Феликс убил Лару

6.

Отец Протасова был военным, без образования дослужившимся до потолка воинских возможностей: до прапорщика артиллерийский войск. Это был злой, разочаровавшийся в жизни человек. Можно было определить его просто: тупой!

Его почти ничего не интересовало в окружающем мире, хотя всю свою военную карьеру он перемещался по территории Советского Союза и мог бы быть любознательным хотя бы поверхностно. Но казалось, что ему все равно: Кавказ или Анадырь, пески или горы, холод или жара. Он по команде снимался с насиженного места и с некоей привычной обреченностью передислоцировался на новое, таская за собой еще более тупую, чем он, жену и сына Олега.

На новое место службы молва о его личности прибывала ранее, чем он сам. Жесток, туп, но исполнителен на сто процентов. Его не любили во всех частях всегда и все, но такие люди нужны в армии больше, чем пушки. На них и держалась вся русская армия во все времена. Солдат – раб, расходная часть военного бытия, и такие, как Протасов, могли без колебаний посылать в бой сотни и тысячи безмозглых Ивановых, сами не зная для чего. Но был приказ, а приказ – это твой мозг, сосредоточенный на выполнение приказа. Более в мозгу ничего… А кто отдавал приказ? Такая же безмозглая скотина. Поэтому русские всегда любили затяжные войны с большим количеством рабских жертв.

С русскими редко когда хотели воевать, так как это было очень расходным делом. Как уже говорилось, некоторые кампании длились по пятьдесят лет, к тому же русские всегда медленно запрягали, но быстро ехали. Мог запросто отвалиться кусок от собственной державы – а кому это надо? Еще русские очень хорошо умели засушить войну, остановиться где-то во времени – и ни туда, ни сюда. А денежки с обеих сторон на поддержание духа и желудка армии текли полноводно речушкой.

Россия всегда была архибогатой страной с архинищими жителями. Куда не ткни на карте – либо золото, бриллианты, либо нефть и газ. Опять же безотказные бабы во всех городах и весях, на все готовые жены – рабыни рабов…

Британский король, живущий на продуваемом всеми ветрами острове, часто задумывался над тем, о чем говорилось в начале этого повествования. Равенство нет. Тупые и злобные русичи сидят на самом жирном куске земли, и им лень ткнуть пальцем в землю, чтобы запустить нефтяную струю. А он – король британский, Богом, поставленный над Британской империей, вынужден думать и думать, но всегда приходить к одному и тому же выводу: Россия нужна как союзник, но никак не враг. От неимущих и ленивых можно ждать либо мздоимцев, либо икаров. Но ни тем ни другим не объяснили, что жизнь у человека всего одна, даже у короля. Незачем всегда желать войны, ведь на свете есть столько прекрасного – заканчивал банальностью свои размышления британский король. Сам король Икаром быть не хотел. Мелко: он наместник Его.

– Пусть Россия с ее рабской армией идет в жопу моему коню!..

В такой армии и служил Протасов-старший, являясь ее адептом.

Мать Протасова, женщина крепкая, фатально ошибшаяся в жизни, выйдя замуж за артиллериста, также являлась адептом, но не Советской армии, а адептом секты адвентистов седьмого дня. В отличие от мужа, который считал ее совершенно тупой, она, напротив, была чрезвычайно умна, хитра и изрядно наделена актерскими талантами. Иначе как объяснить, что на протяжении тридцати лет жизни с прапорщиком, при каждом переезде семьи женщина непременно, даже в самом крошечном городишке, находила отделение своей секты, которая, кстати, преследовалась по закону вплоть до тюремного заключения. Даже у особистов женщина за все эти годы не вызвала подозрений.

Жена хоть и не любила мужа своего, но из-за рождения мальчика Олега, не оставляла Протасова-старшего, кормила главу семьи и вместе с ним пила по вечерам пиво, обычно сильно прокисшее. В СССР пиво могло быть свежим даже в закрытой бутылке лишь сутки-двое. А доставленное через Северное море… Протасов дома всегда молчал, ничего особого не требовал у семьи, никаких пленэров у них ни разу не случалось, а развлекался он только тем, что по воскресеньям крепко избивал свое семейство. В этом, конечно, чрезвычайного ничего не было, как-то само собой разумелось, что надо учить свое семейство. А чему учить? Так ремень или скалка сами знают чему.

