Феликс убил Лару

15.

Абрам Моисеевич проснулся рано, пошевелил губами, шепча молитвы, полюбовался своей прекрасной женой Рахилью, встал с кровати и, шаркая домашними тапочками и зевая и-за короткой ночи, прошел в кухню, где тетя его жены Лея Дорман приготовила ему омлет, добавив к нему подкопчённый лосось, домашний крем-чиз и теплый хлеб от Равиковича. Большая чашка кофе порадовала крепостью напитка и самым приятным утренним запахом – когда все пространство вокруг наполняется ароматом свежемолотых кофейных зерен.

Поел. Попил. Залез в общинную газету, зачем-то проглядел брачный раздел, отбросил газету… Все-таки он излишне взвинчен, несмотря на прекрасное безмятежное утро. Он честно признался себе, что мозговая маета случилась из-за вчерашнего разговора с неким молодым человеком по имени Абаз. Фельдман чувствовал себя наставником, а закончил разговор растерявшим все свои ощущения праведности, ощутив себя школьником среднего ума.

Он поглядел в свой смартфон, нет ли пропущенных звонков, но вместо них нашел один входящий с кодом неизвестной страны. Порыскал в Сети, которая сообщила, что введенный код страны соответствует коду Кыргызстана… Он тотчас понял, что разговор с Абазом был вовсе не по квантовому тоннелю, про которые говорил инженер, увезший Нинку в свою Америку, а по простому телефону. Что это плод его фантазии о том, что расстояний не существует, что любой абонент всегда рядом… А здесь – простой телефонный разговор… А откуда Абаз узнал, что жену его зовут Рахиль? И что этот странный молодой человек говорил ему про жену, умершую сто лет назад?.. Абрам со всеми резонами решил, что ему уже больше сорока пяти, что надо определяться с местом в жизни, а не взращивать в себе Мессию. Он странник, он должен вернуться на корабле в Европу, в какое-нибудь непростое место, где будет служить раввином, станет занятым и уважаемым человеком. И так шаг за шагом чаша весов с его хорошими делами постепенно перевесит чашу с нехорошими. Он было обрадовался этому небольшому замыслу, и чей-то голос вдруг поддержал его: «В деревню, к тетке в глушь, в Саратов!» Он опять заглянул в Сеть, отыскал на картах город Саратов и прочитал в Wiki, что в свое время город был уничтожен, как и множество других, но какой-то подвижник – у русских всегда были подвижники – пытался на его месте строить что-то новое. Что новое, сказано не было. И будет ли на новых стройках социализма место для ученого еврея?..

Его размышления прервал стук в окошко. Он оглянулся и обнаружил двух ангелочков с крылышками. Ростом с годовалых детей, они улыбались Абраму и протягивали ладошки горсточкой, будто подаяния просили… Он вспомнил, что должен сделать. На какие-то мгновения весь дух его задался вопросом: а с какого такого перепугу он должен отдать свою собственность? Он даже инженеру не похвастался находкой, удержался – а тут какой-то голос из телефона вежливо попросил «отдай», и он отдает… Еще Фельдман вспомнил, что если еврею всего хватает, то это и есть счастье… И самое главное – вот же они, ангелы. Много тех, кто видел в жизни ангелов?.. Никто никогда с допотопных времен не видал!.. Отдаю железку, бросаю ее в чашу добра. Он хотел было встать из-за стола, отыскать свой саквояж с луковичными часами, но в момент решения «отдать» в ладошке одного из ангелочков материализовался крошечный метеорит, засветившийся голубым. Небесные детки закрыли ладошки, засмеялись и вспорхнули с подоконника, будто воробьишки какие. И были таковы.

В середине дня, ближе к пяти, позвонила Нинка и оповестила отца, что возвращается из Лос-Анджелеса домой. Что, мол, инженер признался ей под семейными пытками, что полюбил другую, какую-то актрису из модных, super star Naftali, и предлагал ей, Нине Мовшович, кучу денег, чтобы без скандала обошлось, но она дочь своего отца и от подачки отказалась, лишь взяла у бывшего в долг, чтобы долететь частным бортом до Тель-Авива.

– Ты ведь переведешь ему деньги? – просюсюкала Нинка.

За недлинный рассказ дочери Беньямин Мовшович тысячу раз послал Всевышнему благодарность. Он был так счастлив, что у его дочери появилась возможность постоять под купой, что был готов проглотить кусок некошерной колбасы, а уж оплатить доченьке частный борт…

– Кровинка моя! – почти плакал от счастья Мовшович. – Ты хоть покушай в самолете!

