Феликс убил Лару

10.

Она ждала его на маленьком балконе обшарпанного дома в шумном районе Кабула. Она смотрела светло-голубыми глазами куда-то вдаль, в неясное место, будто надеялась, что оттуда явится луч солнца и воплотится в Олега. Ее губы были приоткрыты, словно ей нужно было понемногу выпускать переполняющую ее любовь, чтобы душа не взорвалась ядерным грибом… Под надоевшие завывания муэдзина она по нескольку раз в день перестирывала постельное белье, на котором они спали в ночь перед его отъездом. Ей казалось, что простыни пахнут им, его телом, ее рассольником. Если не перестирывать, она сойдет с ума. Запах есть, а его нет. И вестей нет… Она пила много кофе, сваренного в старинной помятой турке, чтобы бешено стучащее сердце отвлекало от мыслей о нем.

Она почти не ела. У нее закончились деньги, и пришлось продать обручившее их с Сашей колечко.

Она съедала блюдечко кускуса, опять пила горький без сахара кофе, а потом вновь стирала и смотрела то ли за горизонт, то ли в бездну своего сердца. За горизонтом властвовала пустота, а в сердце, над его бездной, кружился смерч отчаяния. Ее губы по-прежнему были слегка приоткрыты, и местному люду казалось, что женщина-шурави счастлива, хоть и живет нищенской жизнью. Если афганцы, нищие по происхождению, считали ее беднячкой – сколь глубоким было ее бедствие в действительности.

Повадился навещать ее один местный богатей, сыпал отборный рис, открывал принесенный слугами казан с пахучим пловом, приносил дорогие ткани, но она глядела сквозь него как сквозь оконное стекло, а когда афганец потянул к ней свои руки, прошипела змеей:

– Пошел на хуй, шурави!

Почти все местные в Кабуле знали эту русскую фразу, ее нелицеприятное значение, но богатей, услышав столь ужасное ругательство, слетевшее с прекрасных губ русской женщины, преисполнился такого возбуждения, что неожиданно задышал тяжело, покраснел от взлетевшего давления, попытался прыгнуть хищником на Ольгу, но ноги его остались на месте, а в мозгу лопнул важный сосуд – и богатый афганец рухнул всем телом вперед, от головы до пят парализованный инсультом и теперь совсем бесполезный всему миру. Его утащил слуга, рассказывающий потом жене хозяина, что во время молитвы случился паралич, на все воля Аллаха, да пребудет с ним мир… И вот ведь анекдот: слуга занял место хозяина на супружеском ложе, усердно трудился на нем, радуя госпожу, и вместе они ждали того счастливого дня, когда Аллах заберет парализованного инсультника к девственницам.

Ольга ходила к командованию, где самые юные адъютанты глядели на нее вначале подозрительно, так как ее советский паспорт оказался просроченным. Но и эти безусые солдатики мгновенно ломались уже от первого ее выдоха, наполненного дьявольским феромоном, вызывающим безумное влечение. Пальцы адъютантов немели, а глаза словно у игрушек пуговицами смотрели, не отрываясь, на ее волнующую всех грудь, и весь штаб охватывала неистовая страсть, словно Великий Парфюмер разлил здесь свои магические духи.

Потом ей норовили дарить шоколадки, которых собралось на целую коробку, какую-то колбасу и тушенку, по нескольку пакетов, полковники и генералы пытались выпить с ней дорогого коньяка, соблазняя вазами с экзотическими фруктами, и звали в поездку на моря, забывая о собственных женах и о том, что они исполняют интернациональный долг – на войне сейчас вы, товарищи офицеры… Она глядела на всех по-матерински – так, что интернационалисты понимали: от такой женщины не обломится ни за какие богатства. Тем более что она приходила разыскивать своего жениха, имени и фамилии которого, к всеобщему сожалению и радости, в списках не значились… Везунчик, думали по ночам безусые адъютанты… А может, и сгинул без вести, неудачник…

Она всего лишь раз видела родителей Саши, так как свекровь и свекор работали в Союзгосцирке, входили в элитный список выездных на Запад артистов и гастролировали одиннадцать месяцев в году, добывая Советскому Союзу валютную выручку.

Лилипуты Лара и Феликс, родители Саши, встретили ее очень тепло и благословили с иконами на жизнь с их сыном до гроба. Она и прожила с Бычковым до гроба…

Протасов, призванный на пятидневную войну с Грузией вместе со своими таджиками, принявшими после развала СССР российское гражданство, даже в рукопашную не сходил, когда все закончилось. Но не для него, не для его таджиков.

Генерал на прощание со страной красивых женщин, джигитов с искрящимися глазами, страной чурчхеллы и хинкали, лично поручил Протасову возглавить взвод для расстрела грузинских военнопленных, высших офицеров комсостава Грузии. Генералу самому приказали с самого верха, он пытался перечить Главкому, а тому приказал сам Президент России, а приказ есть приказ, и в ответ на мольбы, что он не расстрельщик, что боевой офицер, а не палач, Протасов получил гневную отповедь: палачей в российских войсках нет – есть надобность, необходимость замарать руки. На войне руки не моют– все равно не отмоются!

