Евней Букетов

Глава 3 В АЛАТАУ ОН ОТПРАВИЛСЯ… ТОГДА, С ЮНОСТЬЮ ПРОСТИВШИСЬ НАВСЕГДА

Евней Арыстанулы в своей автобиографической книге подробно описывает, как, прежде чем отправиться в дальний путь, обошел всех — аксакалов и бабушек Баганаты. Этой традиции казахи придерживаются испокон веков. Есть неписаный закон предков: если издалека прибывает шестилетний мальчик, то шестидесятилетний старик обязан прийти к нему поздороваться; а если юноша отправляется в дальнюю дорогу, он должен обойти всех старших аула, получить от них благословение… А это был как раз такой случай — старший из шанырака покойного Арыстана надолго покидал родные места, уезжая в далекие предгорья Алатау, на учебу…

По понятиям аульчан он поступил не очень порядочно: ему следовало быть опорой матери, младшим братьям, вначале поставить их на ноги, да и оставлять девяностолетнюю бабушку на произвол судьбы — тоже никуда не годилось. По всему видать, сетовали старшие, проучившись много лет в русской школе, он перенял там холодное отношение к своим домочадцам. Не думая о них, он отправляется на учебу на целых пять лет, и неизвестно, чем это кончится?..

От намерения учиться Евнея никто не смог отговорить. Мать сшила ему новую рубашку с короткими рукавами из голубой ткани. Евней надел ее и военные брюки-галифе, которые ему подарил родственник, положил учебники в солдатскую брезентовую сумку (тоже подарок земляка-фронтовика), накинул на плечи старую фуфайку. Перед дорогой он присел у порога дома, наказал обеим матерям, что с этой минуты главным лицом в их шаныраке будет Камзабай и все житейские проблемы надо решать с ним. Камзабаю исполнилось семнадцать лет, он закончил седьмой класс и, прервав учебу в школе, работал в райцентре.

В своей книге «Шесть писем другу» Евней Арыстанулы скупо описывает первые годы студенческой жизни. Поэтому приведем лишь некоторые факты, и то взятые из официальных источников, сохранившихся в архивах института: почему-то абитуриент приехал в Алматы с опозданием на много дней (напомним, что в то время поезда с севера республики ходили в столицу Казахстана окружным путем; например, из Петропавловска надо было ехать в Новосибирск, а затем уж — по Турксибу в Алматы, значит, провести в дороге более пяти суток). Вступительные экзамены он начал сдавать 28 августа, а последний сдал лишь 6 сентября. По русскому языку и литературе, против ожидания, он получил — четверку, по математике письменно — тоже четверку, а устно — кое-как натянул на тройку; по физике — четверку. По химии также схватил тройку, по иностранному языку — тоже. Для бывшего отличника, одного из первых учеников Марьевской школы, — показатель, как видим, был не очень высоким… Но, невзирая на такие низкие баллы, он был принят в институт: абитуриента выручило то, что в те годы в КазГМИ вовсе отсутствовал конкурс, экзамены устраивались для проверки знаний поступающих; принимали всех, кто подавал заявления.

Сначала в этом институте был лишь один факультет — геологоразведочный, в дальнейшем он стал Казахским горно-металлургическим институтом и был переведен в 1934 году из Семипалатинска в Алматы, в следующем году в нем открылись еще два факультета — горный и металлургический. В год поступления Евнея это единственное в Казахстане высшее техническое учебное заведение закончили 782 человека. Получив дипломы инженеров, все они выехали на заводы, рудники, шахты. Если бы не война, этот показатель был бы, по крайней мере, в два раза выше, потому что за четыре года из стен института отправились на фронт сотни студентов. Кроме того, резко сократился прием на учебу, а возвратившихся с фронта на студенческие скамьи было немного. Вместе с тем сохранившийся костяк преподователей института не ослабил учебный процесс, а по некоторым показателям опережал прежние темпы: например, в 1945/46 учебном году на дневном отделении в 39 группах обучались 748 студентов. Евней Букетов попал в группу — МЦ-45-1 (в технических вузах Советского Союза была принята такая шифровка в названиях групп, например, МЦ — значило, что в группе готовятся инженеры-металлурги по цветным металлам, следующая цифра обозначала — год поступления и последняя — номер группы). В это время в КазГМИ насчитывалось 25 кафедр, в них читали лекции 10 профессоров и 31 доцент…

После переезда в Алматы институту предоставили огромный пустырь на пересечении широкой улицы Головной арык (ныне проспект Абая) с проспектом Ленина (сейчас переименован в Достык). Здесь было несколько старых зданий, КазГМИ занял эти помещения, постепенно к ним прибавились два учебных и несколько корпусов общежитий, столовая, жилые дома для преподавателей и аспирантов. Все они были сооружены на скорую руку, не приспособлены для учебного процесса, не хватало в них и уюта, простейших удобств. Жили, как говорили тогда, в тесноте да не в обиде, на бытовую сторону не обращали особого внимания, все помыслы профессорско-преподавательского состава были нацелены на подготовку инженеров для растущей горнорудной и металлургической промышленности в республике. Разразившаяся война принесла новые трудности. Осенью 1941 года в институт для подкрепления из центра России, с Украины и берегов Балтики прибыли десятки профессоров и доцентов. Всех их кое-как обустроили, всем нашли сносное жилье. Конечно, пришлось уплотнить студенческие общежития — в них поставили двухъярусные кровати, таким образом, вместо четырех или шестерых человек в одной комнате размещалось в два раза больше. В следующем году по приказу Народного комиссариата цветных металлов СССР в Алматы был переведен Московский институт цветных металлов и золота, который объединили с КазГМИ. Численность студентов увеличилась в два раза, значительно возрос профессорско-преподавательский состав. Теперь здесь работали настоящие корифеи науки, авторы учебников, широко известные в Советском Союзе. В 1942 году КазГМИ получил статус вуза первой категории, сравнявшись с другими высшими техническими учебными заведениями Союза. И труд преподавателей теперь оплачивался по высшему разряду, стипендии студентов также были высокими Это резко повысило престиж Казахского технического вуза. Перед руководством города была поставлена задача: дополнительно изыскать жилье для сотен вновь прибывших преподавателей и студентов…