– А ракеты, – добавила Нинка, – не на Марс полетят, а ему в жопу! Mother fuker! И в жопу Нафталины! Вот сранины-то будет! Из двух жоп!

Беньямин Мовшович икнул от дочерней матерщины, но тотчас забыл о сем, бросился из кабинета на первый этаж и закричал, чтобы все немедленно собирались в зал! Сейчас будет заявление ТАСС, CNN и Аль Джазиры! На идиш!

Все, конечно, явились на зов главы семейства, и от услышанной новости мать Нинки и Рахили попыталась было лишиться чувств, но Мовшович жестко распорядился: «Потом!». Открыли шампанское и выпили за внезапно упавшее на их семью счастье.

– С Марса! – уточнил Фельдман.

Его меньше всего удивила эта новость, слишком блеклая по сравнению с тем, что с ним происходило последнее время. Он удалился в спальню и задремал, приводя свой нервный аппарат в порядок. Ему на мгновение приснилась Рахиль в гробу, он ужаснулся и тотчас проснулся, вспомнив киргиза и его упоминание вскользь о ста годах… Подробностей он вспомнить не смог, но целый день, до молитвы в синагоге, ходил по пятам за своей женой, прислушиваясь к ее дыханию… Когда они пили чай, капелька воды попала Рахили в дыхательное горло, она закашлялась, и Абрам прислушивался, не зазвучат ли в ее кашле старческие нотки потустороннего мира…

Он пришел в синагогу, и уже у дверей сознание его прояснилось. Он даже посмеялся над своими нездоровыми экспериментами. Он долго и хорошо помолился, а потом, по дороге домой, вдруг встретил Франчишека, прямо на улице. Парень был с компанией, говорящей на польском языке.

– Франчишек! – окликнул Абрам молодого человека.

– Пан Фельдман! – обрадовался поляк.

Они сели в небольшом ресторанчике, где подавались блюда только из курицы. Заказали потрошков, печенку с жареным лучком, овощных салатиков на гарнир и триста водочки в графинчике.

Франчишек поведал, что его мать умерла пару лет назад от краснухи и что он ездил в Бляйвиц, и ничего не изменилось, что даже очень хорошо. Но живет он по-прежнему в Тель-Авиве, получив после окончания университета американский грант на лабораторию: он занимается, как теорией неких физический свойств квантовой механики, так и практикой – совершенствует одну из социальных сетей.

– А как ваша супруга? – поинтересовался молодой человек.

– Говорят, она умерла сто лет назад!

– Что?!

– Говорю, что пятого ребенка ждет!

– Поздравляю! – «А зачем столько детей, – удивился про себя Франчишек. – Как можно работать и творить, когда орут целых пять голосов одновременно?!»

Они выпили за личное счастье, делающее из полумужчины мужчину.

– А ты как? – поинтересовался Абрам.

– Есть девушка. Познакомился на следующий день после материнских похорон. Думаем пожениться. Гжеськой зовут.

– Господь, забирая что-то важное, отдает долг. Часто мы не замечаем этого.

– Вот-вот…

Помянули Эли Вольперта.

– Интересный был старикан!

– Кстати, – чему-то обрадовался Франчишек. – Помните этого инженера?.. Который у отца вашей дочери купил аккумуляторный завод? Он на Марс еще собирается?..

– А что с ним?

– Книгу написал, где обосновал, что первым космонавтом должен был быть не Гагарин, а некий Иван Иванов, русский парень… Там какая-то история с внеземными сигналами произошла. Короче, Иван Иванов – это Эли Вольперт, представляете! Который меня тут устроил, сделав из меня человека! Он оказался русским, совершившим гиюр… Сейчас эта книга бестселлер.

– А доказательства какие в книге?

– Там даже есть вещественные… Бляха какая-то или… Я не особо помню. Книгу не читал, только рецензию в Сети.

Про себя Фельдман подумал, что это инженеру за Нинку воздаётся. Надо же в такую хрень поверить! Авторитет пострадает, как пить дать! Хотя ему не привыкать…

Они еще коротко поболтали ни о чем, разошлись как хорошие товарищи, и каждый отбыл в своем направлении.

Вернувшись домой, Абрам вновь был вовлечен в мистическую составляющую бытия. Он опять подумал всякое сумасшедшее о Рахили, потом о том, что отдал метеорит каким-то зверушкам, что все эти напасти на него напустили силы непокоя, и с этим надо срочно что-то решать.

Попросил Рахиль помолиться вместе с ним на ночь. Но едва прочитав «Шма Исраэль», Абрам вдруг почувствовал непреодолимую тягу к плоти жены, светящейся смуглой кожей из-под шелковой ночной сорочки, такую немыслимую тягу, что тотчас взял ее сзади, и она не сопротивлялась, имея в себе страсти не менее, чем муж ее.

