Евней Букетов

Глава 2 ВОЗВРАТИЛИСЬ К БЕРЕГАМ ЕСИЛЯ СНОВА, НЕТ МИЛЕЕ СЕРДЦУ БЕРЕГА РОДНОГО

Судьба семьи Букетовых в то время не была исключением, она повторяла изменчивые судьбы тысяч таких же семей, пытавшихся вырваться из сетей вечной нужды и кочевавших в поисках лучшей доли в края, где нет ни слез, ни зависти, ни вражды.

Вернувшиеся в родные места раньше Арыстана его братья Йбрай и Маутай жили здесь вместе, поделив между собой небольшой двухкомнатный домик. А когда собрались все Букетовы под одной крышей, стало очень тесно. Вместе со старой бабушкой одних взрослых было семь человек, да еще четверо детей, двое из которых — школьники. За одним дастарханом[21] не помещались не только дети, но и взрослые, приходилось питаться поочередно, а вечером спать ложились, кто куда мог приткнуться, даже под стол… Младшие братья усердно искали подходящее жилье и работу Арыстану в райцентре. Но зима была на носу, и семье с четырьмя детьми устроиться на квартиру в эту пору оказалось невозможно. Потому Арыстан решил обосноваться в селе Двойники — центральной усадьбе колхоза «Красная планета», вблизи бывшего их родного аула — Алыпкаш. На краю села он нашел сносное жилье, оно находилось рядом со скотобазой, куда он и устроился охранником.

Евней остался у дядей в Марьевке, он учился в шестом классе, Камзабай пошел в третий класс начальной школы села Двойники. Мизерной зарплаты Арыстана не хватало на то, чтобы прокормить семью. Пришлось вернуться к старому ремеслу — принимать заказы на пошив сапог и изготовление предметов домашнего обихода, Бальтай тоже подрабатывала, все выжимая из своего старенького «Зингера». И это их выручало: дети были одеты и обуты, накормлены…

Все заказы Арыстан выполнял на совесть, не гонясь за выгодой. Вскоре о нем пошла по селу добрая слава. Сапоги он шил по моде тех лет, особенно женские на высоких каблуках, для жен и дочерей колхозного и районного начальства с узорами на голенищах и медной пластинкой на заостренных носках. Между срочными заказами занимался тонкой, прямо-таки ювелирной работой: резьбой по дереву из кости — выпиливал чудные фигурки животных. Занимался чеканкой меди и серебра. (Из этих образцов его искусства у детей сохранились только четыре вещи: футляр из кости для зубочисток, изящная трость из березы, рукоятка которой отделана серебром, и костяные инкрустированные четки.)

Высокий, крепкий Арыстан производил на сельчан неизгладимое впечатление. Взгляд его карих глаз — пристальный и тяжелый — не каждый мог выдержать. Подводила его лишь искривленная правая нога: в юности Арыстан объезжал молодую лошадь, она сбросила его, он сломал ногу, которая неправильно срослась. Между тем его суровость была лишь кажущейся, в жизни он был снисходительным, мягким человеком, что свойственно сильным людям. Речь свою он уснащал пословицами и поговорками, попадая не в бровь, а в глаз. Любил петь народные песни и играть на домбре — из этого простейшего инструмента с двумя струнами лилась чистейшая, чарующая, навеянная степными мотивами и ковыльным раздольем музыка. Когда на сердце бывало грустно, он пел, и эти песни поднимали дух. Потом иногда разговаривал сам с собой: «Беу, этот бренный мир полон загадок. Творцов этих песен давно нет. А песни летят и летят над степью…»

Арыстан любил петь во весь голос в лесу, когда его песня повторялась далеким эхом. Сидящий рядом с ним в телеге маленький Камзабай иной раз спрашивал отца: «Коке[22], кто сочинил эту песню? Где живет эта девушка Инкар?» — Отец, глядя в сторону, нехотя ронял: «Сынок, откуда мне знать». Камзабай вспоминал: «Говорил отец всегда ровным, спокойным голосом, но когда произносил очередное слово, в его голосе ощущался оттенок грусти. Всякие неприятности, подстерегавшие его каждодневно, накладывали на его поведение свой отпечаток… Позже, когда в стране наступили иные времена, я понял причину умолчаний, недомолвок отца. Оказывается, он пел широко известные песни таких знаменитостей, как Ахмет, Магжан, Миржакуп[23], а мы еще были несмышлеными мальцами, чтобы понять смысл тех песен, но отчетливо запомнили их мотивы…»

Евней приезжал в Двойники все реже — не хватало времени. Когда же в свободные дни вырывался в село, там поднимался веселый шум, это был настоящий праздник — и для родителей, и для младших братьев. Еще когда семья жила в Приуралье, Камзабай старшего брата стал называть «бапа», что приблизительно соответствует обращению «коке», или «старший брат». Для Жартаса и Шабдана Евней также стал «бапой». Разумеется, он был достоин того: его знания и кругозор были намного обширнее, чем у младших братьев, всех его сверстников и даже многих взрослых аульчан…

Явившись в родительский дом, он переодевался в рабочую одежду и принимался чистить сараи, колоть дрова. Между делами Евней успевал поиграть с младшими братьями, проверить тетради Камзабая, исправить его ошибки и поучить его уму-разуму.

Евней никогда не забывал навестить всех родственников в ауле. Однажды бабушка Кенжетай, которая проживала у Маутая в Баганаты, неожиданно приехала в Двойники, устроила всем младшим и старшим взбучку: «Мой бота[24] и так устает от долгой учебы, а вы еще заставляете его работать!» Семья Арыстана, привыкшая к ее постоянным таким наскокам, не особенно обращала на нее внимания. Евней, исподтишка посмеиваясь над выходками и заступничеством старой бабушки, также пропускал ее воркотню мимо ушей. Иногда аульчане собирались на огонек у Арыстана, чтобы послушать рассказы Евнея, так как он из Марьевской библиотеки привозил с собой интересные книги. Пожилым землякам он вслух читал былины про отважных богатырей «Кобланды» и «Алпамыс». В его исполнении народный эпос приобретал торжественность и драматичность. Вместе с ним слушатели восхищались подвигами батыров, переживали за них, когда они вступали в смертельные поединки с врагами, бурно приветствовали победу героев: «Какой удар! Какая сила!..» Некоторые в знак уважения к чтецу приглашали его к себе домой.

Евней, не привыкший к праздности, легкой жизни, начал помогать отцу с шестого класса средней школы. На летних каникулах, после недельного отдыха дома, он шел к колхозному бригадиру Михаилу Козлову просить работу. Бригадир, прозванный сельчанами Беспалым Мишей из-за искалеченного пальца руки, давал Евнею задания наравне со взрослыми: подросток пахал землю, погоняя двух быков; работал на конной сенокосилке; складывал скирды — и так все летние месяцы… Именно тогда выявился поэтический дар юноши: на доске показателей стали появляться стихи на русском языке, едко и остроумно высмеивающие отстающих и лентяев, а рядом с ними — хвалебные в адрес передовиков. Некоторые обиженные, глубоко уязвленные насмешками юного критика попытались проучить его с помощью кнута, но бригадир Миша строго осек этих «воспитателей».

