Феликс убил Лару

5.

Абрам Моисеевич Фельдман, накрепко обхвативший еловый ствол, продолжал дискуссию с голодными до крови шляхтичами.

– Измерим солнце в евреях! – возвестил глава охоты. – Один луч – один еврей!

– Так у вас скоро вечная ночь наступит! – предупредил Фельдман. – Евреев гораздо меньше, чем солнечных лучей!

– «Дух пущи» важней, чем солнце! – возвестил подпитый Анджей, но тотчас получил стеком по розовой молодецкой щеке.

– Заткнись! – приказал Каминский.

– Может, компромисс отыщем? – предложил Абрам. – Жалко солнце…

– И что ты, еврей, предлагаешь?

– Чтобы не смеялись над вами…

– Э-э! – возмутился кто-то из охотников. – Кто смеятьсято будет?

– Так погром из одного еврея не погром! – вещал изпод еловой кроны Фельдман. – Хотели хряков настрелять – а убили одного жидочка маленького. Смех, да и только.

Ян Каминский, собравшийся свататься к дочери генерала Вишневского, подумал, что вся сия история, как ни подноси ее, не будет выглядеть изысканным приключением. Доблести не прибавит – скорее, может сыграть плохую шутку.

– Так что предлагаешь, Абрам Моисеевич?

– Отпустить меня!

– Так уж и отпустить?

– Дождаться времени, когда нас больше попадется, и тогда погром – настоящий еврейский погром! Вам зачтется!

Каминский задумался, а потом вынес приговор:

– Высечем мы тебя, Абрам Моисеевич! Одного еврея убить – никто не заметит! А так посечем, чтобы из-под штанин кровушка текла. И все в Кшиштофе увидят, что есть еще дружина, контролирующая польские территории…

– Слезаю, – предупредил Фельдман и по-обезьяньи ловко спустился по стволу на землю. Вновь завыли собаки, затявкали неудовлетворенно… Абрам отряхнулся, поправил бейсболку на голове и стал морально готовиться к мукам.

– А ты не такой тщедушный! – заметил Каминский. – И мышцы есть… Сколько росту в тебе?

– Так под два метра.

– Одному сечь тебя – только здоровье тратить, – Ян Каминский кивнул Анджею. – Возьми четверых, устраивайте его на той осине, что вроде бы недавно упала. Вяжите крепче.

Пока его устраивали на стволе дерева, вязали накрепко руки и ноги, Абрам неистово молился, прося Всевышнего оставить ему жизнь, чтобы дойти в Кшиштоф для Меньяна⁴. Ему ли не знать, что польская кровь при виде чужой возбуждается как подросток на тетушку в неглиже в вечернем окне флигеля. И там, где собираются пороть – мозги плавятся от желания насильничать… Да и без всякого Кшиштофа и Меньяна жить хотелось очень. Он вспомнил сон о Рахили, ровно за мгновение до того, как первый удар хлыста взорвал на его спине бледную кожу… И вновь на весь лес завопили собаки, учуяв теплую пахучую кровь. Потом был и второй удар, и третий. Били умело – перекрестно, с нахлыстами.

Пан Каминский прихлебывал из фляги и с сам с собой спорил, на каком же ударе завопит поганый жид. Но Фельдман лишь охал, а Ян вдруг подумал: окажись он на месте еврея – сколько бы продержался? Эта мысль заставила его рефлекторно выкрикнуть:

– Достаточно!

В эту секунду кто-то заорал:

– Кабан пошел, кабан!

– Не было бы еврея, не было бы и кабана! – расхохотался Ян Каминский, перерезал веревки на руках и ногах Фельдмана, бросил ему флягу с «Духом пущи» и баночку с крышечкой. – Здоров терпеть ты, Абрам Моисеевич. – Это, – он ковырнул банку мыском сапога, – барсучья струя. Помажешь – затянет в два счета, а во фляге – сам знаешь что… – Когда, ты говоришь, соберется много евреев?

– Уже собрались, – просипел Фельдман, с трудом удерживая сознание.

– И где же?

– В Израиле, Всевышний определил нам.

Каменский опустился к самому уху подвергшегося экзекуции:

– Абрашка, ну какого рожна ты всюду лезешь?! Я тебя знаю со своих пяти лет. Дружили же, как братья были… Если тебя побрить и одеть в цивильное – за пана сойдешь! А документы я тебе предлагал сделать – ты отказался. Чего в жидах ходить? – Каминский отвинтил крышку фляги и влил в рот Фельдману треть содержимого.