Утром Фельдман проснулся в крепких объятиях супруги, а она спала, сладко посапывая носиком с конопушками. Абраму вдруг показалось, что это Светка Размазня храпит в его кошерном доме, но он, с трудом удержав свое сознание в здравости, внимательнее поглядев на Рахиль, пояснил себе, что как-то будет странно выглядеть, если он сойдет с ума! И носик у Рахили – скорее нос, без уменьшительноласкательных… Нос без дураков!

Он анализировал себя. Сначала он решил, что ему не хватает наставничества, поскольку в его жизни более нет раввина Злотцкого и Эли Вольперта, странного старика с ответами, и что к своим годам он так и не стал самостоятельным евреем, который может жить без регулярных советов старших и корректировки пути. Одних книг, пусть и мудрейших, недостаточно. Живое слово… Потом он согласился с сами собой, что старший всегда нужен, но не в такой степени, как был поставлен вопрос. Сам Абрам, отец семейства, проживший весьма насыщенную жизнь, получивший степени в теологии, давно уже должен был быть корректором еврейской жизни, и не только, даже не о семье речь – семью как раз он контролировал. Все менять надо! И конечно, не здесь, не в Герцлии Пятуах, а где-нибудь в том месте, где евреи чувствуют себя сиротами, изгоями, где их жизнь трудна и опасна. Так, как было тогда, когда он жил в Михайловской области.

Фельдман уселся за компьютер и пообщался в чатах со своими религиозными товарищами, которые назвали ему бесчисленное количество мест, где евреям совсем нехорошо, куда надо бросить весь свой энергетический запал. Из сотен перечисленных географических точек он остановился на Бишкеке, так как услышал, что это столица Киргизии. А Абаз, с которым он разговаривал по кван… по телефону, именно из тех мест… И то, что Киргизия – часть бывшего Советского Союза, в котором он был рожден… А почему бы и нет?.. Может, Всевышний подталкивает его таким образом.

За завтраком, обстукивая ложечкой скорлупу куриного яйца, Абрам сообщил, что собирается открыть в Бишкеке новую синагогу.

Беня Мовшович поперхнулся:

– Это с какого перепугу?

На Фельдмана вопросительно глядело все семейство.

– Это у вас перепуг. У меня его нет.

– Подожди, Абраша, – с нежностью в голосе как к сумасшедшему обратился отец Рахили. – Что же тебя натолкнуло на такие… э… радикальные мысли?

– Этот вопрос изучался мною долго и тщательно. Я более не могу жить в таком избыточном комфорте, в котором сейчас обитаю, когда в мировом еврействе есть угнетенные и бедные и нет образованных личностей. Где малюсенькая община окружена воинствующими антисемитами, где еврея не берут на работу, а некоторых убивают!.. В каждом городе найдется пятачок, на котором процветает нацизм! Что Бухенвальд и Освенцим не в прошлом, а в настоящем рассыпаны по миру. И я, как сын родителей, чьими телами удобрили гречишные поля, должен потребовать ответа за это. Я Израиль! Я проповедую «око за око». Я должен внести свой вклад за то, что Всевышний даровал нам священные земли этой страны. Мне невозможно жить на земле, где есть хоть один страдающий еврей! – Абрам слишком сильно шмякнул ложкой по яйцу – так, что желток брызнул на лица всего семейства. Дети загоготали, считая желтые капли на братьях и сестрах, улыбающаяся Рахиль утирала их мордашки, и даже Мовшович усмехнулся, что словесный понос сумасшедшего зятя таким балаганом закончился. Он даже театрально похлопал.

– Браво, мой дорогой! Твоя речь изумительна по накалу страсти!

– Очаровательно, – поддержала его жена. – Вы, милый мой, были так сейчас похожи на Троцкого – просто копия! И Стасика Мовшовича напомнили, когда он за БАМ ратовал в колхозе, а потом поскользнулся и в выгребную яму упал. С головой!

Мовшович смутился:

– Зачем это сейчас, Белла?

– Ведь было?.. И никто тебе, кроме меня, руки не протянул, потому что ты был евреем. Так бы ты в говнищах и потоп Стасиком!

– Вот от тебя в Нинке столько грязи. Вот ведь рты у вас немытые!

– А сейчас ты целый Беньямин!

– А ну вас! – громко бросил приборы о тарелку Мовшович и ушел в свой кабинет.

– Несерьезность отношения к моему предприятию доказывает правильность направленности моих рассуждений и принципов! – дополнил Фельдман, пытаясь незаметно сплюнуть часть яичной скорлупы, застрявшей между губой и зубами.