Екатерина ТАТАРНИКОВА:

«С Евгением Букетовым мне довелось учиться в Марьевской средней школе в пятом классе. Сидели мы с ним за одной партой в течение года. Очень развитый, не по годам смышленый и в то же время обыкновенный с виду мальчишка. Самыми примечательными были конечно же его исключительные, феноменальные способности. Кстати, это обстоятельство порой оборачивалось против самого «вундеркинда». Вступить в спор с учителем и одержать победу для Жени ничего не стоило. Не каждому учителю такие дискуссионные выпады юного эрудита были по душе. Сейчас уже не помню конкретных ситуаций, но знаю, что его конфликты с педагогами привели даже к тому, что Женя был вынужден оставить школу и сдавать экзамены экстерном…»

Иван БЕЛЕТЧЕНКО:

«Наше сближение произошло летом 1939 года. Группу отличников учебы премировали туристическими путевками по Алтаю. В нее вошли ученики 9—10-х классов — школьные активисты. Евней был единственным «младшим» школьником, он перешел в 8-й класс и путевки удостоился за особые успехи в учебе. Уже тогда стали проявляться его выдающиеся способности в точных науках и литературе.

Туристический лагерь был разбит на реке Катунь. В жаркий день все мы стремились быть ближе к воде. Течение в реке быстрое, изредка несло спиленные деревья. Они-то и стали нашей приманкой. Большое удовольствие доставляло прокатиться верхом на бревне по шумной реке. Однажды наш взор привлекла проплывавшая недалеко от берега сосна с ветвями и корнями. Оседлали мы эту лесину и не заметили, как понесло ее к водопаду. Это увидели взрослые на берегу. Они начали кричать, махать руками, Евней первым бросился в воду, увлекая за собой остальных ребят. Трагедии не произошло. Но охотиться за бревнами мы перестали. Это маленькое приключение еще больше сплотило и сдружило нас в течение почти сорока лет жизни.

Воспитывался и рос Евней в среде, где могли подтолкнуть его на путь творчества. Ему не приходилось общаться с инженерами, учеными, агрономами. Их в то время не было ни в родных Баганатах, ни в Марьевке. Мы видели для себя идеал в наших школьных учителях, нам очень повезло в этом плане. Перед Великой Отечественной войной в Марьевской средней школе, единственной в районе, сложился хороший коллектив учителей, замечательных воспитателей и профессионалов. Среди них выделялись сестры Ольховые: Анна Гордеевна — химик и Варвара Гордеевна — географ, окончившие ленинградские вузы, доцент ашхабадского университета — Аминулла Максенович Мирзоев вел физику, а его супруга, Анна Михайловна, преподаватель того же университета — математику; Петр Михайлович Старцев был большим знатоком русской и зарубежной литературы; Анастасия Куприяновна Бурлакова — историк, ее супруг — первый секретарь райкома партии, из ивановских рабочих, пользовался большим уважением населения, много внимания уделял школе».

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«В пятом классе семилетней школы я полюбил учителя истории. Он имел обыкновение требовать от учеников, чтобы они вспомнили и записали рассказанное им на уроке (наверное, оттого, что не было учебников). И я самозабвенно предавался этому делу, стараясь перенести на бумагу все то, что излагал этот крепкий, статный, чуть выше среднего роста, широколобый, со стрижкой ежиком русский человек, говоривший рокочущим басом. Он, по-видимому, обладал педагогическим даром, ибо ученики его слушали внимательно, хотя наш класс представлял собой разновозрастное сборище, так, рядом со мной, двенадцатилетним мальчиком, сидел Кривенко, большой конопатый юноша девятнадцати лет. И охотников поозорничать было достаточно.

Но когда Иван Антонович приступал к уроку, даже баловники прекращали свое озорство, умнейшего учителя слушали, впитывая каждое его слово, потому что он говорил что-то новое.

И вот я в мечтах видел себя учителем, причем непременно учителем истории, и представлял себе, будто слегка наклонившись вперед, как Иван Антонович, картинно размахивая руками, рассказываю о завоевательных походах Александра Македонского и восстании Спартака против вечного, гордого Рима. Я хожу в темном костюме, сатиновой косоворотке и фабричных ботинках с выдавленными на резиновой подошве затейливыми рисунками. Словом, иду на уроки, одевшись, как мой учитель. Но у меня нет того ежика, что у Ивана Антоновича, у меня бритая голова, потому что я — казах. И этот недостаток, я считал, не помешает мне стать, как Иван Антонович, учителем.

Эта мечта сидела во мне крепко почти до десятого класса, иногда перемежаясь различного рода мимолетными желаниями стать, например, летчиком-полярником (начитаешься о Чкалове, Потанине) или поэтом, подобно Пушкину или Джамбулу (случайно обнаруживаешь, что и ты мог бы рифмовать казахские и русские слова). В целом все мечты сходились к тому, чтобы окончить среднюю школу или педагогический техникум. Я уже в седьмом классе считал себя достаточно ученым, потому что до этой ступени образования в нашем ауле никто тогда не дошел. Я полагал, когда я окончу техникум или среднюю школу, стану настолько недосягаем в своем аульном окружении, что никакой необходимости учиться дальше не будет…»

Иван ТРОФИМОВ:

«Казахских учащихся в нашей школе в то время было мало, особенно в старших классах. Поэтому я очень хорошо помню Женю Букетова: высокого роста, щупленький и с бритой головой, очень скромен. Он был очень любопытен, проявлял ненасытный интерес к химии, математике и другим предметам. С большим прилежанием изучал русский язык, принимал активное участие в школьных олимпиадах, его работа по химии была представлена на районную педагогическую выставку.

Его часто можно было видеть в нашей школьной, хотя и небольшой, библиотеке склонившимся над книгой. Часто беседовал с Агриппиной Федоровной Коробкиной, которая вела русский язык и литературу. Она очень ценила интерес Евнея к русской литературе…»

Ребенок, одинаково любимый всеми тремя семьями Букетовых, оправдал их надежды: он не только опередил своих сверстников, но и стал лучшим учеником Марьевской средней школы. Он начал посещать драматический кружок, а потом стал его руководителем… Когда в школе ставили трагедию А. Пушкина «Каменный гость», он выступал и в качестве режиссера, и в роли главного героя — Дон Гуана. Спектакль показывали в Марьевке несколько раз. Затем Евней перевел это произведение на казахский язык, и спектакль увидели жители Баганаты. Сейчас в это верится с трудом, но это было осуществлено благодаря энтузиазму пятнадцатилетнего подростка. В те годы он с упоением зачитывался произведениями А. Пушкина, знал наизусть многие стихи великого поэта, увлекся творчеством Лермонтова и Некрасова, а затем Сергея Есенина, Владимира Маяковского.