Жена артиллериста во время побоев не уворачивалась, ни визжала, даже не зарыдала ни разу за годы. Сын Олег поначалу не выдерживал отцовских избиений и скулил от ударов пряжкой по ребрам. Но прошло время, мать стала брать сына на собрания адвентистов седьмого дня, понимая, чувствуя, что приобщенный ребенок после праздника субботы, после исполнения долга перед Господом окрепнет, и выбивать из него духовное, возрастающее к небу чувство целостности и преданности станет процедурой невозможной и немыслимой. Олег был немногословен, но от матери перенял ее умение терпеть муки, казаться мальчиком-недоумком, а потом и подростком с ограниченными возможностями тоже научился.

Хороша была семья Протасовых. Имбецил на имбециле. Камерный театр идиотов, где всего один идиот, который не считает себя идиотом.

В четырнадцать лет Протасова-младшего удалось пристроить в Суворовское училище, хотя таких великовозрастных не брали, но за выслугу лет артиллериста командование части похлопотало, и Олега зачислили.

Для подростка это была воля, не полная свобода, но воля от постоянных переездов, садизма и тупости отца, да и адвентистов седьмого дня он не слишком жаловал. Если до конца быть честным, мать свою он хоть и любил, но был далек от нее, так как в семье не было нежности, даже от женщины – только холодность, жесткое расписание, постоянная маскировка и ложь для самовыживания. За пять последних лет мать поцеловала сына единожды, перед училищем, и то в бритую макушку: сектантке были неприятны его подростковые прыщи. По-настоящему она любила только Господа.

У подростка, несмотря на входные характеристики, оказались немалые способности к учебе, дисциплине и спорту. В училище он был вынужден выбрать боевое самбо, альтернативы в СССР не было. Борьба вольная и классическая для Олимпиады. Тренером спортивной дисциплины работал мелкий немолодой то ли киргиз, то ли казах по имени Аяк. Старый мастер сразу определил в коренастом новичке огромный потенциал и занялся с ним слегка не по программе – дзюдо тогда еще было запрещено в СССР. Подросток набирал силу и учился медитировать. Аяк все свое свободное время занимался только Протасовым, прибавляя к дзюдо айкидо, джиу-джитсу и открывая юноше новые уровни медитации.

Прибывая домой в отпуска, Олег переписывал аттестации с пятерок на тройки, выписывал дисциплинарные наказания, чтобы никто, даже мать, прирожденная нелегалка, не сумела распознать в нем натуру глубокую, пока почти дремучую, но думающую, а отец, глядя в табели, ничтоже сумняшеся снимал ремень и проверял на прочность то ли ребра сынка, то ли ремень, так как неоднократно пряжка при телесном наказании разваливалась надвое.

В год выпуска, вернее уже выпустившись с отличием в звании старшего вице-сержанта, Протасов-младший приехал на свою последнюю побывку к родителям. В первое воскресение артиллерист-прапорщик, приготовил ремень с особо прочной пряжкой, но встретил какое-то поистине мистическое сопротивление. Сын запросто вытащил из каменной руки отца атрибут наказания и без всяких веревок связал отцовское тело до такой малой составляющей, что батя мог бы влезть в средних размеров спортивную сумку. Причем отцовское лицо оказалось перед его же жопой, а мозг застопорился в своей деятельности от непостижимости происходящего. На ошеломленную мать Протасов-младший даже не взглянул. В таком состоянии суворовский выпускник старший вице-сержант отнес скомпонованное тело отца на плац. В воскресенье все дрыхли, и акция прошла незамеченной. Прежде чем покинуть отцовскую часть навсегда, Протасов-младший заглянул в выпученные глаза родителя и коротко сказал:

– Люблю тебя, пап…

Вернувшись домой, он застал мать в непроходящем шоке. Ее глаза даже не моргали, а зрачки были черные и огромные, будто после пачки димедрола. Выпускник быстро собрал немногочисленные вещи, подошел к матери и, приобняв за плечи, поцеловал родительницу в редковолосую макушку, сказав:

– Люблю тебя, мам…

Первый курс военного училища Олег окончил с прогнозируемым отличием, за исключением боевой спортподготовки, базирующейся исключительно на самбо. У мастера спорта международного класса Зыкина он получил самую низкую оценку по боевой дисциплине. С этим курсант был категорически не согласен, так как терял право на ежемесячное довольствие. Он обратился к вышестоящему начальству с категорическим протестом и договорился с проректором полковником Нечаевым, что на расширенной экзаменационной комиссии докажет негативную пристрастность к нему педагога по самбо.