– Замечательное начинание! – поддерживала теща. – И продолжайте, мой дорогой! Мы все еще будем вами гордиться. А как детям нужен отец-герой!

– Детям нужен отец! – заметила Рахиль. – Мертвый герой – пусть память о нем будет благословенна – козырь для любого патриотизма!

«Обалдел» – это не то слово и состояние, в которое вошел Фельдман. Супруга, много лет молчавшая, говорящая почти шепотом, признающая только мужнино мнение, без всяких там комментариев и поправок, вдруг выразилась в полный голос, с крепкой позицией о надобности героя в современном обществе. И смотрели ее печальные глаза богини не в пол, как ранее, а вперед. Так когда-то глядел на жизнь ее отец, Стасик Мовшович, комсомольский агитатор, верящий в социализм.

А Мовшович, так и не добравшийся до своего кабинета, подслушивающий на лестнице дискуссию, вдруг неожиданно для всех скатился с нее и, тряся пальцем, принялся обвинять зятя в насаждении в его доме коммунистической пропаганды! Поэтому Абрам когда-то и уговорил Мовшовича отдать дочь Нинку за этого выскочку американского.

– Он тоже коммунист? – поинтересовалась супруга.

– По крайне мере, сочувствующий! – взревел Мовшович. – И нечего рассуждать в моем доме! Не коммунисты его построили, а я, убежденный… – он вновь потряс пальцем, – сионист!

– Мама, – удивленно констатировала Рахиль, – папа выгоняет нас из дому!

– А что здесь странного? Что из говна Стасика вытащила моя семья – и прямо в Израиль. Из коммунистов в сионисты! А вас из Израиля – в говно колхозное!

Будь при нем пистолет, Мовшович мог бы и застрелиться. Его жена Белла обладала редкой способностью убеждать всех, что изнанка пальто вовсе не изнанка, а самый что ни на есть лицевой габардин. Еще Мовшович подумал о скором приезде неуправляемой Нинки и о том, что от гибели его не спасет даже приход Мессии.

– Пусть едут в свой Бишкек! – внезапно согласился Беньямин. – У них своя семья, и они вольны решать за себя!

– Не так смело! – внесла свои коррективы Белла. – Пусть сначала Абрам отправляется, обустроится на новом месте, подучит киргизский язык, найдёт Иешиву для деток – и Рахиль с потомством тотчас подъедут. Революционер, я вам скажу, дело одиночное, требующее стопроцентной отдачи, без оглядки на семью, чтобы не трястись за нее в страшный час расстрела!..

– Тьфу! – ударил по столу кулаком Мовшович. Его лицо налилось кровью, сосуды в глазах полопались, и он стал похож на быка, который наконец разглядел незащищенное место матадора. – Вы, Белла, дура! – Он всего лишь третий раз так грязно обругал свою жену, и все поняли, что папа сейчас не шутит. Что папа на грани. Папа может проклясть.

– Папочка! – нежно воскликнула Рахиль. – У тебя сердце!..

Белле от ужаса стало нехорошо, она по-советски попросила «срочно валидол». Еще она предупредила, что пожалуется раввину, на что Мовшович пригрозил сожрать раввина вместе с ней и синагогой, а потом пообещал Всевышнему выстроить три новые: одну в Бишкеке для Абрама, другие…

Фельдман по-солдатски, с полным решимости лицом, вышел из-за стола и направился в сторону апартаментов, которые занимала его семья.

– Абраша, ты куда? – прошептала Рахиль, до смерти перепуганная происходящим.

– Я иду собирать вещи, – не оборачиваясь, ответил Абрам Моисеевич. – Я завтра уезжаю в Бишкек. Один!

И Абрам Моисеевич уехал. Взял свой саквояж с луковичными часами и сел на пароход в сторону бывшего СССР.

Добравшись на перекладных до города Бишкека, бывшего Фрунзе, он нашел в поисковике адрес синагоги и прибыл туда, найдя учреждение очень милым, хоть и небогатым. Имелась небольшая община, и пожертвований хватало на все, в том числе и на поддержание малоимущих. Ему даже хотели было вручить две сумки: одну с сухими продуктами, другую с овощами и фруктами. Он категорически отказался и попросил о встрече с местным раввином и ему пошли навстречу, так как он говорил на интеллигентном хибру, а в Бишкеке никто в такой степени языком не владел. Идиш – куда не шло…

Раввин объяснил ему, что двадцать лет положил на общину, что стольких обрезал, постриг волос, отпраздновал бар-мицв и бат-митсв, переженил всех, так что…

– Вы не расстраивайтесь, рав Фельдман! В Киргизии куча городов, где есть евреев понемногу. Откроете синагогу, они подтянутся из разных мест, а вы их приобщите. А у нас хлеб с маслом уже имеется. Скоро сверху рыбки положим.