Перед казнью Протасов не спал ночь. Как военный перед значимым событием, он встал далеко засветло, надел чистое исподнее, побрился тщательно, не забыв убрать ненужную поросль на черепе, хотел было помолиться, но вместо обращения к Богу выматерился пятиэтажно и пошел исполнять волю долбоебов.

Двух седых грузин уже поставили у глубокой ямы, выкопанной накануне. Заранее были заготовлены бочки с негашеной известью. Приговоренные командиры стояли к расстрельному взводу спиной с завязанными руками, в солдатских гимнастерках без ремней. По информации – один генерал плюс полковник. Одному из смертников сунули в рот сигарету, он ее жадно докуривал, а другой напевал всем известную песню из фильма «Мимино», снятого советским режиссером:

– Чито гврито, чито маргалито…

И песня, которую наизусть знал весь Советский Союз, разносилась над всей Южной Осетией, над совсем небольшой, но такой любимой страной Грузией. Кепки-аэродромы, апельсины, кавказские мачо, подпольные миллионеры, море, солнце, мир, дружба!

– Чито гврито, чито маргалито…

– Готовсь! – почти хрипя, севшим голосом скомандовал Протасов, и в этот момент грузин, певший о птичке-невеличке, обернулся и поглядел на русского офицера.

– Протасов! – воскликнул седой грузин. – Олег!..

– Товарищ майор… Товарищ генерал!.. Товарищ Гоголадзе! – Протасов почти не мог дышать и почти беззвучно кричал. – Нет! Не стрелять! Отставить!

Заместителем Протасова был назначен совсем юный лейтенант Медведев, похожий на Пятачка из мультика, полненький и глупый по молодости. Ему загодя поступила команда, что, если капитан Протасов не выполнит приказ, отстранить его и взять функции командира на себя. Протасов об этом хоть и не знал, но как кадровый матерый офицер всегда понимал, что в таких ситуациях не может не быть дублеров. Есть дублер командира и дополнительный взвод – на случай если прежний расчет откажется стрелять всем составом. Слава богу, его таджики не в основе, дублируют.

– Готовсь! – уверенно и зычно скомандовал Медведев, будто он собирался не убивать людей, и весь мир вместе с ними, а просто фейерверки на праздник запускал. Видимо, кто-то отобрал у него цветные воздушные шарики в детстве. – Готовсь!

Протасов бегал перед взводом, нагибая у бойцов стволы автоматов к земле, а Гоголадзе просил его:

– Не надо, генацвале. Оставь, пожалуйста!

– Он Амина уничтожал! В СССР уже генералом был! – кричал Протасов. – И командиром моим!

– Не Багратион же! – хохотнул лейтенант Медведев, показывая глубокие знание истории или литературы. – Цельсь!

– Олег, дай быстрее умереть! – просил Гоголадзе. – Дорогой!

И тогда Протасов вдруг сник, плечи его опустились, и он встал третьим над могильной ямой, лицом к расстрельному взводу:

– Меня тоже.

Можно предположить, что если бы ветер дул в эту минуту с юго-запада, то все трое смертников могли бы обняться и по-киношному встретить смерть. Но ветер дул с севера, мужикам было страшно, и под грузинским полковником от ужаса подгибались ноги.

– Меня тоже, – повторил Протасов.

Медведев желал выслужиться перед командованием, мечтал о Звезде Героя, пусть России, а потому ответил:

– Никто за язык не тянул, – и звонким голосом приказал: – Огонь!

Из десяти бойцов выстрелили четверо, но все пули достигли цели, и смертники попадали в яму друг на друга. Пуля попала Протасову в голову. На сей раз он упал лицом вверх, лежал на трупе своего командира, мятым затылком на его окровавленном лице, и смотрел мертвыми глазами в небо… Солдаты принялись засыпать могилу известью, а затем заваливать жирной, пахнущей августом землей. И опять Протасову явилась японская старуха Ипритова. Вместо земли она кидала в могилу библиотечные книги.

«Бараташвили, – приговаривала она. – Вот Руставели с витязем своим в шкурке, Думбадзе, – сощурилась, – «Я, бабушка, Илико и Илларион»… – и вдруг сказала грозно: – А Горбатов опять не сдал Гофмана! Фашист! И кто такой Илико?»

Среди книг не грех быть похороненным. Хотя в любых похоронах, особенно своих, мертвецу участвовать не грех – скорее обязанность!

Лейтенанта Медведева следующим утром арестовали за превышения полномочий, а также за убийство без суда Героя России капитана Протасова.

Пятачка решили отдать под трибунал уже в Москве, куда он отправился со штрафниками в теплушке, прикрепленной к составу поезда, тащившего домой воинов-победителей. В теплушке все ели свинину, а потому Медведева использовали в качестве голубого Пятачка в розовых бикини.

Таджики Протасова приползи к яме ночью. Под тусклый свет фонарей они разрыли могилу и вытащили убиенных. Их было только двое. По сединам поняли, что это грузины, лица «врагов» уже сгорели от пузырящейся извести, а третий труп, тело их командира, из могилы исчезло, будто и не было его там.

Таджики тоже уважали генерала Гоголадзе – сколько вместе отслужили, – а за уважение оттащили тело к грузинским позициям.

