Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века

Глава 8. Тюремная одиссея генерала Миллера и судьбы его похитителей

Вечером 23 сентября 1937 года генерал Миллер, согласно его письменным показаниям, пришел в себя уже на борту парохода «Мария Ульянова», следовавшего в Советский Союз. 29 сентября 1937 года корабль прибыл в Ленинград. Уже неоднократно упоминавшийся ранее полковник СВР В.Н. Карпов в 1998 году утверждал, что в городе на Неве над Е.К. Миллером состоялся суд, приговоривший его к расстрелу^{820}.[54] В действительности в Ленинграде председателя РОВСа ждал тюремный эскорт, и он был немедленно отправлен в Москву. Так, накануне своего 70-летия генерал Миллер становится секретным узником внутренней тюрьмы на Лубянке под номером 110 и под именем Петра Васильевича Иванова. По прибытии генерала в Москву начинаются его допросы на Лубянке. Следователем по его делу был Н.П. Власов.

В выцветшей от времени папке с надписью «Материалы на Миллера Е.» (с пометкой «Материал передал 5 марта 1949 г. Абакумову» и подписью, весьма напоминающей автограф Л.П. Берии), с которой автор двадцать лет назад ознакомился в Центральном архиве Федеральной службы безопасности, 29 листов большого размера, исписанных мелким почерком с обеих сторон, — письма генерала Миллера жене, генералу Кусонскому, предназначенные для отправки в Париж, показания председателя РОВСа, данные следователю, его письма наркому внутренних дел Н.И. Ежову, митрополиту московскому Сергию и некоторые другие материалы.

Документы эти поистине уникальны. Они позволяют воссоздать облик генерала Миллера в период тяжелых для него испытаний, оценить его поведение в тюрьме, понять его тревоги и надежды. Эти материалы дают возможность глазами генерала взглянуть на процессы, происходившие в Русском Обще-Воинском Союзе и в эмиграции в целом, сопоставить жизнь за рубежом и в СССР. Здесь же содержится и письмо генерала Скоблина одному из своих руководителей в НКВД. Анализ всей совокупности указанных документов в сопоставлении с другими дает возможность лучше понять, какие мысли и намерения вынашивало в отношении него руководство этого ведомства.

Уже в ходе, вероятно, первой встречи со следователем Власовым 30 сентября 1937 года Миллер передал ему письмо для своей жены с просьбой направить адресату. В этом письме жене, которую он ласково и по-домашнему именовал «Тата» (напомним, что ее звали Наталья Николаевна), генерал писал, что не может ей сообщить, где он, но подчеркивал, что «после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром», он жив и здоров, физически чувствует себя хорошо. «Как и что со мной случилось, что я очень неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее продолжительном отсутствии, — писал Миллер, — Бог даст когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя посколько возможно возьми себя в руки, успокойся и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится». Впрочем, содержавшаяся в письме фраза, что он «проездом видел знакомые места», не оставляет сомнений, что он таким образом ясно давал понять, что находится в СССР.

В письме генерала содержится любопытная фраза: «Мне передали, что дня два после моего исчезновения Тебе была послана телеграмма из Парижа, что я жив и здоров, правда без подписи, чтобы Тебя успокоить». Миллер писал, что обращаются с ним «очень хорошо, кормят отлично». Сообщая, что вышел из Управления (РОВСа) в Париже без пальто, предполагая черед полтора часа вернуться, генерал добавлял, что здесь ему «дали новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки». Он слал приветы детям и внукам, высказывал надежду, что сможет указать адрес, по которому жена может писать ему. Все его письмо пронизано беспокойством за жену и семью и надеждой, что когда-либо им все-таки удастся встретиться. Трудно сказать, надеялся ли генерал Миллер на это в самом деле или только хотел таким образом успокоить жену и семью. Но, возможно, он все-таки предполагал, что ему удастся каким-то образом поддерживать письменную связь с родными.

29–30 сентября датируется письмо Миллера, адресованное генералу Кусонскому, но, видимо, оно писалось чуть раньше, ибо автор отмечал, что прошла почти неделя после их прощания, а произошло это, напомним, 22 сентября. Вторая часть письма была посвящена вопросам частного и личного характера, связанным главным образом с деньгами и обещаниями. Наиболее же интересна первая часть письма, где генерал Миллер описывал личные ощущения накануне своего похищения в Париже: «Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что Н.В.С. (Николай Васильевич Скоблин. — В.Г.) увлечет может быть на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел». «Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я не могу, ибо такого содержания письмо, несомненно, не было бы Вам послано», — продолжал председатель РОВСа. Содержащаяся в конце письма и адресованная Кусонскому фраза «Крепко Вас обнимаю», несомненно, свидетельствовала об их близких и дружеских отношениях. «Я выбыл из строя», — резюмировал автор письма, но все-таки завершал его словами: «Будущее в руках Божьих. Может быть, когда-нибудь и увидимся еще»^{821}.

Трудно сказать, надеялся ли генерал Миллер, что это его письмо дойдет до адресата. Его автор был хорошо знаком с разведывательным делом и много лет им профессионально занимался. Может быть, основной частью письма с вопросами частного и личного характера, удовлетворением денежных просьб он надеялся закамуфлировать его первый абзац. Но возможно, что для него все-таки главным было удовлетворение перечисленных просьб и разрешение денежных расчетов. Для читающих же это письмо сегодня (а текст его приводится в приложениях этой книги) очевидно, что, так как в нем был указан главный виновник и участник его похищения — генерал Скоблин, оно никогда не могло быть доставлено адресату.

Особый интерес у руководства НКВД вызывала боевая работа РОВСа, его связи с другими эмигрантскими антисоветскими организациями и их подрывная деятельность, направленная против СССР, поддержка повстанческого движения здесь. По требованию следователя генерал Миллер подготовил 9–10 октября в письменном виде и представил показания о работе, которая велась РОВСом, и в первую очередь в период с 1930 по 1937 год, когда он являлся председателем Союза, а также приложения к ним. Структура этого документа соответствовала тем вопросам, которые особо интересовали чекистов. Среди пунктов показаний бывшего председателя РОВСа были: повстанческая работа в СССР; Союз Возвращенцев; использование возвращенцев в целях секретной работы; справка о суммах РОВСа и о Казне Великого Князя (переименованной впоследствии в Фонд Спасения России) и др.

Особый интерес чекистов вызывало повстанческое движение в СССР и участие РОВСа в его инициировании и поддержке. Миллер писал, что первые предложения о поддержке повстанческого движения в Советской России получил еще в 1921 году, будучи в Париже главноуполномоченным генерала Врангеля. В связи с этим он упоминал имя генерала Глазенапа, у которого были, с одной стороны, связи с французским правительством, а с другой — с довольно многочисленными группами офицеров и солдат Северо-Западной армии Юденича, в Латвии, в приграничных формированиях. Тот просил несколько десятков тысяч франков и обещал «в кратчайшие сроки двинуть чрез границу», поднять восстание среди местного населения и через три недели захватить Петроград. Миллер отмечал, что он сделал доклад генералу Врангелю, но получил от него указание, ни в какие разговоры с генералом Глазенапом не вступать, что и было им исполнено.

В это же время, в начале 20-х годов, согласно показаниям Миллера, поступал и ряд других аналогичных предложений. Он указывал, например, на предложение генерала Есимонтовского, приехавшего в Париж с идеей переброски частей Юденича и устройства восстания. Но, по утверждению Миллера, конкретного разговора о таком движении на Петроград в короткие сроки не было. Вместе с тем полковнику князю Ливену было дано указание наблюдать за этим генералом, «с правом оказать небольшой кредит». Он заявлял, что когда был начальником штаба генерала Врангеля, отношение к подобным предложениям авантюристического характера было отрицательным. Впоследствии, указывал Миллер, этот генерал его приказом был исключен из армии. Это, вероятно, было обусловлено тем, что, как уже упоминалось ранее, бывший генерал А.В. Есимонтовский сражался в Испании на стороне республиканцев, и это стало известно в эмиграции^{822}.

Генерал Миллер утверждал, что с осени 1923 по январь 1930 года, занимая другие должности, он не имел какого-либо отношения и информации о повстанческой работе в СССР. Став же председателем РОВСа, он получал предложения от ряда эмигрантских организаций и их деятелей о поддержке крестьянского повстанческого движения в СССР. Во время пребывания в Белграде в 1930 или 1931 году, указывал Миллер, к нему обратился представитель «Крестьянской России», фамилии которого он не может вспомнить. Но в сноске к показаниям содержалась пометка: «Мне напомнили — Маслов». Генерал отмечал, что слышал о нем в Архангельске, но он там не оставил особой симпатии. Уточним в связи с этим, что эсер С.С. Маслов входил в состав Верховного управления Северной области, созданного после переворота в Архангельске 2 августа 1918 года, но в том же месяце он покинул Север и выехал в Сибирь, а Миллер прибыл в Архангельск в начале января 1919 года.

Во время встречи с Миллером в Белграде Маслов предлагал объединить усилия РОВСа и «Крестьянской России», представляющей интересы крестьян-эмигрантов, ради совместной работы среди крестьян — основной части населения СССР. Маслов уверял в частности, что идет сильная волна эмигрантов-крестьян через Польшу. Но Миллер указывал, что он скептически отнесся к предложению Маслова и к «Крестьянской России», состоявшей из интеллигентов, эсеров и аналогичных элементов, и не верил, что эта организация будет встречена российскими крестьянами как родная. Генерал добавлял, что до зимы 1933/34 года сношений с «Крестьянской Россией» не было, но затем последовало новое предложение об объединении усилий, и к нему в Париж приезжал представитель этой организации. Но эти переговоры закончились безрезультатно.

