Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века

Конец четвертого десятилетия XX века оказался глубоко драматичным как для советских секретных служб, так и для российской военной эмиграции и ее основных организаций. В этот период они уже не столько продолжали вести борьбу друг с другом, сколько находились в сложнейшей стадии выживания. Причем происходило это по разным причинам. Похищение председателя РОВСа генерала Миллера привело к углублению кризиса этой организации, смене лиц в ее руководстве и сложному поиску адекватной времени стратегии и тактики. Русское Зарубежье в целом и его военные организации в частности пытались понять, как следует вести себя и с кем быть в условиях приближающейся, а затем и развернувшейся Второй мировой войны.

Иные процессы происходили в СССР. Как ни парадоксально, но политика «большого террора» 1937–1938 годов в Советском Союзе не только осуществлялась усилиями кажущегося всемогущим НКВД, но в результате ее пострадали и многие сотрудники этого ведомства. Службы разведки и контрразведки формировались фактически заново. К тому же в условиях приближения и начала Второй мировой войны перед ними ставились новые задачи.

Советские секретные службы: чистки, репрессии, реорганизации

Чистка страны, выявление и уничтожение «врагов народа», развернутые во второй половине 30-х годов под непосредственным руководством наркома внутренних дел Н.И. Ежова, не обошли стороной и самого аппарата этого ведомства. По собственному признанию наркома, он «почистил, но недостаточно», 14 тысяч сотрудников НКВД СССР. Что касается собственно чекистов, то с 1 октября 1936 года по 1 января 1938 года из органов госбезопасности было уволено 5229 оперативных сотрудников, из них 1220 человек было арестовано, в т.ч. 884 по обвинению в контрреволюционной деятельности^{857}.

В этот период были репрессированы, как правило, расстреляны, почти все прежние руководители ВЧК—ОПТУ—НКВД, органов разведки и контрразведки, включая предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду и его сподвижников. Среди них были и люди, уже не работавшие в системе НКВД: Я.Х. Давтян, М.А. Трилиссер, С.А. Мессинг, Я.К. Ольский и др. Относительно повезло лишь Р.П. Катаняну, руководившему Иностранным отделом в 1921 году. Будучи арестован в 1938 году, он находился в заключении, а затем в ссылке по 1950 год, и был реабилитирован в 1955 году. Характеризуя итоги деятельности Н.И. Ежова на посту руководителя НКВД СССР, один из видных советских деятелей той поры, А.И. Микоян в докладе на торжественном заседании в 1937 году, посвященном 20-летию ВЧК — ОГПУ — НКВД, отметил: «Ежов создал в НКВД замечательный костяк чекистов, советских развед чиков, изгнав чуждых людей, проникших в НКВД и тормозивших его работу»^{858}. Эти удивительные и глубоко парадоксальные слова относились к человеку, который в действительности разрушал, а не созидал, и через год с липшим после ареста и расстрела Ежова в его адрес будет звучать уже совершенно другое.

Только в Иностранном отделе (включая заграничный аппарат) в 1937–1938 годах из 450 сотрудников было репрессировано 275 человек. В результате аппарат Иностранного отдела был фактически парализован, и в течение 127 дней подряд в 1938 году оттуда руководству страны не поступало информации^{859}. Иными словами, внешняя разведка была дезорганизована и во многом недееспособна. И дело не только в потере опытных кадров, но и в том, что оставшиеся в живых часто уже не смели проявлять инициативы, рисковать, проводить смелые комбинации, боясь подставить себя, своих сотрудников и близких им людей.

После ареста руководителя Специальной группы особого назначения Я.И. Серебрянского была фактически дезорганизована ее деятельность, а многие сотрудники также арестованы. При расследовании деятельности Серебрянского и его группы особое внимание привлек так называемый «еврейский вопрос». Дело в том, что из более чем двухсот агентов СГОН значительную часть составляли евреи. И Берия, перетряхивавший после прихода к руководству НКВД кадры этого ведомства и разведки, в частности заявил в беседе со своим протеже и новым начальником 5-го (Иностранного) отдела ГУГБ В.Г. Деканозовым: «Серебрянский устроил на казенное жалование еврейскую родню, которая оказалась ни к чему не годной, и теперь должен понести за это ответственность»^{860}.

В результате смены кадров в резидентурах утрачивались связи с многими ценными агентами и источниками за рубежом, в том числе среди эмигрантов, которые далеко не всегда в дальнейшем вновь шли на сотрудничество с советской разведкой. Имели место и иные печальные явления. Так, например, уже называвшийся ранее офицер-эмигрант Осипов, работавший на советскую разведку с 1928 года и служивший в особом отделе японской полиции в Маньчжурии, зарекомендовал себя как очень ценный агент. Резидентура сообщала в 1938 году, что «вся сеть японских агентов в настоящее время подчинена Осипову. Таким образом, через нас проходят все сводки агентов… и мы в курсе всей работы полковника Сасо по белоэмигрантам, советским гражданам и иностранцам». Но в том же году резидентура по указанию Центра прекратила связь с Осиповым, т.к. на него пало подозрение как на лицо, завербованное репрессированным в 1938 году разведчиком^{861}.