– Товарища грузины осетинские! – шепотом крикнул один из таджиков. – Здесь ваша генерал Гоголь! Оставляем!.. Второй тело лежит за бруствер, под плащ-палатка…

– Честь имеется, – попрощался второй таджик, и протасовские бойцы уползли в ночь.

Через месяц они уволятся из армии и откажутся от российского гражданства. Их дети в этом же году нелегально пересекут границу с Россией, приедут в Подмосковье, чтобы стать гастарбайтерами и трудиться на стройках чужого отечества. Их отцы продадут ордена и медали коллекционерам через eBay, чтобы помочь молодежи найти достойных жен и родить русскотаджикским солдатам внуков. Позже дети, отставив отцовское прошлое, вытеснив его из своей жизни, попросят у местных властей российское гражданство, дабы жизнь мигранта облегчить, а ссылались они на то, что их отцы отдали несколько десятков лет жизни Советской и Российской армиям. Гражданство они получат, смогут заработать сколько-то рублей, растя на них свое потомство, но когда-то начнется новая, уже большая война, на которую их призовут первыми, как натурализованных граждан России, и первыми они в этой войне погибнут чурками черножопыми.

Через бесконечное время жизни в Кабуле холодной ночью ей привиделся Олег, весь израненный и почти убитый тоской по ней. Он звал ее, кричал «Я в Москве!».

Утром она побежала в штаб и попросила главного генерала помочь ей добраться до столицы России.

Она смотрела на заслуженного генерала, взгляд был сумасшедший, рот полуоткрыт, а из него лилась река неизвестных миру молекул, от которой не только молодые кобели делают стойку, но и старые доходяги втягивают живот.

Генерал-полковник бросился к ее ногам, схватил за руки, смотрел снизу, покорный, и молил выйти за него замуж.

Она улыбалась и отвечала, что обещала другому, а обещание – это любовь, то есть она обещала свою любовь другому.

– А вас не люблю, – сказала женщина и погладила генерала по голове, по лысеющей макушке. – Поможете?

Через два дня, с охапками цветов от генерала-полковника и всего штабного расписания, с пачкой денег какого-то астрономического номинала, она летела на военном Ил-86, со строгим наказом военных тратить деньги быстро, так как в стране бешеная инфляция. Некоторых адъютантов, самых молоденьких, она поцеловала в розовые щеки, и, как выяснится потом, для них этот поцелуй окажется самым главным в жизни…

Самолет приземлился в Чкаловске, а оттуда до Москвы ее домчала черная «Волга» с военными номерами.

Ей помогли в комендатуре с поиском Олега – и уже через минуту компьютер выдал всю нужную информацию о госпитале и отделении.

Она ворвалась в палату, где лежал он, которого она любила, кого искала вечность, кому принадлежала полностью, без остатка. Лежал с закрытыми глазами, весь в гипсах и растяжках, наследник Саши Бычкова, ее будущий муж Олег Протасов. Она терпеливо ждала пока он проснется, а сосед по палате, старый, дряхлый отставной генерал со сломанной шейкой бедра, глядел на нее – на спину, тонкий гибкий позвоночник под блузкой, голые мочки ушей – и чувствовал запах волос. Он вспоминал, что когда-то, пятнадцать лет назад, в Кабуле, просил ее выйти за него замуж. Старик понимал, что такое невозможно, как окончивший военную академию понимал, что время линейно, но вопреки наукам ясно знал, что это именно она! Она нашла того, кого любила – а вот он умирает… Он и умер к ночи.

По просьбе Гоголадзе Протасову выделили отдельную палату, где генерал и поженил их. Теперь на полных основаниях Ольга ухаживала за мужем. Обтирала его как младенца мокрыми полотенцами, роняла слезы на следы от пулевых ранений, кормила с ложечки и даже утку не позволяла выносить санитаркам – делала это сама…

А потом, когда он пошел на поправку, Ольга отвезла его в Киргизстан. Ей казалось, что вдалеке от суеты, где-то в прошлом, он полностью восстановится и они будут просто жить.

Так и случилось. Их приняли в крохотном оседлом ауле, жизнь в котором застыла как жук в янтаре миллионы лет назад.

Протасов, наполняясь силами, жаждал деятельности. Он, починив старинный трактор, распахал степь и бросил в нее зерно. Оно взошло нежными стеблями, но потом солнце убило посевы, высушив пшеницу, так и не дав ей стать новым зерном.

Он наладил кузню и научил молодых людей нехитрым вещам: как подковать лошадей подковами, сделанными собственными руками. Некоторые замахивались ковать сабли, но не было нужной рецептуры: какое железо использовать, что добавлять, при каких температурах плавить. Потому ковали гвозди, простые петли для дверей и казаны для плова…

Они быстро выучили киргизский язык, как если бы знали его, а сейчас вспомнили заново. Он почему-то в постели говорил именно на киргизском, а она, как всегда, молчала, рот был открыт для него всего, для немых криков, а он плыл в водопаде ее волшебных молекул и все более убеждался, что страсть может быть вечной, что она куда как сильнее любви… Они очень хотели ребенка, но его не случалось. Будто что-то не давало продолжить род специально, пытаясь отсрочить окончание периода страсти именно для нее, так как дитя забирает на долгие годы у женщины истинную страстность к возлюбленному, а значит, и его страсть высохнет и умрет до срока. Ольга его любила и была уверена, что он ее тоже любит. Она знала, что его юношеские выводы о страсти сильно преувеличены, а скорее совсем неправильны. Потому она не боялась появления ребенка, уверенная, что любовь останется навсегда, тогда как страсть и так угаснет со взрослением тела…

