Евней Букетов

Глава 4 «О БОЖЕ, ГДЕ ЖЕ ЭТИ ГОДЫ, ПОЛНЫЕ РАДОСТИ И ЛЮБВИ»

Когда Евней Арыстанулы окончил институт, ему было двадцать шесть лет. Это возраст возмужания. Только закоренелый холостяк мог в эти годы оставаться один, не думать о создании своего очага. По казахскому обычаю такое поведение считалось постыдным, неприличным, за это осуждали. Все родственники, особенно бабушка Кенжетай и мать Бальтай, постоянно намекали ему на это, когда он приезжал на родину. Евней запоздал с женитьбой из-за учебы. Девушки конечно же занимали его ум, но ему некуда было привести избранницу сердца.

Когда он приехал в Алматы и стал студентом, сразу же начал искать Карагоз, свою возлюбленную. Хотел спросить: «С чем связан разрыв, в чем я виноват перед тобою?» Возвращение всех его писем можно было понять только так, что более к нему она не вернется. Но все же Евней не находил покоя, его мучила ревность: «Почему она отвергла меня?» Ясно, что у него появился более удачливый соперник. Евней начал наводить справки через знакомых… В конце концов он узнал, что Карагоз еще в прошлом году вышла замуж за фронтовика-офицера, вся грудь которого была в орденах и медалях; ей пришлось бросить учебу и куда-то уехать, кажется, на запад республики… Отвергнутый джигит впал в унынение, он был растерян и убит печальной вестью. Не то от злости, не то с горя он пошел к «американкам», что выстроились у пустыря Головного арыка, и до беспамятства напился. И в таком состоянии придя в общежитие, подрался со студентом, с которым делил двухъярусную койку. О драке первокурсника стало известно дирекции института. Профессор М. К. Гришин издал приказ: «За организацию распития спиртных напитков в общественном месте зачинщика драки, студента первого курса Е. А. Букетова выселить из общежития».

Так потерпела крах его первая любовь, которую он впоследствии с иронией назвал «Трагедией без крови»…

Его победа на «любовном фронте» была впереди.

Онайбек Кудышев, друг молодых лет Евнея Букетова, в своих воспоминаниях о нем приводит такой эпизод: «Когда я учился в Москве, в Высшей комсомольской школе, часто ходил в так называемый «Дом коммуны», в многоэтажное здание, где размещались объединенные общежития Института стали и сплавов и Московского горного института, там же обитала моя будущая супруга Зылиха Сабитова. В этом же доме я близко познакомился с тремя ее подружками — девушками-казашками, которые также учились в московских вузах. Одну из них звали — Зубайра Ондасынова…» Далее узнаем и такие подробности: из Москвы комсомольский активист возвратился не один, сыграл там скромную свадьбу; молодожены после приезда на родину познакомили Зубайру со своим неразлучным другом Евнеем…

Милая Зубайра воспитывалась в семье известного государственного деятеля Нуртаса Дандыбайулы Онда-сынова, долгие годы работавшего председателем Совнаркома Казахской ССР. Она была дочерью его родного брата Дуйсена. Родилась Зубайра в Туркестане, училась там же, со школьных лет она выделялась среди своих сверстниц особой тягой к учебе. Разумеется, не без помощи брата Нуртаса, взявшего ее на попечение с малых лет, Зубайра оказалась в Москве и выбрала техническую специальность. В то время это был необычный выбор для казашки. Девушка была с характером и с головой на плечах. С Евнеем они встретились в Алматы, когда она приезжала в столицу Казахстана, чтобы повидать домочадцев дяди Нуртаса. Это было летом 1948 года. Как говорится, первая встреча — знакомство, вторая — уже приятное общение. Молодых людей потянуло друг к другу, и, расставшись, они стали переписываться…

Несколько месяцев спустя Евней первым сделал шаг к сближению, он предложил Зубайре перевестись в Алматы. И объяснился ей в своих чувствах, сказал, что хотел бы связать с нею свою жизнь, но для этого им надо жить в одном городе. Высокий, статный, симпатичный джигит, который за словом не лезет в карман, сразу понравился девушке. У него приятное, открытое, светлое лицо. Он доброжелателен и интересен, вдобавок ко всему — отличник, после окончания института останется в аспирантуре, значит, перед ним открываются большие перспективы. Такая целеустремленность импонировала ей… В общем, осенью 1949 года Зубайра Ондасынова, дочь Дуйсена, перевелась в Алматы. Ее приняли на четвертый курс металлургического факультета КазГМИ, а Евней уже заканчивал пятый курс.

В конце декабря 1949 года, после возвращения Евнея с Урала с готовым для защиты дипломным проектом, они, взявшись за руки, направились к дому Нуртаса Дандыбайулы, где проживала Зубайра, чтобы просить его благословения на будущую совместную жизнь. Дядя девушки хорошо знал национальные обычаи, обряды венчания, но как глава правительства строго придерживался советских установок по семейным делам. Нуреке одобрил союз молодых и, обняв их, сказал: «Поживите, дорогие мои, у нас, пока не закончите учебу, а когда завершите учебу — пожалуйста, не задержу ни одного дня… Как получите свидетельство о браке — сразу же к нам, будем готовить комнату Зубайры — для вас, молодых…»

Евней, видимо, не ожидал такого радушного приема, к тому же он не хотел жить в апартаментах правительственного дома, где все подчинено строгим правилам «чиновничьего этикета». Он по-прежнему был аульным парнем с психологией и разными замашками — все делать по-своему разумению. Очевидно, кислое лицо будущего зятя выдало его внутренний протест.

— Джигит мой, я же тебе не сказал, чтобы ты постоянно жил у нас, как «кушик куйеу»[32], раз ты пришел просить руки моей любимой племянницы, ставшей мне как бы родной дочерью, естественно, я и к тебе так же отношусь, как к своему сыну. Я уже посвящен в бедное положение твоей матери и братьев… Сам подумай, как я отпущу Зубайру в общежитие горного института, где в каждой комнате живут по 10–20 человек, там так тесно, что яблоку негде упасть… — сказал Нуртас Дандыбайулы.

Пришлось без возражений принять предложение старшего. Когда до наступления 1950 года оставались считаные дни, Зубайра и Евней стали обживать выделенную для них комнату в обширной квартире, специально оборудованной для председателя Казсовнар-кома (этот дом сохранился по сей день, он находится на пересечении улиц Курмангазы и Фурманова). В тот же день началась их семейная жизнь, которая продлилась около тридцати лет. У молодых не было возможности устроить с размахом шумную свадьбу, так как оба жили на студенческие стипендии. Их покровитель Нуреке, подчиняясь партийной дисциплине, не стал устраивать для них большое веселье с приглашением сотен людей. Но, соблюдая обычаи предков, позвал родных и близких друзей к домашнему дастархану, угостив всех как следует, все они пожелали молодым счастья и успехов в жизни.