Автор этих строк поступил в КазГМИ, на тот же металлургический факультет в 1953 году, когда промышленность Казахстана, выполнявшая военные заказы, перешла на выпуск товаров народного потребления, а вокруг широким фронтом развернулось мирное строительство. Но, увы, несмотря на огромные перемены в республике, на громкую славу института, условия жизни, которые я видел своими глазами и испытал на собственной шкуре, были нелегкими. Занятия проходили в две-три смены, они начинались с восьми часов утра, а заканчивались иногда в девять вечера. В аудиториях не хватало мест, мы ездили готовиться к зачетам в публичную библиотеку города. За неделю занимали очереди в чертежном зале. Кое-как заполучив чертежную доску к вечеру, до утра просиживали за выполнением курсовых заданий. В столовой было не протолкнуться. К счастью, для всегда полуголодных студентов, на улице Головной арык, где она сейчас упирается во Дворец Республики и где установлен памятник Абаю, в то время стояли многочисленные общепитовские ларьки, прозванные «американками», в которых продавались дешевые чебуреки. В половине одиннадцатого звенел звонок на большую двадцатиминутную перемену, и мы гурьбой мчались к этим «американкам»…

Евней Арыстанулы поступил в КазГМИ на восемь лет раньше меня. Понятно, что в годы его учебы положение было еще более незавидное. Время-то было послевоенное. Рабочих рук не хватало. Производства едва поднимались. Это можно было наблюдать и в тогдашней столице Казахстана. Хлеб и другие виды продовольствия выдавались по карточкам, цены на рынке были баснословными. Найти где-нибудь приличное жилье было невероятно сложно. Правда, институт заключал договоры с частниками, обеспечивая таким образом своих питомцев, которым не доставалось места в общежитии, — квартирами, выдавала постельные принадлежности. На первом курсе и Евнею Букетову, у которого в городе не было знакомых и близких, приходилось ютиться в одной из таких квартир (кстати, я и мои сокурсники также прошли через такие жилища, обычно похожие на дровяные сараи, которые мы называли «курятниками»).

Камзабай БУКЕТОВ. «Друг мой, брат мой»:

«После первого курса он приехал на каникулы. На нем — военная гимнастерка из дорогого материала, подпоясанная широким офицерским ремнем, хорошие офицерские брюки-галифе, хромовые сапоги. В руках клеенчатый чемодан, в общем, по тому послевоенному времени он был одет с шиком. Оказывается, один из его довоенных друзей, фронтовик-офицер Каиржан Рыспаев, был проездом в Алма-Ате. И, увидев, во что одет Евней — студент высшего учебного заведения, подарил все это из своих армейских запасов. Когда брат собрался обратно туда, он оставил мне гимнастерку, брюки и ремень. Я долго носил их и, конечно, только по праздникам…»

Среди студентов немало было фронтовиков. В документальной книге, вышедшей к 50-летию КазГМИ, приводятся такие данные: в первые месяцы войны из стен института на фронт добровольно ушли 200 студентов, 22 преподавателя и 3 сотрудника; таких добровольцев было немало и в последующие годы… Из них 45 человек погибли на полях сражений, шестеро студентов стали Героями Советского Союза. Многие фронтовики после победы вернулись в родное учебное заведение. В 1945–1949 годах в институте обучались 302 студента-фронтовика из тысячи студентов пяти курсов, то есть около одной трети всего студенческого состава. Е. А. Букетов в своих воспоминаниях «Первое занятие» писал: «В год, когда закончилась Великая Отечественная война, поступившие на учебу были в возрасте от 18 до 35 лет. Взрослые, среднего возраста, уже семейные, имевшие детей сидели рядом с нами, с безусыми юношами…»

Дирекция института и весь коллектив преподавателей к фронтовикам-студентам, вернувшимся живыми и здоровыми, относились с особым уважением: считали, что право учиться в престижном учебном заведении они заслужили тем, что проливали кровь в боях. За четыре года войны ветераны многое подзабыли, и все без исключения старались помочь им нагнать упущенное. Эти возмужавшие и закаленные в битвах люди показывали молодым пример настойчивости и упорства в овладении знаниями.

Один из них — Орынсеит Нурекин (в книге «Шесть писем другу» он назван — Баекином). Закончив первый курс военно-морского училища, он прервал учебу и ушел на советско-финскую войну, а затем все четыре года сражался на фронтах Великой Отечественной. Нурекин демобилизовался осенью 1946 года и сразу же приехал в Алматы. К тому времени прием студентов на первый курс уже закончился. Надеясь на снисхождение, орденоносный фронтовик зашел в кабинет директора КазГМИ, профессора М. К. Гришина. Выслушав боевого офицера, тот сказал: «Все предметы, которые изучаются на первом курсе, вы прошли семь лет назад. Поэтому я вас приму на второй курс. Обстрелянному в боях фронтовику преодолеть программу за два курса, думаю, будет под силу. Конечно, все зависит от ваших усилий и воли…» Так Орынсеит Нурекин становится студентом второго курса металлургического факультета. Понятно, что учиться ему было нелегко…

«Из тех, кто мне помогал, это Евней, — писал в своих воспоминаниях Орынсеит Нурекин. — Из-за нехватки мест в общежитии мы жили в одном доме одного учреждения на улице Калинина. Кровати были двухъярусные, в одной комнате жили по 30–40 человек. После лекции готовиться к занятиям в общежитии не было возможности, некуда поставить стол, стулья. Место подготовки к занятиям — публичная библиотека. И вот с такими трудностями я кое-как закончил второй курс.

Когда начался третий курс, мы стали жить в новом общежитии (во дворе института, 6-й корпус), построенном силами студентов. Комнаты были лучше, чем прежде, в нем было два этажа. Жили вчетвером в одной комнате: Евней Букетов, Жанабатыров Есентай, Федор Вернигор и я…

В то время продукты питания отпускали по талонам. Не хватало всего. Сами по очереди готовили пищу. Евней не умел, и когда подходила его очередь, всегда говорил: «Вы мне дайте какое-нибудь другое поручение», — и начинал искать причину, чтобы не готовить. Они все, молодые, были не привычны еще к общественной жизни, я их начал приучать, чтобы в комнате была чистота, чтобы ходили в опрятном виде, утром как встали — так убирали свою постель. Что хорошо, к моим строгим требованиям они прислушивались. Были очень дружными, как дети одной семьи.