В показаниях Миллера указывалось на информацию, полученную в 1930 году от начальника Дальневосточного отдела РОВСа Дитерихса, о большом повстанческом движении в Приморской области, Приамурском крае и Забайкалье, которое желательно было бы поддержать. В связи с этим состоялась встреча Миллера с представителем Совещания Послов в Париже М.Н. Гирсом. Но тот выразил сомнение в возможности серьезного успеха операции в такой удаленности от местных центров — Харбина и Шанхая. К тому же он высказал недоверие, существующее в европейской эмиграции к атаману Семёнову. Последующая переписка с Дитерихсом показала, вспоминал Миллер, что с осени 1930 года операции (т.е. действия восставших) замерли и возобновились весной 1931 года. Но выяснилось, что посылка из Европы оружия в Шанхай была совершенно невозможна по правилам, установленным в европейских портах, «а о покупке собственного парохода и не мечтали». Да и помощь весной 1931 года, добавлял он, была бы уже запоздалой, так как повстанческое движение, происходившее кое-где небольшими вспышками, было «вскоре погашено»^{823}.

На заданный Миллеру уточняющий вопрос о повстанческом движении в СССР и именах лиц, которые «возбуждали его», тот отвечал, что никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений не имел и за 7,5 лет слышал только о двух крупных повстанческих движениях: в Восточной Сибири и в полосе, приграничной с Маньчжурией, в 1930 году и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году. Он указывал, что не знал местных деятелей восстания в Восточной Сибири, но полагал, что они были из местных или офицерами армии Колчака. Но они в большинстве, вероятно, не знали и генерала Дитерихса, добавлял Миллер. К тому же тот жил в Шанхае, за несколько тысяч километров от происходивших восстаний, и очевидно, сам не знал многих сведений и подробностей. Через 7 лет, указывал генерал, «я не могу вспомнить фамилий лиц, поименованных в донесении Дитерихса, тем более что с окончанием восстаний они потеряли всякий смысл».

Касаясь другого крупного восстания — на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году, Миллер указывал, что оно «прошло совершенно мимо меня». Его картина стала известна в эмиграции и ему, в частности, из доклада В.М. Левитского постфактум из советских газет. «Никакой связи РОВС с этим восстанием не имел»^{824}, — утверждал генерал.

Миллер показывал, что в 1930 или в 1931 году генерал Шкуро, потеряв место во Франции, решил переселиться в Югославию и перед отъездом побывал у генерала Улагая, хлопоча себе некоторые материальные средства. Но он не знает, были ли у них разговоры о Кавказе и возможности поднять восстание там. В итоге сам Шкуро переехал в Югославию, где составил артель и занялся дорожными работами.

Возможно, что в первое время, указывал Миллер, «ко мне обращались и другие лица с авантюрными предложениями, но никакой поддержки от меня не получали», и добавлял, что это очевидно были «мыльные пузыри». «Факты подтверждают мои показания, — указывал генерал, — так как, насколько мне известно, никаких повстанческих восстаний в Европейской России, т.е. в пределах досягаемости европейской эмиграции, кроме малых крестьянских бунтов, вызванных чисто местными причинами, и не было за последние 7,5 лет»^{825}.

Председатель РОВСа отрицал свою деятельность по организации каких-либо восстаний в СССР и руководству ими, добавляя, что этим в свое время непосредственно руководил генерал Кутепов. «Моя деятельность сосредотачивалась вся на управлении РОВС-ом, т.е. всеми воинскими организациями, группами, разбросанными по разным странам и собранными в 13 отделов и подотделов, — указывал генерал. — Вся же секретная работа велась другими лицами и мне докладывались только результаты». «Лиц, посланных и перешедших советскую границу за эти 7,5 лет с моего ведома, всего 5 человек», — добавлял он. Касаясь их судьбы, Миллер отмечал, что один (имени которого не знает) погиб после прибытия в Москву, двое перешли границу и были вынуждены вернуться через 2–3 дня, а двое перешли границу в 1934–1935 годах и погибли чуть ли не сразу. «Я даже не представляю себе, о каких попытках поднять повстанческое движение стараниями РОВСа при таких условиях может идти речь»^{826}, — резюмировал генерал.

Вместе с тем Миллер оговаривался, что, быть может, такие попытки делались другими организациями, упомянув в качестве примера Братство Русской Правды, которое печатало громкие материалы об этом. Подследственный добавлял, что, может быть, ему укажут, где и когда развивалось то или иное движение, в участии по созданию которого подозревают РОВС, чтобы он мог дать разъяснения.

В показаниях Миллера содержится упоминание о контактах с одной крупной организацией, которая имела свой центр в Румынии, и о совместных действиях через Румынию, закончившихся безрезультатно. Любопытно, что, со ссылкой на генералов Штейфона и Геруа, Миллером была названа крупная антисоветская организация, действовавшая в 1930 году на Юге России, о денежной поддержке которой тоже шел разговор в руководстве РОВСа, но в чем ей якобы было им отказано. Судя по всему, речь идет о легендированной чекистами «Северокавказской военной организации», о которой уже рассказывалось в этой книге. Председатель РОВСа заявлял, что не знает, существует ли эта организация, и в дальнейшем никогда о ней не слышал.

Касаясь деятельности «Союза Возвращенцев», генерал Миллер указывал, что впервые столкнулся с ним в Белграде в 1922 году. Эта организация действовала сначала успешно, но затем дошли сведения об арестах эмигрантов, возвратившихся в Советскую Россию, и пропагандисты возвращения на родину потеряли, по его словам, влияние. Видимо, отвечая на специальный вопрос об использовании возвращенцев для антисоветской работы, председатель РОВСа заметил, что «они подвергались такому надзору, что трудно предположить, чтобы такая мысль могла прийти кому-нибудь в голову из активно настроенных эмигрантов». «Я не знаю, делались ли такие попытки другими организациями»^{827}, — добавлял он.

Миллер упоминал в своих показаниях о связях РОВСа с «Национально-Трудовым Союзом Нового Поколения», но указывал, что в 1935 году их отношения были испорчены.

Миллер писал в заключение своих показаний, что предвидит упреки, ибо в них нет ничего сенсационного о деятельности РОВСа, и отвечал, что ничего такого и не было. Генерал указывал, что «он — враг всяких бессмысленных авантюр» и утверждал, что его главным стремлением было выполнить завет генерала Врангеля: «Берегите армию! Боже, спаси Россию!». В результате он стремился спасти военную организацию, дисциплину, воинские взаимоотношения, несмотря на исключительно сложные условия жизни и 20 лет эмиграции.

«Кому суждено спасти Россию и вывести ее окончательно на исторический путь Великой Державы при условии благоденствия и многочисленности народов и в первую очередь Русского народа — Вам ли, нам ли или нам всем вместе общими усилиями — это один Господь Бог знает, — писал генерал Миллер. — Но беречь армию — это был первый долг»^{828}.

В дополнениях к своим показаниям в связи с повстанческим движением в России председатель РОВСа касался и негативно отзывался о деятельности русских фашистов. О Вонсяцком, именовавшем себя фашистом первой степени, Миллер отозвался как о фигуре более комической, и серьезного в нем были только большие деньги его жены, «многомиллионной американки». Он основал свою фашистскую организацию в США, и в это время начинается «японопоклонническое шевеление русских эмигрантов в Маньчжурии и имя атамана Семёнова стало снова признанным». В Харбине, продолжал генерал, было образовано Бюро Офицерского союза, признающее японскую власть (видимо, в данном случае Миллер имел в виду Бюро по Делам Русских Эмигрантов) и стала выдвигаться как общественно-политическая организация «Русские фашисты на Дальнем Востоке», председателем которой являлся Родзаевский. Те пригласили Вонсяцкого. Тот согласился и в своем интервью американским газетам указал, что у него имеется 200 тысяч фашистов, которые по первому его слову бросятся куда угодно, а также имеется в наличии 50 миллионов долларов. Прием его в Харбине и в других местах Дальнего Востока проходил, по словам Миллера, восторженно. Было провозглашено Всероссийское объединение всех фашистских организаций под председательством Вонсяцкого, куда вошел и Харбинский союз фашистов. Но вскоре, резюмировал председатель РОВСа, Вонсяцкий был лишен звания председателя и исключен из упомянутой организации, хотя и издает роскошный журнал «Русский фашист», прославляющий его личность^{829}.

В ходе одного из допросов в начале октября следователь предложил Миллеру ответить на вопрос, как он видит выход из создавшегося для него положения. Тот ответил, что выход лично для него ни в коей мере не зависит от него. Но этот вопрос заставляет его задуматься над гораздо более важным вопросом, где его личность и судьба являются только маленьким эпизодом. Речь в данном случае шла о разделении русского народа на эмиграцию, могущую, по утверждению генерала, высказывать свои мысли («правда, с риском подвергнуться судьбе ген. Кутепова и моей», — добавлял он), и население СССР, о мысли и настроении которого ему было мало известно.

«Ясно, что простая моя “ликвидация” в той или иной форме, — продолжал Миллер свои размышления, — во многих кругах эмиграции может вызвать только новое озлобление, как это было после похищения ген. Кутепова». Но то, что Кутепов жив (а в своих показаниях председатель РОВСа указывал, что во время пребывания на территории СССР он раза три слышал, что «ген. Кутепов жив и нашел примирительный выход из своего положения Пленника Советской власти»), он считал «большим козырем для примирения хоть бы и части эмиграции»^{830}.