Из письма Камзабая Арыстанулы автору этой книги:

«Когда пришло известие о женитьбе Евнея, мать сказала: «Поезжай, ближе познакомься со своей снохой». Поэтому в середине июня 1950 года я отправился в Алма-Ату. В это время они уже жили отдельно, им выделили одну комнату в многоквартирном доме… Сноха мне понравилась: простая, вежливая, немногословная, заметно было, что она получила в семье приличное воспитание. Она обрадовалась, что я специально приехал, тепло встретила. Когда поживешь не один день, а дней десять в одной комнате, любого человека можно узнать поближе и определить его характер. Я в душе благодарил Всевышнего за то, что он нам послал такую воспитанную и милую сноху, как Зубайра. Я ведь вырос в семье, которая состояла только из мальчиков, а они, в том числе и я, по характеру были не ангелами, но она, наша сноха, находила общий язык со всеми нами. Это был подарок Бога нам, всем Букетовым. Что я не ошибся в своем предположении, показала жизнь…

Однажды Зубайра Дуйсеновна повела меня в дом своего дяди. Я, конечно, сам никогда бы не пошел в квартиру человека с таким высоким положением, но мне передали, что Нуреке распорядился так, чтобы меня пригласили в его дом. По обычаю казахов нужно угостить приехавшего издалека человека, а я, хотя молодой еще, но для них как-никак был сватом. Пришли. Я никогда не думал, что люди могут так роскошно жить. Выросший в бедной землянке, я как будто попал в царские хоромы, о которых рассказывалось в сказках… Я вначале растерялся. Там было много обставленных мебелью и коврами комнат. Помню только, что долго сидели в одной из больших комнат и смотрели кино, а какой фильм показывали — в памяти стерлось».

Евней знал, что материальное положение аспирантов не так уж отличается от студенческого. «Знал, что существуют так называемые аспиранты, люди, как шутили студенты, постоянно ищущие и домогающиеся. Видел двоих из них в нашем институте, — писал он в книге «Шесть писем другу». — Внизу, в нашем полуподвале, в тесной комнате под кабинетом Владимира Фридриховича возились с тиглями, что-то плавили. Говорили, что они — аспиранты. Особой зависти к этим людям не испытывал, потому что о сногсшибательных достижениях, мировых открытиях того или иного аспиранта в науке мы не слышали…»

Теперь по воле судьбы Евней сам оказался одним из тех аспирантов, на которых смотрел, как на бедных сирот, обделенных жизнью, лишенных земных, будничных радостей. В этом он винил своего профессора, увлекшего его своим красноречием на научную стезю, убедив, что он будет первопроходцем, пионером казахстанской науки в области редких металлов, пойдет непроторенными путями. Какое заблуждение, какие иллюзии, какая непоправимая, мальчишеская глупость — поверить в это! Главное — досадно, до слез обидно, что друзья, которые учились вместе, уже работают на производстве — в Балхаше, Усть-Каменогорске, некоторые обосновались в Чимкенте. Все они преуспевают, получают солидные оклады, премиальные, семейным сразу дали квартиры, щедро оплатили подъемные. Ведь в те годы цветная металлургия бурно развивалась. И на инженеров был большой спрос. А он сидит в полуподвальном помещении лаборатории, куда даже не проникает солнечный свет и свежий воздух. Подобно алхимику, пытающемуся превратить все металлы подряд в золото, с утра до позднего вечера колдует над приборами, ретортами, стеклянными колбами, тиглями. Хорошо, что не один, рядом с ним — пожилая лаборантка Варвара Кондратьевна, она ему помогает ставить опыты. Стипендия аспиранта — восемьдесят рублей, но за нее надо париться здесь сутками, чтобы оправдать эту «дармовую» государственную поддержку. И так целых три года…

Но того человека, который его уговорил остаться в аспирантуре, в Алматы уже не было. Профессора В. В. Стендера неожиданно пригласили в один из крупных институтов Украины, когда Евней заканчивал четвертый курс. Там он возглавил кафедру, где готовились специалисты по редким металлам, хотя и здесь занимался тем же, а ведь Казахстан несравнимо богаче этими сырьевыми ресурсами, как он сам с пафосом провозглашал в своих лекциях. Тем не менее профессор В. В. Стендер, не только преподававший в КазГМИ, но и заведовавший специальной лабораторией в Институте металлургии и обогащения АН Казахской ССР, по приказу какого-то высокопоставленного чиновника из Москвы внезапно уехал…

Осенью 1949 года заведующим кафедрой легких и редких металлов был назначен Виктор Дмитриевич Пономарев. В то время ему было сорок лет. Он родился в Оренбурге. Окончив среднюю школу, поступил в Свердловский (ныне городу возвращено прежнее название — Екатеринбург) горно-металлургический институт. Здесь, на Урале, еще при Петре Первом зачинатель горного дела в России тульский кузнец и оружейник Демидов заложил первые чугунно-литейные заводы. На протяжении веков Урал был опорой державы — «броней» Российской империи и Советского Союза в годы Великой Отечественной войны. Славился этот край золотом и медью, самоцветами, а еще непревзойденными мастерами чугунного литья. Перед Отечественной войной Пономарев закончил аспирантуру и защитил кандидатскую диссертацию. В 1939 году Наркомат цветной металлургии СССР направил его в Алматы старшим преподавателем КазГМИ. В тридцать девять лет он стал доктором технических наук. Уже в 1948 году ему было присвоено звание профессора. Наряду с преподавательской деятельностью в КазГМИ он руководил в академических институтах исследовательскими лабораториями, был заместителем директора по научной работе Института металлургии и обогащения АН КазССР. Скончался В. Д. Пономарев в 1968 году. «…Его исследования сложных пиро- и гидрометаллургических процессов являются основополагающими. Равно как исследования, связанные с многокомпонентными химическими системами, высокими температурами и давлениями, с влиянием различных типов энергий на механизм и кинетику химических реакций. Необходимо заметить, что наиболее важные аспекты его исследований — это шаг в третье тысячелетие, это уже элементы химии надмолекулярных структур, химии XXI века…» — говорилось в статье, опубликованной в 1999 году в академическом вестнике и посвященной 90-летию со дня его рождения.

Труды выдающегося ученого-металлурга были достойно оценены: он получил в 1954 году почетное звание заслуженного деятеля науки Казахской ССР; через четыре года стал членом-корреспондентом АН Казахской ССР, а в 1962 году его избрали действительным членом Академии наук; ученый неоднократно награждался правительственными орденами. В 1973–1974 годах были изданы его избранные труды в трех томах. Казахстанские ученые-металлурги и питомцы КазГМИ считают его основателем научной школы цветной металлургии в республике.

В 1955–1956 годах Пономарев читал нашему курсу лекции по технологии выделения из руды меди, никеля, алюминия. Профессор был плечистый, кряжистый, крепкого телосложения, но ходил почему-то сгорбившись, поэтому нам казалось, что он пожилой человек, а тогда ему было всего 44 года… Лекции он читал тихо, как будто шепотом. Несмотря на это, студенты слушали его с вниманием. Войдя в аудиторию, профессор, не глядя на студентов, у него была такая необычная привычка, и иной раз забыв поздороваться с ними, без всяких вступлений начинал излагать с кафедры свою тему…

— На прошлой лекции мы остановились на особых качествах медных соединений, сегодня рассмотрим их свойства подробнее…

Открыв свои тетради, мы находили последнее предложение, произнесенное профессором в прошлый раз, и удивлялись его феноменальной памяти — он в точности повторял те же слова, на которых закончил лекцию три дня тому назад.

Его ученик, академик Е. А. Букетов, так запечатлел профессора в своей автобиографической книге «Шесть писем другу» (он здесь изменил его имя, назвав Дмитрием Викторовичем): «…мы особенно придирчиво вслушивались в то, что он читает, сличали прочитанное им с тем, что писалось по этому поводу в учебниках, и с удивлением обнаруживали, что он владеет своим предметом в такой степени, что многое излагает не по-книжному, а более оригинально и доходчиво. На лекциях он был строго вдумчив и напряжен и не позволял никаких отступлений для разрядки, к которым мы привыкли у других лекторов. Когда ему хотелось как можно проще сказать о чем-то трудном для понимания, Дмитрий Викторович сосредоточенно морщил лоб, отчего в межбровье вздувался бугорок, и говорил в этом случае, растягивая слова и строя четкие предложения для записи, и как будто виноватый смотрел под ноги: «Пока это научная загадка, разгадка ее — дело будущего, может, кому-нибудь из вас придется трудиться над этим», — говорил он…»

Евнею Букетову, решившему окончательно посвятить себя науке, необыкновенно везло на наставников.

