Феликс убил Лару

8.

После срочной Протасов остался в армии профессиональным военным. Его отправили прапорщиком в Киргизию, где было скучно, ветрено и допотопно, ровно так, как описано в учебниках истории про первобытный строй. Но прапорщику чем-то понравился этот край, чем-то эти степи были удобны ему – может, климатом или грязными детишками, почти голыми, просящими монетки, но очень улыбчивыми.

С последнего места службы он забрал своих таджиков, которые к этому времени были обучены рукопашному бою и также пожелали остаться служить в Советской армии сверхсрочную.

Служба была скучной, однотипной и малоперспективной. Таджики усердно молились и тренировались, а Протасов читал и читал по списку, который составила для него Глафира Фридриховна Ипритова. Он систематически ездил в библиотеку в Чолпон-Ата и набирал разных книг. Из них он узнавал о величии мира, о его великих страстях, любви и предательстве.

Ночами Протасов пытался осмыслить или прочувствовать понятие «страсть». У великих много говорилось о любви, долге и чести, а вот о страсти все более расплывчато, как-то увертливо, словно понятие это было табуированным… Однажды ему попалась книга нобелевского лауреата, рассказывающая о девочке-подростке и любви к ней взрослого мужчины. Они путешествуют по Америке на авто, и мужчина занимается с девочкой греховной любовью… И это страсть?.. Это она?.. Или что-то другое?.. Написано было гладко, даже утонченно, но чувство после финальной точки было сродни неловкости, как будто Протасов подглядел в замочную скважину неестественное, противное человеческой природе. Если коллекционирование – это страсть, с занятиями шахматами все понятно, но чтобы человек к человеку… Есть же любовь…

А одной ночью ему приснилась старуха Ипритова, которая тыкала Протасову кривым пальцем в лоб и настойчиво повторяла, что будет непонято то, что не испытано!

Но Богом ему было столь многое в жизни открыто, он это знал и чувствовал, что другим и за десять жизней не откроется.

Соседним взводом командовал старлей Саша Бычков. Он был почти юн и напоминал Лермонтова, так казалось Протасову. Так же лениво и почти скучно лейтенант командовал личным составом, часто загорал или спал на какой-нибудь степной возвышенности, прикрыв лицо фуражкой. Но Бычков отличался от холостого Протасова тем, что у него имелась такая же, как он, юная жена, красивая и гордая взглядом, к которой он после вечерней поверки уходил жить. Он питался домашними борщами, рассольниками, пельменями и пловом, готовить который супруга научилась у местных обывателей.

В целом, жизнь Бычкова походила на жизнь Протасова, но с маленькой дверкой во что-то иное, безразмерное и незнакомое ему – в понятие «семья». Олег мог вспомнить только свою ячейку, но из нее выплывали в мозг ощущения безнадежности и бессмысленности.

Он слегка сблизился с Сашей Бычковым, как бы младшим товарищем по возрасту, но старшим по званию. Они мало общались вербально, но химия их была похожа так, что можно было стоять молча рядом и молчать… Лишь иногда они коротко говорили.

– А кто родители?

– Циркачи. А твои?

– Отец военный…

– А чего не пошел доучиваться? Ну, там, династия?..

– В этом году заочно оканчиваю.

– Значит, станешь лейтенантом, как я?

– Ага..

Раз в две недели Бычков пускал его в ту саму дверь, которая на короткое время давала Протасову почувствовать другой мир, наполненный незнакомыми ему запахами.

Чужая жена со светло-голубыми глазами улыбалась гостю, когда кормила домашней стряпней. Но было в ее легкой улыбке что-то дежурное, примешанное только к ее внутреннему миру, где и сейчас она, улыбаясь, обитала душой… И она пахла женщиной, а не протасовскими таджиками.

Что-то щемило у прапорщика в душе, мучило его в казарме при воспоминаниях о чужой женщине, но то, что с ним происходило, понять Протасов, сколько ни силился, так и не смог. Конечно, он бы осознал, если бы влюбился – но нет! Нельзя не почувствовать любовь, джамшиты! Что же это?.. И не имелось описания испытываемого им ни в психологии Фрейда, ни у Юнга, и даже в художественной литературе Толстого и Достоевского не довелось о таком прочесть. Может быть, пока… Нет, влюблен в Ольгу он не был…

А потом Сашу Бычкова убили. Попали прямо в середину лба. И Протасова почти убили, когда они оба стояли на холме, вглядываясь в бесцветные степные просторы. Прапорщик был выше ростом, и заряд ударил его в самую макушку, содрав часть скальпа. Обоим констатировали смерть, отвезли в военный морг, где патологоанатом попросил не торопить смерть забирать прапорщика. Пульс был, хоть и слабый, из черепа сочится, но зрачки хорошо реагируют на свет, и все неврологические показатели в норме. Протасова перевели в реанимацию, а к утру он пришел в себя и стал спрашивать про Бычкова. Узнав от медсестры, что старлей погиб на месте, мгновенно, не успев ничего почувствовать, прапорщик отвернулся к стене и лежал так сутки, пока его не растормошил главный военный хирург госпиталя.