Развернувшаяся в 30-е годы чистка советских спецслужб и репрессии в отношении ее сотрудников, масштабы которых являются сегодня предметом дискуссии[55], вызывали разную реакцию в СССР и за рубежом, а в дальнейшем в исследовательской литературе. Сотрудниками советских, а часто и современных российских спецслужб это воспринималось и воспринимается чаще всего как драма и трагедия. Они и авторы, симпатизирующие СССР и деятельности его спецслужб, высказывали сожаление или возмущение, именовали происходившее «огнем по своим», объясняя это термидором, сталинской паранойей и т.п. Эмигрантские авторы, в свою очередь, в том числе видные деятели российской военной эмиграции, нередко удивляясь происходящему в СССР, чаще всего не скрывали своего удовлетворения террором в отношении видных деятелей революции, разгромом спецслужб, репрессиями в отношении их сотрудников, с которыми у них были свои счеты. Они полагали, что «мясников постигает участь их жертв». Напомним, что генерал А. А. Лампе писал в связи с этим из Берлина в Париж генералу П.А. Кусонскому: «Взаимные угробливания и казни в своей среде есть нормальный конец всякой революции. Пусть Сталин проведет черную работу как можно дальше…»^{862}.

Печальным явлением для советских спецслужб было невозвращенчество ряда их сотрудников, в том числе опытных и высокопоставленных, которые, опасаясь ареста и расправы в Москве, в поисках убежища вынуждены были в той или иной мере сотрудничать и делиться известными им секретами со спецслужбами противника. Напомним в связи с этим наиболее громкие имена лиц, уже звучавшие в этой книге, — А.М. Орлов и В.Г. Кривицкий.

Еще более трагическими последствиями для советских спецслужб обернулось бегство 13 июня 1938 года в оккупированную японцами Маньчжурию начальника управления НКВД по Дальневосточному краю комиссара госбезопасности 3-го ранга Г.С. Люшкова, который сам до этого руководил террором на Дальнем Востоке. На январском (1938 года) совещании в НКВД Ежов даже ставил его в пример другим чекистам, ибо по числу репрессированных «врагов народа» Люшков достиг самого высокого показателя по стране — 70 тысяч человек^{863}. По одним данным, бегство Люшкова произошло после его вызова в Москву (что он воспринял как неминуемый арест), по другим сведениям, его уведомили о предстоящей сдаче должности начальника управления, а это также могло грозить концом карьеры и арестом^{864}.

Бежавший к японцам Люшков назвал им имена около 20 своих агентов, 13 из которых были арестованы, а на основании их показаний число арестованных возросло до 50. Правда, по утверждению самого Люшкова, в Маньчжурии действовало около 200 советских агентов, разведчиков и диверсантов, и таким образом была задержана лишь четверть из них. Тем не менее был нанесен тяжелый удар советской разведывательной сети в Маньчжурии, и здесь пришлось перестраивать всю систему разведки. Люшков стал не только предателем, но и лично участвовал в допросах и пытках арестованных на основе его показаний советских агентов. Среди выданных Люшковым было и немало эмигрантов, бывших военнослужащих, сотрудничавших с советскими спецслужбами, в том числе генерал Г.И. Клерже и полковник В.С. Семенов.

Японцы активно использовали Люшкова для своей разведывательной работы, и именно он посоветовал им нанести удар по советским позициям в районе озера Хасан летом 1938 года, указав на него как на наименее укрепленный район на границе. Причем он подталкивал японцев к крупномасштабному наступлению здесь. Сотрудничество Люшкова с японскими спецслужбами продолжалось и в годы Второй мировой войны^{865}.

28 марта 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о ликвидации Главного управления государственной безопасности (ГУГБ), а 5 апреля была образована коллегия НКВД во главе с прежним наркомом Н.И. Ежовым. 9 июня того же года в соответствии с приказом последнего создается Управление государственной безопасности, которое возглавил первый заместитель наркома М.П. Фриновский. В составе этого управления были образованы Контрразведывательный и Иностранный отделы (именовавшиеся, соответственно, 3-м и 5-м отделами и возглавлявшиеся комиссаром госбезопасности 3-го ранга Н.Г. Николаевым-Журидом и старшим майором госбезопасности З.И. Пассовым). 29 сентября 1938 года Главное управление государственной безопасности НКВД было воссоздано, но уже под руководством Л.П. Берии, который за месяц с небольшим до этого, 22 августа, был назначен первым заместителем наркома внутренних дел СССР.