Камзабай БУКЕТОВ. «Друг мой, брат мой»:

«Однажды он приехал из Марьевки на зимние каникулы и привез большую сумку, наполненную бумагами. Точно не помню, в каком классе он тогда учился: в 7-м или 8-м, оказывается, он перевел на русский язык уже почти полкниги Сабита Муканова «Загадочное знамя», которая позже вышла в свет под названием «Ботагоз». Аульная молодежь заинтересовалась его переводом, желающим он зачитывал страниц десять, а потом насильно выпроваживал их из дома, умоляя не мешать ему. Этот его труд позднее пропал бесследно. Однажды я спросил Евнея: где же тот перевод? Он засмеялся, сказав, что это был детский лепет молодости».

Летом следующего года, после переезда в Двойники, Арыстан на южной окраине села купил старый деревянный дом, все лето ремонтировал его и привел наконец в божеский вид. Теперь у него было свое жилье, семейство его к этому времени разрослось — детей, вместе с последышем Еслямбеком, стало пятеро.

Всех их надо было накормить, одеть. Мальчики же в пылу игры забывали обо всем, возвращались домой чумазыми, нередко с разорванными рубашками или брюками. Мать ругала их на чем свет стоит, иногда награждала их подзатыльниками, громко сетуя на то, что Всевышний не дал ей хотя бы одну девочку. Тогда свекровка Кенжетай успокаивала сноху: «Беу, милая моя, не гневи понапрасну Аллаха, не забывайся. Будут живы, здоровы твои сыновья, вырастут и приведут тебе пятерых невесток, и тогда успеешь отдохнуть». Свекровь, которой шел девятый десяток, держала внуков и детей своих, тоже уже не молодых, в строгости. Жалела она и защищала лишь Евнея. И еще заступалась за своего сына — Арыстана, когда сноха начинала выражать недовольство мужем. «Прекрати, если супруги ладят — счастье им светит. Не перечь мужу, не командуй им — это дурной обычай, угодившая мужу — угодит и всему аулу», — властно говорила она.

Когда Арыстану перевалило за пятьдесят, он почувствовал, что быстро устает, что силы его истощаются и уже не такие, как прежде, сердце стало давать сбои, беспокоили колющие боли в груди. Работа уже не так спорилась, как раньше. Шитье сапог только на первый взгляд легкое занятие, на самом деле сидеть в полусогнутом положении часами, день за днем, притом без движения, на низкой табуретке, мять и гнуть грубую кожу до кровавых мозолей на руках — тяжелый, изнурительный труд. От напряжения сильно устают глаза, немеет поясница. Вздохнув, Арыстан говорил домочадцам:

— В нашем роду не было мужчин, которые прожили бы более шестидесяти. Отец мой Бокет скончался в возрасте пятидесяти двух лет. А я уже приближаюсь к его возрасту. Наверное, тоже не перешагну этот порог…

Старая мать ему запрещала даже думать об этом и резко прерывала его:

— Сын мой, на все воля Аллаха и знать нам ее не дано, зачем зря пугаешь своих?

Чтобы замять неприятный разговор, посмеиваясь, Арыстан продолжал:

— Хорошо бы дождаться свадьбы Евнея, поцеловать родившегося внука и передать его на воспитание Бальтай, вот тогда уже можно спокойно отправляться на тот свет.

— И на это воля Аллаха. Только, сын мой, и на это терпение нужно.

Этот разговор неожиданно возобновился осенью 1941 года.

Эхо гремевшей в тысячах километров Великой Отечественной войны докатилось и до казахских степей: большинство мужчин призывного возраста надели солдатские шинели, и сразу же все заботы в тылу легли на хрупкие плечи женщин и детей-подростков. Учителей мужчин и раньше было мало, да и те ушли на фронт, а женщин-учителей не хватало: из-за этого отдел народного образования вынужден был направлять старшеклассников учителями в начальные классы, бывало, ученик шестого или седьмого класса, проучившись до обеда, после обеда шел преподавать чет-64 вероклассникам географию, историю, русский язык и литературу. Конечно, такие «учителя» выбирались из числа отличников.

В тот год Евней перешел в десятый класс. Осенью он приехал в Двойники, чтобы помочь отцу копать погреб. Лето они впервые на родине вырастили картофель, нужно было подготовить место для хранения урожая. Во время работы Евней завел неожиданный разговор.

— Ага, — обратился он к отцу, — ты часто стал говорить, что здоровье становится неважным. Содержать большую семью непросто… Может, мне повременить с учебой и тоже подыскать работу? И тебе будет легче…

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«…Когда я это сказал, отец перестал копать, уперся левой рукой об лопату, указательным пальцем правой руки в растерянности провел по лбу, стирая пот, и грустно посмотрел на меня своими карими глазами. Это меня поразило. Взгляд отца всегда становился таким, когда он бывал чем-то недоволен. В этих случаях тонкие губы его под свисающими редкими усами сжимались, глаза темнели, брови, сдвигаясь к переносице, принимали строгие, четкие и суровые очертания, и красивый нос с горбинкой, казалось, горбился еще больше, легкий румянец с нешироких скул сползал вниз во впадины щек. Особенно тяжело было выдержать этот взгляд, когда он смотрел сверху, положив свою седеющую бородку на грудь. Этого неодобрения взглядом нам, детям, было достаточно, чтобы понять его неудовольствие и поступать так, как он желает. Но видеть таким отца мне было нелегко, в нем появились не то отрешенность, не то бессилие, что, в общем-то, не было присуще этому человеку, очень полагавшемуся на казахское «тэуекел»: это слово звучит даже более оптимистично, чем русское «авось». «Как хочешь, мой мальчик, — сказал он, вздохнув, — я так хотел, чтобы ты кончил десятый класс, но, видно, не судьба. Девять классов тоже неплохо, учиться девять лет подряд никому не удавалось в нашем роду, в нашем ауле я таких не знаю, — уже бодрее добавил он. — Аллах дал тебе разум, и ты неплохо учился. Теперь тебе нужна удача, да поможет Аллах». Потом правой ступней вдавил лопату в землю, пошутил, глядя на меня: «А там, авось, и хорошая невеста найдется…»

В шестнадцать с половиной лет Евней Букетов стал учителем русского языка и литературы в старших классах Ольгинской неполной средней школы. Так началась его трудовая биография. «Всю первую четверть школа не работала. Урожай выдался хороший, а убирать было некому — все мужики были на фронте. Женя работал на лобогрейке, а я вместе с другими женщинами днем копны на бричках возила, а ночью складывала скирды, — вспоминала эти тяжелые военные годы Александра Шумцова, работавшая вместе с Евнеем учительницей в Ольгинской школе. — …Наступали холода. Надеть нечего, а у Жени одни штиблеты — туфли парусиновые и пиджачок. Женщины жалели его, кто носки, кто шапку, кто фуфайку принес, а он стеснялся, не брал. А деньги, которые он зарабатывал, на себя не тратил, посылал родителям».