В связи с этим любопытны размышления Миллера о положении в эмиграции в контексте дум и настроений ее разных возрастных групп. Старшие, свыше 60 лет, доживали, по его словам, свой век, большей частью в нищете, ни на кого не надеясь, ждали смерти. Среднее поколение (31–60 лет) покинули Россию уже взрослыми, сознательно, не видя возможности оставаться там под властью коммунистического режима. Они (за малым исключением) жнут перемен в России, чтобы вернуться. Но возможность перемены строя насильственным путем, посредством народного восстания, добавлял Миллер, до последнего времени совершенно отбрасывалась. Третья группа — молодые (15–35 лет), которые выросли и учились в эмиграции, испытали нужду и лишения. Эта молодая часть готова ждать, если есть твердая уверенность, что положение в СССР ухудшается, недовольство населения растет, и перемены произойдут в ближайшие годы. Иначе, сохранив о России только элементарные детские представления, продолжал генерал, они перестанут ждать, сделаются французами, югославами, болгарами, даже немцами, чтобы хотя бы на вторую часть своей жизни обрести себе право и возможность человеческого существования, возможность иметь семью. Четвертая группа — это дети до 15 лет, которые России не видели, и, если поступают во французские школы (а это большинство), то часто говорят свободно только по--французски, так как родителей, говорящих только по-русски, они видят час-полтора вечером, за ужином, перед сном. Если эти семьи в скором времени не вернутся в Россию, их участь предрешена, они станут иностранцами.

Вопрос, который стоит перед русской эмиграцией, резюмировал Миллер, когда в СССР можно ожидать перемены режима и создания других условий жизни. В 1932–1933 годах, продолжал он, все больше укреплялась уверенность, что положение в СССР для населения ухудшается, и неудовольствие его растет: неудовлетворение потребностей городского и сельского населения, насаждение колхозов и раскулачивание наиболее работающих и крепких крестьян, непорядки во всех областях народного хозяйства, начиная с железных дорог и кончая школами и образованием. В дальнейшем это могло привести к народному взрыву.

Но с конца 1936 года, заметил председатель РОВСа, произошел сдвиг во взглядах эмиграции, и это объяснялось двумя совершенно неожиданными фактами. Во-первых, произошло дарование Конституции, если, конечно, выяснится, добавлял Миллер, что эта Конституция — не фикция, а действительно обеспечивает народным массам, т.е. каждому гражданину СССР, право и возможность выявить через своего представителя свой голос и свои пожелания и дает защиту от всякого произвола со стороны властей. Во-вторых, это окончательное и решительное удаление ненавистных имен Троцкого, Зиновьева, Радека и многих других, что указывает на желание власти привлечь к руководству работой во всех областях новые силы, честные и рожденные не в угаре революции, а в период строительства на благо народа.

Размышляя о судьбе и будущем России/СССР, генерал Миллер указывал в своих показаниях, что согласен с мнением ближайших своих сотрудников, «не выскочивших случайно демагогов, а людей с большим жизненным опытом». «Я считаю, что своей цели — изменения установленного Советской властью строя в России — можно добиться только двумя путями: или постепенным изменением установленных порядков самой властью под давлением требований населения и в сознании далекого несовершенства этих порядков, выявившихся при переходе от теории к суровой практике жизни, но сама абсолютность теории коммунизма, к тому же интернационального до последних событий, не давала возможности Советской власти стать на этот путь, — утверждал генерал. — Или насильственным путем — путем всеобщего народного восстания». Последнее, полагал он, возможно при повышении недовольства народных масс до степени невозможности, при наличии правительства и всех культурных сил населения и при колебаниях в армии, посыпаемой на усмирения.

«Русский Обще-Воинский Союз и большинство эмиграции стоят вне политических партий, — подчеркивал в своих показаниях Миллер. — РОВС, как об этом громко заявил еще Великий Князь Николай Николаевич, не предрешает государственного устройства России и ставит его в зависимость от свободно выявленной воли народа».

Какова действительная воля народа — за или против Советской власти и коммунистического режима, — задавался вопросом генерал, — ждать ли народного взрыва или жизнь улучшается? «Непредрешающая эмиграция, согласная идти по воле народа, должна быть осведомлена об этом русскими людьми (не гг. Эррио и другими иностранцами, которым никто не верит), но которым она имеет полное доверие», — указывал узник Лубянки. Такими лицами, которые сейчас находятся в России и имена которых для членов РОВСа и для других офицерских и общественных организаций, несомненно, авторитетны, добавлял подследственный, являются генерал Кутепов и он сам, «в разных кругах одно или другое имя».

«Если бы нам (речь в данном случае идет о Миллере и Кутепове. — В.Г.) дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе хотя бы части страны в том, что население не враждебно ко власти, что положение его улучшается, что оно довольно установившимися порядками в области экономической и общегосударственной — административной, и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает “воле народа”, — заявлял генерала Миллер, — то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило, наконец, такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния». «А там уже будет зависеть от Советского Правительства, — продолжал рассуждать узник Лубянки, — дать желающим вернуться возможность послать своих ходоков и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили бы нашим заявлениям. Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и самоуничтожения русских людей отпадет для большинства эмиграции тотчас же, в самое ближайшее время»^{831}.

Генерал Миллер добавлял, что, будучи лично знаком с председателем международного офиса при Лиге Наций доктором Хансоном, «мог бы лично обратиться и к его содействию для облегчения разрешения этого вопроса, стоящего в непосредственной его компетенции». Таким образом, тайно похищенный в Париже и содержащийся в заключении человек, по существу, предлагал не только путь решения «российской проблемы», но и свои услуги в ее урегулировании, в том числе при международном участии. И в этом, вероятно, Миллер видел и выход из той сложнейшей ситуации, в которой оказался. Но предложения генерала могли быть восприняты и разрешены лишь на высшем политическом уровне СССР, до которого он, возможно, надеялся достучаться при посредничестве НКВД, который сейчас распоряжался его судьбой.

11 октября генерал Миллер письменно дает показания о своей работе в качестве заведующего финансовой частью РОВСа при великом князе Николае Николаевиче, а затем при генерале Кутепове. Он отверг высказанные в его адрес следователем сомнения о том, что не был осведомлен о работе генерала Кутепова. Миллер утверждал, что деньги, переданные генералом Врангелем великому князю Николаю Николаевичу, принадлежали РОВСу и были вывезены еще из Крыма преимущественно в виде ценных бумаг и разных акций. Они расходовались исключительно на содержание армии и ее административного персонала. «Но ни одного франка не было отпущено на работу ген. Кутепова», — подчеркивал Миллер.

Работа генерала Кутепова, по утверждению генерала, велась на суммы, отпущенные из «Казны Великого Князя», которая составлялась из добровольных пожертвований эмиграции. Этими деньгами, писал Миллер, заведовал генерал Болдырев, состоявший при великом князе Николае Николаевиче. Расходы из средств «Казны» осуществлялись по усмотрению великого князя, и часть этих денег через Болдырева выделялась на работу генерала Кутепова. В результате никто кроме них (и отчасти полковника Зайцова), по утверждению Миллера, не знал, куда и на кого они расходовались. Сам же он не имел отношения к секретным расходам генерала Кутепова на работу в СССР и когда состоял в его распоряжении после смерти великого князя Николая Николаевича^{832}. Так это или нет на самом деле, остается вопросом и вызывает определенные сомнения. Но, по крайней мере, как следует из материалов следствия, генерал Миллер твердо стоял на своем и не сообщил чекистам каких-либо сведений о финансировании секретной работы генерала Кутепова в СССР, да и, насколько можно судить, о содержании этой деятельности.

Сам Миллер указывал позднее, уже адресуясь к наркому внутренних дел Н.И. Ежову, после его посещения, что он представил следователю Н.П. Власову в начале октября свои письменные показания о секретной работе, производившейся с 1930 по 1937 год с его ведома особыми лицами, а также составил записку с показаниями, касающимися повстанческого движения в СССР. Эта записка была передана Миллером следователю при свидании с ним 10 октября, но признана была им неисчерпывающей, и он оставил ее у генерала, чтобы тот срочно дополнил ее некоторыми сведениями, обещая зайти за ними на следующий день. Но ни 11 октября, ни позже следователь так и не приходил к нему, и он больше его не видел. В результате эта записка от 9/10 октября с показаниями (на 12 стр.) и дополнение к ним от 11 октября (на 6 стр.) так и остались у генерала.

У Миллера осталась и небольшая записка с ответом на вопрос следователя о том, как он представляет себе выход из сложившегося положения. Тот ознакомился с ней, но, по словам Миллера, видимо, не счел ее интересной для производимого следствия и также оставил ее у него. Но, насколько можно судить из обращения генерала к наркому Ежову 22 декабря 1937 года, мысли, высказанные узником о взаимоотношениях эмиграции и советской власти, были доведены до сведения руководителя НКВД, а через него, возможно, и выше и стали предметом разговора Миллера и наркома 21 декабря того же года.

Последний допрос генерала Миллера следователем Н.П. Власовым был проведен 10 октября 1937 года. Он обещал зайти к нему за письменными показаниями на следующий день, но, как уже упоминалось, ни тогда, ни позднее у него не появился. О причинах этого можно лишь догадываться. Вероятно чекисты, не получив от председателя РОВСа сведений, которые могли бы использовать в целях публичной дискредитации Союза и для борьбы с ним, а также для использования в ходе возможного открытого судебного процесса над генералом Миллером, взяли своеобразный тайм-аут. Кроме того, материалы допросов и изложенные председателем РОВСа мысли, судя по всему, были доведены до руководства НКВД, а возможно, и выше. И они требовали размышлений и обсуждения на высшем уровне, ибо похищение генерала Миллера, без сомнения, было санкционировано «высшей инстанцией», и сейчас именно ей предстояло решать его судьбу.

Надо было подумать над тем, как и в каких целях можно было бы использовать узника. Один задругам шли судебные процессы, в которых генерал Миллер мог оказаться полезным. Да и само по себе содержание в строго изолированном помещении (без права прогулок во внутреннем дворе тюрьмы) могло сломить генерала и заставить его сообщить в конце концов все, о чем он знал, но отказывался говорить. Не был исключен, вероятно, и вариант обмена председателя РОВСа, например, на кого-либо из видных коммунистов, арестованных за рубежом.