– Что это было? – потрескавшимися губами спросил Протасов.

– Подростки баловались, – ответил заведующий хирургией.

– Какие подростки? – не понял Олег.

– Обычные, из аула…

– Не понимаю, – он попытался сесть в койке с металлической сеткой, которая противно заскрипела.

– Хулиганы. Так бывает. Лежите!

– Подростки?!

– По двенадцать-тринадцать лет. Шпана дегенеративная. Местные киргизы.

– А откуда оружие?

– Это не оружие, – пояснил врач. – Хотя как посмотреть. Не пулевые ранения…

– Как не пулевые? – удивился прапорщик.

– Рогатки.

– Рогатки?!

– Стреляли стальными шариками из подшипников. В тебя почти промахнулись, а вот старлею не повезло. Видимо рогатка была с двойным жгутом, да и тот, кто стрелял, физически посильнее товарища был. Залепил старлею прямо в лоб. Проломил шарик кость, как пуля из трехлинейки.

Протасов лежал и думал, как так жизнь распорядилась. Где тот Бог, с которым всю жизнь провела его мать и его таская к Нему?.. Не на войне, в мирное время, как подло и нелепо умирать, поймав в свой мозг то, что ему не предназначалось. Деталь от какого-нибудь комбайна или трактора… Он подумал о Бычкове, лежащем в мертвецкой, но тотчас забыл о нем – сердце заныло от жалости к Сашиной жене. Что с ней сейчас? Что чувствует молодая русская женщина, оставшаяся одна в гарнизоне, расположенном в Киргизии, и которой через два дня хоронить молодого мужа?

На похоронах ее бледное, с заострившимися чертами личико вызывало сильнейшую, но непонятную эмоцию у Протасова, который сбежал из больницы и стоял сейчас над вырытой могилой – вся голова в бинтах, лицо тоже бледное, почти белое от потери крови и сострадания к Ольге.

Командующий гарнизоном сказал что-то официальное, три раза стрельнули, как положено, опустили гроб с Бычковым в могилу, засыпали землёй пополам с песком, положили на холмик вместо елового лапника саксаул и пообещали поставить обелиск с красной звездой.

Вскоре они остались над могилой вдвоем – под высоким голубым небом…

Прапорщик и вдова стояли по разные стороны могилы и смотрели друг на друга. Протасову опять стало не по себе: что-то необычное происходило с его телом. Какая-то неизвестная эмоция. Он задышал быстрее, чувствуя, как краснеет, и, что совсем неуместно в данный момент, случился мощный коитус (как говорили таджики, «у тебя стояк, дядя») образовался в его галифе. Ноздри прапорщика были переполнены таблицей Менделеева, которая вся по закону гравитации спустилась от мозжечка в кровь, ниже, к животу, забушевав в непристойном месте. Мозг его взял паузу, не способный обрабатывать информацию. Тело Протасова сковало бетоном, и он, глядя на Ольгу, застыл памятником, пока юная вдовица словно воробушек не вспорхнула прочь от Сашиной могилы и легкие ноги не унесли ее куда-то… Он должен был проводить женщину как друг семьи, как однополчанин покойного мужа, но памятник на то и памятник – он стоит.

Протасов пришел к ее домику ночью. Вошел громко, как хищный зверь ворвался. Она успела включить ночник. Не закричала, не испугалась, смотрела в его дикие глаза своими светло-голубыми и улыбалась опять, как будто не отсюда, не из этого мира ее душа.

Прапорщик скинул форму, затем исподнее и ждал голый, готовый, уверенный, что она сейчас же, в эту секунду заголосит о помощи, но все было по-прежнему тихо, только губы ее слегка приоткрылись… Часто тело делает то, чего мозг не может взять под контроль.

Постоявшая рядом с ним смерть, забравшая у Ольги мужа, возбудила в Протасове неистовую страсть, будто девушка, отказывавшая парню каждый раз, распаляла его тело и мозг еще больше, до преступления.