Было холодно и голодно, но дети в школах продолжали заниматься. Рослого, худощавого, плохо одетого молодого учителя уже звали по имени-отчеству — Евней Арстанович. Несмотря на то, что он менял школы, учась с перерывами, знания его отличались систематичностью и глубиной, говорил он внушительным басом. Дети не сводили с него глаз, когда он читал им наизусть стихи, увлекательно рассказывал о разных событиях из истории наук.

«Ученики не пропускали ни одного его слова, у него была такая содержательная речь — невольно заслушаешься. Он завораживал любую аудиторию, независимо от возраста. Людей к нему тянуло, как магнитом. Там, где он появлялся, всегда царило оживление, слышались смех и шутки, — свидетельствует та же Александра Шумцова. — Когда находился в учительской, Евней наизусть декламировал стихотворения и спрашивал у своих коллег: «А ну-ка отгадайте, чье это произведение?» Конечно, откуда могли сельские учителя знать корифеев мировой поэзии? Слушатели, разведя руками, сдавались: «Сам скажи». Евней, улыбаясь, говорил: «Александр Блок, из поэмы «Двенадцать», третья глава». Слушатели удивленно качали головами: «Откуда все это знаешь, когда ты успеваешь выучить?» — спрашивали. По его словам, однако, ни одно стихотворение он специально наизусть не заучивал. Ему было достаточно прочитать два-три раза понравившееся произведение, и оно оставалось в памяти. Для того чтобы не забыть, перед сном, мысленно еще раз его повторял. Иногда после таких упражнений, которые продолжались месяц или несколько дней, целые поэмы, циклы стихов оставались навсегда в его мозгу, как в хранилище, — надежном и всеобъемлющем…»

В то время школа была единственным заведением, где собирались грамотные люди. Сельские и аульные советы, партийные организации находили здесь себе агитаторов. Без них не обходились ни выборы в местные органы власти, ни собрания, ни митинги. Учителя Ольгинской школы были самыми образованными среди здешних служащих, именно они стали бойцами идеологического фронта (Шура Шумцова в 1941 году окончила Марьевскую школу с отличием, получила Золотую медаль за успехи в учебе. Она готовилась поступить в МГУ, но начавшаяся война помешала ее поездке в Москву). У других учителей образование было не выше семи классов. Поэтому Е. Букетов, окончивший девять классов, и А. Шумцова в дальней Ольгин-ке слыли профессорами. Однажды секретарь партийной организации поручил Евнею Букетову выступить с лекцией в избе-читальне. «Я, как старшая, посоветовала Жене подготовиться по газетам и рассказать о войне, — вспоминает Шумцова. — Каково было мое удивление, когда на первой лекции он выступил без всяких бумаг и записей, при полном зале, в котором кроме школьников собрались и местные жители…» Эти лекции, приуроченные к литературным вечерам, скрашивали сельские будни. Для Евнея они стали работой, приносящей радость и удовлетворение, тем более он мог целыми часами читать стихи, поэмы любимых поэтов…. Однако не все субботние вечера он мог посвятить избе-читальне Ольгинки, иногда ему приходилось навещать родных братьев в Двойниках. Тогда его заменяла Александра Шумцова. «Доченька, тебе большое спасибо! В будущую субботу не забудь привести с собой того рослого «хлопчика», что уже выступал, пусть он разъяснит нам все события, все разложит по полочкам», — говорили сельчане.

В военные годы в селах все острее ощущалась нехватка учителей. Молодых учителей, таких как Евней Букетов, отдел народного образования Октябрьского района каждый год направлял в разные школы, чтобы не сорвать там учебный процесс. В автобиографии Е. Букетова указано, что за четыре года войны после Ольгинки он работал учителем в неполных средних школах сел Соколовка, Двойники, Жалтыр и Горо-децк. В некоторых из них он исполнял обязанности заведующего учебной частью школы. Иногда ему приходилось вести уроки по географии, истории, физике и математике, иной раз по всем этим предметам подряд.

Каждое хозяйство в районе получало задание по заготовке пушнины. В колхозе «Красная планета» для этих целей держали двух охотников. С осени до весны их освобождали от всяких работ, только бы они сдали в заготконтору определенное количество шкурок. Одним из колхозных охотников был Арыстан Букетов.

В те годы вокруг села на многие километры простирался густой лес. В нем водились зайцы, корсаки, хорьки. Немало было и волков. С молодых лет пристрастившийся к охотничьему промыслу Арыстан обычно ставил силки на зайцев, на более крупных зверей — капканы. Ружья у него не было, так как иметь личное оружие запрещалось, бывшую у него двустволку конфисковала милиция. Незаменимого в погоне за зверем колхозного коня Тортобела[25] тоже забрали для нужд фронта. Но Арыстан, как и прежде, добывал зверя. Он выезжал на охоту на собственной кобыле, в сопровождении дворняги по кличке Алакус. Иногда он отправлялся вместе с напарником Иваном Колесниковым.

В начале декабря 1942 года снег шел подряд несколько суток, трещали морозы. Арыстан, не вытерпев долгого сидения дома, отправился в лес, который местные жители называли — Карашок. За несколько дней до этого пал колхозный бык, и тушу его закинули в яму на опушке леса, где был вырыт специальный скотомогильник. Арыстан тогда вырезал кусок мяса, прикрыл его соломой и там же поставил капкан на волков.

Теперь он решил проверить капкан. Долго пробирался к нему по глубокому снегу. Собака бежала впереди. Когда приблизились к месту, где лежала приманка, собака стала вертеться, беспокойно нюхать воздух и громко лаять. Арыстан, чувствуя добычу, подстегнул кобылу. Конечно, собака беспокоилась не зря: на месте, где лежал капкан, все было переворочено; на глубоком снегу отпечатались следы крупного зверя; но капкана не было, как будто его и не ставили… Матерый волк вырвал даже березовый кол, которым был закреплен капкан. С тяжелой ношей на железной цепи зверь не мог уйти далеко. И Арыстан, пришпорив кобылу, отправился вдогонку. По следам он преследовал волка почти три версты, наконец увидел хищника на краю березовой рощи. Верный пес, осмелев, пошел в атаку, но не на волка, а на цепь, которая волочилась за ним. Лязгнув зубами, волк чуть не вцепился в горло собаки…

Арыстан хотел подъехать на выручку своей дворняге, но кобыла заартачилась, не шла вперед, несмотря на понукания. Охотник привязал поводок к березе, скинул полушубок на землю и побежал к зверю, схватившемуся с собакой.