По сравнению с нами Евней во многом нуждался, он плохо одевался, постоянно носил старую, износившуюся одежду. У меня была ткань, полученная на талоны, так называемое пионерское сукно. Из этого материала Федя Вернигор сшил Евнею неплохой костюм. Этот костюм он носил до окончания института. Однажды смотрю на его обувь: кирзовые сапоги до того износились, что даже невозможно их ремонтировать. Моя обувь, которую носил на бокс, как раз пришлась ему впору…»

Будни тех лет Е. А. Букетов так описывает в письме младшему брату Еслямбеку:

«Студенческие годы. Покойная Бальтай вдвоем с Камзабаем иногда присылали мне продуктовые посылки. Зачастую там было домашнее сливочное масло, его я не ел, нес на базар, на вырученные деньги покупал чай, высылал им в Баганаты. В одной из таких посылок в масле завелись черви, видимо, его не совсем просолили (помнится, это была осень 1947 года). То масло растопил на электроплите, топленку продал на базаре. Опять же купил чаю и отправил домой. Месячный заработок Камзабая — 300 рублей, а у меня стипендия более трехсот рублей. Мать шьет одежду и чаще всего бесплатно, иногда какая-нибудь сердобольная душа отблагодарит деньгами или вещами, она и этим довольна, что заработала. Зная честную, бескорыстную натуру матери, ясно представляю их положение, но Камзабай постоянно в своих письмах пишет, что у них почти райское житье, всего в достатке, этой надуманной похвальбой он поддерживает меня духовно. Во время летних каникул после второго курса мы вдвоем с ним накосили сена, сложили в поле в скирду и оставили до осени. Зимой при перевозке у Камзабая отобрали это сено, якобы мы накосили его на колхозном поле (это сделал наш родич по имени Карашолак, брат тебе известного Кубая, он был ярым активистом в колхозе). Камзабай пережил немало мук, по крайней мере, не меньше моего, чтобы как-то прокормить вас. Какие бы трудности ни испытывал, он ни разу не писал мне: «Прерви учебу эту окаянную…» Отсюда делай заключение, что до середины пятидесятых годов наша жизнь была очень тяжелой…»

Первые выпускники металлургического факультета, их было всего 25 человек, получили дипломы в 1940 году. Когда поступил на этот факультет Евней Букетов, уже состоялся шестой выпуск инженеров-металлургов. К этому времени здесь сложились определенные традиции.

Процесс подготовки высококвалифицированных кадров сложен и длителен. На это уходят годы. Для этого требуются настоящие наставники, подлинные энтузиасты своего дела. Фундамент первого казахстанского технического вуза закладывали именно такие незаурядные, широко образованные педагоги, видные ученые-металлурги. Первым деканом факультета был доцент В. И. Лукашов, после его ухода добровольцем на фронт обязанности декана исполнял второй доцент этого факультета А. И. Лайнер (впоследствии доктор технических наук, профессор, признанный специалист в области металлургии легких металлов). В 1945/46 учебном году на этом факультете преподавали известные в то время профессора: В. И. Трушлевич, X. К. Аветисян, Ф. М. Лоскутов, В. В. Стендер… Здесь же в годы войны и послевоенные работал крупный специалист того времени профессор В. А. Ванюков (в 1930-е годы он был научным экспертом Наркомата тяжелой промышленности СССР; нарком и член Политбюро ЦК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе очень высоко ценил его рекомендации).

В те годы на факультете было шесть кафедр. Профессор В. В. Бутов возглавлял кафедру общей и аналитической химии. Кафедрой металлургических печей и технического оборудования производства цветных металлов руководил профессор Б. Н. Резников, эвакуированный с Украины. Ведущим подразделениям факультета, таким как кафедры цветных, тяжелых, драгоценных и редких металлов, ставились особые задачи: именно здесь будущий инженер постигал азы производства, секреты плавок металлов…

КазГМИ, как и пять родственных ему институтов Союза, подчинялся Наркомтяжпрому (позднее Министерству цветной металлургии СССР), и высокопоставленные чиновники, работавшие в этом ведомстве, с учетом запросов действовавших в стране заводов, рудников и геологоразведочных служб на инженеров регулировали подготовку специалистов в этих шести вузах. В вузы каждый год спускался конкретный заказ на инженеров того или иного профиля, от чего зависело и количество принимаемых студентов. Скажем, кафедра благородных и редких металлов, руководимая доцентом Б. Н. Лебедевым, готовила небольшие группы инженеров, которые в будущем должны были работать только на выплавке из руды золота, серебра и платины. Образованной в 1939 году кафедрой «Электрометаллургия и физическая химия цветных металлов» руководил доктор технических наук, член-корреспондент АН КазССР, профессор В. В. Стендер. Самой крупной на факультете была кафедра тяжелых цветных металлов (свинец, цинк, медь, никель и другие элементы), так как почти все металлургические заводы СССР выплавляли эти металлы. Эту кафедру в нашем институте возглавлял профессор X. К. Аветисян.

Доктор технических наук, профессор Хоеров Курганович Аветисян был эвакуирован в Казахстан с Кавказа. В КазГМИ он руководил лабораторией цветных металлов Научно-исследовательского института металлургии и обогащения, основанного в годы войны в составе Казахского филиала АН СССР. На первом же учредительном собрании АН Казахской ССР (июнь 1946 года), он был избран членом-корреспондентом и получил одним из первых среди ученых Казахстана звание заслуженного деятеля республики в области науки и техники. Коллеги считали его крупнейшим теоретиком металлургии цветных тяжелых металлов, главный труд X. К. Аветисяна «Основы металлургии» в 1940–1980 годы был основным учебником по металлургии, его, как говорится, изучали от корки до корки во всех технических вузах СССР. В 1950-е годы этот труд был переведен на несколько иностранных языков.

Хоеров Курганович читал лекции лишь третьему курсу, когда студенты нашего факультета приступали к постижению основ будущей профессии. К сожалению, в начале 1954 года, когда мы учились на втором курсе, он трагически погиб. Говорили, что его убили в собственной квартире какие-то бандиты-воры.

