этой минуты я считал, что хозяин «Большого дома» Динмухамед Ахметулы Кунаев стоит выше мелких и грязных интриг, наивно верил, что он не способен на всякие козни против своего же научного наставника, незабвенного Канеке.

Пока я переваривал то, что неожиданно услышал, хозяин кабинета уже опомнился, поняв, что ляпнул лишнее:

— Давай, Медеу, так договоримся. Прекрати свои хождения по кабинетам… Подожди годика два, и мы вернемся к твоем вопросу. Постараемся решить… Тебе только сорок лет, еще напишешь много книг, надо потерпеть. Зачем ты спешишь издать эту книгу?!

В тот час во мне рухнули вера в партию и высокие идеалы вместе с надеждой на лучшее. Я сделал для себя неутешительный вывод, что, пока верховодят в «Большом доме» Кунаев и его приспешники, как этот Имашев, справедливости здесь не найти и мне не дадут издать ни романа, ни документальной книги о Сатпаеве.

— Нет, Саке, — возразил я, — отсрочка меня не устраивает. Вот вам мое заявление. Дайте, пожалуйста, письменный ответ: почему мне отказано в издании «Сатпаева»?

Кстати, ту главу «Через тернии» о безуспешном визите к секретарю ЦК по идеологии впоследствии я закончил такими словами: «Погас слабый лучик надежды. Я расстался с последними иллюзиями и решил не искать больше правды и справедливости в Алматы».

Думаю, и Евнею Арыстанулы через «узун кулак» стало известно, что набор моей книги остановлен (об этом факте я не очень-то распространялся вслух, тем более 1975–1976 годы для меня были самыми тяжелыми, фактически я один на один остался со своей бедой). Наверное, только тогда Евней Арыстанулы, наконец, осознал все коварство власть имущих. Думаю, про себя он размышлял: «Если всеми одобренный труд Медеу запретили издавать без всяких объяснений, то и мой ждет та же участь. Проблема не в том, кто и как написал о жизни Канеке, вся загвоздка — в скрытой неприязни первого лица республики к личности героя… Стоит ли мне так фанатично заниматься этой темой? Может быть, подождать, как дальше будут разворачиваться события?..»

К тому же с лета 1976 года у него начались осложнения со здоровьем, усилия местных врачей уже не помогали. Пришлось поехать на лечение в московскую клинику. Сердечные приступы и после этого не прекращались, ему стало легче только на Кавказе, к зиме.

Начиная с 1977 года до весны следующего года, то есть в течение полутора лет, Евней Арыстанулы все свое свободное время был занят автобиографической повестью «Записки научного работника». Еще раз напомним читателю, что «Записки» были опубликованы в 1978 году в осенних номерах «Простора», а весна следующего года уже стала предвестницей грозы, надвигавшейся на автора; он попал под обстрел неуемных критиков, били сверху и снизу… Можно ли было в этих условиях спокойно продолжать писать о Сатпаеве?

И все же факты свидетельствуют, что, несмотря на гнетущую, безрадостную обстановку, он постоянно возвращался к написанному, редактировал, шлифовал «Детские годы Каныша», особенно вариант на казахском. Удивительно, но это так: он постоянно держал оба варианта рукописи на своем письменном столе, ежедневно вычитывал текст.

Африкан БАЛЬБУРОВ, бурятский писатель,

сентябрь 1979 года:

«Дорогой Евней Арстанович!

Рукопись о Сатпаеве прочитал до конца, прочитал с неослабевающим интересом. Совершенно ясно одно: Вы на абсолютно правильном пути! Если уберете, как мы говорили, отступления-переносы во времени, почистите построже язык — то читатель получит прекрасную книгу о детстве Каныша, будущего Сатпаева. Думаю, что Вы очень хорошо сделаете, если рукопись перепишете заново или внимательнейше передиктуете — само собой устранятся все композиционные разрывы, многие небрежности, мелкие смысловые огрехи. Все это в рукописи есть. Да это и естественно — работа ведь в черновом виде.

В чем, на мой взгляд, сила Вашего произведения?

Во-первых, в том, что Вы превосходно знаете казахский аул прошлого, быт этого аула, и знаете не в виде общего темного фона, а в подробностях, в деталях. Когда-то, кажется, Бальзак сказал: «Талант — это подробности». Именно они, употребляемые Вами обильно, но не навязчиво, целесообразно, придают вещи самое нужное любому художественному произведению свойство — абсолютную достоверность. Это свойство особенно важно, когда речь идет об исторической личности, избранной в герои художественного произведения. Тут надо, чтобы читатель верил автору во всем и точно так же, как паломник, идущий в Мекку, верит в существование пророка!

Во-вторых, у Вас есть несомненный дар художника, которому доступна портретная живопись словом. Это, как известно, дело труднейшее и для живописца, работающего кистью, а для писателя, в чьем распоряжении такое приблизительное средство, как слово, тем более. Этот дар — удел редких (если не сказать «редчайших») писателей. Им обладали все великие и особенно Толстой. Можно сказать: обладание именно этим даром определяет ту незаурядность таланта, которая позволяет писателю вырваться из ряда средних в ведущие. (…) Вам удалось в рукописи о Сатпаеве так же, как и в автобиографической вещи, неудачно названной «Время светлой судьбы», без натуги, непринужденно, очень естественно вывести перед читателем целую галерею живых фигур из казахского аула прошлого… Старый и мудрый Имантай Ваш не однолинеен, не однозначен — именно этим замечательно удался Вам этот сочный и интереснейший образ. Он мудр, но и житейски хитер, он — обладатель неисчерпаемого кладезя доброты к близким, а в особенности к своему Канышу, но в то же время он властен и проводит довольно резкую грань между «лично своими» и «не совсем своими». Образы маленького Каныша, также Нурум, Бокеша, промелькнувшей добрым видением Алимы, улыбчивой и ласковой,^- все у Вас живет полнокровно, истинно, сочно! Хороши и эпизодические персонажи и даже мимолетные фигуры, введенные в произведение — такие как Андрей и его жена Маруся.

В-третьих, Вы владеете в хорошей степени искусством рассказчика, умеете естественно и непринужденно развертывать сюжет — он у Вас как бы раскрывается, развертывается сам по себе, ниток, которыми сюжет сшит, у Вас не видно нигде. По мере развертывания сюжета Вам удаются картины, среди которых такие яркие, как выезд аула Имантая из кыстау на джайляу. Многие подобные картины выписаны у Вас превосходно.

В-четвертых, авторскую главную идею умеете проводить в своем сочинении ненавязчиво, не грубо-оголенно, а незаметно, но настойчиво, упорно… Это — большое умение и его надо Вам беречь, развивать, совершенствовать.

Есть ли слабости в Вашем творчестве и в чем они и как выражаются? Мне показалось, что этих слабостей у Вас немало.