Полковник Нечаев оставил вопрос до утра, а поскольку был неглуп, то решил: если Протасов докажет свою подготовку, то быть в училище Ленинскому стипендиату, поскольку во всех других дисциплинах курсант был отличником. Ленинский стипендиат для училища – что Герой Советского Союза…

Пойти на экзамен решил гость и друг полковника Нечаева Борис Гоголадзе, признанный мастер кавказских видов борьбы и вдобавок инструктор секретного сочинского отряда специального назначения «Вымпел-5». Ему было немного скучно в русском городке Ачинске: чачу Нечаев временно не пил в связи с обострением холецистита, а красивых девушек в городе не было. Так думал Гоголадзе. Потому и обрадовался грузин неожиданному экзамену по смежной дисциплине. К тому же этот прецедент был крайне редок в военной среде. Чтобы курсант-первогодок предъявил преподавателю несоответствие оценки навыкам, бывает не часто. Не докажешь – выгонят… У себя бы в отряде после такой предъявы боец, не доказавший свою правоту, отчислялся с черным билетом и всеобщим презрением.

В день переэкзаменовки в спортивном зале было всего несколько человек. Сам мастер спорта международного класса Зыкин, двое самых сильных его учеников с третьего курса, проректор Нечаев и генерал-майор Овцын – ректор училища, а также майор Гоголадзе.

Все были готовы, и млеющий от жары ректор приказал начинать.

Собственно, все действо продолжалось не более чем пятнадцать минут. Сначала Протасов выступил против первого третьекурсника, где за девять секунд уложил соперника на маты – и опять, как в случае с отцом, притянув жопу к носу. Зыкин поднял красный флаг:

– Прием не засчитывается, так как такового не существует! Боец дисквалифицируется.

Третьекурсник с помощью тренера развязался и недобро поглядел в сторону Протасова.

– Знаешь, что это было, дорогой? – радовался Гоголадзе, ткнув железным пальцем в сочный бок друга. – Это джиу-джитсу. Такой стиль есть, редкий! Откуда этот мальчик владеет таким приемом? А этому видишь, как не нравится! А потому ,что жопа мыть надо!

– Ленинский, значит? – заулыбался Нечаев.

– Поглядим дальше.

Второй третьекурсник был крупнее первого. По свистку он мгновенно ринулся в атаку, провалился в пустоту и кубарем вылетел с татами, крепко ударившись всем телом о стену.

Зыкин поднял красный флаг и прокомментировал присутствующим, что такого приема в самбо также нет. Дисквал.

Здесь встал Гоголадзе и сказал с грузинским акцентом:

– Товарищ Зыкин, в этой ситуации прием вообще не проводился. Дорогой, мальчик просто вовремя отошел в сторону!.. ჯანდაბა, სულელო!.. – выругался пылкий грузин.

– В боевом самбо такие приемы не практикуются. У нас дисциплина точная, все прописано в учебниках, как у артиллеристов!

Улыбка сползла с лица проректора.

– Какая такая дисциплина?! – вспылил Гоголадзе. – Мальчиков готовят к войне. По вашей дисциплине мы уже потеряли двух бойцов!

– Такая дисциплина! – держал себя в руках Зыкин. – Одобренная Министерством образования СССР. Все мы люди военные и соблюдаем как приказы, так и дисциплину. Тем более что мы не готовимся к войне: советская доктрина – «миру – мир»!

Потеющий ректор генерал-майор Овцын кивнул в знак согласия. Министерству необходимо подчиняться. И вообще надо заканчивать весь этот балаган! Дома окрошка и внуки.

– И это у вас мастер международного класса?! – не унимался кавказец. – Во время боевого столкновения будет кричать, что такого приема нет?! Если, конечно, сможет кричать со сломанной трахеей! Ишь, Харлампиев нашелся! Встань сам против мальчика! Без всяких стилей!

– Не имею права!

Гоголадзе что-то горячо зашептал Нечаеву, тот в свою очередь согрел теплом ухо ректора.

– Под мою ответственность! – разрешил Овцын. – Свободный стиль!

И здесь все закончилось в несколько секунд. По свистку Зыкин молниеносно выбросил ногу и мыском попал Протасову в пах. Первокурсник упал как подкошенный, корчась на матах, но тихо, без криков.

– Ты что, маму твою?! – заорал Гоголадзе. – Ты куда мальчику бьешь? Западло!

– Западло быть убитым в боевой обстановке! – ответил Зыкин, стараясь помочь мучающемуся первокурснику. Он сильно бил Протасова кулаком по пяткам, пока тот не сел на корточки, пытаясь смириться с остатками боли. – Не я придумываю программу физподготовки в училище. Я преподаю самбо, у меня есть учебник, от уроков которого я не откланяюсь.

– А бой? – продолжал Гоголадзе. – Реальный? Кто будет ему учить?

– Курсанты, на выход! – скомандовал ректор Овцын и представил себе роскошную ледяную окрошку. В ней колбаска плавает, мелко нашинкованные огурчики, чуть яичного белка, и тут еще Васька, младший внук, любимый, лезет к деду на колени, пытаясь карандашом попасть генералмайору в волосатый нос.