Фельдман не отчаивался, ткнул наугад пальцем в карту страны – и вышло ему путешествовать в город Кара-Болта. Что он и сделал, переночевав до утреннего поезда в гостевом доме при синагоге. Завтракая, он понимал, что в этом улье достаточно меда, чтобы прокормиться. Прав был раввин, что указал ему путь. Приятный человек. И правильный.

Сев в поезд, он понял, что хочет быть похожим на бишкекского ребе, а также не сомневался, что путь этот тернист и долог, но он его пройдет, и пусть Всевышний считает его дела, как хорошие, так и плохие.

Он поселился в гостинице, в простом номере, без всякой там кровати-кингсайз, стоячий душ имелся, и на письменном столе стояла кофемашина. Но капсул к ней оказалось, так как их почему-то вообще перестали завозить в Бишкек. Так объяснила ему русская горничная, предложив за двадцать долларов банку растворимого кофе.

«Однако», – подумал Фельдман. Но банку с кофейными гранулами купил.

– А сливок бы или молока?

– Этого сколько хотите! – обрадовалась горничная. – Только все молочное у нас козье или овечье.

Фельдмана чуть не вырвало. Он еще в некошерном детстве не переносил в молоке вкус козла, а потому сказал русской, что охотно приобрел бы коровьего молочка… И тут же треснул себя по лбу, вспомнив, что неизвестно где сделанное молоко трефное. Его нельзя принимать. Никакое!.. Давно Абрам не путешествовал туда, где надо всегда помнить о кашруте…

От молока отказались. Были потрачены деньги на перемену белья плюс еще пяток долларов на сваренные вкрутую яйца. Дело окончилось к всеобщему удовольствию, номер убран, время близилось к десяти, и будущий раввин направился в центральный банк города, надеясь отыскать в нем еврея и завязать общение с киргизскими иудеями.

Почему-то в лобби банка все были напряжены, глядели на него как на врага и все как один были в телогрейках, а на коротко стриженных головах – национальные головные уборы – калпаки. Все пили кофе из одинаковых белых чашек с надписью «Café». Наконец появился банковский клерк, узкоглазый, без калпака и телогрейки, в современном костюме и приветливый. Он внимательно оглядел Фельдмана и произнес:

– Шолом!

– Шолом и вам!

– Я наполовину киргиз, наполовину еврей – по маме.

– Отрадно это слышать! – добродушно отозвался Абрам. – Как здоровье семейства?

– Не жалуемся, – заулыбался в ответ клерк. – Так что бы вы хотели от нашего банка?

– Только не обижайтесь, – попросил Фельдман. – Но вы можете решать вопросы свыше ста тысяч долларов?

Все, кто сидел в зале, синхронно обернулись и застыли, переваривая услышанное.

Клерк знал свою клиентуру, приходящую попить на халяву машинного кофе, а заодно и присмотреть себе жирную курицу, чтобы за углом открутить ей башку и изъять наличные. Клерк во всех таких делах был в доле, еврейская мама здесь не играла роли первой скрипки, и молодой человек продолжил задавать вопросы:

– А какое все же дело вас интересует?

– Покупка недвижимости, желательно в центре города…

– Конечно решаю, – обрадовался мамин сын, чувствуя немалую прибыль. – И сколько примерно вам нужно квадратных метров?

– Где-то… Ну никак не меньше тысячи…

Киргизы, не скрываясь, хором громко охнули. Они видели в руке еврея саквояж и прикидывали сколько в нем стодолларовых пачек. Все подумали, что больше миллиона, а один оценил поклажу аж в миллиард. Восьмилетку не окончил и не знал, что миллион долларов в стодолларовых купюрах весит восемь килограммов. А значит, миллиард – восемь тонн. Вряд ли в саквояж поместится…

Молодой клерк, нажал на кнопку «стоп» – и камеры перестали писать происходящее.

Абрам Моисеевич задним местом чувствовал опасность, боялся ее, но всегда преодолевал страх, а потому научился избегать неприятностей. Он тотчас открыл саквояж, как бы специально отвернувшись от операциониста и дав возможность киргизам разглядеть содержимое. Первая книга Торы, запасные гольфы, тфилин, красные трусы…

Коллектив криминальных авторитетов опять в слаженном порыве разочарованно охнул и крикнул, замахав руками, призывая какую-то Гулайшу, чтобы та принесла всем кофе. Она в ответ заорала на киргизском, чтобы хари их треснули, побирушки и бакланы!.. И что если они присядут на кичу, кофе на халяву не попьют – не вода…

Неожиданно киргизы затихли. Даже Гулайша прервала свою ругань. Кто-то через стекло банка увидел притормозивший «Мерседес».