Это назначение предопределило скорое падение Ежова. Его гипертрофированная исполнительность, заложенная в характере, которую отмечали многие современники и исследователи, дополнилась в должности наркома внутренних дел маниакальной подозрительностью ко всем и вся. Нерассуждающий палач, обладавший огромной властью и руководивший мощной репрессивной машиной, становился опасен и для первых людей в руководстве страны. С Ежовым надо было кончать, но сам процесс его освобождения от должностей происходил весьма своеобразно и поэтапно. 23 ноября 1938 года после почти четырехчасового пребывания в кабинете Сталина и беседы, которая проходила в присутствии Молотова и Ворошилова, Ежов обратился в ЦК ВКП(б) с покаянным письмом на имя И.В. Сталина, в котором просил освободить его от работы в НКВД СССР.

При этом свою кадровую работу в этом ведомстве он характеризовал следующим образом: «Наиболее запущенным участком в НОД оказались кадры. Вместо того, чтобы учитывать, что заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников, я успокоился на том, что разгромил верхушку и часть наиболее скомпрометированных работников среднего звена. Многие из вновь выдвинутых, как теперь выясняется, также являются шпионами и заговорщиками». Но, несмотря на большие «недостатки и промахи» в своей работе, Ежов констатировал, что при повседневном руководстве ЦК «разгромил врагов здорово».

24 ноября 1938 года последовало решение Политбюро ЦК об удовлетворении просьбы Ежова, ввиду изложенных в его заявлении мотивов, а также принимая во внимание «его болезненное состояние». Он оставался секретарем ЦК ВКП(б) и председателем Комитета партийного контроля, а также продолжал возглавлять наркомат водного транспорта СССР, на который ранее был назначен по совместительству. 25 ноября того же года последовал указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором одновременно с освобождением Ежова от должности наркома внутренних дел СССР на этот пост был назначен Л.П. Берия^{866}.

Вслед за этим руководителям партийных органов была направлена шифротелеграмма Сталина о неблагополучном положении в НКВД, допущенных ошибках, невнимании к сигналам с мест о предателях, отсутствии должной реакции на это самого Ежова. Утверждалось, что в органах НКВД после разгрома «банды Ягоды» появилась «новая группа предателей». Результатом всего этого и стало удовлетворение заявления Ежова об отставке с поста руководителя НКВД как не справившегося с обязанностями^{867}.

Для пополнения кадров сотрудников органов госбезопасности, которые пострадали от чистки и репрессий, в декабре 1938 года был проведен самый большой набор работников в ГУГБ. Партийными органами было отобрано 1500 человек среди «политически проверенных и передовых производственников» Москвы. На специальные курсы были приняты главным образом партийные и советские работники, которые в дальнейшем были направлены на руководящую работу в органы госбезопасности^{868}. Впрочем, идейно-политическая стойкость и верность курсу партии не могли заменить специальной профессиональной подготовки и опыта, который накапливался годами. Поэтому полноценно заменить репрессированные кадры новобранцы, конечно, не могли.

Возвращаясь же к судьбе Ежова, заметим, что 9 апреля возглавляемый им наркомат водного транспорта был разделен на два, а на следующий день сам он был арестован в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова. Ежов был заключен в Сухановскую следственную тюрьму особого режима, филиал Лефортовской тюрьмы. Оценивая свою деятельность в НКВД, он говорил: «Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил… Кругом меня были враги народа, мои личные враги…»^{869}.

Бывшему наркому был предъявлен стандартный по тому времени набор обвинений: измена Родине, вредительство, шпионаж, приготовление к совершению террористических актов, организация убийств неугодных лиц. В результате Ежов был приговорен к смертной казни и расстрелян[56]. Такая же участь постигла и его ближайших сподвижников по руководству НКВД. В 1938–1939 годах был принят ряд постановлений ЦК ВКП(б), связанных с деятельностью и структурой НКВД. Берия же приступил к реабилитации и возвращению в его аппарат части его прежних репрессированных опытных работников, но одновременно провел и новую чистку, обернувшуюся увольнением в 1939 году около 23% от общего числа оперативных сотрудников. При этом численность личного состава оперативных подразделений была увеличена почти наполовину^{870}.

Был сменен практически весь состав руководства центрального аппарата НКВД. Главное управление государственной безопасности возглавил В.Н. Меркулов, ранее работавший с Берией в Закавказье и занимавший должность заведующего отделом ЦК КП(б) Грузии. Забегая вперед, заметим, что в феврале 1941 года после разделения НКВД на два наркомата — внутренних дел и государственной безопасности — Меркулов возглавит последний. Берия же по совместительству с руководством НКВД был назначен заместителем председателя Совета Министров СССР с поручением курировать и работу НКГБ. В составе ГУГБ под прежними порядковыми номерами — 3-й и 5-й отделы — действовали соответственно органы контрразведки (во главе с Т.Н. Корниенко) и разведки (начальник — П.М. Фитин).