– И кто выиграл реальный бой? – почти грозно спросил ректор.

– Я его выиграл, – ответил Зыкин.

Гоголадзе что-то долго говорил по-грузински в потолок зала, вскидывал руки, а потом, помолчав минуту, сказал:

– Зыкин прав. Система говно!

Совсем упревший ректор, вытирая лицо платком, на автомате покачал головой, соглашаясь, что система говно, и скомандовал курсанту, что тот завтра может получить документы в учебной части, и в его личном деле будет записано, что уволен по болезни. На жизни такая запись не скажется…

– Все свободны! – скомандовал ректор и быстро вышел из-зала.

Гоголадзе почти горевал и шептал Нечаеву, что из-за него парня отчислили.

– Могу с тобой белого сухенького попить? – предложил Нечаев.

– А холецистит?

– Немного можно. Знаю где польские шпекачки жарят!

Грузин обрадовался, произнес сакральное «эээээ, брат», и оба скорым шагом направились к выходу.

В раздевалке третьекурсники хрюкали, гогоча над бледным Протасовым. Все радовало их. И предстоящие последние каникулы перед лейтенантскими погонами, по четыре нашивки на гимнастерках, девчонки, сухенькое винцо в Планерском из автомата по двадцать копеек стакан и… В общем, жизнь предстояла чудесная!

– Мудак ты, Протасов! – резюмировал будущий лейтенант.

– Как есть мудак! – подтвердил второй. – Езжай обратно в свой Мухосранск!

В этот раз он связал обоих в единый узел, переплел руки и ноги словно проволочные. Их было двое, и оба нюхали не свою жопу, а чужую. Как бы сказал Гоголадзе: «жопу мыть надо»!

Гоголадзе и Нечаев пили кислейший «Ркацители» в стекляшке неподалеку, ели жирные шпекачки и разговаривали. Конечно, первоочередной темой был мальчик Протасов. Гоголадзе опять посетовал на систему образования, когда не нюхавшие пороха пидарасы пишут учебники для профессиональных военных.

– Возьму к себе в «Вымпел»! – сказал, как отрезал, грузин. – Чувствую – мой парень!

– Салам алейкум, чурка! – обрадовался Нечаев такой хорошей развязке.

– Э, брат! Пьяный уже? Я грузин, не мусульманин! И уж точно не чурка!

– За интернационал! –разлил вторую бутылку по стаканам проректор. – Кстати, Зыкин участвовал в четырнадцати боевых операциях. Тоже майор…

Из всей этой истории Протасов пытался сделать правильные выводы. Первое, что он четко осознал: что все несовершенно под луной. Сила, мастерство, знания – все хорошо, но без оплодотворения всего этого мозговым веществом в единое целое – просто набор разрозненных умений, и только. А воспитывать, сплавлять в себе надо цельное. Так ему наказывал в Суворовском училище старый мастер казах Аяк. Но суть обучения молодой человек понял только сейчас…

Когда он подписывал обходной лист, ему была вручена повестка с отбытием на Кавказ для прохождения срочной военной службы сроком на два года.

Через неделю он прибыл в город Сочи, где его встретил уазик, а в народе – «козлик», забитый под крышу продуктами. На сиденье рядом с водителем возвышался огромный мешок с картошкой. Машина долго и натужно поднималась в горы практически по бездорожью, а рядовой Протасов был почти раздавлен мешком весом центнер, подпрыгивающим у него на коленях.

А потом был разговор с майором Гоголадзе, объяснение новобранцу ситуации, недельное вживание в небольшой коллектив взрослых бородатых мужиков, одетых в неуставную форму, с суровыми глазами и вместе с тем безмятежностью в них, приходящей к людям, когда они долго и профессионально занимаются любимым делом.

Никто не потешался над новичком при беге на двадцать километров с полной выкладкой. И бежать с шестьюдесятью килограммами амуниции в гору не самое тяжелое, а вот когда под нее, без тропинок, через валуны и камни несешься со скоростью электрички, бьешься о деревья, блюешь на ходу – а тут новый подъем в гору… Но Протасов всегда добегал, хоть и последним, через пару часов, почти мертвый, когда уже все спали, а его ждал лишь караульный и холодная каша.