– Титановая башка! – зашушукались в зале, тотчас забыв про кофе. – Башка…

В зал зашел Протасов и недобро оглядел гостей банка, владельцем которого являлся. Что-то сказал на киргизском – и шобла местных преступников быстро потянулась к выходу.

– Быстрее! – Народ зашевелился, как положено, когда хозяин готов дать под зад коленом. Протасов сразу прошел к стойке, засунул под нее руку и нашел тумблер, включающий камеры, в положении «выключено». – После смены тебе сломают руки! – объявил он.

– Может, не надо так строго! – попросил Фельдман.

– Не надо! – взмолился молодой клерк. – Мне ими еще детей обнимать!

– А вы кто? – обернулся Протасов, но сей же час узнал переводчика Вольперта. Да и Фельдман сразу признал русского, подарившего без всякого пиара и мзды миру пчел.

– Вы как здесь? – радостно удивился Фельдман.

– Я здесь живу, – улыбнулся знакомому русский.

– А я тоже прибыл на жительство. Вот синагогу в вашем городе хочу открыть!

– Похвально, –Протасов протянул гостю руку. – Очень похвально. Я сам строитель в какой-то мере. И как поживает старик Вольперт?

– Я думаю, что очень хорошо! Он в наилучшем мире, вот уже несколько лет!

Казалось, Протасов искренне расстроился и даже предложил помянуть старика как положено:

– Вы мой гость! Я вас с супругой познакомлю! Непременно и сейчас же ко мне!

Абрам слегка покраснел, смущенный таким проявлением гостеприимства. Но, честно говоря, ему было приятно видеть в этой чужой стране пусть и не близкого, но знакомого человека, радующегося его появлению.

– С удовольствием! – принял приглашение будущий раввин.

Она оказалась сильно беременной. На ней был передник с красными маками. Она стряпала на кухне, вышла навстречу, стряхивая с ладоней муку, медленно оседающую к полу в свете лучей обеденного солнца. В ее глазах просветлело, когда она поняла, что в гостях человек неместный, прибывший издалека, и может, никаких сложных разговоров не случится, а она с удовольствием послушает международные новости.

– Вам же по вере не все можно есть? – уточнил Протасов.

– Не беспокойтесь! Совершенно не стоит об этом волноваться! Я поел в гостинице…

– Моя жена – волшебница на кухне! Как и во всем остальном!

Абрам, пока рассаживались, рассматривал изнутри маленький домик Протасова – и не вязался у него в голове элитный «Мерседес» и ужас в глазах местного населения со скромным даже для простолюдина жильем. Было в домишке невероятно чисто, будто в больничной палате. Побеленные стены, стол с белой скатертью, самовар и кроватка-люлька на скорое будущее… Никаких фотографий, искусства на стенах – только стопка книг в гостиной.

– Вы рыбу любите? Вам же рыбу можно?

– Только с чешуёй!

Она удивилась: прямо с чешуей жарить?!

Абрам захохотал и пояснил, что ему можно рыбу, у которой есть чешуя. Конечно, ее перед приготовлением счищают.

– А есть рыба без чешуи? – опять удивилась она.

– Сто видов! – взмахнул руками Абрам. – Осетрина, угорь и… Всех не перечислишь!

– А нам сазанов прислали! – похвастался Протасов. – Крупных, как… – он не нашелся, с кем или с чем сравнить, и сказал просто: – Огромных! У них каждая чешуйка с ноготь большого пальца!.. Прудов и озер у нас здесь в достатке. Правда, все больше искусственных!

За столом, под рюмочку настоящей русской водки «Белая березка», он поведал о своем желании, чтобы все жили в мире, особенно его собратья по происхождению и вере:

– Им очень достаётся!

Выпили. Затем выпили под простые соленые огурцы за то, что они дважды соотечественники.

– За Родину! – произнес тост Протасов.

– За Родину! – ответил Фельдман и добавил: – За Родину, которой больше нет!

Она принесла зажаренных в масле сазанов, к ним рассыпчатую картошку, да и всякой зелени было предостаточно. Поглядела на мужчин, села на край стула, чтобы, если что, тотчас отлучиться на кухню.

– Я сметанкой помажу, – объявил Протасов. – Сметана здесь… У соседки берем, сама делает!

– А вам и сметану нельзя? – еще более удивилась она.