Первая и серьезная слабость — это неровность языка. Он у Вас сложился, он у Вас есть — текучий, местами яркий, богатый и сочный. С таким языком писателю можно жить! Но если обнаруживаете умение создавать такие языковые образчики, то Вы обязаны сделать так, чтобы хороший язык не местами проявлялся, а стал нормой для всего развертываемого полотна… У Вас есть в языковом отношении два опаснейших врага — это повторы и употребление (довольно обильное!) книжных слов и выражений, штампованных сочетаний. Повторов особенно много в местоимениях «я» и «он».

…Вы не должны ни на минуту забывать, что Вы казах, и, хотя Вы и обязаны владеть русским литературным языком не хуже, а порой даже лучше русского, Вы должны пропускать отбираемые Вами русские слова через свое казахское сито — и штампы будут отсеиваться, а язык Ваш будет приобретать неуловимо казахскую национальную окраску, дышать неповторимой прелестью, оригинальностью. Таков язык прозы Чингиза Айтматова, таков поэтический язык Олжаса Сулейменова.

…Хочу повторить: рукописи я прочитал не только с неослабевающим читательским интересом, а с наслаждением! Они хорошо написаны, они несут столько информации, что я радуюсь заранее за того человека, который возьмет в руки Вашу будущую книгу».

«Глубокоуважаемый, дорогой Африкан Андреевич!

…Благодарю за высокую оценку моих писаний и за точные, конкретные замечания. Теперь задача состоит в том, чтобы как-то постараться писать получше. Это, конечно, очень трудно, но Ваш покорный слуга, поверьте, приложит все силы и старания. Надо быть на уровне Вашей похвалы, в которой я не могу не видеть некоторый аванс…» — ответил Евней Арыстанулы 2 октября 1979 года на обстоятельную рецензию А. А. Бальбурова.

Народный писатель Бурятии, лауреат Государственной премии Бурятской Республики Африкан Андреевич Бальбуров как раз в это время попал в полосу неудач, став неугодным местной власти (разумеется, из-за своего неуправляемого, своенравного характера, не желая поступать по принципу: «Чего изволите?»), он вынужден был покинуть Бурятию и переселиться в Алматы. Но, к сожалению, и здесь он не благоденствовал, жил с семьей на случайные заработки. Тем не менее этот гордый человек продолжал писать давно начатую им повесть «Черная пасть». При каких обстоятельствах он познакомился с Евнеем Букетовым — нам неведомо. Судя по письму, они сразу нашли общий язык, ведь их преследовали схожие напасти. Бальбуров наступал на те же грабли, что и Букетов. Летом 1979 года Африкан Бальбуров с семьей приехал в Караганду, много дней гостил в доме Евнея Арыстанулы. А в дальнейшем они поддерживали связь письмами. По свидетельству близких, Е. А. Букетов оказывал гонимому писателю и материальную помощь…

К сожалению, дружба их, так удачно и плодотворно начавшаяся почти со дня приезда бурятского писателя в Казахстан, оказалась недолговечной. В начале 1980 года Африкан Андреевич Бальбуров скоропостижно скончался в Алматы. «Слишком многое Вас связывало с Африканом Андреевичем, — писала Букетову Эржена Бальбурова, супруга писателя, 24 марта 1980 года. — Ваша переписка — самая постоянная из последних связей писателя Бальбурова. (…) Я болела долго и не могла Вам писать, приехать. И в настоящее время не вполне здорова. И это сейчас, когда надо работать, действовать! Спасибо Вам, глубокоуважаемый Евней Арстанович, за то, что живете на этом свете. Берегите себя!.. Перед тем как окончательно решусь покинуть Алма-Ату, то есть перед встречей с Вами, позвоню непременно».

Африкан Бальбуров был профессионалом и по своему уровню стоял значительно выше многих его казахстанских коллег, пишущих на русском языке. В своем письме он высказал Евнею Арыстанулы все, что думал о его произведении, без всякой лести. Под свежим впечатлением от этого письма Е. Букетов снова пересмотрел, переосмыслил свои записи. «Детские годы Каныша» по объему уже разрослись до двухсот страниц. Набело перепечатанную рукопись автор отослал в редакцию журнала «Простор».

Почему он так поступил? Ведь было известно, что редакция журнала с лета 1979 года от него отвернулась. Может быть, он надеялся, что все-таки просторовцев заинтересуют детские годы прославленного ученого, тем более они раньше с удовольствием печатали повесть Алексея Брагина о его зрелых годах. Но ожидания его не оправдались. Заведующий отделом прозы Юрий Герт, всегда благожелательно относившийся к его литературным трудам, на этот раз на официальном бланке прислал ему такую отписку: «…И все-таки, несмотря на все достоинства, напечатать в «Просторе» повесть мы не сможем. Она скорее предназначена для отдельной книги, чем для публикации в журнальном варианте. Другое дело, если бы Вы рассказали о Сатпаеве в период расцвета его деятельности, более интересном для широкого читателя «Простора»… Таково, глубокоуважаемый Евней Арстанович, мнение всей редакции…»

Витиеватый, скользкий ответ с отказом печатать «Детские годы Каныша» не удивил автора. Значит, «грех» его еще не прощен. По справедливости он должен был написать сердитое письмо в журнал, но Евней Арыстанулы сдержал себя и, как ни странно, направил Ю. И. Герту письмо вполне джентльменского содержания. Хотя мы не видели и не читали этого письма, но настрой его становится нам ясным из ответного письма того же Ю. Герта от 28 сентября, отправленного с Западной Украины, из санатория «Трускавец», в Карпатах, где он лечился: «Евней Арстанович, мне было приятно получить Ваше письмо — приятно по многим причинам, в том числе и потому, что, как я убедился, Вы не обижены, Вам все ясно, и роль «черного вестника», выпавшая на мою долю, не осложнила и не оборвала наши отношения. Ведь она так горька, эта роль…» Эти слова сразу же выдают автора и то, что первое письмо им было написано вынужденно, по заданию главного редактора. Далее он переходит к вопросу, который особенно волновал автора повести: «Вы задумали, судя по письму, труд колоссальный, и Вам необходимо знать, удачен ли разбег? Это серьезное дело, тут нужны не общие слова… притом объективные, дельные… Короче говоря, в деталях свое мнение я выскажу при повторном, более внимательном чтении…». Юрий Герт попросил выслать ему самый последний вариант рукописи «Детские годы Каныша» на его домашний адрес в Алматы.