В. Д. Пономарев аспирантам предлагал трудные задачи, был очень строг с ними, требовал работать над темой месяцами, иногда годами. Никому из них не давал подсказок: что и как конкретно исследовать.

«На первую лабораторную работу, начатую осенью 1950 года, где пришлось досконально изучать выбранное сырье для исследования и выделение из его сложных химических соединений необходимого элемента, ушло полгода, потому что руководитель дал такое задание, которое до этого ни один лаборант не выполнял.

Чтобы узнать все свойства и поведение в разных реакциях того сырья, надо было проделать уйму черновой работы», — писал Евней Арыстанулы в своей книге. В результате были выявлены характерные свойства химического соединения, из которого хотели выделить редкий элемент (в данном случае речь идет о молибдене. — М. С). По результатам эксперимента аспирант опубликовал небольшую статью в научном журнале.

Спустя немного времени руководитель сказал, что Евнею пора определиться с темой диссертации. После долгих раздумий, посоветовавшись с Виктором Дмитриевичем, Евней выбрал тему, которая звучала так: «Извлечение молибдена из вторичных отходов редких металлов».

Опыты продолжались целый год. Евней приходил в лабораторию в восемь утра, а уходил около десяти часов вечера. А желаемого результата все не было. Не было даже отдаленных проблесков того, что исследование завершится удачей. Десятки раз аспирант опро-бывал теоретически правильную методику во всевозможных вариантах: менял температуру раствора, добавки — все напрасно, не шел в руки обманчивый, неуловимый молибден. Институтская лаборатория была не приспособлена для таких опытов, реактивы приходилось доставать в академических институтах, иной раз он был вынужден идти к коллегам в университет, чтобы выпросить на время нужный прибор для измерений. Но, увы… Элемент будто дразнил, то маячил перед глазами, то пропадал без следа. Пора было менять методику, направление поиска, но таинственные твердые осадки, иной раз оседавшие на дне лабораторных сосудов, удерживали молодого исследователя от последнего шага к отступлению. А ответ руководителя всегда был кратким: «Ищите, молодой человек!..»

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Однажды тот металлический элемент, над извлечением которого я малоуспешно трудился, приснился мне в виде поросенка. Я увидел его в водоеме, наполненном раствором щелочи, применяемым мной в опытах. Когда же он вылез из него и отряхнулся, я прочитал в поперечных полосах на белом его теле латинское название моего металла. Я был рад тому, что металл, наконец, выделился, но мне было неприятно, что он был поросенком и что теперь, вопреки наставлениям матери, должен держать это поганое животное в руках. От ласкового хрюканья поросенка мне стало не по себе, и я проснулся…

Когда рассказал свой сон Гайнетдину (видимо, Халет Нурмагамбетов — коллега Евнея Арыстанулы, он поступил в аспирантуру КазГМИ на год раньше его. Впоследствии став профессором, долгие годы преподавал в этом же институте. — М. С.), он от души посмеялся и всерьез добавил:

— Этот поросенок неслучайно тебе приснился. Тебе не меньше, чем на два месяца, надо завалиться в тартарары и постараться забыть все, пока мысли не вернутся в каком-то свежем виде. Видно, что ты, как говорят, дошел.

И в самом деле, на улице было лето, а я торчал в мрачном, затхлом полуподвале над малоудачными опытами. Я вдруг почувствовал, что мне эта лаборатория осточертела. Меня охватило какое-то равнодушие ко всему, что делал, потянуло в родные края, к матери, братьям, в свой аул. Решил обратиться к профессору, чтобы он дал мне положенный двухмесячный отпуск. Дмитрий Викторович, потирая руки (это свидетельствовало о хорошем настроении), посмотрел на меня и сказал:

— Что ж, отдых всегда необходим. Поезжайте и будьте до тех пор, пока не потянет снова в лабораторию. От отдыха тоже часто влечет к работе. Пожалуйста, счастливого пути!»

Будто бы на крыльях он помчался на север, в родной аул. Близкие очень соскучились по нему, Евней уже не был в родных местах два года, в последний раз он приезжал сюда на отдых после окончания четвертого курса. Тогда прожил здесь целый месяц. На этот раз он приехал не один, а со своей избранницей, молодой женой Зубайрой. Она тоже закончила в тот год КазГМИ, получила диплом инженера-металлурга. Для всех родственников это была великая радость.

Вернувшись из Алматы, Камзабай восторженно рассказывал о снохе, расхваливал ее кроткий нрав, веселый, мягкий характер, умение вкусно готовить разные кушанья. Но все же старшие Букетовы высказывали опасение: «Этот наш баламут Камзабай, молодой же еще, раз его хорошо встретили там, в Алматы, наверное, оттого так и поет. Она училась среди русских в далекой Москау, вовсе забыла наши казахские обычаи. Ее воспитывали по-русски (жена Н. Д. Ондасынова была — русская, звали ее — Валентина Васильевна), значит, у нее не наш, казахский, характер; тем более дядя ее — недосягаемый для нас, большой шенеушк[33]; будет ли она признавать нас, неотесанных аульных стариков и все еще бедствующих сыновей несчастной Бальтай?..»

К тому времени семья Арыстана жила в райцентре в селе Марьевка, где Камзабай работал. Погостив у матери неделю, молодожены поехали к брату отца — Маутаю в Баганаты. Девяностотрехлетняя бабушка Кенжетай в начале года скончалась, пережив мужа на пятьдесят лет.

Зубайра понравилась всем, даже крайне щепетильным аульным старушкам: ее лицо светилось добротой, лучистый взгляд карих глаз, румяные щеки — все дышало свежестью юности. Она была всегда предупредительна и учтива, в присутствии старших не садилась, пока сами взрослые кивком головы не разрешали ей сесть; ко всем старшим обращалась со словами «ага», «ата», «апа», а младших Букетовых называла ласкательными именами.

Все родственники, жившие в ауле Баганаты, по обычаю должны были показать молодой снохе свой дом, поэтому молодоженов ежедневно звали в гости. Светски воспитанная сноха и в гостях вела себя безукоризненно, так что никто не смог ее ни в чем упрекнуть.

— Как жаль, что не дожил бедный Арыстан до этих дней! — вздыхали родственники. — Его заветной мечтой было породниться с хорошим человеком и увидеть в своем доме вот такую милую и благонравную невестку; а он, человек от роду мудрый, видимо, сердцем чувствовал появление этого доброго создания… Молодец наш Евнейжан, как две капли воды похож на своего покойного отца и ростом, и лицом, и здравым умом. Корень от корня знаменитого Алыпкаша-батыра. Ни в Алматы, ни в Кызылжаре он не стал искать себе спутницу жизни, аж из далекой Москау вызвал ее к себе!.. Эх, поехать бы нам, троим-четверым старикам, к почтенному Нуреке, который вырастил для нас такой степной цветок, такую невестку-красу, сесть у него на самом почетном месте, посреди дорогого персидского ковра, лежащего на блестящем, как зеркало, полу. Погостить бы дней десять, чтобы все знали и видели, что мы — для него сваты. Не церемонясь, иногда поднимать край дорогого ковра, чтобы выплюнуть остатки насыбая… Этот безалаберный Камзабай, когда его позвал государственный человек к себе в гости, не смог в многолюдной Алматы найти ни одного достойного аксакала из нашего рода, прихватил бы с собой хотя бы пару таких, вроде нас, стариков и айда на дастархан… Почтенный Нуртас, сын Дандибая — большой чин в республике, у него дома бесплатно показывают кино, какое хочешь, а нас принял бы достойно. Что возьмешь с бедного парнишки Камзабая, молодо-зелено… Ах, жаль!..