Хотя мороз час от часу крепчал, со лба его градом катился пот. Серый присел и жутко и протяжно завыл, как бы призывая своих сородичей на помощь. В этот момент Арыстан, резко вскрикнув: «Ах!», со всего размаху ударил зверя дубинкой по морде. Хищник упал замертво. Охотник ударил еще раз. Но похоже, второго удара и не нужно было. Зверь уже испустил дух.

Отдышавшись, Арыстан снял капкан, повесил его на сучок рядом росшего дерева. Вначале он подумал туда же повесить и волка, чтобы под вечер не таскаться с тяжелой ношей. Но с таким трудом добытого зверя оставлять в лесу не хотелось — не каждый день он попадается. Для любого охотника это завидный трофей. И Арыстан перетащил тушу волка туда, где оставил кобылу. Попытался переложить зверя на ее спину, но животное захрапело, встало на дыбы. «Ну, милая, не бойся, он же мертвый», — тщетно уговаривал ее охотник. Пришлось вытащить из дорожной сумки топорик, смастерить из ветвей березы волокушу. Погрузив на нее добычу, Арыстан привязал волокушу к седлу. Пока возился с ней, наступила ночь, в морозном небе ярко сверкали звезды. Когда он, наконец, сел в седло, почувствовал, что его трясет от холода, жуткий озноб сковывал тело. К полуночи впереди тускло засветились редкими огоньками избы, ветер донес лай собак. Арыстан еле добрался домой и, едва переступив порог, свалился со словами: «Ой, мне тяжело, байбише, помоги раздеться!». Он весь горел, грудь сжимало, дыхание стало прерывистым. Вызванная на следующий день фельдшерица, прослушав легкие, поставила диагноз: «Двухсторонняя пневмония», сделала укол, дала какие-то лекарства. Но с каждым днем состояние больного ухудшалось…

Высокая температура держалась на протяжении шести дней и ночей. Видимо, Арыстан почувствовал, что смерть стоит уже за плечами, и девятого числа того месяца, на заре он позвал к себе жену, взял ее руку, положил себе на грудь и еле слышным, слабым голосом сказал: «Единственная опора моя, Бальтай, я благодарен тебе и на том, и на этом свете. Ты подарила мне четырнадцать детей. Девять из них давно лежат в сырой земле, лишь пятеро — в твоих объятьях. Будь им ангелом-хранителем. Двигателем нынешней жизни является не имущество, не богатство, а лишь — знание, если надо, продай единственную нашу кобылу и даже корову, непременно дай доучиться Евнею. Если он получит хорошее образование, за собой потянет всех своих братьев. Запомни это и обещай мне, что так и сделаешь. Тогда я буду лежать в сырой земле спокойно. Прощай, моя милая, суженая Аллахом», — сказав это, перед восходом солнца он навсегда закрыл глаза.

Арыстану было всего пятьдесят семь лет. Едва появившись на свет, он начал борьбу за существование, пережив немало черных дней и горьких утрат, он одолел бедность, но никогда досыта не ел, волей и трудами победив очередную преграду, тут же натыкался на следующую. Неукротимая его душа не знала покоя, и потому раньше времени износившееся его сердце, не выдержав переутомления и простуды, перестало биться.

Все близкие родственники и знакомые, жившие в этом селе и его окрестностях, пришли проводить Арыстана, сына Бокета, в последний путь. Семья по мере возможностей справила поминки. Отвезли покойного на санях туда, где находилась родовая могила алыпка-шевцев, предали земле с подобающими почестями. Днем и ночью рыдали пятеро сыновей, старшему в марте следующего года должно было исполниться лишь восемнадцать лет; Камзабаю было четырнадцать, Жартасу — семь, Шабдану — пять лет, а самому младшему Еслямбеку — два годика… Бальтай же словно окаменела. Потеря мужа буквально подкосила ее. Старший сын ее, Евней, пишет в книге «Шесть писем другу»: «Я заметил, через месяц после смерти отца мешком повис на ней бархатный камзол-безрукавка, так ладно облегавший ее плотное тело… А ведь ей едва минуло сорок пять лет. В такую старушку превратилась… она в заботах, чтобы я и мои братья не выглядели оборванцами-сиротами…» Ясно, что у нее был сильный характер и, соответственно, воля. Тому свидетельство — отрывок стиха-плача, который мы приводили в начале этой главы. Свой ответ, скорее всего презрение к родственнику, выражавшему излишнюю жалость к детям покойного Арыстана, она выразила такой импровизацией:

Из этих коротких стихов видно, что Бальтай, дочь Байжана, отчасти переняла поэтический дар славного предка своего, Тогжана Ендибайулы. Думается, от нее поэтический дар передался ее сыну — Евнею…

Теперь заботы об осиротевших четырех братьях и матере-вдове легли на плечи Евнея, как самого старшего мужчины в семье. Преподавание его в средних школах в какой-то мере выручало Букетовых, но теперь зарабатывать надо было больше. Кроме того, ему приходилось заниматься и домашним хозяйством. Приведем письмо Евнея Арыстанулы младшему брату Еслямбеку, написанное 16 сентября 1981 года на родном языке:

«…1943 год. Весна, где-то март. Все запасы еды без остатка израсходовали на поминки отца. Словом, обеднели до крайности, как говорится, покойник даже богатого разоряет, а бедного совсем оголяет. Покойная наша мать без оглядки, все, что было во дворе нашем, вложила в похороны. Не смогли содержать красную корову — она сама пала весной. То же случилось с серой кобылой. Я учительствовал в соседнем селе Ольгинке, кроме зарплаты ежемесячно получал спецпаек — около пуда зерна — вот всё, что было на всю семью для существования. Да еще по талонам выдавали кое-какую одежду. На один талон я однажды купил маленькие ботинки и принес домой. «Ой, мой вороненок, — сказала Бальтай сердито, — зачем купил ботинки, лучше бы материал на рубашку…» Тебе было 2,5 года, не ходил, ножки тоненькие — это результат плохого питания, взял тебя на колени, твои ноги обул в эти ботинки. Не успел завязать шнурки, ты начал нечленораздельно выкрикивать: «Эй-эй!..», выражая свою детскую радость, что-то по смыслу похожее на то, что очень красиво… Быстро сполз с моих колен, встал на ноги и начал, покачиваясь, делать первые шаги. У покойной нашей матери потекли слезы, она начала плакать навзрыд, тут же и я не выдержал, присоединился к ней. Конечно, это были слезы радости за тебя. Поэтому сразу забылось наше сожаление, что не купил материал на рубашку. В тот момент пришла наша тетя Жудырук, увидев новую покупку, начала ворчать: «Даже мальчики, живущие со здравствующим отцом, не покупают такие ботинки, к чему эта непозволительная роскошь?!..»