Он был с нею нежен и не очень, тигриный рык клокотал в горле, будто предупреждал: я опасен, а она в ответ лишь опять улыбалась и прижимала его раненную голову к своей груди так, что он почти задыхался, а когда ослабляла объятия, он вдыхал запах ее кожи, запах новой Вселенной составленный инопланетным химиком из неизвестных ингредиентов, запах, от которого тотчас тратился и тут же восстанавливался… Он так и не услышал за всю ночь от нее ни единого звука – лишь близкое дыхание молодой вдовы слушал и сладость выдоха глотал…

Когда солнце, расщепленное занавесками с дырочками на отдельные лучи, защекотало Протасову ноздри, она сказала:

– Не уходи.

– Я останусь.

И он остался вместе с ней жить. Жить на чужом месте. На месте старшего лейтенанта Саши.

По утрам ему казалось, что он понял, что такое страсть. Вот она… Но он знал от тех же Фрейда и Юнга, что страсть временна, после страсти приходит пустота, которую нечем заполнить. Страсть – это как если ешь все время черную икру на завтрак, обед и ужин, а через месяц тебя уже тошнит… Протасов пугался своих мыслей и почти отказался думать. Это было несложно, так как икра была только распробована, а он еще даже не достиг пика страсти, а потому исследовал Ольгино тело смело и нахраписто: как Стаханов врубался в шахту с отбойным молотком, так и прапорщик жалел, что одного живота и двух рук ему мало, и десяти пальцев на руках тоже недостаточно.

Он не замечал, когда она успевает готовить, но ел охотно и пельмени, и рассольник, и плов – все, что предназначалось раньше Саше.

Они пропустили и девятины, и сорок дней.

К ним стучались, пытались выломать двери, но Протасов объяснял в форточку, что занемогла Ольга. Слаба…

– А обелиск Бычкову поставили? – интересовался он. Обычно посланники после вопроса убывали восвояси. – Не поставили…

В части все знали, что происходит в доме Бычковых. Порицали справедливо и готовили оргвыводы. Протасов понимал это, но у него были законных шестьдесят дней на восстановление после ранения, вот он и восстанавливался.

В один из вечеров в дверь тихо и условно постучали, и один из его таджиков, обычно приносящий тайком продукты, сообщил, что завтра в Чолпон-Ата состоится суд, на котором они именем советского закона обязаны быть.

– Товарища Протасов, – сообщил таджик, – вы в качестве свидетель и потерпевший, а Бычкова как пострадавший. Здесь вот повестка лежат на ковре…

Прапорщик разбинтовал зажившую голову, посмотрелся в зеркало и обрился наголо, так как шарик из подшипника вырвал часть скальпа. Теперь у него на черепе было две вмятины. Одна как лунный кратер, старая, от немецкого выстрела перед ипритовой атакой, другая новая, красная, как кратер на Марсе.

Они приехали в суд, она молчала, пропуская через себя сотни осуждающих взглядов, он на вопросы судьи отвечал односложно, а потом суд зачитал приговор. Толгата Урсулова приговорили к шести годам детского исправительного учреждения, а Умея Алымбекова – к восьми, с переводом по достижении совершеннолетия во взрослую колонию.

Протасова приговор не интересовал, ему хотелось защитить от волны осуждения киргизских товарищей. Он знал: осуждение было предназначено только ей, Ольге. Хер с ними, с пацанами. А мужик что… Курочка не захочет – петух не вскочит!

Он привез ее обратно в гарнизон, где незамедлительно был вызван командиром части, который лишь коротко спросил:

– Не стыдно?

– Так точно! – ответил прапорщик.

Что «так точно» – стыдно или, наоборот, не стыдно, – командир не уточнял, лишь сказал, что уже две недели как в Афганистане армия СССР исполняет свой интернациональный долг, а потому он приказывает прапорщику как опытному военнослужащему отбыть по назначению в Кабул, где местным командованием он будет прикомандирован туда, куда сочтут нужным.

– Да, – добавил командир, – экзамены в училище вы сдали на «отлично», и вам присвоено звание старшего лейтенанта. Погоны у кладовщика. Сами обмоете… Старшего, за выслугу и боевые успехи… Можете быть свободны!

– Так точно! – козырнул Протасов и отбыл, а командир, глядя на закрытую дверь, вдруг вспомнил лицо жены Бычкова на похоронах и, к своему стыду, чуть было не излился в собственные галифе с красными генеральскими лампасами. Долго и глубоко вдыхал огромными, будто лошадиными, ноздрями воздух.

Она поехала с ним.

Афган был чем-то похож на Киргизию, только песка гораздо больше и горы выше, а так – первобытнообщинный строй и американское оружие вперемешку с советским. Из Кабула старшего лейтенанта отправили в провинцию Газни, а вдову Бычкова оставили в столице как перемещенное лицо с неопределенным статусом. Она не приходилась Протасову официальной женой, а гражданские жены, как и на старой большой войне, назывались ППЖ – походно-полевые жены, и в новейшей истории их не недолюбливали.

