Феликс убил Лару

4.

Абаз жил себе поживал, и все у него было тихо и просто. И одиночество, и белое солнце степи светило только ему и немолодому ослу по имени Урюк. Впрочем, одиночество не беспокоило мальчика, он и не ведал о нем. Да и осел тоже – было бы что пожевать.

В один из обычных дней молодой человек заглянул на погибшую пасеку и произнес нараспев что-то невнятное. Останки медового дела – всякая пчелиная утварь, стенки домиков, пустые ссохшиеся соты, сквозь которые уже начала прорастать скудная трава, – все валялось повсюду поломанное и порушенное. Откопал Абаз и личный дымарь своего дяди. Отер его рукавом, как будто хотел джинна вызвать. Увидел в очищенном металле прибора свое отражение – и решил пасеку заново построить.

Инструмента в брошенном ауле оставалось предостаточно, и молодой человек начал работу. Он все время что-то подвывал себе под нос и, не глядя на масштабы восстановления, трудился неспешно, рутинно. Жары и холодных вечеров не чувствовал.

Тому, кто делает, помогают небеса. Работа шла малопомалу, шакалы по-прежнему таскали ему свежую убоину, и уже через месяц первые двадцать ульев были сколочены и отреставрированы. Абаз покрасил их в голубой цвет и иногда глядел на ангелов. Все же его смущал рукокрылый с хозяйством между ног. Последним Абаз начистил дядин дымарь, раздул угли и подымил для пробы над ульями.

По вечерам он по-прежнему играл на комузе, но музыка его уже не была столь печальной, в ней появились нотки радости…

Абаз нашел деньги. Пару недель назад он наткнулся на них под развалами своей старой юрты, под пыльным матрасом дяди Арыка. Много пачек. Видимо, приворовывал пасечник щедро… Племянник совсем не помнил, что такое деньги, или вовсе не знал, но ангелы были посланы на все случаи жизни и почти по Марксу вложили в чистые мозги Абаза, что эти бумажки являются посредником между обменом товарами.

Улья и мед. Пчелы необходимы, матка, трутни… Наитие и что-то высокое, повыше ангелов, сообщало молодому человеку, что нужно все собрать, все сложить правильно, чтобы заселить маленький пчелиный городок, чтобы он гудел здоровым роем и мед лился рекой.

Во сне ему явился ночью отец и открыл сыну, что первые ульи привез и поставил некий русский по фамилии Протасов. Еще отец сказал, что мужик был родом из-под Вологды, из села Колья или Стольня. Больше отец ничего не сообщил, но велел слабоумному сыну отправляться в Россию искать Протасова по адресу.

«Покупать пчел надо! – последним наказал. – Мозги включи, сынок!»

Юноша собрал вещички на смену, подвесил на осла жбан с водой, сел на него и поехал в сторону России.

Осел Урюк в город Кара-Болта не спешил, он не стремился походить на скакуна, да и Абаз существовал в каком-то своем тягучем ритме, потихоньку глотал воду и слушал жаворонков… Ехали до города месяц…

Молодому идиоту тщетно пытались объяснить, что без паспорта никуда нельзя. Это раньше Кыргызстан был частью СССР, а сейчас бывшая республика живет самостоятельно, под управлением товарища Президента Вольфганга Шнеллера. Хорошо живет. И зачем идиоту в Россию, там же холодно. А где холодно – потребны мозги. А как безмозглому киргизу в России выжить?

Красивого печальным образом своим Абаза приютил станционный смотритель Джамал, который сжалился над человеком с недостатком серого вещества и отвел его в железнодорожный домик в тупичке, чтобы напоить чаем и угостить баранками с русским названием «Московские». Даже идиотам надо помогать. Аллах зачтет.

– Баранки «Московские» – ухмыльнулся станционный смотритель, – а самой Москвы уже нет. И Кремля как не бывало.

Чай он наливал в кружки из медного чайника и рассказывал, глядя в пустые печальные глаза, что этой чайной принадлежности лет триста. Даже сосед, любитель старины, грузин Дато предлагал за него пусть и старенький, но рабочий мопед с небольшим пробегом.

– Кремль? – с трудом повторил юноша.

Смотритель хотел объяснить, но только и смог сказать, что «это красиво».