Евней Букетов после первого курса со своей группой был направлен в Прииртышье, на двадцатидневную практику, которая проходила на Лениногорском (ныне Риддерском) и Иртышском заводах, где выплавляли черновую медь и свинец. Во время практики студенты побывали и в Усть-Каменогорске, где познакомились со старым и новым производством выплавки свинца и цинка, где наблюдали работу профессиональных металлургов, которые выглядели, как сказочные богатыри в огненной стихии на площадках печей. Формулы, чертежи, описания оборудования, технология плавок, которые целый год они изучали в аудиториях института, теперь как бы ожили. В одном цехе, зачаровывая зеркальным блеском, бежал ручеек жидкого свинца, в другом — из ванны с раствором вынимались металлические листы цинка. Золотом и красными сполохами сверкала в огромных ковшах жидкая медь… Все это, увиденное первый раз в жизни, ошеломляло, оставляло незабываемые впечатления. Во время экскурсии всем студентам раздавали респираторы для защиты дыхательных органов от вредных газов. А войлочные или суконные костюмы, шапки и рукавицы, которые постоянно носят рабочие металлургических цехов, — лучшая защита от невыносимой жары, особенно когда восемь часов подряд стоишь у огнедышащей печи. Словом, студенты при первом же посещении металлургических заводов поняли, насколько опасна и сложна избранная ими профессия…

Через год у студентов металлургического факультета была вторая производственная практика на действующих казахстанских заводах. Их разделили на группы по 10–15 человек. Перед ними ставилась задача поработать на этих заводах месяц-другой, познать технологию получения того или иного цветного металла, участвуя в одной из операций разделения рудного концентрата. Это давало возможность будущему специалисту на деле применить знания, полученные в институтских аудиториях. Производственную практику в 1947 году Евней Букетов прошел на знаменитом Балхашском медном комбинате, построенном в годы второй сталинской пятилетки на берегу озера Балхаш — Голубого моря, как издавна называли его казахи. На этом комбинате он работал целых два месяца, наверное, заслужил хорошее вознаграждение, потому что своим домочадцам в Баганаты он привез кучу денег.

В конце следующего курса он отправился уже в третий раз на производство. На этот раз на Чимкентский свинцовый завод. Кстати, такая переориентировка предусматривалась учебным планом, делалось это для того, чтобы будущий инженер имел ясное представление о всех казахстанских металлургических заводах. Евнею предстояло самому выбрать себе профессию, по которой хотел бы специализироваться. Каждый практикант по возвращении должен был представить письменный отчет о технологии получения металла на заводе, о работе цеха, где трудился летом… За три года учебы Евнею Букетову удалось познакомиться почти со всеми действующими металлургическими заводами, которые были расположены на востоке, в Центральном Казахстане и на юге республики. И, конечно, эти поездки значительно расширили кругозор любознательного джигита. Молодой человек, до этого видевший лишь как пашут и сеют в поле, как собирают юрту, как запрягают лошадей и пасут баранов, буквально впитывал в себя все новое, что ему попадалось на глаза.

Он уже понимал, что стать настоящим инженером-металлургом сможет не каждый. Для этого нужно, как таблицу умножения, знать всю технологию производства, быть способным безропотно переносить адскую жару, в любых ситуациях сохранять самообладание и выдержку. Ведь придется ежедневно часами вкалывать вместе с плавильщиками у огнедышащих печей, где кипит горячий свинец и откуда течет жидкий, как вода, поток шлака, окутанный едкими клубами вредного для дыхания сернистого газа… Некоторые его сокурсники, пару раз побывав на этих заводах, решили перевестись в другие институты, разумеется, придумав для ухода благовидные предлоги.

Букетов же, наоборот, чем больше углублялся в производство, тем больше убеждался, что правильно выбрал профессию. Каждый курс он заканчивал с хорошими оценками. Эти успехи отражены в приложении к его диплому: только по двум предметам — тройки («Общая химия» и «Механизмы по поднятию на высоту и транспортировке грузов»), а пятерок — около тридцати, лишь по двенадцати предметам — четверки.

Евней БУКЕТОВ. «Шесть писем другу»:

«Если честно сказать, с самого поступления в институт я думал о том дне (мне постоянно тот день снился), когда я стану инженером, поеду работать, получу квартиру, заберу к себе мать и братьев, создам им условия для нормальной жизни (с этой мечтой я учился и жил все время). И, конечно, необходимы были какие-то посторонние усилия, чтобы что-то противопоставить этой мечте, чтобы заронить в мою душу семя антимечты.

И здесь я должен рассказать о человеке, который сыграл в моей жизни такую роль. Он впервые дал мне понять, что кроме производственной, инженерной работы есть еще научная работа и что научным трудом могут заниматься и такие молодые люди, каковым в то время являлся я. Владимир Фридрихович руководил так называемой выпускающей кафедрой, на которую студент приходил уже на старших курсах и оформлялся там как специалист. Поэтому почти до окончания третьего курса профессора Пенера (речь здесь идет о профессоре В. В. Стендере. — М. С.) приходилось видеть только издали… Однажды мне сказали, что вызывает к себе профессор Пенер. Оказалось, что вызывал он не только меня одного, а нескольких студентов из тех, кто попал при распределении на его кафедру…

— Теперь вы пришли на кафедру, откуда, как говорят, выпорхнете специалистами. И нам надо сейчас поговорить, чем и как будем заниматься, вплоть до предварительного определения темы дипломного проекта. Это нельзя оставить на потом, молодые люди…

После этого он спросил:

— Пробовали ли вы участвовать в кружках, думать в научном плане над какой-либо проблемой?

Я напрямик ответил, что этого не было, потому что никто подобных заданий не давал. Это вызвало у него улыбку, которую я тогда не понял. Теперь же я думаю, что он улыбался моему простодушному признанию в том, что я приучен работать только по заданию. В конце беседы он вынул из стола брошюру и, назвав имя известного ученого, сказал, что книжка является частью его докторской диссертации и что он просит меня внимательно прочитать, не торопясь, свести содержание в конспект.