Но вместе с удивлением и присутствием за столом казалось, что женщина ощущает себя одновременно и в другом измерении, так, во всяком случае, определил Абрам Моисеевич. Он отлично знал это другое измерение, насмотревшись на Рахиль, беременную их первенцем. Он понимал, что женщина живет в реальном мире только малой частью своей, что истинный мир – внутри ее живота, в котором плещется сейчас младенец, пока умеющий разговаривать с Богом… Женщина как бы продолжает любить своего мужа, но бы ей хотелось отстраниться от него совсем. Она и отстранилась незримо… Если бы Абрам не изучал сотни умных книг, во многих из которых имелся подход к этой теме и тысячелетние знания, он бы, вероятно, сошел с ума оттого, как отстраненна от него была его жена Рахиль. Конечно, он бы испугался, что теряет ее, что нет любви в ее сердце к мужу своему… Одновременно с этими воспоминаниями Фельдман видел в этом брутальном русском совсем крохотное беспокойство на ту же тему, но казалось, что он также упрежден о том, что будет, а потому готов к наступающему.

Они выпили еще – за мир во всем мире. Поели сазана, и Фельдман подумал о том, что лет сто не ел речной рыбы, с Михайловска. Да и то там плотва да карась. Остальное все мужики выловили или предприятия потравили отходами.

– Бесподобная рыба! – восхитился гость.

Она улыбнулась, слегка приоткрыв рот, из которого заструилось то невидимое, во все времена сводящее с ума и военных, и гражданских, генералов и министров, даже соблюдающих евреев, имеющих своих цариц с родными молекулами, а в придачу царевен и царевичей. Абрам почувствовал неладное сначала телом, а потом и головой. Он тотчас понял, что у этой женщины нет национальности, как нет и веры, она жива лишь неземным инстинктом и божественным происхождением. С ней, как и с ее еще нерожденным ребенком, говорит Всевышний. Но она не слышит Его – или не хочет слышать. Ей достаточно заливистого смеха крохотного сазанчика, плавающего сейчас в водах ее океана. Она как-нибудь потом наговорится со Всевышним. Он читал о такой женщине, жившей тысячелетия назад, в книге, которая была в иешиве под запретом. Речь шла о белокожей царице Клеопатре, правящей Египтом. Из истории они, конечно, знали и о царице, и о Риме, о сбежавшем в Египет Марке Антонии, но о том, как влекла царица Клеопатра всех мужчин, убивая их, или живя с ними, им было неведомо – такие книги считались уж очень отвлекающими от праведной жизни.

– Марк тоже недолго наслаждался ею! – вслух сказал Абрам.

– Что? – спросил Протасов.

– Что? – спросила она.

Когда Протасов пришел в себя, то сквозь проступающее утро увидел Абаза, который сидел к нему спиной и смотрел в небо с тускнеющими звездами. Он что-то держал в руке, слегка светящееся, и казалось, что человек медитирует. Неподалеку от него, на дереве, на большом суку, расположились ангелы и вновь чирикали о чем-то веселом. Протасов обернулся на шум и нашел своего конька со сломанной шеей, хрипящим и глядящим на своего хозяина, будто говоря ему: «Я не хочу умирать! Сделай что-нибудь. Я служил тебе верой и правдой. Мне очень больно!»

– Положи ему руку на шею! – сказал Абаз.

Протасов подчинился, и Конек, под теплой рукой вдохнул три раза, затем, выдохнув, закрыл глаза и улетел в свой лошадиный рай. Протасов почти заплакал, но взял себя в руки. Зато закричал во всю младенческую мощь новорожденный, который был не кормлен и не мыт… Рядом валялся теперь уже в прямом смысле падший ангел и делал вид, что он умер как и этот уродливый мерин.

– Тоже того, – констатировал Протасов, на что Абаз высказался о немедленных похоронах крылатого, встал и отвалил с земли большой камень, сказав, что ангел будет похоронен под ним.

– А то его сожрут дикие животные!

Ангел с причиндалами притворялся до последнего. Его голова болталась, когда Абаз нес на ладони его тело. Он даже пустил посмертную слюнку для правдоподобия. Его недвижимое тело уложили в ямку, и Абаз уже намеревался укрыть его вечным одеялом, подняв камень над головой, как трупик вдруг разразился матерной бранью!

– Вы, пидарасы, мучаете меня! Ишь, блядь, заковали в цепи. И что тут? Подумаешь, козу трахнул – кто там без греха, уебаны?!

– Предлагаешь бросить в тебя камень? – уточнил Абаз и напряг мышцы.