– Как чайник мой… Уничтожили, так сказать, Кремль, – подытожил Джамал, подливая гостю чай. – Застрелили красоту!.. Война, говорят, была… Кажется, называется Однодневная… Еще чаю долить?.. И за день этот самый Кремль поломали…Так говорят…

– В Россию, – промычал Абаз.

Джамал помялся и выразил сомнения по поводу существования этой России. Ни в газетах, ни по телевизору про Россию много лет не рассказывали. Полная тишина. Но иногда коротко говорили про русские независимые области, воюющие между собой, а про страну такую даже не шепчутся.

– Шайтан их разберет. Или цензура, брат… Главное – не обоссысь здесь! – Джамал указал гостю на нужник, и пока тот облегчался, набрал на телефоне номер начальника станции – и заговорил по-русски. – Товарищ начальник станции!.. Это Джамал, который на тринадцатой ветке отрабатывает. У меня тут мальчик-идиот, он из дальнего аула, очень издалека, все в Россию просится, а документов нет никаких. Есть ли, товарищ Протасов возможность помочь юноше обрести для мозгов покой? В дом определить социальный?

Абаз, услышав фамилию «Протасов», пустил струю мимо ведра и штаны замочил. Так и вышел из нужника в срамном виде.

– Еще и обоссался…

Начальник станции Протасов забрал Абаза из домика смотрителя и усадил в автомобиль:

– Ко мне обедать поедем! А уж потом…

У Протасова дома хозяйничала еще молодая, гладкая и ладная жена Ольга, с высокой копной волос по моде. Она устроила все на столе красиво и улыбалась красиво, показывая белые зубы. Лишь одного, сбоку вишнёвого рта, не хватало.

– Не волнуйся! Не бью я ее. Камешек кто-то ради забавы в плов положил. На следующей неделе вставим…

Женщина поставила на стол пельмени и квашеную капусту.

Абаз не знал, что это за еда. Он толком и не помнил про человеческую еду. Что-то мелькало крайне редко в мозгу: аульная шурпа – густая, пахучая, сытная. А про шашлык, который раньше в семье готовили на саксауле, про плов, с горкой бараньего мяса на верхушке риса забыл; вспоминались только тушканчики и жаренные на костре зайцы. А про личную тарелку и вилку он не ведал вовсе… Выудил из общей миски пальцами капусту и в рот положил, зачавкал, как раньше чабаны делали, затем, обжигая пальцы, отправил в рот пельмень.

Она так тихо смеялась, прикрывая рот ладошкой, как ангел, как мама Сауле, а муж обнимал ее за плечи… Абаз вдруг впервые наяву, не во снах, вспомнил мать свою и отца Бекжана.

– Эмне болду айылга? – по-киргизски спросил Протасов. – Что с аулом?

– Смерть, – ответил молодой человек. – Өлүм… Аарылар… Чакалдар… Өрүк, Колья…

– Какие Колья? – насторожился Протасов.

– Вологда… – тоже по-русски произнес Абаз.

Умей Алтымбеков – крупнейший авторитет всего Кыргызстана – жил в лучшем доме Кара-Болта, окруженного садами, бахчами с арбузами и дынями, с левого бока озеро блестело, заполненное рыбой, которая плескалась под вечер и била хвостом на утренней зорьке. Плохо то, что Астрахань, откуда ему цистернами завозили будущий улов для забавы знатных гостей, теперь лежала в руинах, и Умею приходилось вести переговоры с финнами, торгующими дороже и все в белую.

– Эвросоюз! – оправдывался финский партнер Юкка Милтонен.

В Кара-Болта наполовину киргизу, наполовину китайцу принадлежали все значимые бизнес-структуры, и в Бишкеке он тоже был хозяином. И вокзал, на котором работал Протасов, тоже крышевал он. У Умея имелись и развлекательные учреждения культуры, где вокруг шестов крутили голыми задницами, трясли грудями двадцать представительниц разных народов, от русских, самых дешевых и голимых, до удмурток, чьи упругие ягодицы стоили хорошенького корешка женьшеня, все урожаи которого, разумеется, контролировал в Азии Умей.

Все нравилось в этой жизни бандиту. Любил он новое время и существовать в нем на полную. Нравилось наказывать строптивых коммерсов, засыпая их голые ступни в тазу с водой хорошего качества цементом, марки 400, и ждать пока смесь намертво схватится за лодыжки. Потом жертв с помощью крана опускали в озеро и после последних пузырей называли «водорослями». Их колышущиеся тела постепенно обгладывала многочисленная рыбья порода, и киргизский бандит представлял, как какой-нибудь гостивший у него мэр средней руки, с дородной женой и толстыми детишками, едят этакого могучего сазана, отожравшегося человечьей плотью.. Сам Умей тоже очень любил рыбу из своего озера, хвастал про нее:

– С сахаринкой!