4 ноября генерал Миллер передал начальнику тюрьмы для дальнейшего направления по принадлежности три письменных заявления. Два из них касались денежных вопросов. Генерал просил вернуть по назначению во Францию находившиеся у него при аресте деньги Общества Северян (уточняя, что планировал передать их казначею этой организации во время ее заседания, назначенного на вечер 22 сентября), а также ряда других лиц и организаций. Миллер также просил разрешить передать начальнику тюрьмы для использования на свои личные нужды в тюрьме остальные находившиеся при нем его собственные деньги (примерно 200 франков). Третье заявление генерала Миллера касалось жены и семьи, которых ему хотелось успокоить. Он просил разрешения передать своей жене короткую успокаивающую записку без подписи, ибо супруга узнала бы его по почерку. Миллер просил также разрешения проставить на этой записке адрес промежуточного посредника, по которому жена могла бы послать ему ответ. Он указал, чтобы она писала исключительно про себя, детей и внуков, об их жизни и здоровье, не касаясь никаких вопросов политики, эмиграции и т.п. Но ответа на свои заявления генерал так и не получил.

21 декабря 1937 года секретного узника Лубянки посетили в его камере два гостя. Одним из них был нарком внутренних дел СССР Н.И. Ежов, а о личности второго гостя можно только гадать. Но, так как он тоже задавал вопросы узнику, то это должен был быть человек достаточно высокого статуса. Это мог быть, например, представитель высших партийных или советских органов, учитывая то, что похищение и содержание в тюрьме генерала Миллера не могло произойти без их участия. Второй посетитель мог быть также представителем руководства прокуратуры или одним из ближайших сподвижников Ежова, например, его заместитель и начальник ГУГБ М.П. Фриновский.

Состоялась беседа, в ходе которой генералу Миллеру был задан целый ряд вопросов, в том числе касавшихся взаимоотношений советской власти и эмиграции. Видимо, нарком внутренних дел решил сам взглянуть на бывшего председателя РОВСа, захваченного в ходе операции, проведенной его ведомством, и, побеседовав, составить личное представление об узнике, перспективах взаимоотношений с ним и его полезности. Трудно сказать, было ли это посещение инициативой самого Ежова или за этим стоял Сталин. Последнее, по крайней мере, исключать нельзя. Заметим лишь, что Миллер не знал, кто находится перед ним, и понял (как следует из его последующего письма) это лишь в момент ухода наркома.

Могла быть, кстати, и еще одна причина посещения Ежовым Миллера. Она заключалась в том, что в конце 1937 года НКВД инсценировало «дело белогвардейско-монархической организации РОВС» в СССР. Дело началось с ареста в Воронеже бывшего колчаковского генерала А.Н. Пепеляева. 13 декабря 1937 года Ежов доносил Сталину о телеграмме начальника УНКВД по Новосибирской области Г.Ф. Горбача от 9 декабря о раскрытии «заговора РОВС». В результате только по сфальсифицированному делу западносибирской организации Русского Обще-Воинского Союза было арестовано и осуждено, по одним данным, 15 203 человека, а по другим источникам, было арестовано 20 731 человек. Причем Сталин, которому была прислана справка УНКВД по Новосибирской области об этом деле, наложил резолюцию: «Всех бывших офицеров и генералов по записке Горбача нужно расстрелять». Вслед за этим уже нарком внутренних дел делает пометку: «Исполнено. Послана телеграмма. 16/ХП.37. Ежов».

Добавим, что «повстанческая сеть» этого заговора была «обнаружена» и в системе Сиблага, охватывая якобы 17 ее лагерей. Следственными органами утверждалось, что там готовилось восстание, которое должно было вспыхнуть с началом войны с Японией^{833}.

В общей сложности по «делу РОВСа» в СССР было арестовано более 20 тысяч человек. Поэтому Ежов, уже ознакомивший Сталина с раскрытием этого заговора, при встрече с генералом Миллером мог попытаться оценить, стоит ли знакомить самого председателя этой организации с делом, по которому были уже арестованы тысячи людей. О наличии такого числа членов своей организации в СССР сам Миллер не мог ни подозревать, ни надеяться.

Между тем чекисты уже ранее, и об этом шла речь в этой книге, активно допытывались у генерала о деятельности РОВСа в СССР и о его поддержке повстанческих движений здесь. Вероятно, подобные вопросы ставил Миллеру и Ежов в ходе беседы с ним. Предпринять попытку связать воедино похищение в Париже председателя РОВСа с подрывной деятельностью его организации, насчитывавшей тысячи членов и активных сторонников в СССР, было очень соблазнительно. Вслед за этим можно было бы организовать показательный судебный процесс, объяснив таким образом мировому сообществу необходимость и целесообразность похищения Миллера. Но, судя по всему, Ежов в ходе беседы с генералом пришел к выводу, что инсценировать такой процесс с его участием не удастся, и отказался от этого спектакля.

Кстати, в связи с состоявшейся 21 декабря встречей и беседой Ежова и Миллера в тюрьме интересен тот факт, что парижская газета «Возрождение» спустя три с половиной недели после этого, 14 января 1938 года, поместила заметку под названием «Генерал Миллер жив и находится в СССР». В ней сообщалось, что недавно состоялся его допрос в присутствии высших сановников и агентов ГПУ. Любопытно, было ли утверждение полностью надуманным или основывалось на какой-то реально полученной информации из Советского Союза. Указанная газета утверждала также, что генерал Скоблин находится в СССР и служит в ГПУ в Ленинграде под именем Андрей Догов. Эти сведения, говорилось в помещенной заметке, проверяются в осведомленных кругах.

На следующий день после посещения его камеры Ежовым, 22 декабря, генерал Миллер направил личное письмо наркому внутренних дел. Он сообщал о своих встречах со следователем Власовым и показаниях, данных ему, добавляя, что они не встречались (и, соответственно, не было допросов) уже более двух месяцев. Поэтому он прилагал к письму, адресованному Ежову, свои письменные показания и записки с ответами на вопросы, которыми интересовался следователь.

При этом Миллер подчеркивал, что в его документах, именуемых приложениями №1 и 2, содержались ответы на некоторые вопросы, которые ставились наркомом в беседе с ним, в том числе о взаимоотношениях эмиграции и советской власти. Повторял Миллер и свои просьбы, высказанные ранее в заявлениях, переданных начальнику тюрьмы, на которые он не получил ни ответа, ни удовлетворения. Генерал уведомлял наркома Ежова, что помимо занимаемой должности председателя РОВСа был участником ряда мелких профессиональных и общественных организаций эмигрантов, а в некоторых из них состоял председателем (Общество взаимопомощи бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища; Общество бывших офицеров 7-го гусарского Белорусского полка, которым он командовал в свое время; Общество Северян; Русский комитет, шефствующий над Русским Корпусом-Лицеем в Версале; Комитет помощи престарелым и больным воинам и их семьям). Миллер беспокоился, что у него во время похищения находились деньги этих обществ и их отчетность. Он просил разрешить ему послать непосредственно генералу Кусонскому или через свою жену указания по этим вопросам. Любопытно, что Миллер указывал в письме, что он хотел бы обсудить эти вопросы с наркомом, который обещал посетить его в ближайшее время.

В письме генерала Миллера наркому Ежову содержался и целый ряд других просьб, касавшихся возможности разрешать ему прогулку на воздухе (хотя бы во внутреннем дворе тюрьмы), возвращения ему изъятых часов (так как в результате пребывания в одиночном заключении и вследствие беспокойства о семье и интересах частных лиц, которые доверились ему, потерял счет времени, стал страдать бессонницей), а также разрешения читать хотя бы одну газету — «Известия» или «Правду», чтобы быть в курсе текущих новостей, в крайнем случае с опозданием на 2–3 недели. Генерал писал в связи с последней просьбой: «Я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни в СССР, в освещении, даваемом Правительством СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным с точки зрения интересов Правительства».

Миллер просил также разрешить ему писать воспоминания о своем детстве, юности, а также довести их до ноября 1917 года. Впервые за 53 года со дня поступления на государственную службу, указывал генерал, у него появилось свободное время для воспоминаний, которые он хотел посвятить своим детям, ибо ранее, в силу условий службы и жизни, мог уделять им очень мало внимания. 13 лет своей службы Миллер провел в свое время за рубежом, встречался с людьми, уже вошедшими в историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Поэтому, считал он, его воспоминания могут быть полезными. Миллер убеждал, что по роду службы не имел отношения к внутренней политике, поэтому не будет касаться болезненных вопросов политики, а тем более не намерен обращаться к последующей эпохе, «разделению русских людей на Белых и Красных». «Само собой, — продолжал генерал, — что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы». Миллер просил выдать ему чернил, перо и тетради.

Генерал отмечал, что с момента прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до настоящего времени отношение к нему было самое вежливое и корректное, даже больше — внимание, «а иногда и предупредительность и заботливость — конечно в законных пределах». Это относилось как к лицам, сопровождавшим его в пути, так и к административному персоналу тюрьмы, начиная с ее начальника, доктора и кончая красноармейцами, дежурившими у его камеры. Последнее (персональная охрана у камеры), заметим, подчеркивала исключительную значимость «заключенного № 110». «Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме», — говорилось также в этом письме.

Именно об этом генерал Миллер просил разрешения сообщить своей жене. Он аргументировал это тем, что в 1930 году они совершенно иначе представляли себе условия существования генерала Кутепова в советской тюрьме («буде он живым доехал до Москвы», — добавлял автор, подчеркивая, что именно это особенно угнетало его жену). Миллер утверждал, что «установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок, было бы в интересах Советского Правительства и преследуемых им целей сближения с эмиграцией»^{834}. Это письменное заявление было передано генералом Миллером на имя шефа НКВД через начальника тюрьмы 28 декабря 1937 года.