В 1938 году было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об улучшении работы Иностранного отдела». Его основные положения были направлены на перестройку агентурной работы и укрепление кадрового состава разведки. Среди задач, поставленных руководством страны этому отделу, было и «выявление происков иностранных разведок и белоэмигрантских центров на территории Советского Союза». Штат 5-го отдела был утвержден в количестве 210 человек, а в его структуре было создано 12 отделений. 7 из них строились по географическому принципу, курируя группы стран и деятельность резидентур в них, а остальные выполняли различные функции, в том числе 9-е отделение занималось эмиграцией^{871}.

В лекции заместителя начальника Особого бюро при наркоме внутренних дел СССР А.И. Коссого, адресованной слушателям Высшей школы этого ведомства в 1939 году, содержались такие пассажи: «С приходом в НКВД Л.П. Берия и под руководством партии советская разведка очистилась от банды предателей и шпионов, пролезших в ее ряды… Ряды советской разведки обновились и пополнились новыми кадрами, посланными на этот решающий участок охраны государственной безопасности страны социализма… Под руководством своего Наркома товарища Берия, верного ученика и соратника товарища Сталина, советская разведка, очистившись от врагов народа, от шпионов иностранных разведок, стоит на страже нашей социалистической родины»^{872}.

С 1938 по 1939 год на постоянной основе или временно обязанности начальника внешней разведки исполняли 6 человек: А.А. Слуцкий, С.М. Шпигельглаз, З.И. Пассов, П.А. Судоплатов, В.Г. Деканозов и, наконец, П.М. Фитин (с мая 1939 года). Это нельзя назвать иначе как кадровой чехардой на ответственной и требовавшей большого профессионального опыта должности. Добавим, что З.И. Пассов, к моменту назначения на должность начальника 5-го отдела 1-го управления ГУГБ НКВД проработавший в органах госбезопасности 16 лет, вместе с тем почти не имел опыта работы в разведке, а В.Г. Деканозов вообще не имел такового. Тем не менее последний, переведенный ставшим наркомом Л.П. Берия из Грузии в Москву, не только возглавил в начале декабря 5-й отдел ГУГБ, но по совместительству стал и начальником 3-го отдела ГУГБ (контрразведка), и заместителем начальника ГУГБ НКВД. При этом Деканозову сразу было присвоено звание комиссара государственной безопасности 3-го ранга. Впрочем, он проработал в этом ведомстве лишь полгода и был переведен в мае 1939 года на должность заместителя наркома иностранных дел.

Заметим, что старший майор госбезопасности З.И. Пассов был арестован на основе показаний находившегося под следствием Д.М. Дмитриева. На момент ареста (26 июня 1938 года) тот был начальником управления НКВД по Свердловской области, а до этого служил в Экономическом управлении НКВД. В показаниях Дмитриева подвергалась сомнению эффективность работы разведки против белоэмиграции. «Пассов вместо живой практической работы по белым, по офицерству, по выявлению посылок РОВСом своей агентуры в СССР, намеренно занимался так называемым легендированием, которое создавало внешнюю видимость против-белой работы, чтобы скрыть подлинные базы белых на территории страны, а сигналов об этом было сверхдостаточно. Пассов вместе с Гаем (бывший начальник Особого отдела. — В.Г.) широко утверждали, что РОВС у них в кармане, так как в его составе в Париже имеется ценная агентура, обеспечивающая возможность знать все поползновения штаба белых против СССР», — указывалось Дмитриевым. «Это была намеренная ложь, имевшая своей целью обмануть личный состав аппаратов Особых отделов и парализовать его активность в работе против белых»^{873}, — утверждалось в его показаниях.

Зная, как выбивались в этот период времени показания или работала практика оговоров, можно утверждать, что эти показания-донос намеренно инспирировались, чтобы не только доказать наличие «вражеского заговора» в НКВД, в чем указанный Дмитриев особо постарался, оговорив многих как «заговорщиков» в этом ведомстве, но и дискредитировать результаты работы разведки и контрразведки органов госбезопасности против военной эмиграции и РОВСа. Тем не менее нарком Ежов, доложив Сталину 23 октября 1938 года о показаниях Д.М. Дмитриева, поспешил отрапортовать, что З.И. Пассов вчера арестован^{874}. Добавим, что готовность сотрудничать со следствием и показания, в которых дискредитировалась деятельность органов разведки и контрразведки против белоэмиграции, не спасли самого Дмитриева, который был расстрелян в марте 1939 года.