– Спасибо тебе, Янчик, что не убил…

Фельдман ощутил в теле прилив эндорфинов и был благодарен бывшему товарищу.

Ох уж этот стокгольмский синдром…

Здесь собачий лай достиг предела, раздались выстрелы, и пан Каминский, гонимый охотничьим азартом, исчез в кустах, оставив после себя едва уловимый запах духов, снятый ранним утром с прекрасной шеи генеральской дочери.

Фельдман пролежал рядом с осиной до обеденного времени, пока не смог пошевелиться. Пригодилась барсучья струя. Она почти мгновенно снимала боль со взорванной хлыстами кожи, стягивая раны. Допил из фляги, неторопливо поднялся на ноги и, вознеся хвалу Всевышнему за спасение, принялся одеваться.

«Эх, Янчик, – думал Абрам Моисеевич, – глупый дружочек детства…» А девицу Вишневскую он помнил еще девочкой. Беленькая, ладная, и только.

В какую красавицу он превратилась, Фельдману было неведомо. Лишь запах ее духов, прилипший к Янчику, будоражил. В молодости им всегда нравились одни и те же девицы…

Пока размышлял о том о сем, успел одеться и вернуться к месту ночлега. Отыскал свой саквояж, вытащил немного хлеба и пожевал на дорогу. В Кшиштоф надо непременно дойти, Абрам обещал, его там ждали, там он необходим.

Фельдман шел по городу знакомыми улицами, стараясь скорее и незаметнее добраться до дома раввина Злотцкого. Но где ж это возможно быть!

– Пан Фельдман, – закричал женский голос из окна, – куда же вы мимо? Ребе Злотцкий клятву с меня снял, чтобы я ознакомила вас с новыми предложениями Всевышнего.

«Фира! – понял Фельдман в отчаянии, что не смог инкогнито явиться в дом раввина. – Эсфирь Михайловна».

– Поднимайтесь, юноша. Я отказов не потерплю!

Абрам Моисеевич умел ругаться на многих языках, но осадил себя, так как дурные слова так же страшны в грехе своем, как несоблюдение кашрута.

Поднялся на крыльцо дома, потер мезузу, дверь была открыта, толкнул и вошел.

Эсфирь Михайловна хотела обнять гостя со всем радушием, но, будучи женщиной миниатюрной, даже до плеча Абрама не добралась. Затем она коротко взглянула на штиблеты Фельдмана и охнула, успев прикрыть рот ладонью.

Как и обещал Янчик, кровь лениво сочилась из-под штанин еврея-путешественника на всеобщее обозрение. И кто знает, сколько глаз наблюдали из окон, мимо которых он проходил.

Эсфирь Михайловна хоть и была женщиной впечатлительной, но в такие минуты превращалась в эмоциональную нейтральность. Зазвонила что было духу в колокольчик, призывая домочадцев.

Пока Фельдмана раздевали, а в этом наука нужна была немалая – рубаха прикипела к рассеченной плоти, и снятие ее могло бы приравняться к самой пытке, но в этом доме знали, как работать: потратили часы, а еврей ни разу не застонал. Ватные палочки, эссенции, притирки от бабушки Песи из Ашдода… Тысячелетние науки. В этом доме знали рецепты Маймонида, врача и философа, наизусть… Ткань отошла от ран без боли… Здесь подогрелась баня, страдальца перенесли только в предбанник, где повлажнее, заставили выпить стаканчик спирта и уложили на скамью лицом вниз. Мозг Абрама взорвался счастьем и покоем, видимо в спирт что-то добавили, тоже тысячелетнее, он закрыл глаза и тотчас заснул…

Пока измученный гость младенцем укачивался на руках Морфея, четыре женские руки шили ему кожу на спине. Мелким стежком, аккуратно, дабы следов поменьше осталось, ведь рав Фельдман еще не женат, а лишние уродства ни к чему. Отнесли спать, бережно уложив на фамильную перину из гусиного пуха…

Абрам провалился в нее словно в утробу матери и проспал счастливым почти двое суток.

А потом его кормили на убой. Сначала рыбное и молочное: фаршированный судак с хреном и горчицами на выбор, сыры, твороги твердые и мягкие, творожники, политые сиропом, крынки с ряженкой, сливками и парным молоком, только что из-под коровы.