Он не желал Ольге такой уничижительной участи, а потому сказал, что она при первой возможности будет его женой.

От временной квартиры, под истошные крики муэдзина, старшего лейтенанта увозила к аэропорту старенькая «Тойота». Ольга стояла на балконе, сдвинув развешанное после стирки белье, и провожала Олега все той же странной магической улыбкой. В эти секунды, оглядываясь, видя ее на крошечном балкончике, Протасов понимал, что до конца страсти еще далеко, но знал наверняка, что всему на этой земле приходит конец, а страсть, о которой он мечтал, которая от Бога, длящаяся как на земле, так и на небе – есть ли она?.. Если ее нет – значит, вообще ничего нет, все бессмысленно… А есть ли в ней такая страсть? А есть ли небо?

На транспортном самолете он был доставлен по месту назначения, откуда прибыл на боевые позиции и отправился в командирскую палатку представляться по форме. В большом, разваленном от времени кресле с кучей старых протертых ковриков на сиденье прикрывающих вылезшие пружины, вполоборота сидел нога на ногу бородатый подполковник и под звуки группы «Бони М» из двухкассетника наслаждался курением кальяна со вкусом персика.

– Товарищ подполковник! – доложил вновь прибывший. – Старший лейтенант Протасов для прохождения службы… Опа… – на этом месте у него разом пересохло в горле, когда его новый командир повернул голову в фас. Лицо офицера вытянулось, а затем расплылось в улыбке до ушей. – Товарищ Гоголадзе!..

Подполковник сорвался с кресла и крепко обнял Протасова, гладя его по лысой голове с двумя кратерами:

– Узнал, чертяка!

– А то!..

Грузин расцеловал старлея как собственного сына, долго тискал его, приговаривая, что возмужал боец, мужик, бля, что они повоюют вместе, исполняя интернациональный долг.

– А наши?.. Из наших кто-то есть?

– Кто-то есть, кого-то нет… – Гоголадзе плюхнулся обратно в кресло и забурлил кальяном. – Хочешь?

– Я ж не курю.

– Так и я… Здесь закурил. Кальян из чистого серебра! Как тут не закурить! Хочешь с персиком, хочешь с бананом… – выдохнул струю голубого дыма, заклубившегося к отверстию в палатке, и за спиной Протасова кто-то нарочито прокашлялся. Старлей обернулся – и через несколько секунд узнал Винни-Пуха, стоящего сзади с калашниковым на груди, обвешанного всяческим оружием: на левом предплечье – нож-крокодил, во внешних карманах бронежилета – гранаты, а на поясе – широкий погонный ремень с запасными рожками для автомата. Он еще раз кашлянул, прочищая горло, мелькнув красными губами в огромной седой бороде, как будто крякнул, узнавая Протасова. Он сунул руку за пазуху и облизал липкие пальцы.

– Откуда здесь мед? – удивился старлей.

– Отлипай?.. Отлипай, это ты?! – вновь крякнул Винни-Пух, узнавая Протасова.

– Я.

– Лысый, как моя жопа!.. Кстати, до сих пор болит, – признался седобородый пятидесятилетний мужик.

Обниматься не стали, но забухали крепко. Пили настоящий виски, из пятилитровых бутылей, подвешенных на специальные качели, для облегчения розлива, закусывая советскими консервами и холодной бараниной, вспоминали былые времена, веселые и беззаботные. Видать, в песках всем было некомфортно… К ночи проблевавшийся старлей поинтересовался, кто здесь еще из своих.

– Здесь все свои, – ответил Винни-Пух. – Только ты их не знаешь. А кого знал, те уже по разным концам света разбросаны. Телами мертвыми… Я тебе обещал, что на лицо сяду, помнишь?

– Да, помню.

– Жди. А пока разольем в дырки на твоей башке!

– Там за палаткой, метрах в двадцати, с пацанами твой знакомый лежит, – сообщил подполковник Гоголадзе.

– Кто? – Протасов подставил под вискарь голову.

– А Зыкин, майор, помнишь? Тренер твой по самбо…

Хлебнули из мятого черепа старлея, а потом он ушел за бархан, нашел между одинаковых обелисков со звездами, обмоченных шакальей мочой, бьющей острейшим запахом по носовым рецепторам, отыскал могилу Зыкина с фотографией, поднял вверх указательный палец дулом пистолета и три раза дернул им, изобразив выстрелы:

– Пых-пых-пых…

Выпили за погибших товарищей много, за успешную войну с моджахедами – еще больше…

Их отряд по пустякам не трогали, к обычной десантуре не пристегивали. Они были армейской элитой, этаким коньяком «Луи Тринадцатый», таким ценным, который даже на день рождения не пьют, хранят на самый специальный случай.