Олег уехал в Россию за пчелами, чтобы наладить в ауле пчелиное дело, а она без конца намывала дом, чтобы хоть на минуту забыть о муже… Она даже съездила в районный центр, в город Чолпон-Ата. Ходила по рынку, что-то покупала: приправы, чеснок, кусочек мяса… Остановилась выбрать Олегу рубашку – и увидела в метрах ста, возле бочки с разливным квасом, офицеров, пьющих из больших граненых кружек и о чем-то беседующих. Она узнала в них своего мужа Сашу Бычкова и его товарища Олега Протасова.

Позже она села в автобус, который довез ее до военной части, откуда она дошла до своего маленького домика, где принялась готовить рассольник и крутить пельмени для мужниного гостя, который должен явиться к обеду.

Она подарила Саше новую рубашку, которая подошла ему, будто шилась на его плечи. К обеду явился гость, прапорщик Олег, который давно не пробовал домашней еды. Ее рот был, как всегда, полуоткрыт, а гость жадно глотал пельмени, сдобренные молекулами женского тела чужой жены.

А Саше Бычкову в детстве неудачно вырезали аденоиды, и он навсегда потерял обоняние. Вкусовые рецепторы некоторое время функционировали, но и они вскоре угасли. Ноздри и мозг Олега были совершенно здоровыми, и гость чувствовал что-то мучительно сладкое в рассольнике, настолько необъяснимое, что он изредка взмахивал головой словно молодой ретивый конь…

Саша Бычков быстро привык к приобретенным недостаткам, а к старшим классам и вовсе позабыл о былых проблемах.

Он ел все, что стряпала жена, любил ее нежно – за заботу, за молчаливую покорность, за уют и чистоту в их маленьком доме, – но за пару лет истории их семьи ни одна из ее молекул не была распознана и расшифрована его мозгом. Он любил ее просто, незатейливо, а она даже не задумывалась о том, что в их интимной жизни происходит не совсем то, что могло бы сделать ее абсолютно счастливой. Она и сама думала, что счастлива, потому что пришла к нему тургеневской девушкой, чистой и непорочной, наполненной романтикой русской литературы. Ей не с кем было сравнить целостность ее мужа Саши, кроме как с героями книг, а он и внешне и внутренне был сравним с положительными персонажами. А еще Саша Бычков был похож на известного актера, сыгравшего в шедевре советского кино белогвардейца, которого застрелила баба-большевичка… Тогда Ольга, еще совсем юная и светлая, в первый и в последний раз плакала. Ей на мгновение показалось, что в этом фильме убили справедливость мира. Она не поверила в правдивость этой истории, позволила чужому художественному замыслу завладеть ее сердцем, а потому восстановила в себе уверенность, что мир – справедливое место, в котором люди в тенистых беседках шепчут о любви, немного страдают от легких недопониманий и мужчины сражаются на дуэлях за женщин, а не женщины стреляют возлюбленным в лицо… Имея в семье достаток, она прожила до двадцати с небольшим лет все в той же тургеневской ауре, окончив попутно литинститут, сочиняя стихи в духе прошлой эпохи, из-за чего интерес педагогов к ее способностям к третьему курсу угас, так как девушка не взрослела в своем творчестве, и не менялись ее взгляды на эту жизнь.

Потом, двадцать девятого апреля, перед самым Первомаем, ее родителей застрелили в собственной квартире. По пуле в голову и по пуле в сердце. Она чудом спаслась, выйдя за шампанским для маленького праздника… В квартире все было перевернуто, как при обыске в пятидесятые, будто искали что-то… Тогда таких убийств в СССР не было. И самое трагичное, что отец только накануне вернулся из длительной командировки по азиатским регионам и должен был следующим утром докладывать в министерстве о своих успешных геологоразведочных изысканиях…

Мир все же перестал быть тургеневским. Он раскололся на Раскольникова, «Неточку Незванову», Шаламова в списках, Ивана Денисовича, Бродского, но в нем все же осталась самая малость от Наташи Ростовой и совсем чуточку от Ассоль.

Для Ольги наступило время принятия иных реалий. Казалось, что после такой трагедии она начнет писать что-то эмоциональное, выплескивая из души нестерпимую боль, но она, наоборот, бросила стихосложение раз и навсегда. Мир не для стихов, в нем слишком много прозы.