Ожидаемая генералом Миллером новая встреча с руководителем НКВД не состоялась. Он не получил и ответа на свое письмо, адресованное тому, и высказанные там просьбы не были удовлетворены. Само письмо было подшито в личное дело секретного узника Лубянки. Судя по всему, не происходили и встречи Миллера, и его допросы следователем. Прошло несколько месяцев, и, кажется, забытый своими похитителями генерал пишет новое письмо наркому Ежову, полный текст которого приводится в приложениях к книге. Оно было датировано 30 марта 1938 года и начиналось с констатации того факта, что на днях минуло полгода с его насильственного задержания «агентами Советского Правительства в Париже» и содержания в одиночном заключении в тюрьме ГПУ.

Миллер вновь указывал на внимательное отношение к нему со стороны сопровождавших его похитителей на пароходе, а затем здесь, в тюрьме. «Пребывая в одиночном заключении, я поставлен в материальном отношении в условия, которые — за исключением лишения меня права прогулок на открытом воздухе, необходимых для моего здоровья, — я мог бы сравнить лишь с отдыхом в хорошем санатории», — с известной иронией писал генерал. И вместе с тем он отмечал, что «в моральном отношении полная изолированность от внешнего мира и столь же полная оторванность от моей семьи, из которой я был вырван столь внезапно и неожиданно и для которой я пропал бесследно, делают мое положение бесконечно тяжелым, и с каждым днем тягость его только увеличивается».

Председатель РОВСа отмечал, что его просьбы, высказанные как словесно, так и письменно следователю и начальнику тюрьмы, в том числе в личном разговоре с последним, касающиеся отправки писем жене с приложением трех записок (одна частного личного характера и две денежного содержания) остались без ответа, что равносильно отказу.

Он просил Ежова разрешить отправку жене «хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен, дабы она и дети не мучились неоправданными страхами за мое существование». «Это было бы лишь актом человеколюбия по отношению к больной старушке и к моим детям, ничем перед Вами не виноватыми, — писал генерал наркому НКВД. — Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена генерала Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были его ожидать в Москве. Сделать все, что в моих силах, чтобы уверить ее в неосновательности этих страхов, мой священный долг». Заметим, что эта тема — неприменение к нему мер физического воздействия и пыток — красной линией проходит в письмах генерала Миллера. Это, вероятно, было удивительно и неожиданно для него. Добавим, что такое отношение было тем более показательно, учитывая, что подобные меры широко применялись, например, в отношении арестованных чекистов, в том числе, как уже упоминалось ранее, против находившегося в той же тюрьме, что и председатель РОВСа, Г.Н. Косенко, участника его захвата в Париже.

Миллер просил сообщить жене адрес, по которому она могла бы дать сведения о себе и детях, и уверял, что она сохранит тайну их отношений, если ей будет на это указано.

Генерал Миллер просил также разрешения в связи с Великим постом отговеть в одной из московских церквей (по выбору чекистов), для чего посещать там ежедневно обедню, а затем побывать на исповеди и, наконец, причащаться. Он уверял, что опасение быть встреченным кем-либо из знакомых и узнанным несостоятельно, ибо покинул Москву в 1917 году и с тех пор неузнаваемо изменился. Любопытно, что в качестве дополнительного аргумента Миллер приводил суждения Ленина о свободе вероисповедания, которые он извлек из взятых в тюремной библиотеке и прочитанных первых двух томов сочинений вождя большевиков^{835}.

Но и данное письмо генерала осталось без ответа. Об этом свидетельствует третье письмо генерала Миллера, адресованное им наркому Ежову и датированное 16 апреля 1938 года. В нем он просил разрешения передать Митрополиту Московскому свое письмо с просьбой о доставке ему Евангелия и Библии, а также другой литературы по Истории Церкви. Миллер вновь просил также права пользоваться бумагой и пером при чтении литературы из тюремной библиотеки и делать выписки из читаемых книг. Полный текст письма Миллера Митрополиту Московскому приводится в приложениях к этой книге.

Узник Лубянки просил также поручить кому-либо из помощников наркома, знакомых с обстоятельствами его похищения, посетить его в тюрьме и осветить волнующие вопросы: о положении его жены, детей и внуков и о том, что ждет его самого в дальнейшем. Но и на это свое письмо генерал Миллер не получил ответа, а само оно, так же как и его письмо на имя Митрополита Московского Сергия с просьбой о передаче ему во временное пользование на два-три месяца требуемой духовной литературы, было подшито в его личное дело.

Проходит еще три с лишним месяца без каких-либо изменений в положении секретного узника Лубянки и без выполнения его просьб. 27 июля генерал пишет новое письмо в адрес все того же человека, которого он по-прежнему считал единственным способным изменить ситуацию с ним, — наркома Ежова. «На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный на чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа — так начиналось это письмо генерала. — Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на Советский Пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом».

Письмо генерала Миллера было пронизано беспокойством за судьбу жены и детей, и прежде всего за состояние здоровья жены: «Хотя первые дни после прибытия в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей». Интересны и последующие рассуждения бывшего председателя РОВСа: «Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен. Да и все эти семь с половиной лет со дня вступления моего в должность Председателя РОВСоюза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Советской власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне естественно должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою судьбу».

Генерал, беспокоясь за здоровье жены, ссылался на «большую нервность», свойственную семье Гончаровых (его жена была внучкой жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой): «…меня берет ужас от неизвестности, как на ней отразилось мое исчезновение. Не отразилось ли оно на голове, хватило ли у нее сил перенести этот удар, горше, нежели смерть близкого человека от болезни, тут на глазах? Какое мучение для нее жить все время под гнетом неизвестности и худших опасений, не имея ни одного спокойного, радостного дня! 41 год мы прожили вместе!»

Эта неизвестность была мучительна не только для жены и семьи генерала, но и для него самого, о чем он откровенно писал шефу НКВД: «Убедительно прошу Вас в данном случае посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, которые с каждым днем становятся невыносимее: 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я может быть стал невольным убийцей моей жены, вызвав ее физическую или духовную смерть и лишив наших детей не только отца, но и матери, вследствие неосторожной доверчивости к гнусному предателю — когда-то герою гражданской войны в рядах Добровольческой Армии».

Заметим, что это письмо Миллера было более резким по тону и содержанию, чем предшествующие послания Ежову. «Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции и гнета самодержавия ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными, — писал он. — Неужели же Советская власть, обещающая установить режим свободы и неприкосновенности личности, с воспрещением кого бы то ни было сажать в тюрьму или высылать без суда, захочет сделать из меня средневекового шалтонского узника или второе издание “Железной маски” времен Людовика XIV, ради сохранения моего инкогнито?».

Вместе с тем, при известной резкости своего послания, генерал, учитывая ситуацию, смещал, например, акценты ответственности за происшедшее с ним: «Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед свершившимся фактом, поставило Вас и Всё Советское Правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки скрывать мое нахождение в С.С.С.Р., но все же я не могу не обращаться к Вашему чувству человечности: за что вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали».

Ставя в качестве центрального вопрос о разрешении ему наконец установить связь с семьей на приемлемых для чекистов условиях, Миллер касался и вопроса о своем будущем: «О своей дальнейшей судьбе я сегодня не пишу Вам, в ожидании, что вы исполните Ваше обещание и еще раз зайдете в мою камеру для личного разговора, или пришлете ко мне доверенное лицо, коему я мог бы изложить и свои мысли, вызванные отчасти разговором Вашим о возможности и желательности привлечь отдельных эмигрантов к мысли о возвращении в С.С.С.Р.»^{836}.

Из этого же письма следует, что состояние здоровья генерала заметно ухудшилось, и он просил Ежова приказать передать начальнику тюрьмы пачку рецептов из своего бумажника, выписанных в Париже, чтобы можно было посоветоваться с тюремным врачом о средствах лечения своих недугов. Добавим, что полный текст этого письма печатается в приложениях к книге.

Судя по всему, это письмо стало последним, направленным генералом Миллером в адрес наркома Ежова. По крайней мере, в его архивном деле подобных документов более не содержится. Отчаялся ли генерал получить удовлетворение своих просьб или были какие-то другие причины и обстоятельства — сказать трудно. Но нельзя не заметить, что в это время над самим Ежовым уже навис дамоклов меч. 22 августа 1938 года первым заместителем наркома НКВД был назначен первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Л.П. Берия, а 29 сентября он стал и начальником ГУГБ НКВД СССР. Дни пребывания в должности наркома Ежова были сочтены.

25 ноября 1938 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Н.И. Ежов был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел, и тогда же на эту должность был назначен Л.П. Берия. Таким образом, судьба генерала Миллера оказалась в руках уже нового наркома. Впрочем, неизвестно, знал ли генерал об изменениях, происшедших в руководстве НКВД. Скорее всего, он ничего не знал об этом, а если весточка об этих изменениях достигла его, то связывал ли он с этим какие-либо надежды или нет, остается вопросом.

25 марта 1939 года в Брюсселе выходит №209 журнала «Часовой», посвященный памяти генерала Миллера. Редактор этого журнала В.В. Орехов, который в свое время испортил много крови генералу, указывал, что здесь умышленно не пишется о нем как о Председателе РОВС, но как о Человеке — «добром, благородном, верном старой России, ее традициям и ее хорошему барству, лучшим представителем которого являлся Миллер». Заметим, что в это время, когда абсолютное большинство эмигрантов было уверено, что генерала уже давно нет на этом свете, он был еще жив, но дни его были уже сочтены.