З.И. Пассов, арестованный в октябре 1938 года, находился под следствием более года. Одновременно, судя по некоторым источникам, специально созданная следственная бригада проводила комплексную проверку работы возглавлявшегося им чуть более полугода (с марта до октября 1938 года) 5-го отдела ГУГБ НКВД, расследуя его наиболее важные дела и операции^{875}. В это время была арестована и оказалась под следствием большая группа руководящих работников разведки, руководителей и сотрудников советских легальных и нелегальных разведывательных резидентур. Достаточно назвать имена С.М. Шпигельглаза, В.М. Горожанина, Я.И. Серебрянского, С.М. Глинского, Г.И. Косенко, Б.М. Гордона, П.Я. Зубова и др.

14 февраля 1940 года З.И. Пассов был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере и в тот же день расстрелян. Его судьбу разделила и значительная часть арестованных разведчиков. Впрочем, в отличие от них, реабилитированных спустя десятилетия, Пассову в реабилитации было отказано. Главная военная прокуратура признала его в 1957 году виновным в применении незаконных методов следствия и фальсификации уголовных дел^{876}.

Исполнявший в течение полутора месяцев (после ареста в октябре 1938 года З.И. Пассова) должность начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД П.А. Судоплатов вспоминал спустя годы, что за три недели своего пребывания в этой должности смог узнать структуру и организацию проведения разведывательных операций за рубежом. В рамках НКВД, указывал он, существовали два подразделения, занимавшиеся разведкой за рубежом. Одно — это Иностранный отдел, а другое — Особая группа при наркоме внутренних дел. Среди задач первого был сбор для Центра разведданных, добытых как по легальным, так и нелегальным каналам. «Особо важными были сведения о деятельности правительств и частных корпораций, тайно финансирующих подрывную деятельность русских эмигрантов и белогвардейских офицеров в странах Европы и Китае, направленную против Советского Союза», — отмечал Судоплатов.

Особая группа при наркоме внутренних дел представляла собой, по словам Судоплатова, глубоко законспирированное подразделение. В ее задачу входило создание резервной сети нелегалов для проведения диверсионных операций в тылах противника в Западной Европе, на Ближнем Востоке, Китае и США в случае войны. Она не имела сотрудников, и ее аппарат состоял из двадцати оперработников, отвечавших за координирование деятельности закордонной агентуры, а все остальные сотрудники работали за рубежом в качестве нелегалов. Во время руководства разведкой Судоплатовым число таких нелегалов составляло около шестидесяти человек. Руководство НКВД могло использовать силы и средства ИНО и Особой группы для проведения особо важных операций, в том числе диверсий и ликвидации противников СССР за рубежом^{877}.

Но после ареста в ноябре 1938 года Я.И. Серебрянского Особая группа была дезорганизована и прекратила свою деятельность. Лишь в июне 1941 года заместитель главы правительства и нарком внутренних дел Берия, вызвав к себе заместителя начальника 1-го (разведывательного) управления ГУГБ НКГБ СССР П.А. Судоплатова, отдал приказ об организации им особой группы из числа сотрудников разведки в его (Берии) непосредственном распоряжении. По предложению Судоплатова Н.И. Эйтингон стал его заместителем^{878}.

По свидетельству того же Судоплатова, с приходом Берия к руководству НКВД по предложению нового наркома переориентируется сама работа внешней разведки. Ее основной задачей становилась уже не борьба с эмиграцией, а подготовка советских резидентур к войне в Европе и на Дальнем Востоке^{879}.

Вернемся к личности уже упомянутого выше П.М. Фитина, назначенного начальником разведки НКВД после Деканозова. Он был направлен по партийному набору в Центральную школу НКВД в 1938 году, по окончании которой был принят стажером в 5-й отдел ГУГБ и, не проработав там и года, возглавил его. Ему исполнился в это время лишь 31 год. Приведем лаконичные строки из отчета Фитина руководству, как нельзя лучше отражающие атмосферу времени и состояние дел в разведке госбезопасности: «К началу 1939 года в результате разоблачения вражеского руководства в то время Иностранного отдела почти все резиденты за кордоном были отозваны и отстранены от работы. Большинство из них затем было арестовано, а остальная часть подлежала проверке. Ни о какой разведывательной работе за кордоном при этом положении не могло быть и речи. Задача состояла в том, чтобы, наряду с созданием аппарата самого Отдела, создать аппарат резидентур за кордоном»^{880}.