Лето того же года. Пятнадцатилетний Камзабай с раннего утра до заката солнца ходит за колхозным стадом, к тому же полуголодный, на ногах его деревянные башмаки — наподобие обуви. Он ежедневно вставал до восхода — и плелся на базу. Я уже учительствовал в Двойниках, как-то приехал домой. Пораньше встав, пошел в лес. Хотел починить ограду нашего огорода — через поломанную часть проходил скот и там пасся. Пока нарубил длинных жердей, отсучковал, перевалило за полдень. Еле передвигая ноги, добрался до дома. Покойная Бальтай приготовила для меня немного иримшика[26], укрыв кастрюльку полотенцам, подмигнув мне, чтобы я его съел, а тебя, Шабдана и Жартаса выпроводила на улицу… Я не успел взять ложку в рот, вы, все трое, ворвались в дом. Короче, все, что было в кастрюльке, мы съели вчетвером. «Ах, эти кутята, когда успели?..» — ахнула Бальтай. А я, усталый, голодный, притворившись сытым, свалился на кошму. Должен объяснить тебе, что наша мать, трудясь в поле и дома, постоянно ходила полуголодная, иной раз крошки хлеба не беря в рот, страшно уставала. Вот так мы жили и росли…»

В тяжелом положении были почти все семьи, в некоторых аулах вовсе не осталось мужчин. Работали в основном женщины-вдовы и дети-подростки. На полевые работы выходили все, невзирая на возраст, потому что, не выработав нормы-минимума трудодней, нельзя было получить даже пуда пшеницы; а она была единственным пропитанием населения; прожарив ее и смолов на ручной мельнице, делали талкан…

Весной 1943 года, когда Евнею исполнилось восемнадцать лет, ему пришла повестка. Собравшись на призывной пункт, он мысленно попрощался со школой, братишками, а мать, по-мужски, сильно хлопнув по плечу старшего сына, сказала лишь: «Иди, значит, судьба! Пусть тебя бережет великий аруах славного де-да-батыра!..» Наверное, всемилостивый Аллах услышал страстные мольбы сирот и старой бабушки, которая молилась в те дни с особым усердием: врачи, тщательно осмотрев вроде бы здорового, рослого парня, признали его негодным к военной службе из-за каких-то нарушений в легких и сердце. Случившееся сильно огорчило самого парня, хотя никаких болезненных симптомов он не ощущал. А домашние были рады, особенно бабушка Кенжетай. Словом, он вернулся к преподаванию в школе. Больше его в военкомат не вызывали…

Справедливости ради следует сказать, что больше всего забот по дому выпало на долю Камзабая, а не старшего брата, который значительную часть времени находился в школе. Пятнадцатилетний парнишка, надев отцовский рабочий фартук, разложив вокруг себя его инструменты, шил сапоги; кроме того, он пас скот, заготавливал дрова, делал скамейки и табуреты. И так целыми днями, не разгибая спины. Он был доволен тем, что с ним рассчитывались продуктами и мог он принести домой что-нибудь поесть… Закончив четвертый класс школы в Двойниках, он решил устроиться на постоянную работу. Близкие и дальние родственники одобряли его поступок: «Молодец парень, он настоящий продолжатель дела покойного Арыстана. Ему нет и шестнадцати лет, а он уже стал кормильцем бедствующей семьи…» Уставшая от постоянной нужды мать соглашалась с ними. Но приехал Евней и все переиначил:

— Нет, так не пойдет! Он и без того урывками учился, а теперь совсем хочет бросить учебу, это значит — отрезать ему дорогу к будущему. Осенью он пойдет в среднюю школу в райцентре, будет жить у дяди Ибрая… — заявил Евней непререкаемым тоном, дав понять, что он берет всю полноту власти в семье в свои руки.

Авторитет мужчины в семье Букетовых был абсолютным. И Камзабай начал посещать Марьевскую школу. «Брат, приезжая в райцентр по служебным делам, обязательно заходил в школу, справлялся о моих успехах и советовал мне, какие книги читать…» — рассказывал Камза-еке.

Зимой 1944 года Евней после неоднократных обращений в РОНО, сумел-таки перевестись учителем в начальную школу в Двойники. В это же время он был избран секретарем комсомольской ячейки колхоза «Красная планета». Вожак молодежи активно участвовал во всех мероприятиях, проводимых правлением колхоза.

Возмужавший джигит, естественно, начал заглядываться на местных девушек. Имя красавицы, растревожившей сердце молодого учителя, нам известно из устных воспоминаний земляков Евнея Арыстанулы. В конце войны она училась на русском отделении филологического факультета Казахского государственного университета, родом была из соседнего села. Мы не будем упоминать ее настоящее имя, назовем условно — Карагоз. Тот факт, что в трудные годы девушка отправилась учиться в Алматы, говорит о многом — она была более продвинутой среди своих сверстниц, и, конечно, ее родители, вероятно, жили намного лучше других.

Первая любовь пронзает сердце, как молния. Она приходит нежданно-негаданно. Они встретились на берегу Есиля. И, казалось, знали друг друга давным давно. Так слились в одном — он и она. Их роман продолжался около двух лет, даже после отъезда Карагоз в Алматы, на учебу. Но потом… красавица с берегов Есиля вдруг перестала писать…

Нам неизвестно, как перенес наш джигит неожиданное охлаждение к нему возлюбленной. Но знаем, что он не смирился с поражением, решил бороться за нее до конца. И это побудило его к тому, чтобы изменить планы на будущее…

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Как рассказывала мать: было начало лета… она сидела у костра и пекла лепешки. Вдруг легонько скрипнула дверь и тихо открылась; оглянувшись, она увидела высокую, стройную чернявую девушку… незнакомую, но такую приятную лицом, что даже обрадовалась. Девушка стояла робко и молчала. Мать и говорит ей: «Садись, дитя мое. Рассказывай, кто ты, откуда?» Она присела, от стеснения мяла подол пиджака, не знала, куда девать свои руки. Девушка еще немножко помолчала, вытащила из кармана какую-то связку бумаг и сказала: «Передайте эти бумаги вашему старшему сыну, апа, это его письма…» Встала, подала, а у самой слезы на глазах…

Мать моя положила письма в свой сундучок, ежедневно перебирала и снова складывала их, сгорая от любопытства как-то узнать содержание. Она никого не хотела просить в ауле прочитать их, не желая, чтобы чужие языки обсуждали секреты ее сына. И вот, однажды заходит в нашу шушалу пожилая русская женщина в белом халате, на ломаном казахском языке приветствует и неумело садится на корточки далеко от очага. На полурусском, полуказахском справляется о здоровье детей, хозяйки дома; мать также на полурусском, полуказахском отвечает ей. Эта женщина — врач, а может быть, и фельдшер (для матери тогда были все «дохтурами») так понравилась, что она решила доверить ей мои письма. Она передала связку и попросила «дохтура» прочитать и рассказать содержание, но только, чтобы ни с кем об этом не делиться. Она пришла вечером и за маминым чаем рассказала, что ничего особенного в этих письмах нет, такие письма пишут все молодые люди, объяснение молодых о симпатиях, о любви, беседы о будущей жизни и так далее. Но когда она добавила, что автор письма очень грамотный парень, что таких грамотных по-русски в аулах она не встречала, мать возгордилась и сказала, что иначе и не может быть, ибо ее сын чуть не десять классов окончил. «Дохтур» на это ответила, что ей, наоборот, показалось, что автор писем окончил не менее учительского института, что это очень способный парень. «Скоро кончится война, грамотные люди стране очень нужны. Чтобы он время не упустил, надо его дальше учить», — посоветовала она.