Никакой дедовщины. На новобранца почти не обращали внимания, учили стрелять из номенклатурного оружия, но иногда приходилось пробовать экспериментальное, типа пистолета «Калибр м 76» весом 1570 грамм, когда «глок» с полным магазином весил всего 870 граммов. Отдача от пистолета была как от противотанкового ружья. Стрелять советская школа учила только с одной руки, поэтому при каждом нажатии курка руку будто вырывало из плеча. Надо сказать, что если пуля из «Калибра» попадала в двадцатисантиметровый ствол сосны, то его разрывало начисто, что производило нешуточное впечатление… Но Гоголадзе отказался от «Калибра», аргументируя это в письме командованию тем, что ствол настолько тяжел, что прицельная стрельба невозможна – только по площадям, а на то есть помповик: хочешь с картечью, хочешь с пулей. Опять же, все системы автоматов подходили под такие характеристики… Да и спрятать оружие за спиной под ремень было невозможно по причине больших габаритов пистолета.

– Говно машинка! – приговорил Гоголадзе.

Первые полгода службы Протасов провел в горах. Его ни разу не посылали в город за продуктами. Он совершенно забыл, что такое обычная постель. Тело стало сухим, а работа мозга обострилась до необходимости решения боевой задачи.

Неделя в месяц посвящалась безоружному бою. Спецы любили побить кулаками по стволам деревьев, обтянутых старыми тюфяками, потягать штангу, армрестлингом баловались, лишь иногда случались поединки один на один – вялые, со смехом, будто детки боролись.

Протасов вопросительно смотрел на Гоголадзе, а тот коротко объяснил. В современной войне боевые искусства безоружного боя почти на хер никому не нужны. У тебя же есть оружие: хочешь пистолет, хочешь граната. нож. А каратешмарате – для кино или нелегалов, работающих в поле, то есть разведчиков на чужой стороне.

На второй год службы их отряд срочно вылетел в страну, где много песка. Задача стояла такая, что наименьшими силами было необходимо взять хорошо укрепленное здание Лишь Гоголадзе знал, или все знали, кроме Протасова, что после взятия здания необходимо зачистить всех, кто в нем находился. В первую свою командировку Протасов был вынужден убить трех человек. На это ему понадобилось всего три пули из спецвинтовки с укороченным стволом и видоискателем. Не из отечественной – из иномарки. Семеркой между собой ее называли. Один был убит с расстояния. Пуля вышибла ему кадык и шейный позвонок. Когда уходили под поскрипывающие помехами рации, наскочили на патруль. На устранение врага Гоголадзе послал Винни- Пуха, мужика под сорок, здорового, как лось, с пельменными ушами борца, постоянно жрущего мед, даже в бою. Где и как он отыскивал мед, было его секретом. Но все понимали, что это лакомство из лесных диких ульев, где проживают самые злобные насекомые мира… Был у него на куртке потаенный карман, куда он все время залезал рукой и затем смачно облизывал пальцы.

– Когда-нибудь у тебя палец к курку прилипнет! – предупреждал майор.

Вместе с Винни-Пухом отправили и Протасова – корректировщиком огня. Залегли на высоте.

Прав был майор. Не палец прилип к курку, а мед затек под него, лишив спусковой крючок подвижности.

– Дай свою «семерку»! – скомандовал Винни-Пух.

– Залипла?

– Слегка…

– Отлипай, – предложил Протасов и сделал два быстрых выстрела, ликвидировав патруль.

– Вернемся на базу – я тебе на лицо сяду! – предупредил любитель меда.

На базу вернулись через сутки, отоспались в спальных мешках, поели вдоволь баранины. Хачапури пахли длинной увольнительной, а хинкали сами запрыгивали в рот… Ранним утром Винни-Пух пришел за Протасовым и, застав его спящим в плену закрытого спальника, поднял ношу на плечо и понес куда-то в гору. Мужик подвесил дрыгающийся мешок с салагой на сук дуба, вернулся в лагерь и перед завтраком поел меда.

– Ишь, – засмеялся. – «Отлипай»…

Протасова хватились через пару часов после завтрака, так как он был дежурным посудомоем и вообще на хозяйстве.

Почти все в слаженном порыве посмотрели на Винни-Пуха, который со смаком облизывал указательный палец.

– Где? – спросил Гоголадзе.

– На дубе том, – ответил любитель сладкого. – Висит.

– Что значит висит? – не понял майор.

– Висит значит висит. В спальном мешке. Там сержант Колодин приглядывает… На том же дубе лежит под маскировкой, следит, чтобы инсульт рядового не хватил. Я новенького вниз головой…

Гоголадзе и еще несколько мужиков побежали на пост, а Винни-Пух, в наслаждении облизывал указательный палец.

С Протасовым ничего особенного не случилось. Кое-где на лице полопались сосуды, и глаза всю неделю оставались красными, как полковое знамя.

Он выздоровел, а через неделю хватились самого Винни Пуха… Нашли бойца лишь к ночи, по его коротким вскрикам, привязанным к дуплу дикого пчелиного улья, да еще со спущенными штанами. Короче, с голой жопой.