Но «случаи» происходили. Тогда они шли в горы и резали душманам кадыкастые горла столько, сколько понадобится, чтобы выполнить задание. Обычно ночью подходили к деревне, где прятался какой-нибудь очередной командир Насрулла, залегали на сутки, проверяя и исследуя все подходы к цели. А потом резали душманам шеи, легко и просто, как гусям. Могли впятером устроить победоносную войну целой сотне… А потом опять накачивались вискарем, чтобы смыть будничные убийства. Кстати говоря, вискарем был забит весь кузов «ЗИЛа» со сгоревшим движком. Говорили, что такой дешевый виски пьет сам Роберт Де Ниро. Фильм «Таксист» – снос крыши! Смотрели через день по видаку.

Однажды полупьяный Протасов проснулся оттого, что его душил Винни-Пух. И не спьяну он убивал старлея – глаза у мужика блестели в ночи звездами, трезво и беспощадно, а могучие ручищи были близки к тому, чтобы переломить спецназовцу шейные позвонки.

– Сдохни, тварь! – шептал Винни-Пух. – До сих пор, сука, ржут, даже новобранцы… Да умри уже!..

И он почти умер.

Следующим утром Протасова вызвал генерал-майор Гоголадзе и спросил, как продвигается задание по обнаружению снайперши Калакоевой:

– Давай капитан, давай! Сраная Ичкерия! Ищи!

– Три дня, – обещал Протасов. – Один найду.

Отряд спецназа выслеживал Марину Калакоеву третий месяц. За всю кампанию чеченка уничтожила прицельным огнем больше восьмидесяти пацанов-срочников. Она попала Винни-Пуху в самое сердце. Он еще долго стоял на могучих, как русские дубы, ногах, умирая, а из сердца вперемешку с кровью по груди стекал мед… Зыкину выстрелила в пах. Он хоть и крепкий был мужик, но кричал как резаный, пока не истек кровью. Тем и отличалась снайперша Калакоева, что стреляла только в мужское достоинство. И смерть не сразу наступала, и крики русских мужиков ей были по душе. Может, у нее что-то с передком не то… Почему Винни-Пуху Калакоева выстрелила в сердце, так и осталось загадкой… А может, это и не она, может, другой стрелок… Короче, повезло Пуху. Сладкая смерть.

Он взял ее на склоне горы, возле хорошо замаскированной лежки… Она сидела на корточках к нему спиной и мочилась.

– Стреляй, русский! – не оборачиваясь сказала, продолжая опустошать мочевой пузырь.

Протасов достал из кармана коробочку, открыл ее, из двух шприцев выбрал тот, на котором стояла цифра 1 и вплотную буква «Ф». Смерть от этого боевого яда была долгой, мучительной и неизбежной. Он воткнул иглу ей в шею, посмотрел несколько секунд на приход боли в ее парализованное в позе орла тело и ударил что было сил по голой жопе военным ботинком. Марина Калакоева оказалась на удивление маленькой и легкой, как десятилетняя девочка. Она взлетела футбольным мячом. Из промежности, сплошь покрытой черной шерстью, брызнула кровь. Ее тело упало на склон и сначала покатилось, а затем понеслось вниз, подпрыгивая на камнях и ломая молодые деревца, пока не исчезло из виду.

– Это тебе за пацанов! За Зыкина, за Пуха…

Уничтожив снайперскую винтовку, Протасов стал спускаться, захватив с собой для доказательства снайперский прицел и крошечную фотографию, найденную в лежке – вытащил из кармана легкой маскировочной накидки. Два застывших лица – ее и мальчишки лет трех от роду. Сын, подумал… Или братик…

Он притормозил на середине пути, чтобы оглядеться. Повернулся – и увидел перед собой огромного коричневого козла, стоящего на задних копытах в полный рост – наполовину выше него. Его морда напомнила бесовскую, видел такие, намалеванные на досках, в молельных домах, когда с матерью праздновал субботу у адвентистов… Протасов не успел удивиться, как получил правым копытом словно молотом по своей лысине-наковальне. Он потерял сознание и находился в отключке, пока козел бодал его тело, вновь и вновь вставая на задние ноги, а передними плюхался на грудь, ломая ребра, ключицы, лицо, потом брыкнул задними копытами – и капитан покатился по склону вслед за мертвой снайпершей.