Добавим к этому, что полностью разгромлена была и разведывательная резидентура в Париже, о деятельности и достижениях которой много говорилось в этой книге. Ее сотрудники были вызваны в Москву и арестованы, так же как и работавшие с ними в тесном взаимодействии руководители внешней разведки. В ходе допроса следователь заявил, например, одному из ее руководителей, ранее непосредственно работавшему в Париже и курировавтему деятельность Скоблина и Третьякова: «А что касается моих прав, то не сомневайтесь: мне даны все права, чтобы добиться от вас полного признания и установить таким образом масштабы вреда, нанесенного вами советской разведывательной сети в Европе».

Ревизией дел парижской резидентуры занималась целая группа следователей, и один из них многообещающе заявил в ходе допроса: «Когда наша бригада начала работу, я предполагал, что нам предстоит небольшая прополка, а теперь вижу, нужно пересевать поле»^{881}.[57]

В ходе допроса одного из сотрудников парижской резидентуры следователь заявил, что у него есть письмо начальника 5-го отдела, в котором он благодарит за чистку аппарата, засоренного чуждыми элементами. В ответ на попытку арестованного возражать, что этого не может быть и «товарищ “Константин”» не мог сделать этого, следователь прервал его, заявив, что тот уже давно освобожден от работы как покровитель врагов народа^{882}.

И тем не менее «охота за ведьмами» или «охота на своих» постепенно подходила к концу, и во многом усилиями Фитина к середине 1940 года была в основном восстановлена работоспособность разведки. В ее центральном аппарате в Москве работало 695 человек, а за рубеж было командировано 242 человека. Фактически заново было создано и укомплектовано 40 закордонных резидентур^{883}. Фитин возглавлял разведку органов госбезопасности и в дальнейшем в течение всей Второй мировой войны. Заметим, что в тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной войны по представлению руководства разведки были освобождены более двадцати из числа ее осужденных сотрудников. Некоторые из них, как например, уже неоднократно упоминавшийся Я.И. Серебрянский, были приговорены к смертной казни, но приговор не был еще приведен в исполнение, и они были возвращены в строй^{884}.

Сложные процессы переживала и тяжелые потери понесла во второй половине 30-х годов и военная разведка. Своего рода прологом этого стало решение Политбюро ЦК от 11 января 1937 года об освобождении от работы в Разведывательном управлении РККА ранее направленных туда и работавших там чекистов А.Х. Артузова (заместителя начальника Разведупра) и О.О. Штейнбрюка (начальника 1-го отдела Разведупра). Это решение было принято по предложению наркома К.Е. Ворошилова и, казалось бы, знаменовало победу военных над «пришлыми чекистами». Но на место Артузова был назначен, как уже упоминалось ранее, старший майор госбезопасности М.К. Александровский. К тому же он был дилетантом в разведке, и ничем не мог помочь начальнику Разведупра С.П. Урицкому. Артузов и Штейнбрюк были весной арестованы и 21 августа 1937 года расстреляны.

Сталин, выступая на совещании руководящего состава Разведывательного управления РККА 21 мая 1937 года, говорил о том, что нужна сильная разведка и контрразведка, что хорошая разведка может отсрочить войну, но фактически стал инициатором разгрома военной разведки. Это проистекало из его заявления о том, что Разведупр со своим аппаратом попал в руки немцев, поэтому всю сеть Разведупра следует распустить.

2 июня того же года Сталин повторил эту оценку в выступлении на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны. «Во всех областях разбили мы буржуазию, только в области разведки оказались битыми, как мальчишки, как ребята. Вот наша основная слабость, — утверждал он. — Разведки нет, настоящей разведки. Я беру это слово в широком смысле слова, в смысле бдительности и в узком смысле слова также, в смысле хорошей организации разведки. Наша разведка по военной линии плоха, слаба, она засорена шпионажем. Разведка — это та область, где мы впервые за 20 лет потерпели жесточайшее поражение. И вот задача состоит в том, чтобы разведку поставить на ноги. Это наши глаза, это наши уши»^{885}.

На следующий день был отстранен от должности начальника Разведупра комкор С.П. Урицкий. Его сменил на этом посту вернувшийся из Испании и ранее более десяти лет возглавлявший военную разведку Я. К. Берзин. Некоторое время пробыв в должности заместителя командующего Московским военным округом, Урицкий был арестован в том же 1937 году и в 1938 году расстрелян.

Тем временем развернулась чистка военной разведки, начались массовые аресты ее сотрудников. 1 августа 1937 года положение в Разведупре в связи с разоблачением «врагов народа» обсуждалось на заседании ПБ ЦК ВКП(б). Было принято решение освободить Я.К. Берзина от обязанностей начальника Разведупра РККА, а сменивший его комдив А.М. Никонов пробыл в этой должности лишь несколько дней. Оба были арестованы, судимы и расстреляны.