Если подвести общий итог пребывания генерала Миллера в тюрьме и его показаниям, то следует признать, что он не предоставил сотрудникам НКВД сколько-нибудь ценной, полезной и ожидаемой информации, и прежде всего по вопросам организации секретной работы и повстанческой деятельности, которая могла быть использована в борьбе с эмиграцией, всячески уходил от какой-либо конкретики и указания имен. Он неоднократно подчеркивал, что до 1930 года всей секретной работой руководил генерала Кутепов, а он лично не был о ней осведомлен. Миллер утверждал, что его деятельность в качестве председателя РОВСа сосредоточивалась на управлении Союзом, а вся секретная работа велась другими лицами, и ему докладывались только результаты. Ни имен организаторов подобной деятельности, ни ее конкретных и содержательных результатов в его показаниях нет.

Таким образом, в результате похищения генерала Миллера и на основе полученных от него сведений не удалось провести новых сколько-нибудь значимых операций против эмиграции или организовать новые судебные процессы в СССР. По утверждению П.А. Судоплатова, Миллер отказался подписать обращение к белой эмиграции о прекращении борьбы с советской властью^{837}. Так или иначе, но в сложившейся ситуации захваченный председатель РОВСа был уже больше не нужен советскому руководству.

Последние документы, содержащиеся в личном деле генерала Миллера, свидетельствуют о последнем дне его жизни — 11 мая 1939 года. Именно этим днем датируется предписание председателя Военной Коллегии Верховного Суда СССР В.В. Ульриха за №00180/л, подписанное им, заверенное печатью Военколлегии и адресованное коменданту НКВД СССР Блохину о немедленном приведении в исполнение приговора в отношении Петра Васильевича Иванова (под этим именем, напомним, содержался генерал Миллер в тюрьме), осужденного к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 года. На этом документе внизу слева содержится запись начальника внутренней тюрьмы Миронова: «Выданная личность Иванов под №110 подтверждаю».

В деле генерала Миллера содержится и предписание наркома внутренних дел Берия от 11 марта 1939 года с пометкой «Лично» начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД Миронову о выдаче арестованного П.В. Иванова, содержащегося под №110, коменданту НКВД Блохину. Внизу листа этого предписания содержится запись: «Арестованного Иванова под №110 выдал коменданту НКВД» — и подпись начальника внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД старшего лейтенанта госбезопасности Миронова, заверенная штампом. Сверху на предписании наркома красным карандашом и той же датой следует запись В. Блохина: «Одного осужденного принял».

Последним документом в деле Миллера является акт, датированный 11 мая 1939 года и подписанный Блохиным и Мироновым, о том, что приговор приведен в исполнение в 23 часа 5 минут, а в 23 часа 30 минут труп сожжен в их присутствии в крематории. Так завершилась тюремная эпопея и жизнь генерала Е.К. Миллера^{838}.

Похищение и доставка в СССР сотрудниками спецслужб председателя РОВСа генерала Миллера получили высокую оценку советского руководства. Произошло это в канун 20-летия Октябрьской революции. Событие это отмечалось в стране как всенародный праздник. 28 октября 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело и утвердило (55-м пунктом повестки дня) два проекта постановления ЦИК о награждении работников НКВД, с соответствующими списками награжденных общей численностью 27 человек.

Первый из этих списков с формулировкой «За самоотверженное и успешное выполнение специальных заданий Правительства СССР» начинался с фамилии С.М. Шпигельглаза, руководителя операции по похищению генерала Миллера. Сама формулировка награждения, по сути, означала, что похищение председателя РОВСа состоялось с санкции высшего руководства СССР. Шпигельглаз был награжден высшей государственной наградой — орденом Ленина. В этом списке награжденных было еще девять человек. По крайней мере трое из них участвовали в операции по захвату генерала Миллера: М.В. Григорьев, Г.Н. Косенко и В.С. Гражуль. Все они были награждены орденом Красного Знамени. Этой же награды был удостоен и Б.М. Афанасьев, участник убийства И.С. Рейсса (Порецкого), бывшего сотрудника нелегальной резидентуры ИНО в Западной Европе, ставшего невозвращенцем. По некоторым данным, Афанасьев участвовал и в операции по похищению генерала Миллера. Тем же орденом были награждены еще 4 человека из этого списка: В.С. Правдин, А.Л. Долгоруков, П.А. Судоплатов и В.М. Зарубин. Данный список завершается именем М.С. Арсеньевой, награжденной орденом Красной Звезды. Судя по всему, все указанные вслед за Афанасьевым (Атанасовым) лица были участниками операции по ликвидации Рейсса.

Заметим, что и во втором списке награжденных (17 человек) были имена хорошо известных сегодня разведчиков. Орденами Ленина были награждены, например, Г.С. Сыроежкин и К.Г. Орловский. Среди удостоенных ордена Красного Знамени были Н.И. Этингон (обычно именуемый сегодня Эйтингоном) и Л.Л. Никольский (он же — Л.Л. Фельдбин и А.М. Орлов), резидент НКВД в Испании, причастный, возможно, как уже упоминалось выше, и к операции по похищению генерала Миллера. Пометка рядом с фамилией последнего гласила, что он ранее был награжден орденом Ленина.

Предварительное рассмотрение списков награжденных в партийном порядке означало в соответствии со сложившейся советской практикой то, что они затем автоматически утверждались высшим органом советской власти. Так было и на этот раз. 13 ноября 1937 года вышло в свет постановление СССР (без публикации в печати) с указанной выше формулировкой о награждении отличившихся чекистов.

Впрочем, попасть в список удостоенных высоких правительственных наград отнюдь не означало гарантии сохранения жизни в эту эпоху «большого террора». Это в полной мере относится и к чекистам — участникам операции по похищению генерала Миллера. С.М. Шпигельглаз после смерти А.А. Слуцкого с февраля по апрель 1938 года исполнял обязанности начальника разведки в ГУГБ НКВД, а затем еще полгода занимал должность ее заместителя при новом начальнике — З.И. Пассове. Идеализировать деятельность Шпигельглаза в этот период не приходится, ибо он не только руководил операциями по захвату и/или ликвидации за границей врагов и изменников, но и занимался инспектированием разведывательных резидентур и агентуры, результатом чего являлись и репрессии среди аппарата, отзыв разведчиков в СССР с их последующим арестом и расправой.

2 ноября 1938 года сам Шпигельглаз был арестован по обвинению в «обмане партии» и срыве ее важнейшего поручения. Существует предположение, что причиной его ареста могло быть бегство чекиста А.М. Орлова (вызванного приказом Ежова на встречу со Шпигельглазом на борту парохода «Свирь» в Антверпене), о котором еще пойдет речь впереди. По некоторым данным, арестованный Шпигельглаз пять месяцев отказывался подписать то, что от него требовали. Но под пытками он не выдержал и дал признательные показания. В январе 1940 года Шпигельглаз был приговорен к высшей мере наказания за «измену Родине, участие в заговорщической деятельности, шпионаж и связь с врагами народа». А вот даты его расстрела в разных источниках различаются. В большинстве из них утверждается, что это произошло 29 января 1940 года, но публицисты А.И. Колпакиди и Д.П. Прохоров, первоначально разделявшие эту точку зрения, потом называли дату 12 февраля того же года^{839}. В 1956 году Шпигельглаз был реабилитирован, и его дело было прекращено за отсутствием состава преступления.

Другой участник операции по похищению генерала Миллера капитан госбезопасности Г.Н. Косенко, являвшийся, напомним, с мая 1936 года легальным резидентом советской разведки в Париже под прикрытием должности вице-консула, продолжал после этого свою работу во Франции. Он, в частности, принимал участие в изъятии и переправке в СССР в 1938 году так называемого «архива Троцкого». Но вслед за этим Косенко был в ноябре 1938 года отозван в Москву и 27 декабря арестован. Содержался он в той же внутренней тюрьме НКВД, где находился захваченный с его активным участием генерал Миллер. Несмотря на попытки выбить из него «нужные показания», Косенко отказался оговаривать себя и своих товарищей. 20 февраля 1939 года он был приговорен к высшей мере наказания как «участник контрреволюционной террористической организации» и в тот же день расстрелян. Спустя 17 лет дело Г.Н. Косенко было пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления. Вынесенный ему приговор был отменен, а он сам реабилитирован^{840}. Учитывая выдающийся вклад Г.Н. Косенко в решение разведывательных задач, его имя занесено на Мемориальную доску Службы внешней разведки Российской Федерации.

Сделаем небольшое отступление, чтобы заметить, что советская разведка обладала в 30-е годы во Франции сильными позициями, и в ее резидентурах здесь проходили становление и хорошую школу многие известные в дальнейшем разведчики. Приведем свидетельство одного из них — И.И. Агаянца, закончившего свою службу в разведке в звании генерал-майора. Он в 1936 году, в 25 лет, пришел во внешнюю разведку, а с 1937 года находился на оперативной работе во Франции под прикрытием должности сначала сотрудника торгпредства, а затем — заведующего консульским отделом полпредства СССР.

Агаянц проходил свои разведывательные университеты в Париже под руководством упомянутого Г.Н. Косенко в 1937–1938 годах и спустя годы вспоминал о нем следующим образом. «Впечатление о Кислове(напомним, что под этой фамилией тот работал во Франции. — В.Г.) Косенко у меня осталось как о требовательном, знающем свое дело руководителе, — писал Агаянц. — Нас, молодых сотрудников резидентуры, он учил приемам работы, передавал свой опыт, останавливал и поправлял, когда мы намеревались провести какие-либо необдуманные мероприятия, требовал, чтобы каждое из этих мероприятий отвечало интересам дела. Кислов-Косенко особо требовал соблюдения конспирации и сам был в этом примером. Он был очень скромен в быту и в коллективе, хороший семьянин… Лично я никогда не получал от него задания или указания, которые вызывали бы подозрения, сомнения в их целесообразности. Ни я и никто из наших товарищей не сомневались в честности и партийности Кислова-Косенко… У всех нас его арест вызывал серьезные сомнения»^{841}.