Дело в том, что я на основе своих знаний, после тщательного просмотра брошюры, решил покритиковать некоторые положения этой книги. Я был уверен, что действительно обнаружил в ней существенные недостатки, и критиковал ехидно, с чувством превосходства. Доцент Гулах, давший краткую рецензию на мой первый «научный труд», написал, что студент Букетов показал себя умеющим изучать научную литературу, подходить критически к исследовательскому материалу. Однако студенту впредь необходимо быть очень осторожным в критических оценках, более тщательно и всесторонне изучать объект критики, ибо в данном случае он не совсем правильно понял критикуемые положения и его критика, по существу, относится к версии, вытекающей из заблуждения рецензента, а не к той подлинной версии, которая присутствует в обсуждаемой книге.

Когда я прочитал деликатно написанную рецензию, то понял, что научная работа не для меня, и было мне так стыдно. Но утешил себя тем, что не собираюсь быть научным работником.

Хотя в жизни, оказывается, бывают такие повороты, и этот реферат сыграл в дальнейшей моей судьбе такую роль, которой я не ожидал.

…На четвертом курсе кафедра профессора Пенера стала для нас уже своей. Мы здесь проводили много времени, выполняя лабораторные работы. Он посещал лабораторию, подходя к каждому из нас, расспрашивал о работе. Мы его визитов и ждали, и боялись, потому что надо было говорить что-то конкретное в ответ на его расспросы, а дела у многих из нас ладились не сразу. Тем не менее мы этими лабораторными работами гордились и занимались с увлечением, потому что они выполнялись не по шаблонной прописи, а по специальному плану, разработанному преподавателями кафедры и утвержденному самим профессором.

В книге «Шесть писем другу» Евней Букетов с особой теплотой пишет, как уважаемый ученый однажды пригласил его к себе домой, и вечером за чашкой чая они беседовали о будущей жизни. Во время разговора профессор подошел к книжным полкам, достал довольно толстую книгу, автором которой являлся сам, и подарил ее Евнею.

«Мне довелось впервые стоять рядом с автором такого капитального печатного труда, — пишет Евней Арыстанулы. — Потом он достал еще несколько книг объемом поменьше, автором которых был тоже он, я был вообще поражен этим. В конце профессор вынул из стола толстую папку, исписанную густым, твердым, отчетливым почерком хозяина. Это была, как он пояснил, рукопись новой книги, над которой он работал уже почти восемь лет. Я удивился тому, как буднично и просто профессор сказал об этих восьми годах».

Профессор рассказывал о себе: он родился в семье научных работников, под влиянием родителей начал увлекаться химией; знал массу подробностей о становлении и развитии научных учреждений, вузов Ленинграда. В 1939 году по заданию правительства он приехал в Казахстан для организации в новом институте кафедры металлургии редких металлов… Это оказалось более сложным делом, чем он предполагал, потому что все делалось на голом месте, и собрать всех тех, кто сейчас преподает, было не просто. Казахские степи богаты разнообразными полезными ископаемыми. Очень дорогие, редко встречающиеся металлы не выделяются, безвозвратно уходят в отвалы. Стоит подумать, как их использовать в будущем. Это перспективная тема для научных поисков — было бы лишь желание.

Профессор привел в пример представителей нашего народа, сыгравших выдающуюся роль в развитии науки в республике, в частности академика-геолога, президента Академии наук.

«— Я пригласил вас не для того, чтобы рассказывать о себе, — сменил тему беседы хозяин дома. — Это, как говорится, присказка. Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что существует Академия наук республики, открываются новые вузы, партия борется за то, чтобы в каждой республике интенсивно развивалась национальная наука. Поэтому мы должны приложить максимум усилий, чтобы выращивать научные кадры из коренного населения. В этой области науки, которой занимаюсь я, пока еще немало трудностей. Первая трудность — не каждому предложишь заниматься научной работой. Вторая — требуется большое трудолюбие, без него успехов в научной работе не будет. Есть еще одна трудность. В науке новое открытие не так просто приходит, для того чтобы что-то доказать и достичь цели, иногда требуются десятки лет. Это может выдержать только человек, преданный науке. Четвертое — если бы вы, молодой человек, не теряя времени, с сегодняшнего дня занялись бы наукой, было бы отлично. По этому поводу ваш мыслитель Абай сказал: «Бестолково учась, я жизнь прозевал. Спохватился, да поздно, вот он — привал!..»

Профессор чуть грустно посмотрел на меня, — продолжает Евней Арыстанулы, — и, по-видимому, заканчивая свою речь, подытожил:

— Все это я говорю к тому, что… вы уже, наверное, начали догадываться… что хочу вас, если вы согласитесь, рекомендовать к себе в аспирантуру. Как вы на это смотрите?

Увидев, что я призадумался, профессор ушел из комнаты… Что надо сказать? Мне действительно надо было хоть немного подумать, настолько было неожиданным предложение. Это предложение разрушило все, что было заранее запланировано и обдумано. И вот теперь милый профессор Пенер предлагает мне остаться в аспирантуре, уже уверен в том, что не откажусь от его предложения, ибо почему бы он стал делать слишком прозрачные намеки на то, чтобы я не вел себя, как тот его аспирант, которого кровь предков призвала бездельничать… Профессор имел, конечно, достаточно сведений обо мне от руководства факультета, от преподавателей, иначе он не вел бы со мной такие серьезные переговоры. И, когда вернулся хозяин и сел на свое место рядом со мной, я сказал: «Вам виднее, я сделаю так, как вы скажете».

Так я решил свою дальнейшую судьбу…»

Завершен четвертый курс. В своей автобиографической книге Евней Арыстанулы пишет, что после этой беседы он был у заведующего кафедрой редких металлов еще дважды. Первый раз, чтобы определить тему дипломной работы и посоветоваться, где ему проходить последнюю производственную практику, второй раз — сдавал экзамен по предмету, который преподавал профессор. На экзамене получил высокую оценку, а для дипломной работы профессор предложил совершенно новую тему. Зная, что это будет каторжный труд, подобный сооружению египетских пирамид, дипломник все же не стал просить заменить тему на более легкую. Должно быть, здесь взыграло самолюбие студента-отличника, ему хотелось оправдать надежды своего руководителя, доказать, что он способен покорить и такую вершину, которую еще никто не покорял. Постепенно он увлекся, тема захватила его целиком.