Жизнь — не математическое уравнение, где всегда известен ответ. Мы знаем то, что было. Но не знаем, что нас ждет. В это самое время произошло своего рода ЧП, неординарное по своей сути событие, которое взволновало и даже встряхнуло автора повести «Детские годы Каныша», приведя его в неописуемый восторг…

Получив в 1976 году от ворот поворот в «Большом доме», несколько опомнившись от удара, я сел за перевод на русский язык своего «Сатпаева». Тем самым мне очень хотелось дать понять власть имущим, что их грязные действия меня не обескуражили и никак не парализовали. Благо, я тогда понял, что ходить по инстанциям, жаловаться на сильных мира сего, как они себя представляли, — мартышкин труд. Поэтому я выбрал обходной путь, чтобы добиться издания своего труда в московских издательствах…

Летом 1977 года готовый подстрочный перевод я повез в Москву, он был принят редакцией популярной серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия». Редакция «ЖЗЛ», приняв мой труд, поручила проверку его научных и литературных достоинств авторитетным рецензентам. Его прочитали в Академии наук СССР, в Московском геологическом институте, литераторы. К моей радости, мнение всех рецензентов было единым: предложенное произведение достойно публикации. Спасибо всем, поистине благородным и интеллигентным людям, сказавшим свои веские, добрые слова о моем скромном труде!.. Словом, в начале 1979 года меня пригласили в издательство, прикрепили ко мне в качестве переводчика молодого писателя Сергея Николаевича Плеханова, с которым мы должны были вместе подготовить «Сатпаева» для издания. Напряженная работа с переводчиком началась в марте там же, в Москве, а закончилась в конце сентября в Семипалатинске.

Здесь должен сделать одну оговорку: со дня подготовки подстрочника и до сдачи готового перевода, значит, в течение почти четырех лет я держал все мои приготовления в тайне, опасаясь, чтобы никто в Казахстане о моей авантюрной операции не узнал. Если бы просочились об этом хоть какие-то сведения, я уверен, не миновать бы беды: противники К. И. Сатпаева нашли бы управу и на руководство «Молодой гвардии», чтобы и там задержать выход в свет моей книги. Но мне здорово повезло на этот раз: в редакции «ЖЗЛ» меня приняли доброжелательно; мало того, достойно оценили мой многолетний труд; и главное, никто на родине не ведал, чем я занимался там, в Москве. Издательство выпустило книгу тиражом 100 тысяч экземпляров.

Мой «Сатпаев» увидел свет в 1980 году. Сигнальный экземпляр мне доставили, хорошо помню, в последних числах ноября. Я был беспримерно счастлив, держа отлично изданное свое детище в руках. Помню радость всех друзей, когда они пришли ко мне домой, ведь от них я тоже скрывал, что готовлю такой сюрприз… Диким это кажется сейчас и не верится, что такое святое дело надо было скрывать от всех, даже от друзей. Но обстоятельства вынуждали идти и на это. В такое уж время жили, приходилось по-всякому выворачиваться — обидно и прискорбно!..

Ю. ГЕРТ — Е. А. БУКЕТОВУ, 18 декабря 1980 года:

«Три дня назад я вернулся из командировки в Талды-Курган, там бригада наших писателей проводила совещание молодых литераторов трех областей. Первым, кого я увидел в Талдыкурганской гостинице, был Медеу Сарсекеев, он привозил своих питомцев на это совещание. Медеу с вполне понятным торжеством показал мне своего «Сатпаева» в издании ЖЗЛ, и я одновременно обрадован был — и за Сатпаева, и за Медеу (в целом эта книга стоила ему 13 лет работы и жизни!) и — за Вас, Евней Арстанович. Мне кажется, во-первых, что рано или поздно, а истина восторжествует: появление книги о Сатпаеве — восстановление справедливости, радостное для всех нас; книга не только хорошо переведена, хорошо издана, — в ней сохранено многое из периода гонений 50-х гг., как мне показалось при беглом просмотре — это честная книга.

Медеу рассказал, что был Вашим студентом; он очень Вас чтит. Выходу его книги, без сомнения, Вы тоже рады. Помимо всего остального, она очистит атмосферу и облегчит — в пределах республики — появление Вашей повести — спустя некоторое время, разумеется, когда приугаснут страсти, вызванные книгой Медеу.

Теперь о не менее важном — о Вашей книге.

На этот раз я прочитал Вашу повесть, не торопясь, вникая в каждую фразу, — прочел с большим удовольствием. Спасибо за доставленную мне радость, Евней Арстанович! Для меня очень важен ее дух: взаимосвязь и взаимопроникновение национального и общечеловеческого. В этом отношении Вы не декларируете (чем любят — и совершенно впустую у нас занимаются), а идете вслед Абаю, если говорить о казахской литературе, и, прежде всего — Толстому — в русской и мировой. Мне понравилось, как просто, экономными средствами Вы достигаете художественного эффекта.

…Мне глубоко симпатично то, как Вы изображаете детство Каныша; Вы не реставрируете то, что не поддается реставрации, — то есть жизнь души, внутренний облик Сатпаева; Вы откровенно предлагаете свой вариант — и мягко, без настойчивых ссылок и доказательств… В этой тактичности больше убедительности, чем в настойчивом стремлении доказать, что вся истина — здесь и только здесь, в правом кармане автора!

Местами Ваше повествование чуть-чуть кажется перегруженным этнографией — но это, видимо, для нас, казахстанцев; для не казахстанского читателя описание обычаев Степи, с таким вкусом, такой сочностью — увлекательное чтение само по себе. По большей части превосходны стыки между прошлым и будущим, вход Сатпаева в страну своего детства; в двух местах это, на мой взгляд, не вполне удалось — там есть пометки… Мне очень нравится Ваш язык. В нем много пластики, фраза вроде бы лишена судорожного фатализма нынешней прозы, но — мягка, мускулиста, упруга. В ней — классичность, не бьющая на дешевый эффект, и уверенность в своей значительности и силе. В нескольких местах есть мои пометки — это во мне начинал играть редактор.

Меня вполне удовлетворяет тот вариант, который Вы прислали; его можно (и нужно!) печатать. Но необходимо, вероятно, немного переждать — посмотрим, какой будет реакция на книгу Медеу. При этом… на Вашем месте, Евней Арстанович, я бы послал повесть — как она есть! — в «Дружбу народов», сопроводив ее небольшим письмом Сергею Баруздину… А сейчас — пока! — мне хочется искренне поздравить Вас: повесть получилась отличная, она будет жить — и долго! Мы с женой поздравляем Вас и Ваших родных с Новым годом, пусть принесет он всем Вам здоровье, удачу, исполнение самого заветного!..»

В архиве ученого хранятся копии его писем, написанных в 1980–1981 годах, к главным редакторам союзных журналов «Знамя», «Дружба народов», директору издательства «Советский писатель» В. Н. Еременко с просьбой опубликовать в периодической печати и издать отдельными книгами «Детство ученого», а также «Шесть писем другу». Из архивных источников нам стало известно, что поэт М. Д. Львов, он же председатель Совета казахской литературы в Союзе писателей СССР, а также старший редактор издательства «Советский писатель», писатель Ямиль Мустафин активно подключились к этому делу, стараясь выручить своего приятеля. Но, увы, и у них ничего не получилось (может быть, и в Москве стало известно негативное отношение к автору на родине?). В архиве ученого хранится копия письма (довольно длинного и задушевного) Евнея Арыстанулы, отправленного 23 апреля 1981 года Ямилю Мустафину, где есть такие слова: «От судьбы не уйдешь, подробности расскажу при встрече…»

Значит, сколько бы преград ни возникало перед ним, он не отступал от сатпаевской темы.