И после этого мать только о том и думала, как учить меня дальше…»

Для всей семьи это стало самым важным, святым делом. Об этом сам Евней подробно говорит в своей автобиографической книге:

«Однажды мать, сидевшая за шитьем, посмотрела на меня своими зеленоватыми, слезящимися глазами, потом закрыла их. Она всегда делала так, когда хотела сказать что-то серьезное.

— Евней, тебе надо учиться. Отец так хотел, чтобы ты учился, но у него не хватило сил, да и война началась… А теперь близко ее конец, жизнь будет хорошей, и ты должен учиться. Аллах в этом тебе поможет.

— Ты это, Умсын[27], с Аллахом сама договорилась? Учиться еще успеем, надо хозяйство наладить, этих четверых братишек обуть, одеть надо… — сказал я тоном старшего, чуть насмешливо и назидательно.

…Мать наклонилась, и иголка в ее руках продолжила свой бег, я же, считая разговор законченным, стал было натягивать на ноги сапоги, как заметил, что мать снова выпрямилась, отложив шитье в сторону, и снова закрыла глаза, что означало продолжение разговора.

— Послушай, сын мой! — сказала она, и в ее голосе я почувствовал незнакомую до этого твердость, хотя он звучал так же ласково, как обычно, но в нем появилась иная интонация, по-иному, в растяжку звучали слова, в особенности — «сын мой», которые она в мой адрес произнесла впервые. — Я теперь тебе — и отец, и мать. Это моя воля. Ты о нас не беспокойся, наша власть… никому не даст ни голодать, ни умереть. Мечтой отца не пренебрегай, Евней!

И мать, как ни в чем не бывало, снова взялась за шитье. Я засунул портянки в голенища и отбросил сапоги. Я понял, что это говорит — не тетя Умсын, а моя мать, которая ни разу не напомнила мне о том, что она выносила меня девять месяцев, вскормила своей грудью и поставила на ноги… На этот раз она говорила об этом тоном, не терпящим возражения, кратко и жестко, так что не прислушаться к ее словам было нельзя».

Камзабай БУКЕТОВ. «Друг мой, брат мой»:

«Когда выехали за деревню, Евней остановил подводу, посадил меня на свое место и сказал: «Трогай». Кони шли мерным шагом, а ехали по той самой дороге, по которой в тридцать первом году впервые тронулись с насиженных мест в поисках лучшей доли в предгорья Урала. И вот спустя четырнадцать лет мы снова едем той же дорогой, возвращаемся в те же места. Одного жаль — среди нас нет нашего предводителя — отца. Перед моими глазами ожили родные скалы, но они уже были ниже тех, что запомнились и казались высокими в малолетстве. К вечеру приехали в Баганаты. Здесь встретили нас радушно. Сначала мы обосновались в просторной землянке Маутай-ага, а к зиме, благодаря настойчивости Евнея, у нас был собственный дом с небольшим подворьем для скота. Евней работал в русской школе в восьми километрах от Баганаты. Я как-то не задумывался, почему же наша семья, бросив обжитый, хорошо подготовленный к зимовке дом в Двойниках, который сам отец выбрал, переехала в Баганаты. И только после смерти брата, размышляя над событиями тех лет, пришел к открытию, которое никогда не приходило мне в голову: война шла к победному концу, он решил ехать учиться. Вся затея с переездом, срочным сооружением жилья — все было подчинено одной мысли: не оставить нас далеко от родственников с надеждой, что те не дадут голодать нам. И его план полностью осуществился. А ведь в то время ему еще не было и двадцати лет…»

Теперь главной целью Евнея стала дальнейшая учеба, остальные житейские проблемы отодвинулись на второй план. И тут, нам думается, неожиданный разрыв с Карагоз сыграл свою роль. Ведь он понимал, что умная девушка, студентка единственного университета в республике, не захотела продолжать переписку с ним, простым аульным учителем, даже не окончившим десятилетку. Ясно же, между ними была целая пропасть. Потому она решила с ним по-доброму расстаться (по мысли Камзабая Арыстанулы: «она не хотела связать свою судьбу с нами — быть снохой бедствующей вдовы — матери пятерых сирот, которые еле-еле сводили концы с концами»). И гордый парень вознамерился во что бы то ни стало добраться до Алматы, поступить в институт и восстановить связь с нею, доказать красавице, что он достоин ее внимания.

В начале 1945 года Евней обратился к директору Марьевской средней школы Семену Ивановичу Шабанову, фронтовику, демобилизовавшемуся из армии после ранения, с просьбой разрешить ему сдать экстерном экзамены за 10-й класс. Директор школы был рад пойти навстречу бывшему своему ученику, сказал, что этот вопрос согласует с заведующим РОНО. Вскоре он пригласил Евнея и сказал: «Вопрос улажен».

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Анна Агеевна (Анна Гордеевна Ольховая. — М. С.) среди наших преподавателей отличалась, так мне казалось, какой-то необычной одухотворенностью, на красивом, чуть вздернутом лице с тонкими чертами ее большие карие глаза смотрели холодно и строго, к ее стройной, среднего роста фигуре очень шла независимая быстрая походка. Судья, конечно, я тогда был плохой, но у меня сложилось впечатление, что Анна Агеевна выражала мысли так ясно, четко, точно и красиво и так умела обходиться без обычных междометий, без слов паразитов, что ни один из наших учителей не выдерживал с ней сравнения. Речь ее не имела вынужденных пауз и остановок, казалось, нужные слова, образные и четкие, приходили к ней лично, сами собой. Преподавала она нам химию и биологию, предметы казались куда более скучными, чем, например, литература или история, но когда Анна Агеевна говорила мягким и мелодичным голосом о вечном движении в естественном мире, о том, что поведение какого-то ничтожного атома имеет для мироздания такое же значение, как и поведение планет, и что законы этого вечного и неустанного взаимодействия больших и малых, живых и неживых частиц должен человек познавать, изучать, искусственно разбив целое и неразъемное на бесконечно малые частицы, — мы слушали, разинув рты.

…Строгая была женщина Анна Агеевна, она не позволяла себе на перерывах или встречах вне школы каких-либо разговоров или шуток, проходя мимо, лишь легким кивком головы отвечала на приветствие. Это мы воспринимали как надменность — оттого, что она жила в таком знаменитом и большом городе, как Ленинград. Не было в ней той простоты, которая отмечалась и нравилась нам в большинстве наших учителей.