Женщин Умей Алымбеков убивал изысканно. Приводил дамочку, которая, например, не желала после смерти мужа отдавать авторитету бизнес за копейки, в свое лучшее заведение «Платина», дизайнером которого был самый известный бельгийский художник Анри Дюбуа – кстати, бесследно пропавший на сайгачьей охоте. Приводил, казалось, на примирение, сажая за общий стол с самыми богатыми и властными людьми Азии. Он накрывал самый богатый стол в VIP’е – с тремя килограммами белужьей икры по центру, кричал театрально, чтобы эту протухшую дрянь тотчас заменили, что в белужьих яйцах главное – ледяная слеза!!!

– А где слеза?! – театрально возмущался герой. – Где эта слезная льдинка Кая?!

Здесь и мясные лакомства, например тот же сайгачонок молодой, приготовленный испанским шефом Хуаном Риполем с «Мишленом» на колпаке, в бруснично-клюквенном соусе: натереть почти готового дижонской горчицей, а потом опять в печь, уже до корочки, и уже под вилочку – хрустииит!.. А бешбармак с ягнячьими бубенчиками, с запахами самой прекрасной женщины в мире – или же мужчины: смотря какому полу подавали блюдо.

Сладкое, он же десерт, кто до него добирался, поражало воображение. Лебеди из нежнейшего безе, укрытые заварным кремом в виде нежных перышек, с клювиками из спелых клубничин плыли по реке из крюшона. Сотни видов крошечных пирожных – с орешками, молодым изюмом, цукатами, крем-брюле, карамель, тирамису…

А для самых важных гостей в апофеозе гастрономического разврата под бравурный марш Моцарта из середины стола, медленно, степенно выезжал полутораметровый шоколадный член, поражающий своей натуралистичностью и монументальностью, и выстреливал фаллос пенным шампанским в хрустальную люстру Людовика Четырнадцатого аж дюжиной бутылок Cristal Rose – не сам, конечно, а с помощью спрятанных под полом насосов и людишек обученных…

Аплодисменты, крики «браво!» – все овации хозяину Умею, одетому в элегантный белый смокинг. Визги женщин бальзаковского возраста. Ведущий оглашает басом, что это член самого Отелло! Мавра! Великого воина! И что извергся он, дабы посеять мощь в киргизский народ, а Россию – в жопууууу! И опять кричат «брависсимо!»! Да здравствует Шекспир!

– Орусиянын өлүмү! – истошно кричал кто-то, что означало «Смерть России!» –Орусиянын өлүмү!

Так вот, Умей убивал женщин просто и нежно. Сидя с жертвой уже наедине в маленьком зале, он вызывал официанта. Тот прибывал с подносом, заставленным алкогольной смесью Б-52, двадцать порций в четыре рядочка.

– Хочу, чтобы ты попробовала! – предлагал Умей и поджигал в рюмках жидкость.

Некоторые говорили, что вовсе не пьют, многие понимали, что приведены на смерть, несмотря на их вооруженную охрану, неподалеку, и пили горящий напиток, и в одной из рюмок всегда была капля концентрированного яда из «лютика едкого», который произрастает, кажется, на любом дворе мира.

Умей честно предупреждал о смертельном яде, показывал на телефоне фотографию этого лютика, уведомлял, что охрана нейтрализована, честно признавался, что убьет смелую женщину по любому, но если жертве удастся выпить хотя бы десять шотов и не умереть, то он пленницу отпустит – слово Умея Алымбекова. В придачу он выуживал из кармана черный бархатный мешочек, разматывал веревочку и выпускал на алую скатерть полукилограммовый круглый топаз «Копакабана», который катился по столу и сиял на всю комнату нимбом всему мирозданию.

Ни одна женщина в эти мгновения, не могла совладать с биением сердца. Уж Умей навидался достаточно. Обычно ладошка машинально тянулась к редкому камню, но хозяин указывал коротким пальцем на поднос с горящим напитком и говорил:

– Еще двенадцать!