А вакханалия вокруг имени Сатпаева не ослабевала. Издание запрещенного в Казахстане «Сатпаева» аж в Москве, в престижной серии — никого не образумило. Книгу объявили в Казахстане «персоной нон грата»: газеты, журналы, телевидение и радиовещание делали вид, что такой книги нет на свете, хотя многие тысячи экземпляров ее через книготоргующие организации были распроданы за неделю. А на «черном рынке» ее цена возросла в десятки раз…

Надо сказать особо и о том, что выход «Сатпаева» в знаменитой серии «ЖЗЛ», притом в годы негласного запрета на эту книгу в Казахстане, стал настоящим праздником для всех истинных сатпаевцев! Я получил сотни писем, телеграмм с поздравлениями почти со всех концов республики.

Само собой подразумевалось, что теперь-то выход ее на казахском языке не за горами. Но, увы!? Издательство «Жазушы», где готовилось первое ее издание еще в 1975 году, в 1981–1982 годах дважды включало моего «Сатпаева» в тематический план, но Госкомиздат (председателем его в то время был известный литературовед, доктор филологических наук Ш. Р. Елеукенов) оба раза его снимал. Ясно, все делалось по указке «Большого дома». Не вытерпев этих издевательств, я попросил директора «Жазушы» Абильмажина Жумабаева более не включать мою книгу в план. «Я дождусь, Абеке, когда наступит оттепель. Это должно быть скоро», — сказал я издателю.

В начале нового года от своего наставника Евнея Арыстанулы я получил вот такое письмо-поздравление, привожу его в своем переводе на русский язык: «Медеу! Мне написали Герт и Брагин, что вышла твоя книга. Я говорю о книге про Канеке. Не было у меня давно такой радости на душе. Молодец, ты настоящий батыр-джигит, волевой же ты парень, спасибо! У нас пока еще нет этой книги. Если отправишь один экземпляр и вообще теперь будешь мне помогать и продвигать мою книгу, — буду только благодарен, потому что, думаю, я еще долго буду мыкаться с нею… С уважением твой брат Букетов. 18 января 1981 года, Караганда».

Что удивительно, считайте это интуицией или передачей мысли на расстоянии, как раз в тот день, 18 января, я, еще не получив поздравление Ебеке, отправил в Караганду по почте три книги, одна из них предназначалась ему. Прошел месяц. Я получил от Евнея Арыстанулы еще одно письмо. Привожу с некоторыми сокращениями:

«…Медеу, я чувствую, ты вроде бы желаешь, чтобы я высказал свое мнение о твоей книге. Я имею в виду публично высказанное мнение. Конечно, это было бы очень кстати, я и написал бы, но кто это будет печатать? Подумай сам — куда направить. Если ты меня выбираешь для этого, я готов. Во всяком деле бывают недостатки и достижения, и каждый вправе высказывать свое мнение, я не претендую на то, что мое мнение самое правильное. В конце концов, проблема не в этом, а в том, как всему миру показать великий труд Канеке на благо народа, чтобы на него равнялись и брали пример. А кто может твой труд о нем вовсе перечеркнуть? Ведь об этом надо говорить всем, и о Канеке тоже надо веско сказать. Он жил ради людей, им отдал все богатство своей души и могучего ума, и мы помним о нем сейчас и не забудем завтра… Твоя книга, Медеу, — своевременна, она выйдет и на родном языке и не один раз, и ты каждый раз будешь ее исправлять, дополнять… Мне хотелось тебя поддержать именно сейчас, но, увы, для этого у меня нет пока возможности, не силен я! Такая уж обстановка, айналайын.

Самую полную из своих рукописей, которая не подвергалась сокращению, вручи мне. Я готов только хвалить твой труд и не посмею нигде и никогда его принизить. Мои намерения далеко идущие, но одолею ли, не знаю. Издательства пока от меня шарахаются, как от прокаженного, но надеюсь, что это временно. И все-таки, думаю, победа будет за мною. Не обращая внимания на временные неудачи, я полон решимости продолжать свою работу, как говорится, смело идти по «проторенному пути хана Касыма»[73]. Отразить великую личность Канеке — вот мои думы и чаяния, что и составляет содержание и смысл всей моей жизни. Я сейчас на это дело смотрю именно так. И поэтому твоя толстая рукопись нужна мне и ты сам тоже, надеюсь, притом не один раз окажешь мне услугу…

На этом заканчиваю. Передай привет снохе моей и детям твоим. Желаю тебе доброго здоровья!..

Евней Букетов, 22 февраля 1981 года, Караганда».

Возобновленная переписка между нами продолжалась теперь уж более оживленно. В первомайской поздравительной открытке в том же году Евней Арыстанулы спрашивал: «Когда же ты собираешься приехать к нам, в Караганду, ведь прошло немало времени после последней встречи с тобой? У меня есть вопросы, которые надо бы с тобой обсудить…»

В тот год меня приглашали во многие города Казахстана: настойчиво звали друзья из Жезказгана, весной же захотели увидеть меня у себя книголюбы шахтерского города. Я позвонил Евнею Арыстанулы и сообщил ему, что на днях собираюсь приехать в Караганду.

— Это хорошо, что собираешься, — сказал Ебеке. — Но ты можешь отложить поездку к нам на неделю. Дело в том, что я завтра с группой своих сотрудников собираюсь выехать в научную командировку в город Балхаш. А откладывать поездку уже поздно, билеты на руках, да и там нас ждут… А ты, батыр, мне нужен не на один день. Словом, я прошу тебя, приезжай к нам через неделю…

— А если я полечу в Балхаш? Меня приглашает в гости генеральный директор Балхашского горно-металлургического комбината Далабай Ешпанов.

— Это еще лучше, давай встретимся в Балхаше. Сообщи свой рейс…

Через пару дней я прилетел в Балхаш. Ебеке поручил встретить меня своему научному сотруднику Марку Угорецу. Я его в то время близко не знал. Устроив меня в люксе гостиницы комбината, он сказал:

— Вы здесь располагайтесь. Вторая койка — для Евнея Арстановича. Он сейчас на заводе, приедет к вечеру. И директора комбината тоже встретите здесь же. А сейчас отдыхайте, знакомьтесь с городом, обед вам подадут в номер, уже заказан, а мне разрешите откланяться…

В гостинице комбината мы прожили неделю. Днем Ебеке вместе со своими сотрудниками уходил на завод, первые дни я тоже вместе с ними ходил туда, посмотреть цехи знаменитого медного гиганта. Но потом, посчитав, что мешаю ученым, занимавшимся серьезной научной разработкой, я нашел себе другое времяпрепровождение… Через много лет я случайно услышал от Далабая Оспанулы (ныне покойного), дружившего с Ебеке со студенческих лет, что, зная шаткое положение Евнея Арыстанулы, он выделил для его группы крупные финансовые средства, создав благоприятные условия для новых научных исследований. Это была существенная поддержка в той тяжелой ситуации. Далабай Ешпанов буквально спасал своего опального друга, пострадавшего и морально, и материально по милости тогдашнего руководства Академии наук Казахской ССР.