Он не знал, сколько времени находился без сознания. А потом пополз. Весь изломанный и истерзанный, Протасов передвигался максимум метр в час. Так бывает, что, оказавшись в смертельной опасности, с повреждениями, почти не совместимыми с жизнью, человеческий организм вдруг входит в состояние особого шока. Сохраняя энергию, мозг почти отключается, оставляя лишь крошечную лампочку сознания. Все твои ощущения собственного «я» исчезают, а вместе с ними и чувство боли не улавливается выключенным мозгом. Ни одной мысли – только примитивные рефлексы. Реакция на запах воды и самостоятельно работающие органы выделения. Главная задача мозга – выжить!

Его найдут через неделю. Свои ребята из отряда. Чудом разглядели почти умершее тело между камнями на плато. Если бы он не выполз на равнину, то в горных зарослях Протасова бы не отыскали. И вот тогда, когда глаза капитана увидели спасение в радостных лицах бойцов, сознание в одно мгновение вернулось, включившись всеми прожекторами, и все его существо заполнилось такой болью, что он безголосо закричал – и кричал, пока ему не вкололи морфий…

Почти шесть месяцев он восстанавливался в разных медицинских учреждениях России, мучаясь, что оставил жену в Кабуле, на крошечном балконе, в статусе своей любовницы. Просил найти ее своих товарищей, врачей и лично Гоголадзе.

– Боря, товарищ генерал-майор, найди ее, друг!

– Дорогой, почему в Кабуле?

– Потому что я там ее оставил.

– Мы были в Кабуле пятнадцать лет назад! Сейчас мы в Москве. Война кончилась…

Генерал Гоголадзе всем своим необъятным грузинским сердцем жалел младшего друга, выполнившего задание ценой собственного разума. Он снабжал капитана лучшими продуктами, подсылал психиатров, а потом лично вручил в актовом зале госпиталя Золотую Звезду Героя…

А она нашла его сама, когда он уже было почти уверился, что она жила в другом времени, в чужом измерении, там, где был Кабул.

– Где ты была?!

– Я была там, где ты меня оставил.

– В Кабуле?

– Я не знаю… Наверное, да… И ты забыл.

Но она улыбалась прежней загадочной улыбкой, выхаживала Олега самоотверженно и нежно. Он быстро пошел на поправку. В помятое сердце вместе с приходом сил возвращалась та неистовая страсть, которая сжигала его разум до разлуки с ней.

Он попросил генерала – и тот их поженил лично. Протасова не демобилизовали официально, а потому во власти командира решить такое красивое, вах, гражданское дело своей подписью: «Борис Гоголадзе»…

Она отвезла мужа в Киргизию, теперь Кыргызстан, и они поселились в небольшом ауле, где было много доброго, где после полного комиссования он пробовал налаживать цивилизацию, пахал и сеял, хотел разводить пчел и стать отцом…

У него и здесь случилась война. Он один вышел в степь, где выиграл сражение. Впервые бескровно, найдя дипломатическое решение – нож из дамасской стали был обменян на коня.

Но почти все добрые люди становятся недобрыми, когда им что-то угрожает. Аксакалы по-доброму просили, а закончить могли как угодно.

Русская семья исчезла в ночи до грядущего времени, которое так изменчиво.

Через год Протасов и Абаз имели пасеку в сто ульев, принесшую сотни килограмм прозрачного янтарного меда. Иногда, в ночи, он летал на своем коньке домой, к своей Ольге, обнимал ее плечи, целовал белые руки и любил страстно, как любил еще прапорщиком. Задержалась страсть.

А потом Протасов решил, что время настало. Пошептал коньку в самое ухо что-то важное, и прикрепил к шее лошадки две литровые банки с медом:

– Лети.

Ранним утром пчеловод вытащил из-под кровати танковый аккумулятор, и с его помощью на одну риску зарядил спутниковый телефон. Он набрал Умея, который со сна не признал звонящего, и ругался по-русски матом.

– Выйди из дома! – сказал Протасов.

– Протасов, это ты, что ли?!

– Я… Выйди на крыльцо!

– На хер иди!

– Выйди, у меня зарядка кончается…

– Ну, блин, русский!.. Как же я вас не люблю все-таки! – Он все же выбрался под встающее солнце и обнаружил возле двери две банки самого настоящего меда. Открыл крышку одной, понюхал – и лизнул. – Нашел пчел-таки, русская морда!

– Нашел.

Заряд в телефоне закончился.

Вечером Умей в своем клубе «Платина» влил литр меда в горло прикованной наручниками к спинке кровати любовнице, которая была по совместительству любовницей и Президента Кыргызстана. Она успешно задохнулась, а медом из ее растерзанного тела, качающегося водорослью на дне озера, впоследствии питались все рыбьи семейства. Затем и плоть куртизанки президента сазаны высосали своими беззубыми ртами…

Об одном пожалел Умей – что год назад образовал равное партнерство с русским в Закрытом Акционерном Обществе «Медок». Он не верил ни в пчел, ни в Протасова и год назад договорился с ним на половину просто от хорошего настроения… А русский сделал мед… Русский пытается исправить будущее…

Умею нельзя было отказать в остром уме, и он быстро просчитал последствия такой небрежности. Он ни с кем не хотел делиться – и не будет.