— Ау, тяжелый женский труд всегда вознаграждается Аллахом, ведь бедняжка Бальтай всю жизнь маялась, чтобы вывести в люди своих пятерых сирот. Помяните мои слова: ее сноха будет опорой всем ее сыновьям, чует мое сердце, — рассуждал другой родич, восхваляя Зубайру.

То лето для Букетовского рода, а он насчитывал в Октябрьском районе уже более десяти шаныраков, было необычно радостным, почти праздничным. «В ауле жизнь стала веселее, чем раньше. Проблемы насущного были почти решены, и люди теперь были полны дум о многом таком, что возвысило бы их завтрашнее над сегодняшним. И у нас в семье наступило время достатка. Младший брат повзрослел, стал серьезным джигитом, и все младшие братишки неплохо учились и их условия жизни тоже начали нормализовываться…» — писал автор «Шести писем другу».

Когда наступила пора сенокоса, у Евнея раззуделось плечо: он захотел, как в юности, выйти в степь с острой, сверкающей в утренней росистой траве косой. Дядя Ибрай запряг свою кобылу с жеребенком, и вдвоем с Евнеем они отправились в пойму реки, где стояли высокие травы.

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«…Старая отцовская коса! Она сточилась настолько, что стала узенькой. Я не могу ее заменить новой, я привык к ней, удобной для моих рук рукоятке, к ее звуку, становящемуся звонче. Прерывистый звон от соприкосновения бруска с косой приятно раздается в ушах и возбуждает меня. Кошу, размахивая картинно косой, и со спокойным достоинством, как бывалый косарь, но это мне дается с трудом, сердце бьется часто и тяжело, дышу, как будто не хватает воздуха. Пришлось раздеться, снять рубашку, потом и майку. Чувствую, что надо сделать передышку, но стыдно перед дядей, потому что кошу-то всего минут десять-пятнадцать. Иду на хитрость: точу косу, хотя она еще не успела затупиться. Хитрость эту дядя легко улавливает, но делает вид, что не замечает моего состояния. Пока выкосил поляну вокруг шалаша, с меня сошло три пота.

— Располнел ты, галчонок мой, в нашем роду таких не было. Придется делать тебе выстойку — тац асу[34], — сказал дядя Ибрай и с жалостью посмотрел на меня.

…Что такое хороший сон? Это когда утомленный человек добирается до желанной лежанки и, бездумно, быстро и легко окунувшись в небытие, тут же, через мгновение раскрывает глаза, обнаруживая, как стало необыкновенно ясно в голове, как упругая бодрость овладела телом, как улетучились всякие сомнения в счастливом целесообразном предназначении жизни. А потом выясняется, что это мгновение растянулось не менее чем на треть суток, восемь-девять часов проспал человек на одном боку, не шелохнувшись, что не только не было каких-либо перерывов во сне, но и не было никаких сновидений. Такой сон может быть только в селе, в поле, на сенокосе.

Подходила к концу третья неделя моей жизни на сенокосе. Приятное разнообразие внесли выезды в аул по воскресным дням, рыбалка, беседы с наезжавшими ко мне товарищами, купания. А потом произошло следующее. Купался я однажды в Старице, испытывая то особое наслаждение, которое, наверное, знакомо лишь человеку, всхрапнувшему часок-другой после напряженного трудового утра, спрятавшись от полуденной жары в прохладном шалаше, и затем тут же попавшему в бодрящие объятия мягкой, прохладной воды. Помню, как плавал, и, осторожно вынырнув из воды, с улыбкой стал считать круги, расходящиеся от меня. И вдруг именно в этот момент… водяные круги «превратились» в химические уравнения и формулы, и с этого мгновения они не покидали меня, возвращаясь все чаще и чаще. Меня поразила ясность, установившаяся в голове и позволяющая мне здесь, на лугах, без помощи книг, к которым прибегал там, дома и на работе, без помощи товарищей, с которыми обсуждал свои научные злоключения, легко анализировать все, что мною сделано, и с уверенностью находить те пункты, где допустил ошибку и сделал лишнее и ненужное вместо того, чтобы делать совершенно другое, нужное и необходимое. Как это проверить? И вот с этого дня я потерял всякий интерес к сену и ко всей жизни на сенокосе, которой до сих пор с упоением наслаждался.

Словом, дней через десять после памятного купания, когда меня внезапно обступила моя химия, я оказался в своем полуподвале…»

Идея, которая пришла ему в голову на поле во время сна, потребовала шести месяцев непрерывных опытов и дала ему возможность успешно завершить задуманное. Это, конечно, было только начало большого, фундаментального исследования по теме диссертации. Чтобы довести его до победного конца, аспиранту понадобился еще год. Он считал, что ему невероятно повезло. Другие, потратив на бесплодные поиски десяток лет, отказывались от научной деятельности. Порой и Евней готов был забросить эту осточертевшую аспирантуру и пойти на производство. Что скрывать — бывали минуты малодушия и отчаяния. Все же он выстоял, не сломался, проявив упрямый Букетовский характер и рассудив, что все равно верблюду не убежать от вьюка…

«Эти два года мне ныне вспоминаются, как годы наиболее интенсивного обогащения знаниями, как годы сиюминутных радостей от результатов научного труда», — отмечал Евней Арыстанулы в своей автобиографической книге. — …К концу третьего года обучения в аспирантуре мой шеф, суммируя полученные научные данные, нашел, что пора поставить точку и оформлять диссертационную работу… Но, если признаться честно, я был не очень доволен результатами своего труда. Я знал, что мною изучены основы совершенно нового принципа извлечения металла из сырья, но этот принцип по всем данным не был таков, чтобы говорить об его неоспоримом преимуществе перед существующими…»

Когда диссертация была готова, профессор В. Д. Пономарев сказал, что ее надо показать в родственном КазГМИ институте, в Москве, профессору Науму Соломоновичу Гликману, заведующему кафедрой редких металлов (это Наум Соломонович Грейвер, широко известный в научном мире. В «Шести письмах другу» фамилия московского ученого изменена). Диссертант уже прошел предварительное обсуждение на заседании своей кафедры, мало того, на научной конференции академического института он выступил со специальным докладом, получил положительный отзыв и допуск к защите диссертации. Теперь ему предстояло пройти испытания у московских коллег, неизвестно еще, как они его встретят. Они ведь проводили схожие исследования…

Направление в Москву отодвигало защиту диссертации на неопределенный срок. К тому времени он уже был ассистентом кафедры в родном институте (срок обучения в аспирантуре — уже кончился). Друзья Евнея считали, что поездка в Москву — не особо нужное дело, это перестраховка Виктора Дмитриевича. Однако об этом не скажешь профессору. Короче говоря, хочешь не хочешь, надо было ехать.

Евней Арыстанулы, первый раз в своей жизни приехав в Москву, посчитал, что сразу обращаться к знаменитому ученому неприлично. Он избрал окольный путь и зашел вначале к его ассистентке — Елене Васильевне Белецкой («к светлокудрой… симпатичной красавице» — как описал ее автор автобиографической книги), она приняла его вежливо, выяснив суть дела, сказала, что профессор, у которого каждый час и минута расписаны, примет его только на третий день.