– Залип, – резюмировал Протасов.

Гоголадзе принял решение отчислить рядового из части, хотя, по справедливости, был восстановлен статус-кво. Но в армии все подчинено приказам, никаких статусов, а младший починяется старшему по званию. Да и в стране песков Протасов устроил самовольщину, устранив патруль, проигнорировав приказ старшего.

Отчисляю, решил Гоголадзе. Прав был Зыкин, ох как прав…

Но здесь пришел приказ о присвоении внеочередных званий участникам секретной операции с вручением боевых наград. Протасов получил медаль «За отвагу», что было редкостью для мирного времени, и тотчас отбыл переводом из сочинского отряда старшим сержантом в обычное хозяйственное подразделении полка под командованием подполковника Вестника, который за тридцать лет службы свист пули слышал лишь на учебных стрельбах. Он из личного дела знал, что старший сержант награжден медалью «За отвагу», а поскольку был человеком уже немолодым, с диабетом и лишним весом, и ожидал скорой пенсии, стал добрым командиром с душой дедушки. Всех подчиненных звал внучками, а оттого полк его считался одним из самых худших в Советской армии. «Дедушкин полк» – за глаза звали соединение в штабе армии. По доброте душевной Вестник и Олега Протасова определил на кухню, типа внучок уже повоевал в мирное время, свидетельство тому – медаль «За отвагу», кстати, которую Протасову наградным указом было запрещено носить в течение следующих пяти лет. Но в деле о медали не были сообщены подробности, и Вестник понимал, что сержант совсем не прост, а зачем нам непростые, пусть картошку чистит и ест ее же с тушенкой, а не вводит в смущение внучков-солдатиков.

Протасов назначению на кухню был только рад, договорился с таджиками, что они делают за него всю работу, а он за их доблестный труд учит правоверных приемам самообороны. Тогда от них дембеля и прочие идиоты отвалят.

Жизнь пошла своим чередом, резко отличаясь от службы в сочинском отряде. Кроме тренировок с ленивыми таджиками и хорошего питания, нечего не было, скука старалась развратить Протасова, а безнадзорность – укоренить разгильдяйство.

Как-то, шатаясь по части, он зашел в двухэтажное административное здание, побродил между бухгалтерией, Ленинской комнатой, проверил работоспособность туалета, а потом наткнулся на дверь с табличкой «Библиотека». Зайдя, нашел в ней старушонку с раскосыми, как у эскимосов, глазами.

– Читать? – спросила старушонка, надкусывая сухарь черного хлеба. У нее недоставало зубов, несколько были металлическими, но старушка говорила четко, видимо когда-то ей ставили дикцию. – Или шляешься просто?

Протасов ответил, что в школе начитался, окончил на «отлично».

– Значит, шляешься, – поняла библиотекарша и потеряла интерес к туристу.

Протасов сдержался, чтобы не зевнуть, затем понюхал воздух и пришел к выводу, что все библиотеки пахнут одинаково.

– Это из-за того, что бумага такой запах имеет? – поинтересовался старший сержант. – Или пылью пахнет? Или всем вместе?

Старушка, подклеивающая формуляр на свежий номер журнала «Огонек», не поднимая головы, ответила, что пахнет Богом …

– Или пылью, – добавила. – И Карлом Марксом. И всеми вместе, с Буниным и Пушкиным…

– Не думаю, что Бог пахнет, – усмехнулся Протасов. – Пахнут свечи и ладан. В церкви. И страх человеческий пахнет.

Старушка с интересом поглядела на гостя и рассказала, что зовут ее Глафира Фридриховна Ипритова, что она здесь работает библиотекарем уже двенадцатый год.

– С севера? – заинтересовался Протасов. – Или немка?

– Марксистка.

– А глаза почему раскосые?

– Сам-то кто?

– Русский.

– Комсомолец?

– Так точно.

– Это хорошо… У меня дед японец. Отсюда глаза…

– Как это? – не поверил Протасов.

– Если бы дед был хохлом, ты бы не удивился?..

– Японец – редкость в России. Почти всегда враги… Японцы, Гитлер, Цусима…

– Так кто ж не враг?.. – старушка вдруг дернула головой, прочитав что-то в журнале. – Горбатов опять не сдал Гофмана! Гад такой! Прям фашист! Точно говорят, что горбатого… Вот тебе пожалуйста – тоже враг!

– А что за Гофман, Глафира… Глафира Франц…

– Фридриховна. Ну стервец, ну получит он у меня Шопенгауэра! Вот ведь: доверяешь людям – а они тебя всегда подводят… Гофман — это такой писатель, сержант.