Темой, предложенной профессором В. В. Стендером, Евней Букетов занимался более полугода. Называлась она: «Проект алюминиевого завода с выпуском высокочастотного металла, полученного электролитным способом». Такого производства в Казахстане в то время не было (нет и поныне). Поэтому дипломнику пришлось искать его за пределами республики. Подобный завод, где можно было собрать необходимый материал, он нашел на Урале. На Уральском алюминиевом заводе, построенном в годы третьей пятилетки, он пробыл несколько месяцев. Вернувшись, Евней Букетов летом 1950 года защитил свой проект. Комиссия оценила его дипломную работу на «отлично».

Годы, когда Евней Арыстанулы учился в Алматы, были периодом духовного подъема, расцвета национальной культуры. Интеллигенция столицы зачитывалась первыми двумя книгами эпопеи «Путь Абая» Мухтара Ауэзова, уже удостоенного Сталинской премии, в Казахском театре оперы и балета имени Абая главные сольные роли исполняла знаменитая на весь Союз, дважды лауреат Сталинской премии Куляш Байсеитова, создавшая яркие реалистические образы в музыкальных драмах и операх «Кыз-Жибек», «Абай», «Чио-Чио-Сан» и других, кумиром зрителей был молодой певец этого театра Ермек Серкебаев. В столице существовало уже несколько театров: русско-казахские драматические (ныне им. М. Ауэзова и им. М. Лермонтова) и театр юного зрителя, Государственный театр оперы и балета им. Абая, филармония, национальный оркестр им. Курмангазы. В творческих коллективах трудились замечательные мастера, основоположники национального искусства, которые ныне составляют славу казахской театральной и музыкальной культуры.

…Неустроенность быта, недостаток питания, даже мизерные стипендии не мешали студентам алматинских вузов наслаждаться игрой чародеев искусства, быть в гуще культурной жизни города. Студенческая молодежь тех лет умела отдыхать и веселиться. Не побывать хотя бы один раз в месяц в театре, пропустить очередную премьеру драматического театра или постановку классической оперы — считалось позором. Домоседу сразу навешивался ярлык отсталого человека и скряги. Бывало, тот же профессор Аветисян начинал свою очередную лекцию по металлургии с вопроса: «А ну-ка, поднимите руки, кто вчера побывал на новой постановке оперного театра «Чио-Чио-Сан». Как Элла Епонешникова замечательно пела арию мадам Баттерфляй. Изумительно!..» Если никто не поднимал руку, Хоеров Курганович огорчался по-настоящему: «Очень жаль, молодые люди, что вы любите лишний час поспать, я не учел вашу лень, извините уж!» Подобные вопросы задавал не только профессор Аветисян, но и другие преподаватели КазГМИ (среди нас, студентов 1953–1958 учебных годов, ходил слух о том, что как-то член государственной экзаменационной комиссии срезал одного дипломника вопросом: «Сколько раз за пять лет учебы вы побывали в театре, какие спектакли смотрели за студенческие годы?»).

И вот у нашего героя повествования начали проявляться странные пристрастия: он не пропускал ни одного литературного вечера, что проходили в аудиториях Казахского педагогического института имени Абая, находившегося на той же улице, что и КазГМИ. В КазПИ встречи с поэтами и писателями стали традицией. К тому же в этом институте учились земляки Евнея, а потом он заимел там близких друзей. На первых порах был внимательным слушателем, но, заражаясь происходящим, стал задавать каверзные вопросы, после чего вспыхивали горячие споры.

В своих воспоминаниях о Сабите Муканове под названием «Он писал просто и доступно, а говорил всегда легендами», опубликованных впоследствии в избранных произведениях, Е. А. Букетов пишет: «Весна 1946 года. Нам удалось выследить, где будет выступать Сабе, чтобы хоть один раз увидеть, услышать его. Узнав, что состоится встреча с ним в республиканской центральной библиотеке имени А. С. Пушкина, мы с Кажикумаром Куандыковым, впоследствии ставшим известным искусствоведом и критиком, пришли сюда заранее и расположились ближе к трибуне. Сабе больше двух часов увлеченно говорил о становлении казахской литературы, о своем творчестве, отвечал на многочисленные вопросы и даже не забывал развлечь слушателей своими шутками. Кажикумар задал вопрос: «Сабит-ага! Скажите, как вы думаете, читатели больше читают ваше первое произведение «Загадочное знамя» или написанное Вами позже «Сырдарью’?» Кажикумар вообще любил задавать всем такие коварные вопросы. Сабит-ага, немного замешкавшись, ответил: «Эй, балашка[28], на этот вопрос сам должен дать ответ. Честно говоря, я сам больше люблю «Загадочное знамя»… В старину старики больше любили самого младшего, родившегося от токал[29], в отличие от тех стариков я больше люблю своего первенца…»

Частые посещения литературных вечеров, встречи с известными деятелями литературы и искусства расширяли взгляды молодых на мир, природу, окружающую действительность, помогали общему развитию. Романом одного из признанных корифеев казахской литературы Сабита Муканова «Загадочное знамя» Евней зачитывался еще в школьные годы. С юношеско-романтической увлеченностью когда-то пытался перевести его на русский язык, тем более родные места знаменитого писателя находились недалеко от их аула Алыпкаш. Об этом же Евней Арыстанулы пишет в своих воспоминаниях: «Осенью 1946 года мой друг Турсун Уалиханов, приехав в Алматы, пришел ко мне в общежитие. Поздоровавшись, он сказал: «Одевайся поприличнее, мы с тобой пойдем домой к Сабит-ага». Отец Турсуна — Идирис (сын родного брата Шокана, Макы Уалиханова) был приятелем с писателем, они жили когда-то в одном доме, были добрыми соседями. Поэтому отец поручил Турсуну: «Не возвращайся домой, не увидевшись с почтенным писателем». Сабит-ага в то время жил по улице Артиллерийской (ныне Курмангазы). Пришли. Было вечернее время, хозяин, усадив нас в своем рабочем кабинете, начал говорить: «Е, балашки, живы-здоровы? Откуда вы, не узнал я вас?» — и тут же в доме погас свет… Для нас зажгли свечи, и мы продолжили разговор…»