Профессор Н. С. Грейвер принял Евнея в назначенное время, приветливо поздоровался. Узнав цель его приезда, порекомендовал нескольких ученых, чтобы они ознакомились с диссертацией, а день обсуждения они должны были согласовать с ним. Разговор со светилом отечественной науки продлился не больше десяти минут. Джигит из Степи, привыкший к долгим церемониальным приветствиям и подробным расспросам аксакалов о том о сем, был шокирован таким кратким приемом. В своих записях он признается: «Я удивился, что он не поинтересовался жизнью, здоровьем. У нас такой холодный прием воспринимается как невнимание к гостю. Наверное, это правильно — не тратить впустую свое рабочее время…»

Молодой казахстанец с любопытством приглядывался к новой для него обстановке. Каждое посещение ведущего в Союзе института, его лабораторий, каждая встреча со столичными коллегами — аспирантами и ассистентами, младшими научными сотрудниками, как он сам, давали ему пищу для раздумий: «Видел, что у них больше традиционного порядка, разнообразнее и лабораторное оборудование. На последнее я смотрел с завистью: сколько мне приходилось бегать в институты нашей академии, чтобы поработать на их приборах. А здесь все было под руками. Между тем мне показалось, что молодые коллеги с этой кафедры не выглядят такими самостоятельными и уверенными в себе, в постановке и решении научных задач, как мои коллеги. Прогоняю от себя эту горделиво-нескромную мысль, считая, что недостаточно долго знаю своих новых знакомых, чтобы судить так строго…»

Итак, в назначенный день на заседании кафедры Евней сделал доклад по своей теме. Может быть, он слишком надеялся на успех. В общем, он вышел на трибуну без какого-либо текста. Голос его креп, когда встречал одобрительные кивки и взгляды внимательно слушавших профессора Грейвера, доцента О. Е. Штейна и Е. В. Белецкой. Но в середине доклада случилось нечто непредсказуемое: «В комнату вошел невысокий, опрятно одетый человек с густой гривой седых волос, сел в дальнем углу и смотрел на меня сквозь толстые очки, язык мой во рту и вовсе превратился в соленую воблу и двигался настолько неуклюже, что я, выдавливая слова, делал невероятные паузы… Дело в том, что на лацкане пиджака этого пожилого человека блестели два лауреатских значка, и я сообразил, что он и есть таинственный профессор Теплов Григорий Иванович, который руководит в каком-то секретном ведомстве настолько большими делами, что успевает бывать на кафедре только два раза в неделю. Причиной волнения было то, что в своем исследовании в некоторых местах я повторял ранние исследования этого знаменитого ученого, но конечные результаты были другими. По этому поводу я прошелся с критикой по его адресу… Профессор Наум Соломонович заметил мое смущение и в одном месте подсказал мне слово, которое у меня никак не произносилось».

Молодой исследователь, наконец, завершил свой доклад. Как ему казалось, слушатели прониклись доверием к нему, задавали много вопросов. Волнение прошло, он отвечал обстоятельно, четко, аргументированно. После него содокладчиком по его диссертации выступила доцент той же кафедры Штейн, она отметила, что подробно ознакомилась с работой и осталась довольна как новизной темы, так и грамотным проведением экспериментов, да и в беседе с автором диссертации убедилась в его компетентности в избранной области исследования. «И вообще, эта работа с научной точки зрения представляет значительный интерес…» — завершила она свой доклад. И другие выступающие признали полученные соискателем результаты удачными, лишь указали на погрешности, допущенные диссертантом в оформлении текстовой части работы. Когда Грейвер уже хотел подвести итоги обсуждения, профессор Теплов неожиданно попросил слова.

Джигит побледнел, у него перехватило дыхание, чаще застучало сердце, он уже со страхом смотрел на последний ряд, откуда поднялся патриарх отечественной науки. Сидящие в аудитории коллеги, которые до этого дружно поддерживали его, то ли с жалостью, то ли с укоризной и ехидством поглядывали теперь на растерявшегося диссертанта: «Эх, степняк, надо же было тебе выскочить с критикой этого «живого бога», что ты натворил? Вот наивная молодость, не знающая и не понимающая, куда падать, впрочем, что возьмешь с провинциала?!..» — говорили их лица.

— Я был у вас, — произнес Теплов, — лет десять тому назад, в конце войны. Тогда о подобных исследованиях не могло быть и речи. Я знаком с вашим руководителем профессором Виктором Дмитриевичем. Меня в первую очередь радует ваша смелость, молодой человек. Раз вы взялись за такую сложную проблему — значит, в Казахстане уровень знаний по металлургии поднялся до уровня европейских стран. Это стремительный шаг вперед, настоящий прорыв. Не останавливайтесь, удачи всем вашим замыслам. Это, во-первых. Во-вторых, я полностью поддерживаю выступивших товарищей. Исследование проведено на достаточно хорошем уровне. Когда-то я в своих работах из-за спешки допустил небольшой прокол. Молодой коллега его заметил и внес исправление, спасибо…

Все сидящие в аудитории вздохнули с облегчением или это Евнею только показалось. У него отлегло от сердца.

Профессор Теплов, улыбнувшись, продолжал:

— Только одно замечание! Евней Арыстанович, вы, по-моему, ход одной из реакций трактуете чересчур субъективно. Здесь ваши выводы мне кажутся сомнительными… При защите кто-нибудь из оппонентов или экспертов ВАКа может к этому под благовидным предлогом попросту придраться. Поэтому я бы посоветовал вам еще раз вернуться к эксперименту и проверить ваш результат. Может быть, я ошибаюсь, но не мешает проверить эту реакцию… Не зря говорят: семь раз отмерь — один раз отрежь…

Евней не стал возражать и оправдываться, что у него не было возможности проделать все опыты так чисто, чтобы комар носа не подточил, наоборот, он понял, что в этом деле допустил поспешность, и заверил Григория Ивановича, что по возвращении все проверит…

Обсуждение в Москве закончилось полным признанием работы казахстанского исследователя. И он, уверенный в своих силах, заехал на химический комбинат, чтобы заручиться поддержкой производственников, ведь он открыл новый способ извлечения из руд молибдена, редчайшего металла, распространенность которого в природе и то в соединениях всего 0,0003 процента. Без него немыслимы выплавка спецсталей и развитие электропромышленности.

В среде производственников бытовало ошибочное мнение: что кандидаты наук, доктора — это важные, напыщенные белоручки, никогда не державшие в руках лопату. За государственный счет они учатся, ставят опыты, получив почетные звания, всю жизнь доят корову под названием наука, привыкли получать дармовые деньги в виде академических доплат и премий, а производственники — рабочая сила, добывающая им все блага. Видимо, такая позиция сказалась и на обсуждении: ведущие инженеры комбината выдвинули множество контраргументов против применения нового способа казахстанского исследователя, объяснив это тем, что не все лабораторные результаты приемлемы на производстве, здесь нет возможностей выделить чистый металл в необходимых объемах. Все выступления свелись к тому, что внедрение нового метода в производство экономически нецелесообразно, так как замена старого оборудования на новое потребует больших затрат и в результате произведенный металл себя не окупит… «Мне, признаться, нелегко все это было выслушивать, — писал Евней Букетов, — потому что многое на самом деле было неясно из-за новизны самого принципа, на котором базировалась вся работа. Было досадно, что никто здесь не обращал внимания на то, что получило особое признание и высокую оценку в научных кругах. Здесь был совершенно другой подход, другой критерий оценки работы. Я уже волновался, чувствуя, как тону в болоте непонимания, сознавая в то же время, что не могу произнести в свою пользу ни слова, ибо оно было бы так же вредно, как барахтанье человека, засасываемого болотной жижей. Но все-таки, как бы ситуация ни складывалась, находятся люди, которые понимают тебя. Это почувствовалось в заключительном слове главного инженера комбината: «Наши инженеры обязаны хорошо знать действующую технологию, — подчеркнул он, — всячески совершенствовать ее, но это не означает, что мы должны быть глухи и немы ко всему тому, что предлагает наука…» Немолодой человек с рыжим ежиком волос с проседью, наконец, вразумил своих коллег и внес дельное предложение: «Конечно, заслушанная работа имеет много неясного с нашей точки зрения, по высказываниям наших товарищей, но имеем ли мы основание, исходя из этого, относиться к ней отрицательно? Наверняка не имеем. Многие недостатки технологии, имеющие место на нашем предприятии, вполне могут быть устранены. В этой работе подкупает совершенно новый подход, попытка решить вопрос принципиально иным путем, не как у нас на комбинате. Поэтому работу нам следует одобрить…»