– Не знаю… – пожал плечами Протасов. – А почему Фридриховна?

– Откуда же вам знать! В школе его не проходят. И в институте тоже. Чай будешь?

– Буду.

Библиотекарша сунула вилку от электрического чайника в розетку. Алюминий тотчас недовольно зашипел как змея.

– А второй мой дед был немцем. Ханс Штольц. Но я его не знала, он еще в Первую мировую в землю лег. Хирургом полевым воевал…

– Какая у вас необычная судьба…

– Это не судьба – это родственники. Судьба – это про другое… Чай краснодарский, второго долива! – предупредила старушка, наливая кипяток в заварочный чайник. – С сахаром?

– Да.

– Молодым мозгам сахар необходим. Если хочешь, чтобы они работали.

– Хочу. Но с работающими мозгами в армии делать нечего.

Старушка поглядела на сержанта таким цепким взглядом, точно врага выявила. Но все было ровно наоборот. Этот мальчик все больше ее интересовал. Про запах смерти из церкви, почти по Достоевскому четко подметил. Много сахара ест…

Они попили чаю, погрызли сушек с маком, а потом Протасову пришла мысль, что если ему еще год бездельничать, то можно и почитать на досуге книг каких… И старушка такая интересная… Он спросил, что если фашисту Горбатову не дадут Шопенгауэра, то, может, он ознакомится с содержанием?

Старушка ушла в лабиринт стеллажей и вернулась с тонкой книженцией, на обложке которой были изображены лошадка и парень с дурацкой улыбкой.

– Вот пока, – и хлебнула сиротского чаю.

– Я в детстве мультфильм такой смотрел… Но ведь не Шопенгауэр автор?

– Ершов.

– Меня многие считали в детстве тупым, – побледнел Протасов – но не завязывать же старушку в узел носом к…

– Прочти вечерком, перед сном! – предложила библиотекарша. – Мультфильм не книга. Да тут и читать-то всего ничего… Многое, что кажется тупым, таковым не является… Мимикрия… А вот вера – тупость, хоть и кажется стальным фундаментом… Вера в коммунизм.

Протасов взял книгу и, не попрощавшись, отбыл в казарму.

Сказка в стихах про Конька-горбунка читалась легко, рифма оказалась легкой, а сюжет хоть и был знаком, но все равно удивлял какой-то странной фантазией: на грани – и вместе с тем кажущийся почти реальным.

Он дочитывал сказку почти засыпая. Иван… Перо… Жар-птица…

Откуда-то справа во сне охали таджики на своем таджикском. Их после вечерней поверки в очередной раз помяли дембеля, но все же один из мучителей обратился в лазарет со сломанным носом… И от этого события засыпалось еще приятнее.

Реальность растворялась в другом пространстве, а между ними, между мирами, с обложки книги рисованный Конек хлопал глазами и смотрел вопросительно.

– Полетели, – согласился Протасов.

Он бежал по грязи, увязая сапогами по щиколотку, держа ружье со штыком наперевес. Шапка давно слетела с головы, волосы свалялись в колтун. Юный фельдфебель беззвучно кричал «За царя», когда немецкая пуля с выходной скоростью тридцать тысяч джоулей и мощью паровоза врезалась ему в затылок. Ноги мгновенно обездвижились, ружье отлетело в сторону. Всем телом, лицом вниз, он рухнул мертвым на мокрый от ливня чернозем и последний раз выдохнул в лужу, взбурлив ее пузырями – хорошо, что газы не пустил. Хотя мертвые как говорится, сраму не имут… Возле протасовского тела что-то грохнуло, вспыхнуло Везувием, по трупу его пробежали десятки солдат, а он, хоть и мертвый, оборотившийся лицом в ад, видел затылком серое небо, в котором, с обезумевшими глазами летала гнедая лошадь и ржала от ужаса, словно пыталась орать по-человечьи, почти сипела надорванными связками. Из ее простреленного пулеметом брюха ударили красные тугие струи, будто адская туча вместо дождя испражнялась кровью.

Конек?.. Да нет, у него хоть и маленькие, но мужеского пола гениталии. А эта кувыркающаяся в воздухе кобыла – как есть кобыла… Здесь же отъединившаяся сущность заметила и японскую старушку, бесстрашно ходящую между окопами и раздающую противогазы. Ипритова ее фамилия…

А умирать надо лицом к небу! Но на то воля не солдатская…

Но почему он должен умирать? Он никому и никогда не делал дурного. Он мог бы жениться и, следуя Божьему завету, нарожать белокурых девочек и мальчиков. Он мог бы быть одарен и возвышен страданием от неразделенной любви, сочинять великие стихи – стать Гомером или красками писать образа и ими украшать храмы, как Рублев, мог бы сомневаться в себе и быть уверенным, мучиться от жестокой болезни и побеждать ее… За что?! Ему всего восемнадцать, восемнадцать лет и полтора месяца, а его будущее, его огромный, непостижимый мир – меня, меня! – стерли в один миг…

Все же чем пахнут библиотеки?..