В один из вечеров, это было, кажется, на третий или четвертый день нашего пребывания в Балхаше, мы с Ебеке уже выключили свет и легли спать. Но Ебеке все никак не мог уснуть. А когда на обыкновенной деревянной кровати без конца ворочался такой тяжеловес, как Ебеке, кровать не просто скрипела, а, можно сказать, стонала, готовая в каждую секунду рассыпаться. В конце концов я не выдержал:

— Что с вами, Ебеке, не спится?

— А, ты тоже не спишь? — Ебеке повернулся ко мне лицом. — Да, что-то сегодня сон не идет. Почему-то вспомнилось мне твое давнее предостережение…

— Неужели я вас чем-то огорчил?

— Нет, конечно. Но помнишь, мы с тобой однажды встретились в гостинице?

— Помню, — сказал я, зевая.

— Хочешь спать? — спросил Ебеке. — А я твоему беспечному сну завидую белой завистью. Видимо, на душе у тебя сейчас спокойно. Свою многострадальную, вымученную книгу выпустил, да еще вон где?!.. А я совсем не могу спать. Иногда всю ночь напролет в голове — круговерть, шайтан меня дернул заняться литературой. Сидеть надо было в лаборатории — ни клят, ни мят.

Я приподнялся с подушки:

— Теперь уж от этого вы не сможете отказаться! А с другой стороны, это к лучшему — раз вы и во сне думаете о своем сочинении, Ебеке. Когда вся книга в голове у вас полностью созреет, легко пойдут страница за страницей… Мне кажется, вы напрасно себя терзаете разными сомнениями: «Смогу ли я поднять эту тему? Да еще, моя ли это тема?» Я тоже первоначально робел. Но однажды подумал: «Будь что будет! Убьюсь — сделаю, я должен это сделать!» А утром решительно сел за стол…

— О, ты уже как пророк заговорил, батыр, — Ебеке сел на кровати. — Давай не будем зажигать лампочку. Побудем на время шакирдами, которых на Востоке перед посвящением в суфии оставляют на 40 дней в темном подземелье. Подвергая этому испытанию, их готовят к тому, чтобы они стойко переносили все будущие невзгоды, презрели все земные радости и блага. Давай хотя бы на миг уподобимся древним суфиям, чтобы в темноте ночи высказать все наши потаенные мысли. Пусть это будет нашим очищением перед совестью! Как говорится, только ночь и луна будут свидетелями нашего уединения… Так вот, напомню, тогда ты меня предупреждал, что о Сатпаеве нужно писать, не афишируя своих истинных замыслов.

— Я уже в то время был на подозрении, как говорят, на крючке, разве вы не знали?

— Я знал, но мне превратно все преподносили, будто у тебя не все клеилось с книгой. Значит, меня опять провоцировали, а все оказалось совсем по-другому… — глубоко вздохнул Ебеке. — Поэтому твоему предупреждению я не придал значения. А теперь понял: это была сермяжная правда… Меня начали особенно зажимать и третировать, когда я опубликовал в периодической печати ряд статей о Сатпаеве, отличающихся независимостью суждений, которые не понравились руководству… Ладно, оставим эту тему, кому о чем писать — в конце концов право каждого. Ты лучше мне скажи, почему наш Большой человек, я говорю о Димеке, так враждебно относится к Канеке? Почему он, прекрасно зная о выдающемся вкладе его в развитие промышленности и науки Казахстана, несмотря на его громкую славу и популярность в народе, даже после его смерти, делает все, чтобы вычеркнуть его имя из истории? На всех официальных собраниях, юбилейных заседаниях, даже посвященных круглым датам, он ни разу не упомянул имени Канеке. Многие мне говорили, что Кунаев нарочно «забывает» называть его фамилию. А самый последний его непростительный поступок — запрещение издания твоего «Сатпаева» в Казахстане…

— По-моему, Кунаев просто завидовал славе Канеке, ведь он был любим в народе, о нем складывали легенды… — ответил я.

— Резонно. Но он же умный человек! Должен был сознавать, что на необъятной казахской земле остается место и для него?

— Вы абсолютно правы, Ебеке. Но перед ним были заразительные примеры других партийных мужей: после смерти Ленина Сталин, уничтожив всю ленинскую гвардию, стал единственным продолжателем его дела; то же сделал Никита Хрущев после кончины Иосифа Виссарионовича; самым тщеславным из них оказался Леонид Ильич Брежнев — он, четырежды Герой, Маршал Советского Союза, всех затмил собой. У него было 200 орденов (а Н. С. Хрущев имел 66 наград)… А почему нашему Димеке не быть единственным и неповторимым в истории Казахстана? Трижды Герой Социалистического Труда, четверть века правит Казахстаном, член Политбюро!.. А соперников у него уже нет — одни были смещены, другие уничтожены в годы репрессий и ушли из жизни. Ему мешала только посмертная слава Каныша Сатпаева. Вот к такому выводу, Ебеке, я пришел…

— Ты, Медеу, на историю нажимаешь. А может быть, они при жизни в чем-то не поладили? Бывают же разногласия. Канеке был президентом Академии наук, а Димеке — председателем Совмина. Не все же у них шло как по маслу…

— Если возникали размолвки, они были служебного порядка. У меня есть немало таких фактов. Я знаю, как Димеке, став президентом Академии наук, разгонял сатпаевские кадры, а восемь человек из его близкого окружения, включая помощника и управделами академии, по его инициативе были отданы под суд. Он приказал выбросить на улицу все бумаги, книги и часть личного архива, которые Каныш-ага держал в летнем домике в Ботаническом саду… Я думаю, став первым секретарем ЦК КП Казахстана, Динмухамед Ахметулы должен был отрешиться от прежних своих взглядов и изменить свое отношение ко всем, в том числе к Сатпаеву, отбросив все личное и мелкое. Однако мы с вами видим совсем другое…

— Да, с точки зрения формальной логики ты прав. Притом ведет себя он в этом деле грубо, совершенно не задумываясь о последствиях. Ведь пройдет десять лет и все встанет на место, каждому будет воздано по заслугам…

— Канеке при жизни ни о ком никогда не отзывался в оскорбительном тоне, всегда был благожелателен. Я располагаю копией прекрасной характеристики Динмухамеда Кунаева, написанной Канеке 9 апреля 1952 года в Ленинграде, когда его мнение запросили из ЦК ВКП(б). Между прочим, ее зачитывали вслух на общем собрании нашей академии, когда Д. Кунаева избирали президентом Академии наук Казахстана.

— Ты не сочиняешь, батыр? Это невероятно! — удивился Ебеке.