На следующий день несколько больших вертолетов Ми-17 приземлились в Протасовом ауле. Из них попрыгали на землю люди в камуфляже, вооруженные как подразделение специального назначения. На частном вертолете AW109 прибыл сам Умей. Он отдал распоряжения – и в течение дня вся огромная пасека была огорожена колючей проволокой, а вооруженные наемники заняли позиции.

Киргиз не понимал, куда пропал русский, а когда проснулся утром и, снюхав две дорожки кокаина, выбрался из мобильного дома, собранного накануне наемниками, то обнаружил его слева, в метрах двухстах, сидящим на возвышении скрестив ноги. На Протасове была военная гимнастерка без погон, а начищенные медали и ордена сияли на солнце. Самый сильный луч светила исходил от Золотой Звезды. Рядом с Протасовом, прикинул Умей, находились человек тридцать-сорок, также в гимнастерках со сверкающими на них наградами. Все были вооружены не хуже, чем умеевские головорезы.

«Сволота русская! – сплюнул киргиз. – Страны уже десять лет как нет, а они сидят победителями, воняют своими сигаретками без фильтра».

План Умея – неожиданно десантироваться, захватить пасеку и отправить Протасова на дно своего озера, прежде сняв кожу с живого, и стать единоличным владельцем самого дорогого ресурса на планете. Так вот, сей выверенный план не сработал, и хозяину Киргизии пришлось менять стратегию и тактику, импровизируя на ходу.

Он помахал Протасову рукой, заулыбался дружелюбно и пошел один к возвышенности, на которой расположились силы противника, показывая себя смелым и тоже дерзким.

Они поговорили с Протасовым. Умей объяснил, что вооруженные люди и колючая проволока – для защиты их собственности:

– Сам знаешь, Олежа, информация, точно, как твои пчелы, разлетается в разные стороны. Нас похоронят, остальное украдут…

Появление своего боевого ресурса Протасов объяснил той же самой мотивацией, что и Умей. Люди – для защиты им созданного.

– Нами, – уточнил Умей.

– Нами, – согласился пчеловод.

Следующие три дня Умей и Протасов обсуждали, как будут представлять мировым лидерам революционную ситуацию, созданную ЗАО «Медок». Умей отвергал участие европейцев, которые стройным шагом двигаются в утопию, в социализм, увлекая своими гомосексуальными и зелеными взглядами пятьсот миллионов человек. У руководства Европой нет детей, никто не может договориться между собой. Как можно сочинять будущее не для собственных детей?.. Одни деньги зарабатывают, другие рыбу ловят и натурально обмениваются продуктами… А все потому, что англосаксы и америкосы многие десятилетия насаждают в Европу социалистический либерализм и пропаганду сексуальных меньшинств. России нет, а НАТО осталось, со всем свои оружием. Зачем – вопрос! Враг уничтожен, Прибалтику объединили в одно село, производящее только сметану, Франция ничего не создает! Даже сыры и вина их в три раза дороже, чем вина Нового Света. Франция – колыбель революций – теперь стала симпатичным музейным борделем, страной, где люди перестали работать, живут на европейские дотации и только срут… Испания сдает на сезон свои виллы богатым ушлепкам из Бразилии, а сами жители десятками семей переселяются в один дом, в бассейне которого сидят как кильки шесть месяцев, вымачиваясь в хлорке, но предварительно закупив пятьдесят тысяч бутылок вина по одной песете за литр, чтобы ужираться каждый день. И тоже только срут!

Умей попил кока-колы и, снюхав с мизинца горочку кокаина, продолжил:

– Италия готова разделиться на многочисленные уезды. Сардинский уезд, Сицилийская вотчина, Неапольские поселения и так далее. Я там уже всей мафией управляю. Карлеонами, Педрами, сволочендрами… В Португалии производят корм для рыбных фермерских хозяйств, скандинавы трахают собственных детей и племянников – этакий европейский заповедник для профессоров-педофилов, а бывшие части России вновь вооружаются и воюют между собой, хотя дети в их областях мрут от голода! Нулевая демография!.. Никого серьезных не осталось! Только Штаты и Израиль, чуток британцы. Но это одно и то же… Короче, я за Штаты! Там бабло, там те, кто создает европейские и латиноамериканские утопии!