Военная разведка все более подпадала под контроль НОД. В указанном постановлении Политбюро Ежову поручалось «установить общее наблюдение за работой Разведупра, изучить состояние работы, принимать по согласованию с Наркоматом обороны неотложные оперативные меры, выявить недостатки Разведупра и через две недели доложить ЦК свои предложения об улучшении работы Разведупра и указания по свежим кадрам»^{886}. Таким образом, Ежов становится фактически полновластным хозяином военной разведки. Он командирует на должность заместителя ее начальника своего подчиненного, старшего майора госбезопасности С.Г. Гендина, который фактически возглавляет Разведупр до октября 1938 года, когда сам тоже был арестован. Добавим, что в сложившейся ситуации постоянная комиссия в составе начальников Иностранного отдела НКВД и Разведупра РККА, созданная за несколько лет до этого во исполнение постановления Политбюро ЦК для сотрудничества разведывательных служб и курировавшаяся ранее Разведупром, также перешла под эгиду НКВД.

В.А. Никольский, пришедший в военную разведку в начале 1938 года и ставший в дальнейшем генерал-майором ГРУ, с горечью писал, вспоминая то время: «К середине 1938 года в военной разведке произошли большие перемены. Большинство начальников отделов и отделений и всё командование управления были арестованы. Репрессировали без всяких оснований опытных разведчиков, владеющих иностранными языками, выезжавших неоднократно в зарубежные командировки… Целое поколение идейных, честных и опытных разведчиков было уничтожено. Их связи с зарубежной агентурой прерваны… На должности начальника управления и руководителей отделов приходили новые, преданные родине командиры. Но они были абсолютно не подготовлены решать задачи, поставленные перед разведкой»^{887}.

Эти горькие размышления подтверждает и официальный документ, направленный 13 декабря 1938 года из Разведупра наркому обороны К.Е. Ворошилову: «…Рабоче-Крестьянская Красная Армия фактически осталась без разведки. Агентурная нелегальная сеть, что является основой разведки, почти вся ликвидирована…»^{888}.

Смена кадров в руководстве военной разведки и репрессии продолжались в 1938 и в 1939 годах. Комдив А.Г. Орлов исполнял обязанности начальника Разведупра с октября 1938 по апрель 1939 года. Будучи отстранен от должности, он был вскоре арестован и расстрелян в 1940 году по ложному обвинению в работе на немецкую военную разведку.

Следующим начальником Разведупра стал военный летчик, удостоенный за бои в Испании звания Героя Советского Союза, но не имевший никакого опыта работы в военной разведке, — И.И. Проскуров С апреля 1939 по июль 1940 года он был начальником 5-го (разведывательного) Управления РККА и по совместительству заместителем наркома обороны. Характеризуя состояние дел и кадров в военной разведке, Проскуров писал в докладе наркому обороны и комиссии ЦК ВКП(б) 25 мая 1940 года: «Последние два года были периодом чистки агентурных управлений и разведорганов от чуждых и враждебных элементов. За эти годы органами НКВД арестовано свыше 200 человек, заменен весь руководящий состав до начальников отделов включительно. За время моего командования только из центрального аппарата и подчиненных ему частей отчислено по различным политическим причинам и деловым соображениям 365 человек. Принято вновь 326 человек, абсолютное большинство из которых без разведывательной подготовки»^{889}. Заметим, что оставив эту должность и вернувшись к летной работе, Проскуров не избежал участи своих предшественников, был арестован в июне и расстрелян в октябре 1941 года.

С июля 1940 года и до начала Великой Отечественной войны начальником 5-го Управления РККА/Разведывательного управления Генштаба — заместителем начальника Генштаба РККА был Ф.И. Голиков, будущий маршал, которому, впрочем, сослуживцы, а в дальнейшем исследователи, не давали сколько-нибудь лестных оценок за работу во главе военной разведки. И тем не менее, в предвоенные годы новые, пришедшие в военную разведку кадры постепенно возрождали ее работу, приобретали умения и навыки разведывательной деятельности, расширяли агентурные возможности^{890}. Одной из задач военной разведки являлось информирование и пресечение боевой деятельности эмигрантов в сотрудничестве со спецслужбами и вооруженными силами стран — потенциальных противников СССР.

Дав общую характеристику состояния дел и сложных проблем, с которыми столкнулись и пытались решать советские секретные службы в конце 30-х годов и в начальный период Второй мировой войны, продолжим повествование о ходе ранее начатых ими и завершаемых в этот период операций против организаций военной эмиграции и о судьбах занятых в них советских разведчиков.

Финал деятельности Николая Абрамова в Болгарии

В шестой главе этой книги шел рассказ об операции советской внешней разведки по внедрению своего сотрудника, сына генерала Ф.Ф. Абрамова Николая в военную эмигрантскую среду в Софии и в III отдел РОВСа в этой стране, который возглавлял его отец. Указывалось, что в 1937 году у контрразведки РОВСа и руководителя «Внутренней линии» в Болгарии капитана К.А. Фосса появились подозрения в отношении сотрудничества Н.Ф. Абрамова с советскими спецслужбами.