На литературных вечерах Евней каждый раз находил новых друзей. Сегодня известные широкой общественности Казахстана Зейнолла Кабдолов, Музафар Алимбаев, Сырбай Мауленов, Калтай Мухамеджанов, Рахманкул Бердибаев, Турсунбек Какишулы — видные писатели, поэты и ученые-литературоведы, сблизившись с Евнеем Арыстанулы в молодые годы, до последнего дня жизни оставались его добрыми, задушевными друзьями. Зейнолла Кабдолов, как и Букетов, приехав в Алматы, поступил в КазГМИ, чтобы стать инженером. А потом, по его же словам, «влюбившись» в Мухтара Ауэзова, бросил престижный институт, через год перевелся в КазГУ, на филологический факультет. Дружба двух будущих академиков началась в 1945 году, в аудиториях горно-металлургического института…

Зейнолла КАБДОЛОВ, академик НАН РК.

«Селен и стихи»:

«Евней с молодых лет владел в совершенстве двумя языками, всегда достигал намеченной цели, был человеком слова и дела. Он ни на что не смотрел равнодушно, живо интересовался всем тем, что происходило вокруг. Такие черты нашего друга, великолепного товарища всегда были примером для нас. Корни этого, наверное, надо искать в литературе. Евней, целью которого было стать инженером-металлургом, никогда не считал, что физика и лирика разные, далекие друг от друга понятия, он их считал близнецами, как Есиля и Нуру. К доказательствам формул и теорем он приступал с вдохновением поэта. Когда он ставил химические опыты, одновременно читал стихи Абая, а по таблице Менделеева он поднимался и спускался, как «по лестнице» Маяковского. «Путь Абая» для Евнея был настольной книгой, ученого-писателя М. О. Ауэзова считал не только старшим братом всех литераторов, а учителем-устазом. В творчестве академика Букетова любовь к редкому элементу селену и стихам была одинаковой, секрет его целостной натуры — именно в этом…»

То, что Евней Букетов вновь увлекся литературой, было связано с вполне житейскими обстоятельствами. Он женился и, конечно, как глава семьи должен был подумать о материальном обеспечении, устройстве своего домашнего быта. Жена — студентка, сам он аспирант, к тому же летом 1951 года они по собственной воле освободились из-под опеки Нуртаса Дандибай-улы. Теперь могли рассчитывать лишь на свои скромные стипендии. А денег не хватало. Поэтому Евней стал искать дополнительный заработок, который не был бы помехой занятиям в лаборатории. Вскоре такая работа нашлась в издательстве «Казгосиздат». Издательство в то время выпускало и техническую литературу, в том числе брошюры, пропагандирующие пятилетние планы, строящиеся новые гиганты индустрии, серия называлась: «Всеобщая библиотека». Брошюры выпускались на русском и на казахском языках. Специалистов-редакторов, владеющих двумя языками, было очень мало, а такие, если даже и находились, то с горем пополам могли лишь исправлять орфографические ошибки в казахском тексте и не больше. Издательству же нужны были люди не только технически подкованные, но и безупречно знающие казахский язык. И, выходит, Евнею Арыстанулы, как инженеру и владеющему еще обоими языками, сам Аллах велел стать редактором. Словом, с ним заключили договор и в порядке исключения разрешили рукописи брать домой. Что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Этот воз пришлось Евнею тянуть более трех лет. Как он сам впоследствии с иронией вспоминал — это была чистая «поденщина».

Со временем он вошел во вкус редакторской работы, стал даже сам переводить небольшие брошюры, отточил стиль и язык. Эта практика и привела его в казахскую литературу, правда, вначале в качестве переводчика романов и повестей русских писателей. Об этом мы подробнее скажем чуть позже. Гонорары за литературные переводы явились неплохим подспорьем в его семейном бюджете, он уже мог помогать матери и младшим братьям…

23 февраля 1953 года в молодежной газете «Ленинская смена» была напечатана критическая статья Евнея Букетова под названием «О халтурном переводе и невзыскательных издателях». 29 марта того же года республиканская партийная газета «Казахстанская правда» опубликовала его большую, по своему содержанию разгромную рецензию на художественный перевод поэтических произведений В. Маяковского на казахский язык. Через неделю главный орган Центрального Комитета КПСС — газета «Правда» в номере за 6 апреля под рубрикой «Из последней почты» напечатала одобрительный отклик на эту статью под названием «Легкомысленное отношение к стихам великого поэта», что вызвало большой резонанс в литературной среде…

«Казахское учебно-педагогическое издательство выпустило в переводе на казахский язык сборник высказываний Н. Г. Чернышевского по педагогическим вопросам. Такая книга нужна педагогам республики. Но переводчик Т. Б. (в статье имя названо. — М. С.) подошел к делу настолько легкомысленно, что, читая перевод, трудно представить себе, что автор оригинала — Н. Г. Чернышевский, глубокий мыслитель и замечательный мастер слова» — так начинается вышеназванная первая статья Е. Букетова о неумелом переводе «Избранных педагогических высказываний» демократа-революционера. Сделав доскональный разбор текста, в заключение он пишет: «Книга изобилует грамматическими ошибками, опечатками. Многие примечания перепутаны, они не соответствуют высказываниям. Переводчик, редакторы книги Ш. Байжанов и Е. Утебаев халатно подготовили книгу к печати. По их вине казахские читатели вынуждены знакомиться с высказываниями великого мыслителя в извращенном виде…»

А во второй статье «О переводах на казахский язык произведений Маяковского» Букетов справедливо указывает на недостатки переведенных на казахский язык тридцати стихотворений и известной поэмы «Владимир Ильич Ленин». «Своеобразие стиля, ритмики Маяковского, его ступенчатая строка, частое применение слов и выражений, принятых только в самобытном русском языке, требуют большого, творческого труда переводчика, но если переводчик будет относиться к творчеству Маяковского, как сам поэт относился к своему творчеству, очевидно, можно добиться очень близкого к подлиннику звучания произведений Маяковского на казахском языке».

Евней Букетов не боялся критиковать всеми признанных авторитетов, даже тех, кто считал себя уже классиком казахской поэзии. Например, Т. Жарокова, которого местные литературоведы неуемно восхваляли, называя «талантливым подражателем поэта», «…он, известный переводчик, — писал в статье Букетов, — не зная тонкостей русского языка, не счел необходимым долго задумываться и перевел по-своему. Есть ли в казахском языке возможности для выражения ярких мыслей — образов Маяковского? Есть. Они не использованы переводчиком только в результате крайне легковесного отношения к творчеству великого поэта».

— Кто он такой, этот новоявленный критик? Судя по необычной фамилии — Букетов, наверняка из наших обрусевших казахов. Откуда взялся этот выскочка? — возмущались литераторы.