– Скушайте-ка хлебушка, – протягивала кусочек Фира. – Почистить рот надобно, и попейте водицы. Нате-ка вот! Нынче хлеб дорог. Хоть пчелы его не опыляют, но вокруг злаковых полей сплошная эрозия, и половина хлеба погибает!.. Когда-нибудь, помрем от голода!…

За полчаса прошлись по мясным блюдам. Редкая по нынешним временам говядина, нежные кусочки шеи, бараний шашлычок с гриля, баклажанчики с курятиной, хумус, конечно, и рыбонька под соусом храйме.

Фельдман тысячу раз сказал «аданк», что с идиша переводится как «спасибо», а ему в конце завтрака здоровенный мужик Семен, точно не еврей, гой, втащил огромный столитровый самовар и установил его на стол… Самовар стонал бурлящим кипятком, в закрытой трубе что-то щелкало, и пахло из-под медного брюха как в лесу Ивана Франко: чуть Иваном пахнуло, чуть – Нюркиной подмышкой, чуть – родиной…

«Чай, и их ракетой накрыло, – задумался Фридман. – Гадкие людишки были, столько страданий принесли!.. Ох, жаль дураков…»

«Наполеон» из двенадцати коржей, с обилием крема, стекающего с него сливочными струйками, заставил Абрама забыть прошлое… И куда все это у него поместилось? В какие-такие кишочки расквартировалось?

Ему дали посидеть в саду под яблонями, полистать Талмуд, прочесть кшиштофскую газету – отвлечься от произошедшего…

Время бежит быстро, как заяц, правда никогда не понять, в какую сторону… Заглянула проведать Эсфирь Михайловна. После такого приема Фельдман чувствовал к ней что-то родственное, вспомнил бабушку Симу, которая такие же медовики клепала. А уж какие форшмаки…

– Как вы, мой дорогой? – поинтересовалась Фира. – Нужно ли что еще?

– Нет-нет, благодарю, – постарался быть вежливым Фельдман. – Все так прелестно!.. – слово «прелестно» было не из его лексикона, вылезло воспоминанием из телевизора, из какого-то водевиля дурацкого. Но это все из благодарности, и он вновь его повторил. – Прелестно!

– А я знаю, чего вам не хватает! – всплеснула руками Фира. – Вернее, кого!

Абрам самую малость расстроился. Все было так хорошо… Но он знал, что если еврей-купец стоит перед расстрельной командой, если у него остался товар, надо перед встречей с Всевышним скинуть его хоть за рубль или злотый… Это ж ее дело, работа такая – сватать людей, вот она в любой свободный момент и делает ее.

– А пару дней назад мы уже посмотрели в четырнадцать альбомов.

– Какие пару дней? – удивилась Фира.

Все-таки сваха как артистка так себе!.. И опять-таки из благодарности гость согласился порадовать свой глаз еврейскими нимфами сколько на то времени понадобится.

– И таки где же ваши альбомчики? – Абрам сделал такую заинтересованную физиономию, будто был готов женится на всех еврейских девицах разом.

– Никаких альбомчиков! – вдруг сделалась серьезной Эсфирь Михайловна. – Для вас только одно предложение. Эксклюзив! Всю жизнь будете мне руки целовать!

«Слава Всевышнему!» – обрадовался Фельдман. Завтра пятница, и надо спешить в дом раввина Злотцкого.

– Показывайте, – согласился Абрам.

Фира отыскала в огромной юбке карман и выудила из него смартфон. Повозила по экрану крашеным ногтем, бормоча под нос: «не то», «не это», «эти после шестидесяти…»

– Нашла! – обрадовалась Фира, увеличила фотографию во весь экран и сунула к лицу Фельдмана. – Вот она! – торжественно возвестила.

У Абрама дрогнуло сердце: он увидел образ ночного сна перед экзекуцией. Ее, ее во плоти. Потрясающая фотография, тяжелая, пару мегабайт красоты и счастья точно. Рахиль… Фельдман мечтательно улыбнулся, а потом, покашляв, оборотился к Фире:

– Где у вас тут лопата стоит?

– Какая лопата? – удивилась сваха.

– Так мы с вами сейчас пойдем откапывать вашу прабабушку! Как без лопаты?

Фира окинула гостя каким-то особым взглядом:

– Абрам, вам случайно по мозгу не стукнули?