И вот, затаив дыхание и стараясь быть как можно спокойнее, стучусь в ее комнату. Слышу, как подходит к двери: «Вы — Букетов? Погуляйте и зайдите минут через двадцать!» — говорит она, по-видимому, увидев меня в окно. Сразу отметил про себя, что она обратилась ко мне на «вы». Вхожу через двадцать минут, она встает навстречу и подает мне руку, но каких-либо движений на ее лице, придающих хотя бы какую-то теплоту ее приветствию, не вижу: эта холодность гасит проявление радости на моем лице.

— Я уже все знаю, меня Семен Иванович предупредил, — говорит она, садится сразу же за стол, покрытый ветхой, но чистой скатертью, указывая мне на табуретку с противоположного конца стола, и приступает к делу. Рассказывает, что я должен знать по химии, чтобы сдать на аттестат зрелости, при этом она изредка откидывает движением головы густые, волнистые темно-русые волосы, спадающие на узенькие плечи. Потом начинает спрашивать и убеждается, что пройденное когда-то я знаю твердо на тройку; это ее, кажется, успокаивает, но никаких эмоций по этому поводу она не выражает, только отмечает, что имеющиеся у меня знания по химии — достаточно хорошая база, чтобы теперь заниматься тем, что проходят в десятом классе, — «Органической химией». Затем предлагает мне приезжать по воскресеньям, примерно с двенадцати до двух. Она, как в школе, будет меня сначала спрашивать, а потом рассказывать новый материал и давать домашнее задание на следующую неделю.

Десять, а может быть, пятнадцать (сейчас точно не помню) подобных занятий, ровно по два часа каждый раз, провела она со мной, и где-то в начале мая, в дни празднования Победы в Великой Отечественной войне, она мне сказала, что я могу свободно сдавать экзамены и ее дальнейшая помощь вряд ли необходима. Я неумело и робко стал благодарить. Это были, пожалуй, первые мои слова, относящиеся к области чувств, за эти несколько месяцев регулярных встреч с ней. Она прервала меня:

— Не надо благодарить. Лучшей благодарностью для меня будет, если вы действительно поступите в вуз и… окончите его.

…Я искренне, безмерно благодарен многим своим учителям, помогавшим мне в том году, передо мной, как наяву, и сегодня встают их дорогие образы: нашего физика, больного, угрюмого на вид кавказца (доцента Аминуллы Максеновича Мирзоева. — М. С.), заброшенного к нам не то из Западного Прикаспия, не то из Причерноморья, как потом выяснилось, по чьим-то злым и неправедным наветам; нашей учительницы математики (Анны Михайловны Мирзоевой. — М. С.), изможденной, преждевременно постаревшей женщины, обремененной большим семейством и мужем-инвалидом, настолько занятой, что я теперь удивляюсь ее терпению и выносливости».

После нескольких месяцев тщательной подготовки Евней Букетов успешно сдал экзамены на аттестат зрелости. Конечно, сказался четырехлетний перерыв, оценки в аттестате были несколько ниже, чем он рассчитывал.

Первый этап поставленной матерью задачи пройден. Второй этап — поступить в высшее учебное заведение. Но куда пойти, какую профессию выбрать? Это необходимо было решить до наступления августа. Ему уже исполнилось двадцать лет, четыре года он работал учителем. Вообще был достаточно зрелым человеком, чтобы видеть перспективы своей будущей жизни. И выбрал он город Алматы неслучайно, там в то время был сосредоточен весь цвет национальной интеллигенции, слава о ее высших учебных заведениях дошла до самых окраин казахской степи. Он сразу же выбрал местом учебы — не университет, как он указывает в своей автобиографической книге, а единственное в Казахстане техническое учебное заведение — Казахский горно-металлургический институт (КазГМИ). Почему?

Не надо забывать, что прежде отсталая республика с кочевым скотоводством переживала стремительный взлет и к 1945 году уже превратилась в высокоразвитую индустриально-аграрную республику. Казахстан вышел на одно из первых мест в СССР по добыче и выплавке цветных металлов. Караганда стала третьей после Донбасса и Кузбасса угольной базой Советского Союза. Всему миру были известны гиганты цветной металлургии Рудного Алтая, Жезказгана, Балхаша и Чимкента. В республике были открыты богатейшие запасы нефти, свинца, меди, марганца, золота, серебра, хромитов. Большой вклад в освоение месторождений внесли казахстанские ученые и специалисты. На предприятиях полиметаллической и химической промышленности выросла целая плеяда своих инженеров, ученых, командиров производства, которые могли управлять этими отраслями промышленности. Всё это хорошо знал Евней Букетов, он же был с детства любопытным человеком, «ходячей энциклопедией», как прозвали его школьные друзья и учителя.

«Стихи великого Абая: «Будь разборчив в пути своем, / Если ты талантлив — гордись. / И надежным лишь кирпичом, / В стену строящуюся ложись…» как будто специально сказаны обо мне. К поступлению в горно-металлургический институт, видимо, подтолкнули меня эти крылатые слова», — говорил Евней Арыстанулы своему земляку Мукашу Елеусизову, который учился в 1960-е годы в алматинской высшей партийной школе (газета «Северный Казахстан», 11 марта, 1995 год, «Незабываемая личность»).

«В нашем народе к ремеслу инженера, особенно горно-металлургической профессии, до сих пор неоднозначное отношение, — писал в воспоминаниях Евней Арыстанулы. — Бытует мнение, что профессии металлурга и горняка — опасные, добыча ископаемых и их освоение очень вредны для здоровья… Когда я в 1945 году готовился к отъезду на учебу в Алма-Ату, к нам домой приехал младший брат отца Маутай-ага и сказал матери: «Ей, Бальтай, ты знаешь, куда твой сын едет поступать на учебу?» И дядя сразу же мне: «Ты брось такую вольность, не нужно нам, чтобы ты из-под земли добывал какие-то железяки, уголь и тому подобное. Как все аульные джигиты, выбери себе профессию учителя, агронома, зоотехника. Чуждой казахскому хозяйству профессии нам не надо, так что выполняй то, что я тебе сказал!» — заключил дядя свою назидательную тираду. Однако мать Бальтай тут же поддержала меня: «Нет, дорогой деверь, то, что мы узнали за всю жизнь, наверное, не сравнится с тем, что он вычитывает в газетах или в книгах за один день. Не будем ему перечить, пусть сам решает. Где бы ты ни находился, сын мой, будь здоров, пусть благословит твой путь Аллах! Поручаю Всевышнему твою судьбу!» — сказав, она предоставила мне свободу выбора…»

Когда Евней Букетов отправился из Баганаты на учебу, он твердо знал, кем завтра станет. Его ссылки в автобиографической книге на повышенную стипендию в КазГМИ как решающий фактор в выборе будущей профессии — правдивы отчасти. Надо учесть вообще манеру его письма, его стиль изложения, в книге он постоянно подтрунивает над своими поступками, описывая их с высоты прожитых лет с веселым юмором и лукавыми намеками…