Трагическим был и финал еще одного участника операции по похищению генерала Миллера — Михаила Васильевича Григорьева, капитана госбезопасности, помощника руководителя нелегальной резидентуры ИНО в Париже в 1933–1937 годах, награжденного двумя орденами Красного Знамени. Он был арестован 2 ноября 1938 года. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 27 января 1940 года по обвинению в контрреволюционной и заговорщической деятельности к высшей мере наказания и расстрелян в Москве на следующий день. Реабилитирован М.В. Григорьев был в 1956 году.

Отозванный в СССР в августе 1937 года, непосредственно перед похищением Миллера, бывший легальный резидент ИНО в Париже С.М. Глинский, работавший во Франции с 1934 года в качестве атташе советского полпредства под фамилией В.В. Смирнов и под псевдонимом «Петр», был арестован в Москве 30 августа, судим и расстрелян 9 декабря 1937 года. Реабилитировали «Почетного чекиста», дважды награжденного орденами Красного Знамени, С.М. Глинского посмертно в 1956 году. Добавим, что жена Глинского Анна была осуждена в том же 1937 году на десять лет лагерей.

Отбыв срок и вернувшись в Москву, она была вновь арестована, сослана в Воркуту и скончалась по пути к месту наказания.

Из участников операции против генерала Миллера повезло лишь Вениамину Семеновичу (в действительности Соломоновичу) Гражулю, который во Франции работал под фамилией Белецкий. Кстати, В.Л. Бурцев в ходе своего расследования похищения генерала Миллера указывал, что неподалеку от того места, где тот был похищен, «на бульваре Суфэ жил видный чекист Белецкий». Но высказанное Бурцевым в книге предположение, что ГражульБелецкий был вызван в Россию и расстрелян, не имело под собой оснований^{842}. Тот продолжал в 30-е годы работу в разведке. В 1943–1946 годах он преподавал в Школе особого назначения. В 1946 году Гражуль был уволен из органов государственной безопасности в отставку по болезни. Он занимался научно-исследовательской работой, стал кандидатом медицинских наук, автором ряда книг по медицине и по истории разведки. Полковник госбезопасности В.С. Гражуль умер своей смертью в 1965 году.

Если же верить утверждению ряда современных исследователей, что в операции по похищению генерала Миллера принимал участие и Борис Манойлович Афанасьев (настоящая фамилия Атанасов)^{843} (за 18 дней до этого участвовавший в убийстве Рейсса), то он был еще одним человеком, уцелевшим в эту эпоху «великого террора». Болгарин по национальности, по документам русского казака-репатрианта эмигрировавший в СССР в 1922 году (где и получил фамилию Афанасьев), он с 1932 года был сотрудником ИНО ОГПУ и секретным сотрудником Особой группы Серебрянского и умер в 1981 году.

Уцелел и В.М. Блохин, комендант Административно-хозяйственного управления (АХУ) НКВД, участвовавший в казни генерала Миллера. Он работал в дальнейшем в системе НКВД — НКГБ — МГБ и дослужился до должности заместителя начальника АХУ МГБ. В 1953 году в звании генерал-майора был уволен из органов госбезопасности по болезни. Но в ноябре 1954 года был лишен этого звания как дискредитировавший себя за время работы в органах и скончался в 1955 году.

Трагичен оказался жизненный финал руководителей НКВД и разведки госбезопасности, которые санкционировали операцию по похищению генерала Миллера, — Н.И. Ежова и А.А. Слуцкого. Первый был судим и расстрелян по приговору суда, а второй, как уже упоминалось ранее, скончался в кабинете заместителя наркома внутренних дел М.П. Фриновского 17 февраля 1938 года. Но в апреле того же года Слуцкий уже посмертно был объявлен «врагом народа».

Майор госбезопасности А.М. Орлов (Л.Л. Фельдбин, Л.Л. Никольский), о возможной причастности которого к операции по похищению генерала Миллера упоминалось выше, получив в июле 1938 года приказ о выезде в Антверпен для встречи с С.М. Шпигельглазом, заподозрил недоброе и, опасаясь ареста, вместе с женой и дочерью и захватив с собой 60 тысяч долларов, предназначенных на оперативные цели, бежал на Запад. Объясняя свои действия, он направил письмо на имя Ежова (по другой версии — письма на имя Ежова и Сталина), где, в частности, писал: «Если вы оставите меня в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Советскому Союзу. Я даю торжественную клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня». Орлов просил также не трогать его 70-летнюю мать. К письму было приложено дополнение на двух страницах с описанием его работы в Испании. При этом он предупредил, что передал фотопленку письма своему адвокату, который в случае его гибели опубликует его.

Угроза, высказанная Орловым, который знал слишком много, была очень серьезной, поэтому, когда это письмо в середине августа попало в руки Ежова, он отменил все оперативные мероприятия, связанные с поимкой и ликвидацией Орлова^{844}. Впрочем, существует и несколько иная интерпретация этого, которую давал П.А. Судоплатов. Он вспоминал, что после исчезновения Орлова подписал «ориентировку» по его розыску, которая была направлена во все резидентуры. В качестве возможных причин указывались похищение Орлова одной из западных спецслужб (британской, германской или французской) или измена. В ноябре Судоплатова вызвал к себе Берия, который распорядился прекратить розыск Орлова (который можно было возобновить лишь по его прямому указанию), что объяснялось тем, что тот «направил из Америки письмо лично Сталину и Ежову, в котором объяснял свое бегство тем, что опасался неизбежного ареста на борту советского судна»^{845}. Там, напомним, его ждал Шпигельглаз.

Орлов переехал в США и жил там под именем И.К. Берга. В 1952 году он опубликовал в журнале «Лайф» серию статей, составивших изданную на следующий год отдельную книгу «Тайная история сталинских преступлений», переведенную в дальнейшем на многие языки. Но это раскрыло его пребывание в США и привело к допросам в ФБР. Вместе с тем считается, что Орлов не выдал основные секреты советских спецслужб и известную ему агентуру, в том числе группу К. Филби.

В 1967 году вашингтонская разведывательная резидентура КГБ установила местонахождение Орлова в США, и в 1969 году один из ее сотрудников, М.А. Феоктистов, встречался с ним, предлагая вернуться в СССР, пообещав, что репрессии к нему не будут применены, а все награды и звания вернут. Но Орлов отказался сделать это, хотя, по некоторым данным, в ходе второй встречи передал СССР данные, имевшие экономическое значение, а также список работников ФБР и ЦРУ, которые, по его наблюдениям, могли пойти на сотрудничество с советской разведкой. Решением руководства КГБ все претензии к Орлову были сняты, юридически закреплено отсутствие в его деле состава преступления, и он был оставлен в покое. Этот видный чекист, ставший невозвращенцем, умер в США 8 апреля 1973 года^{846}.

Упоминавшийся ранее как причастный к подготовке операции по захвату генерала Миллера видный советский военный разведчик, перешедший в 30-е годы на службу в ИНО и возглавлявший ее нелегальную резидентуру в Западной Европе, капитан госбезопасности В.Г. Кривицкий (настоящая фамилия — С.Г. Гинзберг), получив осенью 1937 года приказ вернуться в СССР и опасаясь ареста, попросил политического убежища во Франции. Его решение было воспринято в Москве как измена, и во Францию для его ликвидации была направлена оперативная группа.

К этому времени в НКВД был накоплен большой опыт ликвидации невозвращенцев, и Кривицкий был обречен. Но его спасло в это время два обстоятельства. Во-первых, французское правительство предоставило ему вооруженную охрану, а во-вторых, в МИД этой страны был вызван поверенный в делах СССР Е.В. Гиршфельдт, которому было заявлено, что французская общественность возмущена похищением генерала Миллера и, если аналогичные действия (похищения или убийства) на территории Франции повторятся, то она порвет дипломатические отношения с СССР. Тем не менее, как утверждал Кривицкий, подобные попытки все-таки были предприняты во Франции, а затем в США, куда он перебрался.

За рубежом Кривицкий опубликовал ряд антисталинских статей, а затем разоблачительную книгу под названием «Я был агентом Сталина». Будучи приглашен в Великобританию в 1940 году в связи с расследованиями деятельности советских и немецких спецслужб здесь, он в ходе бесед с офицером разведки МИ–5 Дж. Арчер назвал имена большой группы работавших здесь агентов. При этом в существующей по этой теме литературе звучат разные цифры: по одним данным, около ста советских разведчиков, по другим — тридцать советских, а остальные немецкие агенты. Вместе с тем указывается на то, что он не выдал главных советских агентов, членов так называемой «кембриджской пятерки», хотя в ряде случаев и высказывается сомнение в том, знал ли он их или, по крайней мере, всех. Так или иначе, с именем Кривицкого обычно связывают крупнейший провал советской агентурно-разведывательной сети в Великобритании и один из крупнейших в Западной Европе в предвоенные годы. Жизнь Кривицкого оборвалась в Вашингтоне (США) в феврале 1941 года. По одной версии, причиной смерти стало самоубийство, по другим данным, он был убит сотрудниками советских спецслужб, и даже называют имена возможных исполнителей — голландцев Г. Брусса и М.И. Веркер^{847}.

Жизненный финал еще одного главного героя, генерала Н.В. Скоблина вызывал в то время, продолжает вызывать и сегодня, много вопросов, и нет недостатка в версиях. В эмигрантской печати в последующие месяцы после исчезновения генерала Скоблина утверждалось, например, что он добрался до СССР, был обласкан Сталиным и служит в ГПУ то ли в Ленинграде, то ли на Дальнем Востоке. Сообщалось, что якобы в Хабаровске на него было совершено покушение группой офицеров, мстивших то ли за Тухачевского, то ли за Кутепова. Согласно другой версии утверждалось, что он, являясь секретным сотрудником заграничного ГПУ в Коминтерне, находится на Дальнем Востоке — в Китае и Монголии. Вместе с тем в эмиграции распространялись и сведения иного характера: Скоблин бежал в Испанию и находится там, либо же сообщалось, например, что в Валенсии его убили чекисты, или же он сам покончил с собой, не дожидаясь расправы^{848}.