А она уже в подпитии, мозг не верит в предстоящую смерть, топаз лежит совсем рядом, ей хорошо, она уже испытывает к Умею некоторые интимные желания, улыбается призывно, а он пальцем тычет на алкоголь – пей, дорогая, пей, дерзкая – и бесценный топаз «Копакабана» перекочует к тебе… Она просится танцевать, он ей великодушно позволяет, и она неуклюже оголяет свой целлюлит на стриптизерском пилоне, вызывая у бандита рвотный рефлекс… Потом еще два-три шота сильного алкоголя превращали психику жертвы в упоенность одним моментом, так кролик смотрит на удава, а Умея – в очень жестокого убийцу. Он не дожидался пока она выпьет из рюмки с ядом. Идея была в другом, совсем лишенная изящества. Умей отправлял «Копакабану» обратно в мешочек и подходил к жертве сзади…

Он избивал ее бархатным мешком с топазом внутри словно биллиардным шаром, рычал и ревел зверем, проламывая кости черепа. От ударов летели в разные стороны мозги, крошились зубы. Ее мозг уже не воспринимал будущую смерть, она выла по-собачьи, блевала кровью. Ему надоедало, и он отправлял ее в вечный сон ударом топаза в висок…

Надо отдать должное Умею: весь окровавленный, в белом фраке с пятнами крови и мозгового вещества на ткани, тяжело дышащий, как после сражения с монголами, он падал в кресло и допивал оставшиеся Б-52 – разумеется, оставляя на подносе лишь одну рюмку: с лютиком. Ему везло как никому, так как он оставался живым, а аттракцион не менял. Этакая киргизская рулетка.

Что связывало Протасова с Умеем – никто не скажет. Даже они сами. Когда Протасов исчез из аула, Умею было лет всего ничего. Может, четырнадцать-пятнадцать. Пацанские разборки, хулиганка, тырили все, что плохо лежало… Уже позже, в области, его взяли на разбое с особо тяжкими, и отправился Умей в мордовскую колонию на восемь лет… Сидел непокорным, от звонка до звонка, но больше не попадался – стал умным, осторожным и хитрым, как снежный барс.

Развился как криминальный авторитет в области быстро, к двадцати пяти подмял под себя разрозненные банды из татов, казахов и китайцев. Коррумпировал местные власти и присел на госзаказы. Тащил газовую трубу, сам же ее и производил, а вот до самого газа дотянуться не мог. Оказались люди поумнее и опытнее, что его самолюбие отвергало, призывая пробиваться на первое место.

Они встретились в шашлычной за городом. Место было убогое, устроено для дальнобойщиков, и Умей от соседства с водилами и дизельной вони радости не испытывал.

Протасов пришел не один, привел с собой подростка.

– А этот зачем? – недовольным голосом спросил Умей, перекатывая между пальцами нефритовые четки и хлопая маленькими глазками. – У нас все по вокзалу ровно… – резюмировал Умей. – Или…

– Ровно, – подтвердил Протасов.

– Чего хочешь?

– Дело тут такое странное. Ты на пацана не гляди и не бойся. Он слегка убогий и почти не говорит.

– Ха-ха-ха! – театрально заржал Умей. – Да, парень ты смелый!

Протасов кивнул и тоже хохотнул:

– Мальчишка этот – из твоего родного аула!

– Э-э-э, земляк, однако…

– Хочет он там пасеку медовую восстановить…

– Где я – а где пасека? – удивился авторитет.

– Родной аул! – настаивал Протасов.

– Ты меня, Олежа, на сентимент не разводи! – ответил Умей и позвал хозяина кафе. Подбежал маленький согбенный таджик и как нашкодивший пес застыл в поклоне. – Знаешь меня? – Таджик в ответ пропищал что-то нечленораздельное. – Так вот, мальчишку накорми! И не кошатиной, а сейчас тебе мой охранник мясо принесет из машины, овощи хорошие… Мальчик родом из моего аула! Родственник.

– Понял, понял! – кланялся хозяин. – Все в лучшем виде сделаем…

– На хер мне пасека? – поинтересовался Умей. – Я поклялся туда не возвращаться! Проклятое место. Тем более место твоего имени.

– Тебе же и аул, и весь район принадлежит. Без твоего слова никто даже разрешения не выпишет!

– Это правда, – заулыбался Умей. – Научился ты, Олежа, азиатской дипломатии! Лизнул туда, куда надо!