— Он критикует таких столпов казахской поэзии, как Таир Жароков, Касым Аманжолов, Абу Сарсенбаев, Калижан Бекхожин, Гали Орманов… А смотрите, кого он противопоставляет им — молодых поэтов, едва вылупившихся, якобы только они правильно поняли поэзию Маяковского и справились с переводами. Для этого критикана, наверное, заслуги и авторитеты не играют никакой роли, он не имеет никакого понятия об уважении к старшим!

— Расхваливает перевод Касыма Тогузакова, а Кабула Боранбаева тут же втаптывает в грязь.

— Нет, он силен, пишет по-русски блестяще, а казахский знает так же отлично. Несуразные переводы наших именитых поэтов расщелкал, как орехи. Всем досталось от него. И поделом, молодец Букетов… Критика его справедливая, кривое дерево не выпрямишь. В его рассуждениях и в анализе — нет изъянов.

— Если он такой умный, почему сам не переводит Маяковского?

Словом, вторая статья неизвестного Е. Букетова вызвала настоящий переполох в среде столичной общественности.

«Нужно признать, что перевод, сделанный Т. Жароковым, довольно убедительно передает живые интонации поэта… — пишет Букетов. — Очевидно, это результат напряженной и вдумчивой работы. Переводчик хорошо усвоил ритмику Маяковского и умеет применять ее в переводе. Однако и здесь встречаются места, где поэт-переводчик не понял мысль, выражаемую Маяковским, и когда хорошее соседствует с плохим, это, конечно, удручает читателей. В поэме есть место (речь идет о поэме «Владимир Ильич Ленин». — М. С.), где Маяковский раскрывает в полемическом тоне свое назначение как певца «атакующего класса»:

В переводе Т. Жарокова эта строфа звучит так (подстрочный перевод мой. — М. С.):

Нельзя согласиться с таким переводом, в корне извращающим мысли великого поэта, и поэтому выражение «одна публицистика» имеет стержневое значение в этой строфе. Не случайно оно и зарифмовано. Следуя Маяковскому, необходимо было оставить слово публицистика на месте, а к нему, как говорил поэт, «достать рифму во что бы то ни стало». Жароков сделал наоборот — перевел почти точно первые две строки, а остальные кое-как приладил к первым, чем приглушил в переводе полемическую остроту строфы Маяковского, изуродовал ее».

«Самый неудачный перевод сделан К. Боранбаевым, стихи «Киев», напечатанные в сборнике 1950 года в оригинале:

Поэт главному врагу нашей страны заявляет: «Нас взять не хватит у тебя силы» — а переводчик говорит (подстрочный перевод с казахского мой. — М. С.):

Короче, переводчик доходит до такой нелепости, что мы — черти?! Перевод с начала до конца полон таких нелепых «перлов»… В. Маяковский — создатель новой системы стихосложения. Его стихи — ораторская речь, они звучат «весомо, грубо, зримо». Но некоторые казахские поэты стихи Маяковского стараются втиснуть в устаревший песенный размер, очень удобный для импровизации, но не для серьезной и углубленной работы над словом. Так переведено К. Бекхожиным замечательное по-своему лиризму стихотворение «Юбилейное». Из стихотворения совершенно выхолощен ритм Маяковского. Обезображено стихотворение «Сергею Есенину»… Знакомясь с переводами Маяковского, невольно приходишь к мысли, что на казахском языке нет еще пока настоящего Маяковского, который бы с нами, как «живой с живыми, говорил».

«Во многих произведениях поэта, горлана, главаря воссоздаются политические события революционной поры, периода НЭПа, во многих он во весь голос говорит о времени и о себе. Все это можно перевести на казахский язык, — подчеркивает Е. Букетов. — Было бы лишь желание…» И тем, кто молчал три года, с того дня, когда был выпущен этот сборник стихов, он бросил нелицеприятный упрек: «Созданию полноценных переводов мешает отсутствие глубокой, принципиальной критики со стороны литературной общественности. Появившиеся в журнале «Литература и искусство» статьи Турганбаева и Нуркатова, а в альманахе «Казахстан» статья А. Нуркатова, посвященные переводам произведений Маяковского, написаны поверхностно, без глубокого анализа ошибок, допущенных переводчиками. Понятно, что такая критика не поможет поэтам-переводчикам в их дальнейшей работе». Эти слова были приведены в реплике «Правды» по поводу выступления казахстанской газеты, что свидетельствовало: молодой критик попал в самую больную точку. В конце статьи Е. Букетов так резюмирует свои мысли: «Хочется надеяться, что дальнейшее вдохновение и взыскательная работа поэтов-переводчиков дадут казахским читателям полноценного, полнокровного, многогранного Маяковского. Для этого у казахских поэтов есть все возможности…»

Публикации эти увидели свет в непростое время. То был очень тяжелый и кризисный период для национальной интеллигенции, когда многое охаивалось, осквернялось, предавалось проклятию, среди ученых выискивали националистов, травили и преследовали их, выдворяли за пределы республики, высылали в Сибирь видных историков и литераторов, объявив их чуждыми советскому строю элементами…

Букетов не поддался массовому психозу, своего рода ослеплению. В своей критике молодой человек ограничивался проблемами только художественного перевода. Статья отличалась боевитостью, язвительностью, сарказмом и больно задевала известных литераторов, но в ней не было, как у некоторых рьяных критиканов, даже намеков на неблагонадежность, тем более — политических обвинений. Это был чисто литературный разбор. Честно говоря, наша интеллигенция давно нуждалась в таком открытом обсуждении положения дел в литературе. Ведь неискушенные в дрязгах люди давно устали от взаимных наскоков литераторов, сведения счетов через печать.

Проблемы, поднятые Е. Букетовым, нашли понимание и поддержку общественности, и были сделаны надлежащие выводы: учебно-педагогическое издательство, признав замечания критика совершенно правильными, решило заново перевести и издать книгу Н. Г. Чернышевского; секретариат Союза писателей Казахстана также в ответ на выступление партийной газеты принял постановление о наведении порядка в издательствах. На ближайшее время был намечен пленум СП Казахстана, первым докладчиком на него пригласили аспиранта КазГМИ Евнея Букетова.

Таким образом, двадцативосьмилетний джигит, сосредоточенный на проблеме выделения молибдена из коунрадской руды, совершенно неожиданно был вовлечен в литературные баталии. С первых его выступлений, вызвавших небывалый общественный резонанс, профессионалы литературного цеха признали его своим. К такому дебюту он готовился с юных лет, с первого прикосновения к поэтической музе, с открытия для себя великих творений Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Блока, Есенина, Маяковского. Он тоже мечтал стать поэтом. Обстоятельства заставили юношу свернуть с этого пути, однако божья искра, доставшаяся ему от акына-предка, в нем не угасала. Однажды она вспыхнула и воплотилась в горячие строки. Мы уже говорили, что читать произведения В. Маяковского он начал в пятнадцать лет. А когда ему в руки совершенно случайно попались эти же произведения в переводе на родной язык, он был глубоко возмущен тем, что они искалечены до неузнаваемости, он не мог сдержать негодования и взялся за перо… Он не знал, к чему это приведет. А привело к тому, что в нем проснулся дар литератора.

Евней Букетов стал авторитетом в литературных кругах. 14 и 19 июля того же года в «Казахстанской правде» вышли две его статьи: первая называлась — «Грозное оружие» и посвящалась творчеству В. Маяковского; вторая была рецензией на комедию драматурга Шахмета Хусаинова «Весенний ветер», которая шла на сцене Казахского драматического театра.