Увлечение театром для восприимчивого, все схватывающего на лету джигита не прошло даром. Он не просто с восторгом созерцал и запоминал все происходящее на сцене, но как-то особенно наслаждался мастерством исполнителей, слушая их с упоением, отдыхал от ежедневных забот. Ему в театре было весело и радостно, Евней не пропускал выступлений своих любимых артистов — корифеев казахского искусства: Куляш Байсеитову он вообще обожал, голос ее был неподражаем, божествен. Бедный студент КазГМИ всякий раз после посещения оперного театра возвращался в общежитие воодушевленным. Когда в «академтеатре», так назывался Казахский драматический театр в то время, он видел игру таких мастеров сцены, как Калибек Куанышбаев, Серке Кожамкулов, Елубай Умирзаков, Камал Кармысов, Хадиша Букеева, Шакен Айманов, и других, сердце его билось в восторге, чувства переполняли грудь, и, казалось, будто сказочная сила поднимала его ввысь на крыльях мечты и песни. В те годы в этом театре была замечательная традиция: в осенние месяцы в течение трех-четырех дней давались спектакли по пьесе В. Шекспира «Укрощение строптивой» на казахском языке, в прекрасном переводе Мухтара Ауэзова. Роль жениха Петручо играл Шакен Айманов, строптивой красавицы Катарины — Хадиша Букеева. В сценах этого спектакля в ответ на капризы Катарины: «А что на шлеме — петушиный гребень?» Петручо дает ей такую отповедь: «Ни за кого другого ты не выйдешь. Рожден я, чтобы укротить тебя. И сделать кошку дикую — котенком, обычной милою, домашней киской… Так велит твой отец. Отказывать — не вздумай! Я должен мужем быть твоим — и буду!..» Разве можно забыть этот монолог, произносимый пылким, страстным голосом с грозным выражением лица бесподобного Шакена Айманова и не менее зажигательную, интригующую игру Хадишы Букеевой, истинной красавицы в жизни и на сцене?! Нет, конечно, и вполне объяснимо, почему алматинские театралы ходили на эти спектакли по многу раз. В том числе — Евней Букетов, за компанию тянувший за собой и своих сверстников. Это зрелище никого не оставляло равнодушным. А тех, кто приехал в столицу Казахстана за знаниями, после обыденной и скучной аульной жизни, эти спектакли поражали необыкновенной гармонией, фантастической красотой, поэзией чувств, торжеством и трагедиями любви.

Абдильда ТАЖИБАЕВ, народный поэт Казахстана.

Из книги «Воспоминания»:

«Если память мне не изменяет, в июне 1947 года мы, человек десять писателей с семьями, жили в доме отдыха Совмина, по-домашнему расположившись в дачных домиках…

— Вот летнее пристанище вашего брата, — раздался голос Шахмета (Кусаинов. — М. С.). Тут же к нам зашли и поздоровались Букетов Евней и Шахмардан Есенов. Поприветствовав, я попросил их сесть.

— Вот два студента жаждут встретиться с тобой. Один — шурин тебе, другой же — брат. Пиши расписку, что получил их в полном здравии, — Шахмет, по своей привычке, все делавший быстро и шутливо, криво водрузив кепку на голову, по какому-то срочному делу поехал обратно в город…

Мы втроем пошли к расположенной чуть повыше двухэтажной даче, где жил Мухтар Ауэзов. На веранде сидели трое: Мухтар, Габит, Габиден (Ауэзов, Мусрепов, Мустафин. — М. С.).

Габит, скорее восхищаясь заметно высоким ростом молодых, пошутил:

— Он привел одних великанов, наверное, нас устрашить хочет…

— Вид у них не такой уж грозный, вроде бы смирные парни, — улыбнулся Габиден.

С почтением поздоровавшись со знаменитыми старшими, двое высокорослых джигитов встали рядом… Сидевшие за столом писатели смотрели на них с восторгом, как будто ждали еще чего-то необычного от будущих инженеров.

— Я знал русского инженера, который наизусть читал «Грозу» Островского, — вымолвил Габит.

— В среде русской интеллигенции такая традиция существует с давних пор, — поддержал его Мухтар. — В Ленинграде был у меня друг — химик, который самозабвенно читал наизусть «Дядю Ваню» Чехова от начала до конца…

— Вы, наверное, хотите вдвоем замучить моих братишек, — заступился я за молодых гостей.

— Дорогой жезде[30], не надо нас защищать. Мы тоже не лыком шиты, — сказал Евней, вызывающе посмотрев на своего друга… И, тут же встав, как бы на сцене, поклонился Шахмардану. Сам же изобразил Нысана Абыза[31]… и начал декламировать его монолог: «Отважный джигит мой, ты ростом, как возвышенный пик горный, а лицо твое яркое, как у птицы райской, кто ты такой, удививший меня?» Его друг, не замешкавшись, тут же изобразил Кебек-батыра, как истинный артист, и грозным, богатырским голосом ответил словами Мухтара-ага. Их чтение отрывка из драмы «Енлик-Кебек» продолжалось недолго и исполнено было с блеском, притом молодые студенты политехнического института ни разу не ошиблись, не пропустили ни одного слова, как профессиональные исполнители этих ролей.

— Замечательно получилось, дети мои! — произнес Мухтар, встав с места, он крепко поцеловал двух великанов.

— Как будто они родились для ролей Абыза и Кебека! Настоящие степные богатыри! Даже если специально искать, не найдешь такой идеальной пары для сцены. В степи — истинные горняки, в городе — вот такие фанаты искусства, разве не так, друзья мои?!»

Воспоминания старейшего поэта, который в то время, когда происходили эти события, по возрасту годился им обоим в отцы, — невольно наводит на мысль, что два будущих академика, впоследствии ставшие достойными соратниками великого Каныша Сатпаева (Евней Арыстанулы был чуть старше своего друга, хотя Шахмардан Есенулы учился на геологоразведочном факультете КазГМИ на один курс выше его), уже тогда выделялись среди своих сверстников не только знаниями, но и высокой духовной культурой.

Рахманкул БЕРДИБАЙ, академик НАН РК:

«В 1945–1946 учебном году я учился на первом курсе КазГУ. Проживал в университетском общежитии, которое находилось по улице Калинина, 115. Однажды в нашу комнату пришел рослый, бледнолицый парень. Познакомились. Оказался студентом горного института. Он был земляком Турсуна Махметова, который жил с нами в одной комнате (что он родственник Евнею по материнской линии, покойный Турсы-еке сказал мне, когда он работал в Семипалатинске. — М. С.)… Евней стал приходить к нам почти каждую неделю, видимо, он искал собеседников.