Она все больше сидела дома, в просторной квартире на Фрунзенской набережной, продолжала читать книги из богатой отцовской библиотеки и часто разбирала родительские вещи, мамины кофты и пиджаки отца, иногда засыпая возле гардероба, а как-то, очнувшись увидела смятый крохотный кусочек тетрадного листа с начертанной на нем оборванной картой. Какая-то равнина, две небольшие горыблизнецы, между ними речка. На одной из гор отцовской рукой был нарисован круг, внутри которого начертаны лишь две буквы: «Au». Она была дочерью геолога, а потому открыла карты регионов Советского Союза и с упорством, которого не знала прежде, через неделю отыскала похожее место в Центральной Азии…

В очереди за молоком она увидела прекрасного молодого человека, с погонами лейтенанта, так похожего на белогвардейца, застреленного женщиной в лицо. Ей не нужно было проявлять инициативу – офицер сам ее заметил, раскрасневшись щеками, будто не лето блистало своим теплым июлем, а сильный январский мороз прихватывал лицо. Он нестерпимо долго решался с ней познакомиться, а потом, купив молока в розлив, подошел к ней:

– Это молоко для вас, – и протянул бидон.

Она опешила.

– А вы?

– Мне не нужно…

– Зачем же купили?

– Для вас.

– Вместе с бидоном?.. Возьмите взамен мой…

На следующий день они катались на речном кораблике, пили газировку с тройным сиропом и ели мороженое с розочкой в вафельных стаканчиках.

А вечером они целовались…

Саша окончил военное училище и прилетел в Москву для назначения. У них было совсем мало времени, и он сделал ей предложение, и она его с радостью приняла.

Он привел ее к своим родителям, как раз находившимся в отпуске между прилетом из Японии и поездкой с гастролями в Амстердам.

В известном районе ХЛАМ, как его называли в народе, где когда-то построили дома для литераторов, художников, артистов кино и эстрады, на Черняховского, 5, Саша познакомил ее со своими родителями – артистами цирка лилипутов, всей небольшой труппой получивших в этом доме квартиры. Весь вечер они пили самоварный чай, сидя на высоких стульях за большим столом.

Ей особенно понравилась Сашина мама Лара, сантиметров пятьдесят ростом, которая не могла скрыть гордость за сына, временами так и вспыхивая щеками от счастья. Маленькая женщина то и дело оглядывалась, будто проверяла, как там дела, все ли хорошо, пока сын с отцом разыгрывали шахматную партию: высокий, под два метра, офицер и его отец ростом вполовину – 99 сантиметров. Лара говорила Ольге, что муж ее – один из самых высоких маленьких людей в мире. Остальные в трупе ему по пояс. За рост и стать она и полюбила Феликса в молодости.

Лилипуты-коммунисты – а как тогда было без партбилета выехать на Запад, – маленькие люди вытащили из комода запыленные иконы, зачем-то купленные много лет назад на Тишинке. Они хоть и не верили в Бога, но кое-что знали о Нем, а именно: что Иисуса распяли на кресте евреи. Они сунули доски детям для целования, а потом сыграли негромкую свадьбу, уговорив за четвертной билет пельменную на улице Усиевича встать на «санитарный день» и наварить пельмешей для всей лилипутской братии.

Она смотрела со стороны, как трехлетние дети со звонкими голосами, с морщинами на лицах курят, пьют водку и вино, кричат «Горько!». А под вечер эти маленькие люди, подвыпив, танцевали впритирку медленные танцы, жарко обнимались и целовались по-взрослому в сигаретном дыму, а потом, желая счастья до гроба, прощались с молодоженами – как оказалось, навсегда.

Через два года службы Сашу стальным шариком из рогатки убили малолетки, и друга его ранили тяжело. Родители Саши находились на гастролях в Индии, и им до конца гастролей даже не сообщили о смерти сына… Феликс и Лара никогда не приезжали на могилу сына, сохранив его в памяти живым…

А еще потом, после похорон, Сашин друг стал жить с ней.

В первую же ночь она вдруг увидела и почувствовала в нем то, о чем прежде никогда не читала, чего и предполагать не могла. Не желание ощутила, даже не любовь – а животную страсть, которую раньше и не предполагала в людях. Ее мысль дернулась и тотчас ушла, растворясь в ночном дыхании киргизской степи. Тело ощутило приход во все его клетки неизведанного до этой минуты состояния, и она закричала – молча, впервые широко раскрыв рот, изливая из него внезапно открывшийся в ней чувственный гений…

Потом Кабул, одиночество, штабные офицеры, Чечня, госпиталь в Москве, переезд в Киргизстан, жизнь в оседлом ауле, бескровная война Протасова с киргизами. Их отъезд из аула… Хотя когда это было? Вчера или завтра? И имеет ли это какое-то значение?

Он привел с той войны трофей – невзрачного Конька с ослиными ушами, и сказал ей просто, что они улетают из этого места через несколько дней, что надо готовиться. Она не спрашивала куда и что такое «улетаем», она во всем его слушала, никогда и ничего не уточняя – впрочем, как когда-то слушала погибшего Сашу. Они нагрузили на Конька тюки со своим скарбом, сели ему на спину, Конек разбежался – и взлетел в ночное небо…

Она проснулась совершенно счастливая, когда солнце разлилось своим светом по степи, и услышала звук бурлящей реки. Ольга открыла глаза – а перед ней две горыблизнецы, как на папиной карте.