Алматинские русскоязычные газеты начали заказывать ему статьи на литературные темы. Причины этого таковы: русских критиков было в Алматы немало, но все они не понимали казахского языка, они знакомились с произведениями национальных поэтов и писателей после того, как их произведения переводились на русский язык. С другой стороны, многие казахские литераторы не могли писать критические статьи на русском языке. А Евней Букетов владел обоими языками, образно говоря, мог писать обеими руками. Потому он стал желанным автором для печатных органов республики.

Еще одна большая его статья была опубликована осенью 1953 года в солидном журнале ЦК КП Казахстана «Казахстан коммуниси», в девятом номере под названием: «Критика и библиография на страницах журнала «Литература и искусство».

В советской идеологии в те годы было незыблемое правило: вся партийная пресса во главе с газетой «Правда» время от времени печатала обзоры, в которых давалась оценка произведениям отдельных писателей (конечно, выбирались известные) или публикациям литературных журналов, конечно, при этом постоянно выявлялись «политические ошибки». Партия считала своим долгом следить и ставить «в угол» тех, кто посмел свернуть с марксистско-ленинских позиций. Правильны ли эти проработки — об этом никто не задумывался; в результате ломались судьбы, иногда трагически обрывалась жизнь людей, попавших под идеологический каток.

Вышеназванная обзорная статья Е. А. Букетова, опубликованная на нескольких страницах главного политического журнала республики, безусловно, тоже была написана по заказу редакции… Но молодой критик не изменил своим жизненным принципам, когда делал этот обзор примерно двенадцати рецензий, опубликованных в литературном журнале в 1952 году, он не навешивал позорных ярлыков тем, кого коснулось его перо, никого не обвинил в классовом перерождении, на все смотрел с позиции непредвзятого, не зомбированного красной пропагандой литератора и читателя. Однако, критикуя, он не молился на литературных богов, потому его обзор получился принципиальным, острым и содержательным, плохое критик называл — плохим, хорошее — хорошим. Например, Мукашу Сарсекееву, превозносившему «Избранные стихи» Таира Жарокова, Евней Букетов, указав на определенные недостатки в поэмах «Нарын», «Хлеб», «Песня о Зое», задает вот такие вопросы: почему известный критик умалчивает об этих недостатках, кстати, присущих Жарокову, Они ведь были заметны в его ранних произведениях, они остались и в поздних; и эти огрехи у зрелого поэта стали нормой; потому что он зачастую, в разгар вдохновения, отходя от основной темы, начинает расписывать мелкие, вовсе не нужные детали событий, притом часто использует бессмысленные, трафаретные, избитые сравнения. А почему обо всем этом критик прямо не говорит? Причина в том, что в течение последних двадцати пяти лет Таир Жароков печатал все, что бы ни писал и как бы ни писал. В его адрес слагались оды и никогда не звучала критика…. «Но почему так неровно творчество Таира Жарокова, почему рядом с хорошими произведениями он публикует примитивные, почему поэт не только не растет творчески, но даже не может достигнуть уровня тридцатых годов, когда им была создана, например, поэма «Поток»?.. Но, рецензируя сборник избранных произведений поэта, Мукаш Сарсекеев об этом предпочитает промолчать…»

Такое же замечание обозреватель журнала делает ученому-литературоведу Искаху Дюсенбаеву по поводу его рецензии на роман «Караганда» (автор известный писатель Габиден Мустафин). По мнению Е. Букетова, это даже не рецензия, просто слабый пересказ содержания произведения, роман же заслуживает всесторонней оценки. Далее обозреватель обращает внимание читателей на статью писателя Мукана Иманжанова, опубликованную в журнале «Литература и искусство», в первом номере за 1952 год, о положении в детской литературе и, одобрительно отозвавшись о поднятых им проблемах, замечает: «Автор, занимающийся детской литературой, хорошо знает тему и поэтому о достижениях и о недостатках говорит честно и прямо». В своем обзоре критик особо останавливается на двух рецензиях С. Кирабаева. Евней Арыстанулы, соглашаясь с положительной оценкой сборника стихов «Огни Магнитной горы» Сырбая Мауленова, недоумевает, как он, имеющий несомненно высокий интеллект, мог бездоказательно расхваливать заведомо слабый прозаический сборник С. Саргаскаева («Рассказы о дружбе»), утверждая, что он хорошо знает детскую жизнь, школу. «А где доказательства такого утверждения? — спрашивает Е. Букетов. — В статье их нет. Между тем С. Саргаскаев плохо знает жизнь, психологию детей. Об этом говорится и в указанной выше статье М. Иманжанова».

Разумеется, в статье, опубликованной пятьдесят с лишним лет тому назад, могут быть не совсем соответствующие сегодняшним дням понятия и взгляды. Время-то изменилось, и мы тоже. Несмотря на это, проблемы, поднятые молодым критиком, особенно его высказывания о необходимости постоянного духовного роста литераторов, повышении их мастерства не потеряли своей актуальности и сейчас. Например, вот такие: «Критика и библиография у нас значительно отстают от поступательного движения вперед всей казахской литературы. Наши критики рассматривают отдельные произведения писателей вне связи со всем творчеством, вне связи с развитием общества. Большинство критико-библиографических статей, опубликованных в журнале, написаны бесстрастным, сухим языком… Это приводит к тому, что совершенно не раскрываются причины отдельных удач или неудач писателей и поэтов, причем критики забывают, что от них требуется не простая констатация фактов удачи или неудачи автора, а раскрытие причин их для того, чтобы помочь писателю в его дальнейшем росте…»

Мы не без причины углубились в содержание трех литературных трудов Евнея Букетова, чтобы показать сегодняшнему читателю его мировоззрение, интеллект. Прожив в Алматы всего восемь-девять лет, обучаясь в техническом вузе, он в течение года стал известным в когорте литературных критиков. Его боялись и уважали. Его бойкое перо удивляло многих, и, безусловно обладая безупречным литературным чутьем, он внес в казахскую литературу свежий ветер перемен и здоровую атмосферу.

Для проверки химической реакции, что рекомендовал московский ученый Г. И. Теплов, соискателю из КазГМИ пришлось потрудиться почти шесть месяцев. По правде говоря, можно было вовсе не делать этого. Во время обсуждения сам Виктор Дмитриевич Пономарев небрежно бросил реплику: «Это на ваше усмотрение, уважаемый Евней Арстанович, как хотите, ведь Григорий Иванович Теплов не настаивал на этом». Соискатель слишком хорошо знал своего руководителя: его «на ваше усмотрение» — было равносильно приказу. Московский ученый не зря выразил свои сомнения, правда, сильно их завуалировав. Как он предполагал, так и вышло. После нескольких экспериментов все потвердилось. В результате к тексту диссертации добавилась полуторастраничная схема….

В июне 1954 года на заседании ученого совета Института металлургии и обогащения АН КазССР Евней Букетов предстал со своей кандидатской диссертацией.

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«…Первым оппонентом был один из старейших профессоров нашего института, он особо серьезных замечаний мне не сделал, хотя все же сумел выискать не совсем правильно интерпретированную одну из найденных мной зависимостей. Некоторое замешательство вызвал старый академик нашей Академии, задав ехидный вопрос: «Кто составил вам доклад?» Чтобы нечаянно не запутаться, я решил доклад свой написать и, во избежание того, прочитать его. Читал, лишь изредка отрываясь от текста при необходимости показать то или иное место на развешанных демонстрационных чертежах. Старому академику это, очевидно, не очень понравилось. Из всех участвовавших в голосовании против меня было четыре голоса из двадцати одного, таким образом, защитился удачно. Четыре человека, которые показали себя «врагами», — как ни говори, были предвестниками хорошего, потому что все-таки не зря четыре года я мучился, за это время, видимо, по крайней мере, «вытоптал» урожайное поле четверых…»