– Вроде как нет… – он смотрел на женщину, ей в глаза, пристально – и никаких намеков на шутку или розыгрыш, не находил. Потрогал голову. Кажется, целая…

– Я предлагаю вам самое ценное, что у меня есть! Зная вашу порядочность, образованность, я готова передать с рук на руки мою любимицу Рахиль!

– Так значит, это не ваша прабабушка?! – вскричал Фельдман. – Не умерла при родах?.. Копать не будем?..

– В нашей семье никто не умирал при родах!.. Это младшая дочь моей сестры из Ашкелона. Звать ее Рахиль, а фамилия… Но это сейчас только от вас зависит. Я готова стоять при Хупе на вашей свадьбе. Если вы, конечно, согласны сделать девочку «пани Фельдман».

Абрам медленно сполз на колени, ухватил Эсфирь Михайловну за руки и принялся их неистово целовать, рассыпаясь в словах благодарности. У свахи на мгновение мелькнула мысль, что мозг еврея наверняка повредился, но она сказала себе: да и ладно, человек хороший, и Рахильке с ним будет счастье… Фира свое дело знала, и талант имелся.

Уже за обедом, великолепие которого описано не будет, будущие родственники обсудили, что свадьба состоится в Кшиштофе, что сама невеста прибудет в Польшу не позже, чем через десять дней, потом родственники, всех надо разместить, друзья, которых всегда больше, чем родственников, официальные люди, и распорядителя надо нанять из Ургантов, которые народ заводят на мероприятиях.

– А за Рахиличкой ее папа дает завод, который производит аккумуляторы. Не как американец-революционер, конечно, но кое-что!..

В дом раввина Злотцкого Фельдман попал лишь к вечерней молитве. Постучал в дверь, весь наполненный счастьем, почти искрился. Ему долго не открывали, затем щелкнули замки – и на пороге возвысилась жена Злотцкого Мира. Эта огромная, монументальная женщина была в черных одеждах и босая.

– Что случилось? – прошептал Абрам.

– Пан раввин умер, – сообщила Мира. – Мой дорогой Шлемочка! Ушел, будто и не приходил вовсе…

– Как умер?! Я ж его недавно видел как новенького!

– Не перенес операции в Бахрейне… Заходите в дом.

В голове у Фельдмана, казалось, что-то перемкнуло. Он помнил, как раввин рассказывал о своем излечении в Бахрейне, как он успокаивал его душу в ее ненастный час…

В доме было темно, народу оказалось немного, большинство сидели на полу, женщины присматривали за свечами.

Кто-то в полумраке шепнул Абраму, что тело Злотцкого уже доставили частным бортом и оно подготавливается к похоронам.

– Сколько евреев? – спросил Фельдман.

– С вами десять. И родственники приедут! Много родственников!

– Можем хоронить. Народ благочестивый?

– Все соблюдающие… Евреев в Кшиштофе много, но все светские. Тяжело им соблюдать!

– Кто занимается непосредственно подготовкой тела раввина, да прибудет с ним Всевышний?..

– Знающий человек. Не ошибется. Ведает про все тонкости!

Фельдман разулся и, сняв носки, прошел в комнаты. Подошел к тщательно задрапированному зеркалу. Слегка потрогал. Так вожди подходят к своим обелискам и чуть-чуть расправляют ленты на венках.

Абрам знал почти всех, собравшихся в доме, обошел их, и, не нарушая традиции, ни с кем не поздоровался.

Неожиданно в доме стало шумно. Как понял Абрам, приехали дети Злотцкого с внуками. Мире должно было стать легче, и он спустился на первый этаж, где готовили тело раввина в последний в этой жизни путь… Уже много было сделано, Злотцкий был раздет, его наготу укрывала чистая сухая простыня, и Фельдман понял, что омовения и остальные приготовления закончены. Часы, очки в золотой оправе, Маген Давида – все лежало в специальном месте, отдельно от тела. Скоро специалисты оденут тело, а потом изготовят саван…

– Ребе Фельдман, – обратился к нему Мирин брат, – в шесть часов вам удобно на кладбище быть?

– Конечно.

До шести еще было время, и Фельдман отлучился в свой дом, стоящий в самом центре, один из самых дорогих домов Кшиштофа в стиле модерн. Прислуга всегда была наготове, и на кухне тотчас заскворчало, запахло вкусным. Абрам перед душем прошелся по своей огромной библиотеке, с нескрываемым удовольствием дотрагиваясь до книжных корешков. Прошел мимо рабочего стола, над которым висел его иерусалимский диплом Hebrew University.