Газета «Последние Новости» 6 ноября 1937 года в материалах под рубрикой «Исчезновение генерала Миллера» поместила подборку версий в разделе под названием «Скоблин жив?». У следствия есть основания полагать, что Скоблин жив, писала эта газета, и успел уехать из Франции. Слухам о том, что его убили на следующий день и труп, как утверждал один «свидетель», бросили в Сену, возле острова Пюто, в осведомительных кругах не верят. Высказывалось предположение, что Скоблин мог улететь в Бельгию, а оттуда уехать в балтийские или скандинавские страны. Но, добавляла указанная газета, есть указания, которые делают южный (испанский) след более вероятным.

Согласно распространенному в современных российских источниках мнению, генерала Скоблина после похищения генерала Миллера предполагалось доставить в республиканскую Испанию, а оттуда в Москву. Л.М. Млечин, например, придерживавшийся этой версии, утверждал, что бывшему генералу был подготовлен в Москве новый паспорт и выслан в Мадрид, но он ему не пригодился. Этот же автор указывал на то, что непосредственной переброской Скоблина из Франции занимался сотрудник ИНО под псевдонимом «Андрей»^{849}. Есть сведения, что выводом Скоблина в Испанию занимался руководитель операции по похищению Миллера Шпигельглаз.

По другой информации, эта переброска осуществлялась при содействии, а возможно, и непосредственно резидентом НКВД при республиканском правительстве А.М. Орловым. По утверждению П.А. Судоплатова, Скоблин бежал в Испанию на самолете, заказанном для него Орловым. Этот автор добавлял, что когда Орлов в 1938 году бежал на Запад, он якобы сохранил золотое кольцо Скоблина как доказательство своей причастности к этому делу^{850}. Остается вопросом только, зачем Орлову нужно было такое доказательство, кому и что он должен был доказывать.

Встречаются утверждения, что Скоблин не только бежал в Испанию, но и участвовал там в создании республиканских партизанских отрядов и даже имел непосредственное отношение к некоторым диверсионным операциям в Каталонии и Валенсии^{851}.

Вместе с тем и сегодня остается вопросом, добрался ли все-таки Скоблин до Испании. В ряде современных источников публикуется текст шифровки от «Алексея» (начальника ИНО Слуцкого) «Шведу» (Орлову) и «Яше» (Серебрянскому), датированной 28 сентября 1937 года, следующего содержания: «Ваш план принимается. Хозяин просит сделать все возможное, чтобы прошло чисто. Операция не должна иметь следов. У жены должна сохраниться уверенность, что тринадцатый жив и находится дома»^{852}. Под «тринадцатым» в данном случае подразумевался Скоблин, а под «женой» — Плевицкая. Смысл этого документа сводился к ликвидации ставшего ненужным агента. В ответ на вопрос автора один из осведомленных источников, занимающийся исследованием советских разведывательных операций 30-х годов, ответил, что между Слуцким и Шпигельглазом действительно был разговор по поводу Скоблина, и первый даже отдал приказ убрать его. Но Шпигельглаз, хорошо знавший о заслугах Скоблина перед советской разведкой, считал его устранение нецелесообразным и не выполнил приказ своего начальника.

В деле генерала Миллера в Центральном архиве ФСБ России содержится письмо генерала Скоблина, датированное 11 ноября 1937 года и адресованное «товарищу Стаху», «с которым он встречался две недели назад». Автор замечал, что от скуки и безделья изучает испанский язык. Это косвенно могло свидетельствовать о том, что он уже находился в Испании или готовился к отъезду туда.

Письмо Скоблина было выдержано в ура-патриотическом духе. Автор подчеркивал, что сердце его преисполнено гордостью, что он целиком принадлежит Советскому Союзу, и у него нет той раздвоенности, которая была до 22 сентября 1937 года. Скоблин цитировал ответ советского летчика Водопьянова перед полетом на Северный полюс, что в случае аварии «товарищ Сталин не бросит человека», и продолжал уже в отношении себя: «Сейчас я твёрд, силён и спокоен и тоже верю, что товарищ Сталин не бросит человека».

Вместе с тем в письме генерала выражалась обеспокоенность за судьбу «Васеньки» — своей жены Надежды Плевицкой. Скоблин ставил вопрос о возможности встречи с «Георгием Николаевичем» (вполне вероятно, что речь в данном случае идет о Георгии Николаевиче Косенко, уже упоминавшемся ранее, в том числе в связи с организацией похищения генерала Миллера, советском разведчике, работавшем в Париже под прикрытием должности вице-консула) для обсуждения ситуации с Плевицкой и с тем, чтобы «дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти двухмесячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное успокоить». Из этого проистекает вывод, что Скоблин знал об аресте и заключении его жены в тюрьму. Интересно, какие мысли посещали его в связи с этим. Мучился ли он тем, что из-за него она оказалась в тюрьме? Какие мысли он вынашивал для облегчения ее положения, а возможно, и освобождения из заключения? Этот документ полностью публикуется в приложениях к настоящей книге.

Согласно распространенной версии, генерал Скоблин погиб при бомбежке Барселоны, По некоторым данным, это произошло в конце 1937 года. Но, по другим источникам, дату гибели Скоблина в Испании относят к 1938 году. В книге Млечина «Алиби для великой певицы» содержится утверждение, что Скоблин был устранен в Испании, и организатором этого был резидент НКВД в этой стране Александр Орлов. Но в этом же издании, в примечании от редактора, указывалось, что чекистам не было смысла его устранять, ибо они хотели использовать его в пропагандистской кампании против РОВСа^{853}.

Существует и версия о том, что Скоблин до Испании не долетел и даже что он был выброшен сопровождавшими его чекистами из самолета во время транспортировки из Франции в Испанию. Полностью отрицать эту версию также нельзя, ибо в то страшное время расхожей была сталинская фраза: «Нет человека, нет проблемы». А проблем со Скоблиным после его провала в Париже было более чем достаточно. Но с точки зрения здравого смысла, заниматься организацией переправки этого генерала в другую страну для того, чтобы просто выбросить его из самолета по пути, нелогично. Гораздо проще было ликвидировать Скоблина во Франции.

Добавим, что, если бы Скоблин попал в СССР, то здесь ему, скорее всего, 1розили бы арест и расстрел. В опубликованных журналистом Л.М. Млечиным материалах допроса одного из советских разведчиков, работавшего в Париже, участвовавшего в похищении Миллера, а затем арестованного и находившегося под следствием в СССР, содержится заявление следователя, что в отношении Скоблина, которого тот оберегает, существуют самые серьезные подозрения, и даже больше чем подозрения^{854}. Так или иначе, о его жизненном финале нет точной и однозначной информации. Тот же Млечин, утверждавший, что знакомился с личным делом Скоблина в архиве спецслужб, писал, что там нет сведений о том, где и как он закончил свою жизнь^{855}.

Вербовщик генерала Скоблина, бывший штабс-капитан и советский агент П.Г. Ковальский в 1931 году вернулся в СССР, где был передан в распоряжение ГПУ Украины, а затем перешел на гражданскую работу и трудился в Одессе, Челябинске, Ворошиловграде. В 1937 году, работая старшим бухгалтером в тресте «Главхлеб» в Ворошиловграде, был арестован органами НКВД как польский шпион. Виновным себя Ковальский не признал, и тем не менее в том же 1937 году был приговорен к высшей мере и расстрелян. В 1939 году разведка ГУГБ НКВД, испытывая острый дефицит в кадрах опытных вербовщиков, приступила к розыску его для выполнения нового задания, но было уже поздно.

Как ни парадоксально, но одна рука в НКВД не ведала в это время, что делает вторая. Поэтому в разведке получили, в конце концов, лишь копию из обвинительного заключения из УНКВД по Донецкой области: «Из дела-формуляра Ковальского видно, что Ковальский при использовании по линии Иностранного отдела имеет ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши. В принадлежности к агентуре польской разведки Ковальский виновным себя не признал. Ковальский Петр Георгиевич, согласно приказу наркома внутренних дел — Генерального Комиссара Государственной Безопасности тов. Ежова — №00495, осужден»^{856}. В действительности его уже давно не было в живых.

Так драматически и трагически завершились судьбы генерала Миллера и тех людей, которые имели прямое или косвенное отношение к его похищению.

7 мая 1996 года Архиерейский Синод Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ) заслушал обращение председателя Русского Обще-Воинского Союза поручика В.В. Гранитова относительно генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера, похищенных агентами большевиков в Париже. Гранитов ссылался на то, что по документам некоторых рассекреченных архивов КГБ были установлены данные об их смерти. Вместе с тем архиепископ Брюссельский и Западно-Европейский Серафим незадолго до этого обратил внимание на то, что церковное отпевание генералов не было совершено. Председатель РОВСа просил благословения для совершения отпевания РПЦЗ генералов Кутепова и Миллера. В результате рассмотрения внесенного обращения Архиерейский Синод РПЦЗ постановил совершить отпевание мученически скончавшихся генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера в Синодальном соборе в г. Нью-Йорке, во время предстоящего Архиерейского Собора, вечером 11 сентября 1996 года. Был издан циркулярный указ о совершении панихиды по погибшим генералам во всех храмах Русской Зарубежной Церкви в тот же день или в ближайшее воскресенье. Так, спустя несколько десятилетий после смерти генералов Кутепова и Миллера, Русская Православная Церковь Заграницей выполнила свой последний долг в отношении погибших руководителей Русского Обще-Воинского Союза.