— Полный текст этой характеристики сейчас находится у меня в портфеле, там же и самый первый вариант рукописи, не подвергавшийся цензуре и редакторской правке. Это я, как и обещал, привез вам. В ней вы найдете много такого, о чем говорить сейчас не стоит. Там, Ебеке, не пугайтесь, 830 машинописных страниц…

Он долго молчал. Мне показалось, что он не мог поверить в это. Посчитав, что наш затянувшийся разговор закончен, я собрался опять прилечь, но вдруг снова услышал голос Ебеке:

— Опять же удивляет меня наш Канеке, какой он добрый и бескорыстный. Удивительно гуманный человек, а!.. Если так, Медеу, то отношение Димаша к памяти Канеке — вообще кощунство, это не укладывается в моей голове. Это переходит всякие границы порядочности и приличия!.. Надо же такое совершить. Это же черная неблагодарность! И он после этого еще хочет остаться лидером нации?!..

— Да успокойтесь! Никто, даже член Политбюро не сможет уничтожить памятник, который сам себе воздвиг Каныш-ага своими свершениями, все наветы на него забудутся, все нападки на него утихнут, пронесутся, как ветер в степи. А он останется истинным Человеком на все времена!..

— Да, наш Канеке был благородным, редким человеком. Как жаль, что он мало прожил!.. Конечно, и у Кунаева — огромные заслуги, славу и почет у Димеке никто не отнимет. Он мог быть снисходительнее и почтительнее к своему старшему брату. Но что поделаешь?! В последние годы он не стал ни с кем считаться, собрал вокруг себя подхалимов, а людей, которые говорили ему правду в лицо, начал отдалять от себя. Пользуясь дружбой с Брежневым, возомнил себя бог знает кем… Но мы, к сожалению, ничего не поправим. Только боюсь, все это плохо кончится для него…

В Караганде меня ожидали встречи с читателями в КарГУ, политехническом институте, в областной, городской и даже в шахтерской библиотеках, потому в течение недели я не мог встретиться с Евнеем Арыстанулы. Оказывается, он не терял меня из виду. В тот день, когда состоялась встреча со студентами филологического факультета КарГУ в новом корпусе, расположенном на юго-востоке Караганды, ко мне подошел один из моих друзей студенческих лет и сообщил, что меня приглашает к себе домой Ебеке. Мне было известно, что в последние годы он редко ходил в гости, да и сам почти прекратил приглашать к себе. Это было связано с обострением болезни сердца. Но на этот раз он сделал исключение: кроме меня, были приглашены все мои друзья, ученые-металлурги — Жанторе Абишев, Токен Габдуллин, Сагынтай Исабаев. Вечер был посвящен, как он выразился, «неординарному событию» — то есть выходу моего «Сатпаева» в Москве. Разумеется, надлежащее настроение нам создавал сам хозяин дома, мы говорили о многом, волновавшем нас тогда, но все же, помня о его состоянии здоровья, не очень-то увлекались…

И когда я, сославшись на усталость от напряженного дня, стал собираться в гостиницу, наставник мой остановил меня:

— Медеу, я хотел, чтобы ты почитал некоторые мои работы. Читай их с карандашом в руке. Прошу, не бери пример со своих друзей, которые, как ты заметил сегодня, меня оберегают, как младенца, от всяких волнений…

— О чем разговор, Ебеке, я готов помочь вам! Хоть сейчас загружайте меня…

— Тогда начни с этого, — и он вытащил из стола небольшую папку.

Раскрыв ее, я прочитал название: «Святое дело Чокана», эссе о Чокане Валиханове, 146 машинописных страниц. Мне были знакомы все труды Ч. Валиханова, нашего талантливого ученого-историка, путешественника, этнографа, прорубившего окно в Европу. В моей домашней библиотеке были оба издания его научных трудов — и четырехтомник, и последнее издание в пяти томах. Эти тома я часто перечитывал, получая истинное наслаждение, — настолько они оригинальны и постоянно будят мысль. Кроме того, я прочитал всё ранее написанное о Чокане Сергеем Марковым, Сабитом Мукановым, Алькеем Маргуланом, Сапаргали Бегалиным. Не буду скрывать, что, когда я положил перед собой эссе о Чокане, непроизвольно подумал: «А что же Ебеке нашел нового в наследии Чокана, ведь о нем давно всё сказано?..»

Но меня неожиданно захватила эта вещь, написанная на русском языке. Начав читать перед сном, я потом продолжил чтение с утра в гостинице. Перевернув последнюю страницу эссе, позвонил Ебеке домой:

— Ебеке, я вашу рукопись проглотил одним махом. Пока свежее впечатление, хочу им поделиться с вами. В какое время вам будет удобно встретиться?

— Медеу, подожди чуточку, — положив трубку, он куда-то отошел. Вернувшись через некоторое время, спросил: — Ты уже обедал?

— Нет еще.

— А у нас обед будет готов минут через двадцать. Откуда ты звонишь? Я пришлю за тобой машину из института.

— Не беспокойтесь, закрепленная за мной машина стоит у подъезда гостиницы…

Зубайра Дуйсенкызы на сей раз дастархан накрыла в кабинете ученого и оставила нас наедине. У меня разыгрался аппетит, я молча расправился с вкусными кушаньями.

— Что случилось, батыр, сегодня тебя будто подменили? — спросил Ебеке, наконец не выдержав долгого моего молчания.

— Просто, Ебеке, — улыбнулся я, — меня переполняют чувства после прочтения вашего эссе. Я взволнован, не знаю, как начать…

— Ну, давай, я тебя слушаю.

— Прежде всего, Ебеке, один вопрос: где вы нашли столько фактов?

— О, батыр, их не надо было искать в архивах, все они — в трудах Чокана.

— Сколько раз я их перечитывал, но почему-то не заметил многих моментов, которые вы так опоэтизировали здесь!..

— Знаешь, Медеу, каждый читает его труды по-своему… Кроме того, батыр, я, как ученый, мог что-то увидеть не так, как ты, уловить между строк какие-то не высказанные им мысли.

— Понятно, Ебеке. Я считаю, что этот ваш труд превосходит все ранее написанное о Чокане. Вы открыли и показали Чокана совершенно с другой и неожиданной стороны, при этом ваше эссе читается с интересом. Словом, я поздравляю вас, вы выдали произведение высокого уровня!..

— Неужели? Что-то ты говоришь, слишком высокопарно! Неужели в нем — ни сучка ни задоринки?

— Почему же, есть у меня одно замечание… Вчера вы сами требовали от меня, чтобы я не скрывал от вас ничего…

Это уже было время чаепития по-казахски.

— Ну, выкладывай, а то ты перехвалишь меня… — засмеялся хозяин дома.

— Нужно сократить начало эссе. Вы начинаете его издалека, с рассказа о Федоре Михайловиче Достоевском, как он пришел в литературу, перечисляете его произведения излишне подробно, далее переключаетесь на его ссылку. А это общеизвестно. Лучше начать с того, что Федор Михайлович видит во сне Чокана, а проснувшись, упирается взглядом в сундучок, подарок друга… В таком случае ваш труд сократится на двадцать страниц и станет только лучше!

С моим предложением автор эссе не согласился. Мы немного поспорили, но я не смог его переубедить, каждый остался при своем мнении.

— Каким бы ни было произведение, повесть или рассказ, я не могу начинать его с ходу, как ты предлагаешь. Для того чтобы приступить к основной теме, я должен себя и читателя подвести к ней постепенно.