Приняв душ, Фельдман в белоснежном халате на шелковой подкладке вернулся к рабочему столу и сделал три телефонных звонка. Один в Нью-Йорк, второй в Антверпен и третий в Тель-Авив. Можно было подумать, что хозяин занимается драгоценными камнями, но нет – Фельдман от случая к случаю практиковал торговлю пушниной. В трех странах у него имелись управляющие, ребята резвые, боевые и надежные. Один Исаак из Тель-Авива чего стоит. Восемь лет в армии, в спецназе, на вид увалень, с животиком, любящий много и вкусно поесть – но однажды Фельдман видел его в работе, причем дома, в России, на своем телике «Рубин 205». Демонстрировалась документалка о крошечной стране Израиль. Показывали кибуцы, как трудятся люди, и даже через черно-белый экран чувствовалось, что этой благословенной стране и людям даровано огромное счастье… Потом рассказали об армии, что все служат обязательно, даже женщины. И вот в этом эпизоде коротко показали кусочек армейской тренировки, где он узнал своего Исаака, который условно за шесть секунд уложил восьмерых противников. Надо заметить, ребята были совсем не новичками… Тогда даже Иван Иванов заорал от восторга, что хоть и отслужил в десантуре, но так «не смогет». Ванька встал с дивана и начал туда-сюда раскидывать руки-ноги.

«Маваша гири! – комментировал пьяный сосед – и люстра, хилая, произведенная еще в ГДР, пластиковая, отвалилась от потолка и разбилась вдребезги. – Хидари!..»

А Ванька все машет и машет конечностями. От осколков из ступней кровь хлещет – а он под анестезией старухи Нелюдимовой будто зомби!.. Здесь и Нюрка, Ванькина жена, не удержалась и тоже ногами-руками – взгляд безумный… Картинка в телике сменилась, а в крови уже бурлило, и Ванька пьяным голосом завопил:

«Моисеич, выходи на бой!»

И Нюрка вослед:

«Выходи на бой славный и православный! Жидовская ты фабула!»

Почему «фабула»?

Все кончилось как обычно. Фельдмана избили, но хоть телик не кокнули. Абрам ко всему прочему еще и тащил эту пару алкашей до дома, свалив их тела в тележку. В ней же и оставил их трезветь. И чтобы им не холодно было, присыпал сверху свежим навозом.

Фельдман набрал по мобильному водителя и велел через тридцать минут быть готовым.

– Диня, едем на микроавтобусе. Мне переодеться надо.

– Сделаем.

Абрам Моисеевич собрал что положено для похорон, помолился в специальной комнате, затем отправился по мраморной лестнице вниз…

Он проснулся в гостевой комнате усопшего раввина и вспомнил свой сон про лучший дом в Кшиштофе… Даже заулыбался. Подумал, что Всевышний явил ему картинку следующего бытия, уже вечного, с домами, прислугой и обеспеченностью. Уж кому-кому, а Всевышнему Фельдман верил.

Он уже почти закончил одеваться, посмотрелся в зеркало – и вдруг осознал, что не закрыто зеркало, что само по себе грех. Прыгнул было к кровати, сдернул покрывало – а в зеркале в пол-лица раввин Злотцкий отображается. И такой ужас на лице усопшего, что лучше бы такой картины Фельдман никогда не видал. Он быстро завесил зеркало и сидел минут пять на кровати, чтобы сердце перестало стучать в ребра.

Похороны прошли без сучка и задоринки, Фельдман прочитал что положено, рассказал от себя о прекрасном, жившем в душе покойного, дал всем сказать хорошие слова и речи, поведал о признании справедливости Всевышнего, побуждающего задуматься о собственной жизни. Фельдман напомнил слова из «Пиркей авот»⁵: «Вникай в три вещи, и ты никогда не придешь к греху: знай, откуда пришёл ты, и куда ты идёшь, и перед Кем должен будешь отдать полный отчёт о своей жизни»…

Настало время Кадиша и Фельдман, вновь вспомнив свой сон о хоромах в Кшиштофе, вдруг услышал как наяву голос Злотцкого: «Время изменчиво… – а потом: – Время линейно…»

⁴Кворум для совершения публичного богослужения.

⁵«Главы отцов» – сборник изречений и афоризмов религиозно-нравственного содержания.