– Прости, меня великодушный! – вскочил бородатый ангел и приник к ноге Абаза, гладя ее своим маленькими кривыми ручками. – Не вели казнить, гимн сердца моего, оставь жизнь! Попутал я тут с христианством! – кружил вокруг ноги будто вокруг пилона мерзопакостник.

– Ты же вечный! – засмеялся Абаз.

– Но боль чувствую! А каково это – камнем с двух метров!.. Садист!..

Абаз оборотился к Протасову:

– Времени мало. Эти, – он указал на воркующих ангелочков, – и этот… Короче, отпускаю вас! Летите, куда вам положено. Все, что вы могли сделать, уже сделано!

Парочка безмозглых вспорхнула и тут же растворилась в воздухе.

– Сними цепь, варвар! – взмолился скотоложец.

– Потерпишь! Или под камень?

Ангел тяжело оторвался от земли, с трудом набирая высоту, вскричал «ебать-колотить!», а потом, как и двое предыдущих, исчез в теплом воздухе, а цепь с тяжелым замком рухнула с высоты.

– Ух ты, – удивился Протасов.

– Туда даже носки взять не получится!.. – сказал Абаз. – Коня твоего, вернее тушу его, оставим здесь, так как яму рыть времени нет. Мы и так опаздываем. И зверь покормится какой…

Они оказались возле протасовского дома, и тотчас подошла и врач-гинеколог.

– Подведете меня под статью! – злилась врачиха. Но после получения пачки долларов решилась окончательно.

Абаз тронул губки новорожденного, чтобы тот невзначай не заплакал. Они тихо вошли в дом, пока совсем не рассвело. Она спала на спине, обнимая свой живот, и улыбалась. Абаз и ее губы потрогал пальцами, но коротко прикоснулся. Акушерка раскрыла сумку и вытащила из нее все необходимые инструменты. Из бутылки с амниотической жидкостью она полила ее простыни и еще вокруг на полу. В небольшом термосе хранился чужой послед – вдруг понадобится для реалистичности эпизода. Мужчины вышли во влажное утро и покурили бы, если бы курили.

А потом она закричала, словно взвыла от какой-то ужасающей беды, и из дома завопила врач:

– Товарищ! Товарищ санитар!.. Прошу скорее сюда! А папаша остается на улице!

– Ах да, – спохватился Абаз и вошел в дом, где она прижимала дите к груди и шептала, что он не дышит и не кричит… Молодой человек склонился над тельцем новорожденного и пощекотал его в подмышке. Тот тотчас заорал и пустил струю.

Она смеялась и плакала одновременно, и пока детеныш присасывался вантузом к груди, акушерка все давила ей на живот и приговаривала:

– Давая, милая, сдувайся! Сейчас еще последик родим. В нем клеточки стволовые. Мы их заморозим на будущее.

И она старалась изо всех сил. Ощущение счастья стерло ее прошлую жизнь, будто бездарный короткометражный фильм. Она надавливала на грудь, пытаясь выдавить из нее каплю молока для сына.

– Рано еще, мамаша! – объясняла акушерка. – Пока только молозиво. Все встанет на свои места… А вот и последик вышел!

Когда Протасов вошел в дом, она даже не взглянула на него.

Все как положено, решил молодой отец, держа себя в руках. А через минуту люди с раскосыми глазами, в калпаках, привезли целый грузовик цветов. Только одни розы не получилось привезти. Во всем городе такого количества не имелось, но разбавили гладиолусами, ромашками, тюльпанами и всем чем было можно! Сгрузили прямо перед дверью, чтобы ей видно было, и она заулыбалась многоцветию, вторящему ее салюту эмоций.

Она увидела его, разглядела рубленное топором лицо, битую мятую лысую голову и прошептала одними губами:

– Спасибо.

Он отвернулся и впервые в жизни слезы текли из его глаз полноводными реками, а он не мог их удержать, даже не пытался. И текла вместе со слезами его предыдущая жизнь, со всполохами воспоминаний, пока не вытекла и глаза не высохли. Сделать человека счастливым, не требуя того же для себя, тоже серьезный поступок. Безусловная любовь…

– Я ухожу! – выдернул Протасова из рефлексий, смешанных с каким-то болезненным счастьем, Абаз. – Ты тут во всем сам разберешься. Просто не будет!

– Почему не останешься?

– Дела. Да и зачем? Вам без меня плохо?

Он ушел через сад, сорвав на прощание медовую грушу. Казалось, что фигура его растворилась в наступившем утре, будто он сам, как его ангелы, куда-то переместился в неизвестное.

Они остались вдвоем. Он достраивал железную дорогу, а она вскармливала маленького Сашу.