— Вам этот разгон, может быть, и нужен, но зачем это навязывать читателю?

— Ладно, я подумаю… — вроде бы согласился Ебеке. — Ты теперь подскажи мне: куда послать это эссе? Об Алма-Ате даже не упоминай — туда мне хода нет…Ты, кажется, в Москве заимел кунаков в литературных кругах, помоги мне выйти с ними на связь.

Это была трудная задача.

— Ебеке, будем действовать так! — воскликнул я, осененный идеей. — Я вас сведу с солидным издательством «Советский писатель», вернее, с хорошим и сильным писателем, имеющим авторитет в этом издательстве. Каждые два года это издательство массовым тиражом выпускает замечательный, очень популярный альманах «Пуги в незнаемое». Авторы его — известные писатели, ученые. Там же публикуются материалы о последних научных открытиях, об ученых, не отказываются они и от интересных исторических исследований… Ваше «Святое дело Чокана» как раз по содержанию подходит для альманаха. К тому же вы, наверное, знаете, что к научному наследию и имени Чокана русская интеллигенция всегда относилась с большим уважением…

— Да, это замечательная мысль!.. А кто там за главного? — загорелся Ебеке.

— Председателем редакционной коллегии альманаха и постоянным составителем является известный вам писатель и ученый-физик Даниил Данин. Я с ним немного знаком, имел контакт. Год назад я хотел напечатать отрывок из своего «Сатпаева» в этом альманахе, Даниил Семенович мне тогда сказал: «Давай, сам выбери, что поставить». Но я, подумав, предпочел не раскрывать себя раньше времени — вдруг в Алма-Ате догадаются, что я готовлю издание «Сатпаева» в Москве… А теперь я могу предложить вашего «Чокана».

— Ты говоришь об авторе известных книг «Резерфорд» и «Нильс Бор»? — оживился Ебеке. — О, он — сильный писатель! Я его книги перечитывал по нескольку раз. Он, можно сказать, мой кумир!..

— Он не только знаменитый писатель, но и замечательный человек, на которого можно положиться. К вам он должен отнестись по-свойски: вы академик, доктор технических наук, к тому же член Союза писателей. Так что прямо на него и выйдем…

— Согласен. Если не получится, никто с нас головы не снимет…

Сели за стол и сразу же написали два письма в Москву, каждый от себя. Копия письма Ебеке, сохранившаяся в архиве ученого, датирована 27 мая 1981 года. Значит, наш разговор об эссе Ебеке происходил примерно в то же время.

Через два месяца я получил из Москвы короткое письмо-открытку, в котором исключительно учтивый Даниил Семенович тепло поблагодарил меня за найденного мною для альманаха автора-ученого. Еще написал, что просит Е. А. Букетова войти в состав редколлегии альманаха «Пути в незнаемое». Несказанно обрадованный этим сообщением, в тот же день я позвонил в Караганду.

— Оу, батыр! — возбужденно отозвался Ебеке на мое приветствие. — Твой Даниил Семенович — мужик что надо. Принял «Святое дело Чокана» и обещал включить его в очередной, 18-й сборник… Но я виноват перед тобой, Медеу. Не послушавшись тебя, отправил эссе без сокращений. Однако Данин тоже настаивает на том, чтобы снять двадцать страниц о Достоевском, остальное его устраивает… — Ебеке также сообщил мне, что он уже дал согласие на членство в редколлегии альманаха…

— Поздравляю, Ебеке! Лед тронулся! Будем теперь ждать выхода очередного сборника «Пути в незнаемое»! Это станет сенсацией для ваших друзей, а для противников ваших это будет горше полыни… Только вы пока об этом никому ни слова, агай! Не забудьте: у вас много завистников, держите язык за зубами!..

— Эх, дружище, то же самое твердят мне Камзабай и Зубайра. Они настаивают, чтобы я придерживался в этом деле твоей тактики, когда ты тайком от всех издал «Сатпаева».

— Агай, так я поступил не от хорошей жизни. Это была вынужденная мера — скрываться от недоброжелателей. А теперь дело сделано. Победителей не судят. Так что и вы не пренебрегайте советом Зубайры Дуйсеновны.

— Ладно, пусть будет так, дорогой. Недавно я перевел стихотворение одного великолепного русского поэта, прожившего всего двадцать пять лет, умершего в конце XIX века. В нем скорбь и обреченность. Это созвучно моему настроению в последнее время. Прочту тебе лишь одну строфу: «Нет, я бы рад сойтись лицом к лицу с грозою, / Но жизнь вокруг меня так буднична и зла, / Что даже нет врагов, могущих вызвать к бою, / И только клевета шипит из-за угла»[74]. А заканчивает он свое стихотворение так: «Оставшуюся жизнь прожить хватило бы терпения…» Так и я говорю, дорогой мой брат: «Бог распорядился, и я подчинился». Поэтому я уже соглашаюсь с тобой. Будь здоров, батыр…

Что поделаешь, превратностей судьбы никому не избежать. Евнею Арыстанулы не суждено было увидеть 18-ю книгу «Пути в незнаемое».

(Конец весны 1984 года я провел под Москвой, в Доме творчества писателей в Переделкино. Там же я получил от Камзабая Арыстанулы письмо с просьбой узнать, как идет подготовка к печати «Святого дела Чокана». Когда я пришел в редакцию прозы издательства «Советский писатель», редактор этого сборника И. Ю. Ковалева собиралась отправлять в Караганду для читки набранные страницы.

— Поздно, автора уже нет в живых, — сказал я ей. — Дайте набор мне, через пару дней я вам его принесу, материал мне известен, можете справиться у Даниила Семеновича.

Таким образом я стал первым читателем последнего произведения своего учителя.

А 18-й сборник «Пути в незнаемое» вышел в свет в следующем году, в составе редколлегии альманаха имя, отчество и фамилия Ебеке были помещены в траурной рамке.)

Когда закончили обсуждение рукописи эссе, Ебеке пристально взглянул на меня:

— Медеу, теперь у меня к тебе другая просьба. Вот рукопись моего «Сатпаева», — и он пододвинул ко мне довольно увесистую папку, там было не менее двухсот страниц. — Прочти. Первоначальный вариант этой вещи я написал пять-шесть лет тому назад. А это самый последний. Ты на это взгляни глазами биографа Сатпаева, досконально знающего его жизнь, и, конечно, как писатель. Я намерен переделать некоторые главы, уточнить имена людей-очевидцев, чтобы не было расхождений с твоим «Сатпаевым»… Ты тут обошел меня, потому что работал быстрее. Чтобы избежать противоречий и повторов, мне нужно посоветоваться с тобой — в каком ракурсе я должен показать Канеке.

Эту рукопись я забрал с собой в Жезказган, где меня ждали встречи с читателями, и там в часы досуга, не спеша, притом несколько раз возвращаясь к началу повествования, аккуратно ее прочитал, на каждой странице карандашом делая свои замечания и пометки. На обратном пути заехал к Ебеке.