Она лежала на стеганом матрасе, притянув к себе острые колени, и улыбалась, глядя, как он плавает голым, ныряет, сражаясь с накатывающими волнами быстрой реки. А потом, скинув с себя теплую тельняшку, нагой бросилась к нему, и закрутила их река как ветки саксаула. Она обхватила его за шею и все смеялась, слегка шлепая ладошкой по его лысой голове. А потом он открыл рот и показал зажатый в зубах камешек блинчиком, блеснувший на солнце золотом, будто не отражал солнечный свет, а сам его источал. Они поплыли к берегу и лежали на горячей земле, пока не согрелись. А потом она достала из рюкзака паспорт, из-под обложки которого вытащила обрывок тетрадного листка с начертанной простым карандашом картой этого места, с кругом в центре и двумя буквами «Au» внутри. Он неплохо знал таблицу Менделеева. Такие латинские сокращения драгметаллов знали все мальчишки-одноклассники, читавшие приключенческие книги Майн Рида. На страсть к испытаниям их и ловил учитель химии по фамилии Радиев. Говорили, что его родители или родственники открыли радиоактивный химический элемент радий, «Ra»… Знали про платину, «Pt», что она еще дороже золота, а еще дороже, на порядки – редкоземельные металлы, на пятьдесят грамм которых можно заново построить Москву. Конечно, в такую ерунду подростки не верили, но то, что золото с платиной стоят дороже новенькой «Волги», знал каждый. Они обыскали свои квартиры, но приключенческих кладов так и не нашли. Семиклассник Дрюкин, у которого мама была того, психическая – с кольцом в носу, хиппи, – попытался обокрасть стоматологическую поликлинику: из-за слухов, что в медучреждении хранится четыре кило золота для изготовления коронок. Чудика поймали, и даже судьи смеялись над дурачком, понимая, что таким количеством всю область можно украсить золотыми улыбками. Дали условно, а потом поставили на учет в психдиспансер, рядом с мамой.

Он выплюнул на ладонь округлый, тысячелетиями обтачиваемый проточной водой самородок и протянул ей. Она засмеялась. И совсем не из-за найденного золота родился ее смех, а оттого, что они нашли его вместе, наитием двух родных душ, которые хранили души ее родителей – оттуда, с небес.

Потом они ели тушенку с помидорами, пока Конек отсыпался, пили воду прямо из реки и ныряли, собирая с ее неглубокого дна самородки, которых было видимо-невидимо, и сияли они со дна так нестерпимо ярко, будто само солнце упало в реку.

Через два дня они улетели в незнакомый город Кара-Болта, и поселились на его окраине. Она готовила ему рассольники и пельмени, а он трудился в крошечной мастерской: устроил небольшой плавильный цех и переплавлял самородное золото в стограммовые слитки и складывал их в укромном месте, подвязывая клад к ветке миндального дерева во дворе. А еще он плавил из самородков толстые обручальные кольца. Киргизы любили именно тяжелые, чтобы со временем золото вросло в мясистые пальцы.

Иногда он уходил к вокзалу, где через каждые два метра стояли чьи-нибудь «Жигули», на лобовых стеклах которых были как под копирку прикреплены таблички с предложением купить у населения ценные вещи: серебро, золото, платину, часы и прочее. Несколько раз он продал за скромную цену «жирники» – так называли в Кара-Болта толстые обручальные кольца. За «скромную» – так как не было пробы. Сначала его подозревали в продаже цыганского самоварного золота, но после проверок, показавших чистоту металла близкую к трем девяткам, давали четверть цены. Он не торговался, отдавал за сколько просили. На прибыль от торговли они с Ольгой и жили.

В те редкие ночные часы, когда они отдыхали от страсти, он думал о том, что даже не предполагал, что какая-то женщина станет его частью. Душой, сердцем, мозгом… А она в то же время считала его не частью себя, а всей Вселенной, живущей в ней: в ее душе, сердце, мозгу…

А потом в их жилище пришли с оружием. Несколько часов обыскивали, но так ничего и не нашли. Ее оставили, не тронув, а его забрали.

Группировка «Арстан тырмактары» – «Когти льва» только набирала криминальную силу, а потому братки пока ходили под другим криминальным авторитетом, китайцем по кличке Мао, который в свою очередь лежал под еще десятком начинающих осваивать бандитизм киргизских пацанов.

Протасова били в подвале какой-то заброшенной забегаловки, выпытывая, где он нарыл золото. Били непрофессионально, даже мышцы не могли пробить, чтобы достать до органов. Он театрально стонал и оправдывался: мол, бабкину браслетку расплавил, а частями сдавал, чтобы не пропить сразу.

Самонадеянные «Когти» поверили, что это простой русский лошара, алкаш, как все русские – вон, вся башка дырявая, – даже дали рюмку выпить, после которой еще раз заехали кулаком в челюсть и поинтересовались сколько еще от бабкиной браслетки осталось.

– Грамма два, – ответил Протасов.

– Притащишь! – приказал главный. – А то!..

– Так у меня с собой, – признался русский лох.

Ему развязали руки, он расстегнул ремень и вытащил из секретного кармашка золотую крупинку.

Киргизские пацаны тотчас переругались между собой, обвиняя друг друга в том, что обыскивать надо пленных, а то вместо золота за ремнем и нож мог быть спрятан.