– Не первый десяток лет живу! Только не лизнул, а наждачкой провел.

– Плохо, что русский ты. Был бы хоть иранец, что ли… Русский сейчас не катит… Русский – говно!.. А где пчел возьмете?

– Найдем, – пообещал Протасов.

– Так нет их: твои русский братки ракетами побросали, а в них что-то непригодное для пчел оказалось. Один из технологических революционеров, правда, пообещал популяцию восстановить с помощью искусственного интеллекта. Так обещать – одно, а сделать…

– Будут у нас пчелы, – уперся Протасов. Его лысая, вся во вмятинах круглая голова покраснела на солнце. – Если пасеку восстановим – это поболее будет, чем женьшень твой!

– И откуда знаешь, что у меня корешки?

– Вселенная доложила!

– Дерзкий ты, Олежа! – Умей разглядывал, как ест Абаз, и вспоминал себя, каким был лет двадцать назад. Всегда жрать хотел, думал только о еде. – А все потому, что по войнам нашлялся! Война человека хитрым и злым делает. И дерзким… Кока-колы принеси! – крикнул охраннику.

– У тебя тоже войны здесь предостаточно было. Ты тоже злой и дерзкий… Я золото нашел там, где и никто не подозревал. Даже бельгийские геологи обосрались.

– Нравишься ты мне, Протасов, за прямоту. Когданибудь из-за нее погибнешь.

– Давай не сегодня. – Протасов достал из кармана платок и вытер обритую, помятую, всю в шрамах голову. – Поможешь?

– Найдете пчел: мне восемьдесят процентов – вам двадцать.

– Пятьдесят на пятьдесят.

– Борзеешь, капитан Советской армии!.. А на кого вокзал оставишь? Ты им уже лет восемь управляешь?

– Девять… Жена лучше меня все знает.

– Да, – согласился Умей. – Ольга женщина серьезная. Я помню, как она рассчитывалась со мной за вокзал самородками. Взять золотишка мог просто так, ты знаешь, и – камнем по затылку. Но что-то в ней было такое… – Умей коротко отправился в прошлое, отчего лицо его сделалось почти человеческим.

– Это моя жена, – напомнил Протасов.

– Эх, Олежа… Живи со своей русской женой, радуйся. Мне с русской не по понятиям. Не простят. Да и девять лет назад это было… Я к молоденьким привык!

– Так что, договорились?

– Тебе верю, – согласился Умей и, звучно рыгнув газами от кока-колы, утер рот. – Мне бы эти газы – да в мою трубу к казахам. Я и из другого места могу газануть! – и заржал так громко, что хозяин-таджик, старенький, со слабыми сфинктерами в теле, пару капель из крана выпустил. – Езжайте, дам вам подорожную! Все будет чики-пики! Но смотри, Олежа, Умея еще никто не кидал! – Встал из-за стола, потрепал Абаза по волосам, затем больно ущипнул за мочку уха. Молодой человек чуть было не подавился маринованным чесноком и произнес что-то грубое, нечленораздельное.

– Ты тоже дерзкий! – констатировал авторитет. – Мне нравится. Может, и срастется что-то. – Хотя в пчел он вообще не верил.

И поехали Протасов с Абазом в аул. Олег – на своем Коньке, а Абаз подле – на старом ослике Урюке. Как, спрашивается, они понимали друг друга и общались? Абаз подвывал нечленораздельно, а Протасов в том же роде отвечал.

– Иэфоуи?

– Иименоууу…

Если перевести с ангельского на человеческий, то Абаз спрашивал Протасова, как звать его коня.

– Горбунок.

– Старый конь.

– Так и твой осел в последнем своем пути.

Вечерело. Пели свои прощальные на сегодня песни птицы, и Абаз подпевал – чисто и красиво.

– Хочешь, полетим? – спросил Протасов Абаза. – А то месяц ехать.

Абаз ничуть не удивился такому предложению:

– А твой конь еще может?

Протасов улыбнулся, показав свою настоящую улыбку, будто радостный трехлетний ребенок – счастливый, еще не живший внешним миром.

– Может, он еще и твоего осла научит.

Горбунок и Урюк потерлись губами об уши друг друга, затем разбежались, кто как мог – да и полетели в ночное небо. И еще долго из-под луны степи слушали звонкий смех Абаза, и осел от ужаса кричал «Иа!».