Он, внимательно слушая меня, включил диктофон. Эта запись, мне кажется, не сохранилась, но хорошо помню, что мои замечания совпадали с приведенными в этой книге мнениями Т. Какишева, Ю. Герта, А. Бальбурова. Потом я перевел разговор на общее построение произведения.

— Вы, Ебеке, собираетесь пересмотреть структуру своего повествования. Вам лучше отойти от хронологии. Возьмите какое-либо неординарное событие, а таких в жизни Канеке очень много, и через него покажите, как он стал корифеем науки. Думаю, надо увлечь читателя острым сюжетом. Например, книгу можно составить и из отдельных новелл. Такие примеры есть в литературе. Возьмите новеллы Стефана Цвейга. Разумеется, в каждой новелле будут разные реальные события… Именно в таком ключе вы писали «Святое дело Чокана», отлично получилось. Конечно, я не навязываю вам эту форму, все же пораскиньте умом…

На мое предложение я получил неопределенный ответ:

— Хорошо, батыр, надо все как следует взвесить…

Летом 1982 года, в конце июля или начале августа я вернулся домой из поездки в какой-то аул, и тут раздался телефонный звонок моего приятеля по охоте, начальника Семипалатинского управления связи Нуралы Омарова. Он сообщил, что пару дней назад приезжал в Семипалатинск Евней Букетов, искал меня, на обратном пути из Усть-Каменогорска заедет еще раз.

— А когда он будет возвращаться?

— На следующей неделе.

— Нуреке, держите меня в курсе…

На следующей неделе снова позвонил Нуреке и сообщил, что гость, которого я жду, приехал рано утром и сейчас находится в доме отдыха связистов на берегу Иртыша.

— Ты наш дом отдыха не найдешь, — сказал Нуреке. — Поэтому пусть твоя жена готовит дастархан к обеду, а сам жди мою машину у подъезда. Учти, гость очень спешит, сегодня же собирается назад ехать…

Через час я уже был в доме отдыха связистов. Во время чаепития я поинтересовался у моих знакомых, где успел побывать гость. (С нами был Турсун Махметов — друг юности Букетова и его родственник по материнской линии, упоминавшийся в начале книги.) Узнав, что Ебеке увидел в Семипалатинске, я во всеуслышание заявил:

— Встречавшие вас, Ебеке, два моих старших брата не показали вам самые главные достопримечательности нашего города. Поэтому я предлагаю сразу же после чая всем ехать в Семипалатинск. После этого решайте, как быть: уедете от нас сегодня или нет…

Так и сделали. Мы начали знакомство с городом с дома Анияра Молдабаева, где подолгу останавливался Абай Кунанбаев (бывший музей поэта, где сейчас находится музей деятелей национальной Алашской партии). После этого посетили Дом-музей Ф. М. Достоевского на бывшей Крепостной улице. В этом доме часто встречались два друга — Чокан Валиханов и Федор Достоевский. Ебеке здесь обстоятельно побеседовал с директором музея…

— Ну как, батыр, закончим на этом? — спросил он.

— Нет, Ебеке, вы еще не дошли до того дома, где хранятся самые большие сокровища нашего города. Если не устали, то поедем сейчас же или пообедаем, потом посмотрите, — заговорщически подмигнул я.

— Ну тогда веди сейчас же.

Следующим местом, куда мы поехали, был историко-краеведческий музей.

Просторное здание, бывшее некогда резиденцией генерал-губернатора Семипалатинской губернии, было передано музею год назад, там еще шел капитальный ремонт, и все залы музея были пока закрыты. Я показал гостю здание музея снаружи. А потом попросил директора музея Балташа Ерсалимова ознакомить нас с основными фондами.

— В библиотеке музея когда-то хранилось около тридцати тысяч старых книг, газет, журналов. В последние годы часть их передали в музеи Абая и Достоевского, в областную библиотеку. А потом по приказу из министерства многие книги вывезли в Алма-Ату, в научную библиотеку Академии наук. Конечно, случались и пропажи книг… После всего осталось около десяти тысяч книг, — рассказал директор музея.

— На этих полках — дореволюционные издания, дальше — краевые газеты и статистические отчеты. Мы мешать не будем, посмотрите не спеша… — предложил я Ебеке.

Когда я вернулся туда через два часа, то застал Ебеке в огромном завале подшивок старых газет. А его спутник по поездке М. З. Угорец с интересом рассматривал отдельный том энциклопедии братьев Гранат, посвященный еврейской нации.

— Ну, как, Ебеке, мы все уже проголодались. И у вашего сына Рашида терпение уже лопнуло, давно хнычет, — сказал я, посмеиваясь. — Как быть дальше, эти газеты вы сегодня вряд ли одолеете?

— Медеу, перед всеми присутствующими хочу тебе сказать правду: твой Семипалатинск меня полонил! Твой город, оказывается, нельзя сравнить ни с Усть-Каменогорском, ни с Павлодаром, ни с Карагандой, даже с моим старым Петропавловском. Настоящий духовный и культурный центр. Теперь-то я понимаю, как Канеке с юношеских лет приобрел такие обширные знания. В молодости человек впитывает в себя знания, как губка, наверное, и Канеке целыми неделями просиживал в библиотеке музея. И, конечно, много чего набрался. Марк Залманович, ты знаешь, когда основался этот музей? В 1883 году! В те годы вряд ли были в Алма-Ате музеи или библиотеки… Короче, ты прав, Медеу. Я сейчас понял, что в Семипалатинск заезжать попутно и пробыть тут пару дней — несерьезно… В общем, мы с директором музея уже договорились, что когда окончательно закончится реконструкция музея, через пять-шесть месяцев, в конце зимы я вернусь сюда, и Балташ-батыр обещает меня около десяти дней здесь держать взаперти…

— Агай, так и сделаем, вы будете довольны! — подтвердил Ерсалимов.

— А теперь пора обедать, Медеу, веди нас домой. И перед снохой моей Кларой неудобно, целый день заставляем ждать, — спохватился Ебеке, поднимаясь с места.

Мне известно, что Евней Арыстанулы в 1972–1983 годах несколько раз брался переделывать свое повествование о Каныше Сатпаеве. Таким образом появилось около пяти, если не больше, вариантов рукописи. Ему мешали сосредоточиться разные обстоятельства и чинимые его завистниками препоны, подводило и здоровье. В итоге литературный труд, ставший мечтой его жизни, остался незаконченным. А завершенные главы до конца прошлого века пролежали в архиве ученого. И это тоже один из парадоксов того времени.

Только в 2001 году была издана книга «Детские годы Каныша» на русском языке в Караганде. На казахском языке она вышла в 1999 году, накануне 100-летнего юбилея К. И. Сатпаева, в издательстве «Казахстан». Оба труда Е. А. Букетова трудно переоценить — это действительно произведения зрелого, настоящего мастера слова. Жаль, но эпопея оборвалась, как и его жизнь, на середине. Тут уже ничего не поделаешь, судьба!..