Их было много, но все равно зря они его развязали. Он их сильно не бил – просто развлекался, отвешивая оплеухи и поджопники, пока они как тараканы ползали по грязному полу подвала, вытирая его лицами и пуская из окровавленных ртов красные слюни. А потом привычно закончил расправу, скрутив каждого так, чтобы нос нюхал собственную жопу.

Поскольку подвал находился в заброшенном строении, а позвать на помощь они могли – чего орать в собственную задницу, – то минимум трое суток они валялись, корчась, пока не выдержал первый, вернее его кишечник, и вывалил содержимое в штаны. Остальные кишечники последовали его примеру, словно спевшиеся в одном хоре, и произвели столько, что даже бомжары, промышляющие по самым гнусным помойкам, натыкаясь на забегаловку, мчались от нее со всех ног – от адской вони, почти армейской атаки сероводородом.

Кто-то смог развязаться и, блюя, ползая в лужах общей мочи, помог остальным. Бандосы нашли шланг и полоскались под холодной струей несколько часов, смывая фекалии, затем стирали портки и заодно решили никому не говорить о том, что с ними случилось. Позору от этой истории было бы столько, что их бы не только бычками в бригады не взяли, а просто выгнали бы из города в степь, чтобы там шакалов пугать. Даже родственники бы не заступились… Короче, поклялись друг перед другом держать киргизскую омерту!

Протасов вернулся домой, обнял жену и целовал в белую нежную шею, пока она окончательно не успокоилась. Он сказал, что хулиганы не вернутся, и она поверила, попросив его все же быть поосторожнее. Им много денег не надо – только на жизнь и на ребеночка откладывать.

Протасов уехал в Бишкек, на сей раз поездом, давая Коньку отдых, заодно размышлял о полезности железной дороги, о том, что поезд не самолет, от погоды не зависит. В вагоне чисто и уютно, в ресторане питайся хоть неделю, и доберешься, пусть и с пересадками, аж до самого Владивостока. Железнодорожные пути можно переложить, поменять на современные, и закупить у японцев составы, чтобы участок Кора-Болта – Бишкек, столица, бывший город Фрунзе, сделать суперскоростным.

Никогда не мечтай, если не знаешь, как достичь своей мечты. А если знаешь – то это уже не мечта, а план.

В Бишкеке Протасов открыл компанию с названием «О.Л.Я.», которая по уставу могла заниматься всем чем угодно. Ему изготовили штамп и открыли счет в первом частном банке Кыргызстана «Эврика». Он также зарегистрировал депозитарную ячейку, оплатив ее на пять лет вперед.

Бывший капитан поселился в центральной гостинице города, где разыскал через «справку» того, кто в прошлые времена работал в руководстве ЦБ Киргиии. На сегодняшнюю дату в Бишкеке проживал лишь один человек, соответствующий запросу, и капитан заплатил приличную сумму в ларьке «Справка» старому ушлому киргизу, а потом свел знакомство с отставным банкиром государственного банка СССР Рудаковым, который к этому времени лишился не только высокой должности, но и всех накоплений, отнятых у него новой властью. Теперь он жил уже не в лучшем доме города Фрунзе, а ютился в комнатушке коммунальной квартиры на выселках. В Россию же вернуться не мог: уж очень много во времена СССР воровал – на десятку строгача. Ему из Кремля намекнули, что если скинет им семьдесят процентов наворованного, то может жить даже на Тверской, никто его более не тронет. Но как комитетчикам объяснить, что киргизы с их спецслужбами – такие же сучары, как и российская гэбня: уже выдоили его до сухого ведерного дна, не оставив даже копеечки на молочишко… Никак. Кто ж поверит…

Протасов кормил Рудакова мясом, от которого банкир давно отвык: ел жадно, руками, поясняя, что традиции такие – все едят щепотью. Пил водочку стаканчиками и все время совершал короткие броски, как кобра, пытаясь поцеловать новому знакомому руку, которую тот неизменно успевал отдернуть…

– Не сходите с ума!.. А что-то осталось от инструментария бывшего советского банка, уважаемый?

– Что вы имеете в виду? – жуя бешбармак, уточнил бывший банкир.

– Печати, там всякие… Бланки, может, какие остались, клейма пробирные?..

На словах «клейма пробирные» Рудаков поперхнулся. Протасов долго стучал по его спине кулаком, пока тот не прокашлялся и не запил проскочивший кусочек водкой.

– Откуда вы знаете про клеймо? – Рудаков красными, как у вампира, глазами заглянул в глаза лысому соотечественнику с лицом отнюдь не интеллигентным, скорее бандитским или, не дай бог, эфэсбэшным.

– Да не волнуйтесь вы так! Я обычное частное лицо. У меня маленький кооператив, названный в честь… Право слово!.. Все знают про пробирные клейма. Чего ж по всякой мелочи вскидываться?

Рудаков хлебосольному незнакомцу не верил, а потому рискнул:

– Клеймо одно. Три девятки. Сколько дадите?

«Бинго, – подумал Протасов. – Как складно».

– А сколько хотите?

– Только оно не российское, как вы понимаете, а советское! – и опять кинулся к руке жирными губами.

– Хватит! Отсядьте, отсядьте! Вы что, в самом деле, Ильфа и Петрова начитались»?! Понимаю. Так сколько просите за клеймо?

– Вы же не обидите старика?