Протасов зачарованно слушал Умея, думая, что тот запросто мог стать спикером какой-нибудь ультраправой европейской партии. Или даже создать новую, агрессивную фашистскую страну. Никто, даже кровавый разбойник, так долго не живет, если у него нет большого стратегического ума.

– Я бы поляков не сбрасывал со счетов! – предостерег Протасов.

– И что в них? – удивился Умей.

– Самостоятельные. Чувствуют себя аристократами мира. Могут стать посредниками между нами и Штатами. Не лучший вариант самим набиваться к американцам…

Умей подумал и согласился. Он прекрасно знал польского президента: стольких сладеньких полячек было подарено Якубом Умею… А еще он решил расширять свое озеро, а то как необычные холода нагрянут, в озере все в студень превратится, а если жара – то в человечий буйабес, с ноткой польской плоти… Он мечтал иметь сотни таких озер.

– А немцы – генетические фашисты! – добавил киргиз. – Восемьдесят миллионов человек убили в прошлом веке – а теперь все либералы, и еще пальчиком грозят славянским областям, так как именно русские педерасты вскормили фашистскую генетику! Ленины, Марксы и прочая сволота! Сталин время просрал, упустил! Так бы он весь мир в печи засунул… Просрал – а закон на его стороне. Не он первый начал, потому Штаты в союзники получил!.. Но его, вернее Россию первой прикончили окончательно, потому что она в этот раз первая начала! Положила на закон – нагло и примитивно! Хочешь нарушать закон – делай это как я: нежно, аккуратненько – так чтобы все думали, что ты закон защищаешь, благословляешь Аллаха, пославшего закон… И не Аллах закон придумал, а американцы!

– А киргизы, казахи, узбеки, афганцы и прочие, кто степи и пески с нефтью заселяют – кто они? – поинтересовался Протасов.

– Мы говно. Но разное. Киргизы и казахи – говно полное, а вот арабы – они говно с нефтью. И тут не поспоришь! Но киргизский народ родил самое великое в этом мире…

– Что? – уточнил Протасов.

– Не что, а кого? – спикер открыл бутылку шампанского выстрелив пробкой в небо. Хлебнул из горла и напарнику передал. – Киргизский народ родил всей своей вагиной меня, Умея Алымбекова… Президента Мира… – еще раз хлебнул, закашлялся, влив шипучку не в то горло. – Шутка, Олежа, шутка-малютка!.. Поляки, так поляки. Свяжусь с Новаком!.. Кстати, а пацан этот, что с тобой был, идиот который, Абар…

– Абаз. Он козочку нашел, пасет ее в километрах двух отсюда. Раз в неделю за едой приходит… – Не успел Умей подумать о том, что мальчишку необходимо убить как можно быстрее, и тотчас, так же быстро, как родилась его мысль, услышал предупреждение: – Тронешь его – ничего у нас не получится! Не станешь ты Президентом Мира, Умейка…

– Что ты, Олежа, как можно, – отрекся от таких догадок киргиз, а сам подумал, что время наступит – и он этого русского своими руками превратит в бургеры. Или в Олежбурги. Сам загрилюет на мангале – мидиум реар, с кровью, намажет сверху медом и сожрет. Ишь, «Умейка»… Рашен швайн! Свинота! – Умей с Протасовым договорились, что именно киргиз будет представлять пчелиную революцию сильным мира сего, а русский будет осуществлять внутреннее прикрытие бизнеса. – Ты только воевать умеешь, капитан, а я дипломат!.. Премьер-министром мира хочешь? – предложил – и загоготал. – Купился?.. Опять шутка-малютка, Олежа…

Если бы дитя Кыргызстана узнало, какие мысли занимают русского партнера, то, вероятно, стал бы держать себя гораздо скромнее.

Умей взял с собой десять литров меда и отбыл в свое кара-болтанское поместье.

Абаз пас белую козочку, явившуюся в аул невесть откуда и как маленькое, пушистое облачко приземлившееся на его попечение. Он отводил ее все дальше от жилища, находя редкие островки свежей травки. Он так полюбил это нежное, мягкое создание, что даже спал с ней рядом, на одной циновке в степи.

А в ауле остался ослик Урюк. Ему было трудно понять, куда исчезли люди, особенно любимый мальчик Абаз. По летучему ишаку осел не скучал вовсе.

Иногда он пытался звать Абаза, но «иа» было слишком тихим, и на призывы животного лишь степной ветер шумно проносился мимо в бесконечном полете. Ослик вспомнил, что тоже когда-то летал! Он парил под звездным небом!.. Это были последние и прекрасные видения в жизни Урюка. Старый осел предлинно выдохнул – и умер. То ли от старости, то ли от тоски испустил дух.