Войной, ответила скрывшаяся в смертельных облаках коричневого цвета японская старушка по фамилии Ипритова. Позже, когда бой стих, ближе к вечеру, библиотекарша отыскала в разрушенном окопе тело деда Ханса, со стетоскопом на шее, в белой шапочке с красным крестом, съехавшей набекрень над обезображенным горчичным газом лицом доктора Штольца. Ветер переменчив.

Они приземлились в Акаюмовском лесу, в ста километрах от Протасова аула, отпустили животных вольно пастись, а затем углубились в чащу. Оба знали, что если где-то в мире мед и остался, то только в лесах. Нужно сказать, что не только они до этого додумались – все ученые мира это понимали: тысячи экспедиций бороздили леса и джунгли на всех континентах. Потрачены были миллиарды, но ни одного пчелиного улья так и не было найдено. Только расплодившиеся осиные гнезда.

Протасов и Абаз точно знали, что если пчелы и есть, то живут они именно в Акаюмовском лесу. Откуда знали? Из цифровых облаков сгрузилась информация или из иных хранилищ.

Им пришлось потрудиться и тщательно поискать бесценный клад, но уже к вечеру второго дня Абаз своим нежным ухом расслышал хоть и тихий, но мерный гул. Они пошли на звук и вскоре обнаружили искомое дерево с трехэтажным ульем, облепленным дикими пчелами. Здесь кипела вселенная – жужжащая и трудолюбивая, бесценная и спасительная.

Они заночевали здесь же, рядом с жимолостью, а наутро Абаз полез на дерево и,) бесстрашно засунув по локоть руку в первый ярус, поворошил ею внутри, понюхал воздух и крикнул сверху:

– Не здесь!

Пчелы его не кусали, не вились вокруг, будто не видели человека вовсе, а занимались своими обычными делами. Абаз поднялся еще на метр, засунул руку во второй улей и через полминуты изысканий сообщил, что нашел, что она здесь и абсолютно здоровая. Он выудил матку из чрева дерева осторожно, стараясь не причинить ей вреда, а потом сполз по стволу, удерживая королеву на указательном пальце. И здесь словно весь лес пришел в движение. Вокруг Протасова и Абаза возникло густое, почти непроходимое жужжащее нашествие пчел, которые отыскивали места на их телах, садились плотно к друг другу, а где-то и в несколько рядов, так что через несколько минут все три этажа улья опустели, а на Абазе с Протасовым, сформировалось некое подобие огромных медвежьих шуб. Правда шубы злобно гудели и двигались то вверх, то вниз, то по горизонтали.

Абаз тихо запел «Люби меня нежно» Элвиса, и напарники двинулись обратно.

И Горбунку и ослику Урюку совсем не нравились насекомые. Вот совсем! Обычно они отделывались от них меткими взмахами хвостов. Да и мед не любили. Но здесь животным предстояло потерпеть, пока двое облепленных десятками тысяч пчел чудовищ восседали на их спинах, и ослик и конек старались лететь сдержанно, избегая всякой турбулентности.

Сели возле пасеки, построенной Абазом. Шубы мигом распались на мелкие компоненты, жужжащие вокруг, пока Абаз не поместил в центральный улей пчелиную матку. За ней ринулись рабочие пчелы, кормилицы, кому не хватило места – занимали близлежащие постройки, облепляя их снаружи, а когда размещение трудовиков закончилось, трутни, так же не торопясь, заняли в иерархии свои места.

– Матка должна размножиться, – пояснил Абаз. – Она уже беременна. В каждом улье должна жить своя матка. Нужно время…

К вечеру шакалы приволокли двух зайцев, которых запекли на углях и съели с удовольствием.

Конек, учуяв вдалеке призыв молодой кобылицы, растворился в темноте, и бог знает, что он делал всю ночь в конюшне турецкого миллиардера. Вероятно, породу чистокровных арабок портил… Ослик Урюк давно был старым, да и раньше не слишком был охоч до женского пола. Старичок был девственником, всю жизнь тяжко трудился от зари до зари, и чтобы еще в конюшне работать… Урюк сладко заснул, и ничего ему не снилось. Ослы снов не видят.

Легли спать и пасечники.

Вокруг них вертелась Вселенная…