Однажды, когда он пришел снова, я почитал ему свои стихи. Он сразу проявил заинтересованность, одно стихотворение даже переписал в свой блокнот. Через некоторое время он принес свой перевод на русский язык этого стихотворения. Конечно, мои творения были далеки от истинной поэзии, это были лишь первые пробы на поэтическом поприще… Перевод Евнея я долго хранил в записной книжке, а потом вместе с блокнотом потерял. Но отчетливо помню две строки:

Эти строки я привожу в подтверждение того, что Евней Букетов со студенческих лет неплохо знал казахскую и русскую поэзию и у него были задатки поэта…»

Далабай ЕШПАНОВ, горняк, ветеран труда:

«Если мне не изменяет память, был 1946 год, я в то время был студентом третьего курса горного факультета, в нашей студенческой стенгазете, которая вывешивалась в коридоре первого корпуса один раз в месяц, в одном номере был опубликован «Гимн КазГМИ» одного русского парня. Написан он был в ура-патриотическом духе того времени: завтра, мол, став инженерами, поднимем мы советскую промышленность… и так далее и в таком стиле… Нам показалось, что стихи неплохие, хорошо рифмованные. Студенты ими зачитывались, хвалили и восхищались. Все говорили: «Замечательно написано!»

Через месяц в той же газете появилась критическая статья, в пух и прах разнесшая это же стихотворение, в статье говорилось, что в нем нет ни капли истинной поэзии, только пустые рифмованные слова, а содержание — на уровне пятиклассника и так далее. Мало того, в конце статьи автор предложил свой вариант институтского гимна. Читаем и снова удивляемся. В новом тексте гимна — прекрасные, точные слова, свежие эпитеты, образные сравнения. Там отражено все: энтузиазм студентов КазГМИ — будущих командиров тяжелой промышленности, наши мечты о будущем, стремление во что бы то ни стало — достичь высот в жизни, даже наше полуголодное существование с трудностями быта. Словом, мы восприняли новый текст гимна с энтузиазмом, почуяв в авторе истинного поэта, главное, он воспел нашу жизнь восторженно и правдиво. В припеве того стихотворения были такие строки:

Конечно, что может остаться в памяти после пятидесяти лет? Может быть, кое-что я уже позабыл. Но знаю, что этот «гимн» мы приняли и не раз распевали на вечеринках на мотив какой-то песни.

Теперь расскажу об его авторе. Это был наш Евней, всем знакомый Букетов. Надо отметить, что в те годы казахской молодежи в КазГМИ было очень мало, на каждом факультете — едва с десяток человек. Ну, а во всем институте, думаю, было не больше пятидесяти. Среди них многие не то чтобы слагать стихи на русском языке, кое-как писали по-русски. Все это было связано с нашим окружением, где мы выросли… Тогда мы страдали от языкового барьера, у Евнея же были возможности не только раскритиковать стихи русского парня, но и дать ему достойный ответ. Наш джигит с берегов Есиля поправляет русского парня, как не восхищаться им?!..

Короче говоря, я, учившийся на один курс выше его, можно сказать, сразу же влюбился в него, мы быстро сблизились и последние два курса были неразлучны, постоянно ходили вместе, даже на вечеринки. По человеческим качествам он был чистым, честным и открытым со всех сторон товарищем, и кого бы то ни было он мог увлечь за собой, был настоящим лидером молодежи. И, конечно, он знал много, и это давало ему право быть нашим вожаком.

Дружба с Евнеем, начавшаяся в студенческие годы, продолжалась долгие годы, ничто — жизненные невзгоды, взлеты и падения, неурядицы семейной жизни, неудачи в работе — не омрачило наши отношения, не поколебало наши первоначальные жизненные устои, мы оставались вечными друзьями и единомышленниками, разумеется, пока он, истинный мой друг, внезапно не покинул нас…»

Как в детстве, в школьные годы, так и в институте, Евней всегда был первым. В группе МЦ-45-2 (на втором курсе деканат перевел Е. А. Букетова во вторую группу) было всего два парня-казаха — Евней и упоминавшийся нами выше Орынсеит Нурекин. Между тем это обстоятельство нисколько не помешало им стать лидерами в группе, позднее и на факультете. Ясно, что прежде всего это зависело от их поведения и человеческих качеств. И, конечно, от успехов в учебе.

Относительно Нурекина все понятно: он был намного старше других студентов, демобилизованный воин, целых шесть лет сражавшийся на передовой в 1939–1945 годах, прошедший огонь и воду. С первых дней в институте он крепко взялся за учебу и к удивлению сокурсников за год успешно одолел программу двух курсов, а в дальнейшем не давал никому перегнать себя: и в этом, и не только в учебе, но и в других делах он всегда был впереди и примером для всех…

Что касается Евнея Букетова, то и он с первых дней поступления в институт с жадностью набросился на учебу, и не каждый преподаватель — будь то доцент или профессор, мог удовлетворить его любопытство, такова была его натура — все знать, во всем разбираться. Скажем, задавал такие вопросы: почему эта химическая реакция идет медленно, нельзя ли ее ускорить и тому подобные… Если у математика он молча решал сложные алгебраические уравнения, то на химии мог довести ассисента практических занятий до слез, явно чувствуя свое превосходство в знаниях. По своей натуре он был общественником. Любую работу, за которую он брался, доводил до конца. Сверстники в воспоминаниях о нем однозначно отмечают, что он умел увлекать людей за собой, у него со студенческих лет выявились организаторские способности. Наверное, потому он в первый же год учебы был избран комсоргом группы, а потом секретарем комсомольской организации металлургического факультета. Энергичность студента заметили старшие, и уже на третьем курсе Е. Букетова приняли кандидатом в члены ВКП(б), а в 1948 году Фрунзенский райком партии Алма-Аты вручил ему партийный билет. Скажем прямо, таких успехов в институте добивались лишь единицы…

Время бежит быстро. Казавшиеся когда-то слишком долгими пять лет учебы промчались, как скакун на конных состязаниях — байге.