– Вы не старик. Вы младше меня!

– На чужбине год за три идет, – плакался Рудаков. – Это последнее, что у меня осталось! Впереди только дом престарелых. Вы знаете, что такое киргизский дом престарелых?! Это гестапо для русских стариков!

– Килограмм золота вас устроит?

Рудаков наелся и, не стесняясь, ежеминутно рыгал.

– Килограмм? – на сей раз воздух из его чрева выходил дольше и громче, наверное от волнения. – Килограмм, я не ос…

– Именно.

– Как докажете?

– Химикаты у вас есть?

Рудаков похлопал себя по груди:

– Всегда с собой. А ваше золото?

– И мое при мне…

Спустились в туалетные комнаты, где Рудаков несколько минут колдовал с набором для апробации, капал на образец металла, зачем-то нюхал воздух, затем восторженно поглядел на Протасова:

– Больше, чем три девятки!

– Разве такое бывает?

– Нет, такое просто невозможно! Мамочки! Но у вас больше!.. Или химикаты подпортились?.. Но химикатам что сделается?.. Менделеев в могиле, а химия жива! Она вечна!

– Где клеймо?

– Дождитесь меня! Сорок пять минут… А на такси – двадцать, если дадите денег!

Протасов вытащил из бумажника несколько купюр. Рудаков спешно собрал химикаты в пенал и понесся по лестнице вверх как юный олененок Бемби.

Через двадцать пять минут к ресторану подъехала новая «Нива» с приличным обвесом. Противотуманки, «кенгуру» на бампере, всякое такое, включая трехметровую антенну, чтобы слушать FM-радиостанции. Из «Нивы» попытались выйти двое немолодых киргизов, с наколотыми воровскими перстнями на пальцах обеих рук, но этого им сделать не удалось, так как Протасов, ожидая от бывшего банкира глупых сюрпризов, вышел на улицу, укрывшись в тени деревьев. Одного синяка, того, что сидел за рулем, он обезвредил ударом автомобильной двери, перехватив ее, а пока второй от неожиданности дергал дверь машины на себя, Протасов пробил дверное окно кулаком и, попав прямо в ухо бывшему сидельцу, наградил его сотрясением мозга. С заднего сиденья запричитал Рудаков, которого пришлось доставать за обе ноги через багажник двухдверного автомобиля.

– А пойди знай, – оправдывался он. – Может, вы из ФСБ, или из СНБ… Как-то и я защищать себя должен!

– То есть вы на ФСБ с двумя ворами наехать хотели?.. Или на Службу национальной безопасности Киргизстана? – Протасов усадил Рудакова на лавочку. –Вам что, ногу сломать?

– А как-то без этого? – бывший банкир сделался лицом, похожим на морду таксы, вылупил на капитана глаза и почти ронял слезы. – Отберете клеймо за так?

– Стоило бы, – кивнул Протасов. – Но не желаю никому провести старость в гестапо! Даже полному идиоту! Расплачусь.

Он еле успел отдернуть руку от очередного змеиного выпада Рудакова, желающего вновь попытаться облобызать руку дающего. Рудаков, однако, оказался сноровистым для своей рыхлой комплекции и, ловко уронив повинную голову на колени покупателя, стал зацеловывать их, за что получил увесистую затрещину по затылку:

– Хотите разборку с органами? Или в психушку?.. Можем организовать и то и другое.

Рудаков, роняя слезы на ботинки Протасова, судорожно вытаскивал из кармана брюк пробирное клеймо:

– Простите, помилуйте, век молиться за вас буду!

Взамен он получил пластину золота, завернутую в носовой платок. Коротко взглянув на уходящего покупателя, экс-банкир бросился к «Ниве», чтобы обшарить карманы нокаутированных помощников, найти оружие и застрелить их… Потом опомнился, что уголовники сейчас придут в себя, отнимут у него золото и больно похоронят его в мусорном баке… Рудаков вновь легким бегом юного Бемби поскакал на Центральный автовокзал, чтобы к утру добраться до Казахстана, где у него имелась пусть некрасивая, но теплая и вкусная казашка Айбике, «Лунная красавица» по-русски, со своим личным домом – фантазия Рудакова неслась вперед быстрее, чем вторая космическая скорость «Союза». А с килограммом золота, он вполне может завести себе и молоденькую незабудку Айгуль, что на русский переводится как «Лунный цветок», двадцатилетнюю дочь Айбике. А может и обеих заполучить: ведь на кармане золото!..

Протасов провел в Бишкеке еще два дня, закупил в разных концах города детали необходимого ему оборудования, выбрал в ювелирной лавке тоненькое колечко с голубеньким камешком под цвет ее глаз, и сел в поезд, стучащий колесами в обратную, родную сторону. Перед тем как по-солдатски крепко заснуть, он еще раз подумал о скоростных японских поездах – а уже совсем скоро обнимал ее, горячую со сна, чуть влажную, сладкую, как детская мечта о леденце, который хочется лизнуть, подержать во рту, а потом разгрызть и проглотить. Наутро она проснулась обновленной, все любовалась колечком на безымянном пальце и клялась Богу, как все любящие женщины мира клянутся в простоте: жить с ним до смерти и умереть в одно мгновение.