Современный анализ различных материалов и документов позволяет высказать ряд предположений о причинах этих подозрений и развернувшегося в результате расследования. В ходе разбирательства в эмиграции шла речь, например, о случаях пропажи важных документов у капитана Фосса, в чем он заподозрил Николая Абрамова, или о тратах последним больших и явно не по доходам денежных сумм. Но руководство советской разведки явно не могло резко увеличить ассигнования на деятельность своего сотрудника, да и он сам вряд ли мог себе позволить большие траты, понимая, что это навлечет на него подозрения.

Вызывают сомнения и утверждения о пропаже документов. Во-первых, сама кража их ставит всех тех, кто мог иметь к этому отношение, под подозрение. К тому же Н.Ф. Абрамов, судя по всему, перефотографировал документы, попавшие в его руки, ведь многие знали о его увлечении фотографией и о том, что у него было несколько фотоаппаратов. Да и сам генерал Абрамов утверждал в дальнейшем, что пропажи документов у Фосса не было, так же как и заявлений ему об этом. Скорее всего, речь могла идти об обнаружившейся по тем или иным каналам утечке из III отдела РОВСа сведений, имевших секретный характер. И это могло стать предметом расследования. В одном из источников действительно утверждается, что, как выяснилось при расследовании, утечка сведений не означала пропажи документов — «таковой пропажи или даже кратковременного исчезновения документов не было ни разу». Абрамов, по всей видимости, либо делал выписки из секретных документов, либо же фотографировал их^{891}.

Вполне вероятно, что Николая Абрамова могли «засечь» при встрече с советскими связными или сотрудниками разведки, работавшими под прикрытием в полпредстве СССР в Болгарии. В книге сотрудника РОВСа и «Внутренней линии» той поры в Болгарии Буткова содержатся упоминания о том, что контрразведка РОВСа стремилась установить жесткий контроль и наблюдение за деятельностью советских дипломатов в Болгарии, пресечь их связи с эмигрантами и проникновение в эмигрантскую среду. Бутков упоминает, что, будучи знаком с Абрамовым, однажды увидел в его магазине молодого человека, которого никогда нигде раньше не встречал. Он доложил об этом Фоссу и вскоре узнал, что Абрамов арестован болгарской политической полицией по обвинению в шпионаже в пользу СССР, а пойман он был якобы при передаче секретных сведений через неизвестного из Греции, прибывшего для связи с ним и передачи информации советским агентам. Этот арест, утверждал Бутков, отрицательно отразился и на генерале Абрамове, и на резидентурах РОВСа по всей границе с СССР до Финляндии, и многие офицеры были сняты со своих постов^{892}. Впрочем, изложенные интерпретации Буткова, как и сам факт ареста Абрамова, вызывают серьезные сомнения.

Можно вспомнить и тот факт, что Абрамов попал в свое время под подозрение в связи со срывом покушения на советского полпреда в Софии Ф.Ф. Раскольникова, и хотя прямых улик против него не было и доказать его ответственность за это было невозможно, но сомнения у сотрудников контрразведки РОВСа оставались, и он мог в дальнейшем находиться под контролем. Именно это предположение высказывается и в книге историков советской разведки В.С. Антонова и В.Н. Карпова «Нелегальная разведка». Они пишут, что один из инициаторов покушения на советского посла капитан Браунер стремился выяснить причины срыва операции. И его усилия не пропали даром. В середине 1937 года руководство софийского отдела РОВСа пришло к выводу о возможной связи «Ворона» (т.е. Н.Ф. Абрамова) с советской разведкой и начало его активную разработку^{893}.

Так или иначе, но в течение 1937 года подозрения в отношении возможной связи Абрамова-младшего с большевиками усиливались, и капитан Фосс доложил об этом болгарским властям и политической полиции. Но во время организованной слежки за Абрамовым-младшим тот, по свидетельству эмигрантских источников, проявил «недюжинные способности в приемах конспирации», и с поличным его поймать так и не удалось. Но постепенно увеличивалось количество косвенных доказательств, дающих основание наблюдавшим за сыном генерала не сомневаться в его виновности. В связи с этим были предприняты меры к ограничению деятельности Николая Абрамова, и изоляция его усиливалась.

До поры до времени о его развернувшейся проверке не докладывалось генералу Абрамову. Руководство РОВСа действовало так, «щадя чувства отца, коему оно, впрочем, и не могло дать каких-либо точных данных о виновности его сына»^{894}.

После похищения генерала Миллера в Париже и развернувшегося скандального разбирательства с деятельностью «Внутренней линии» началась шумная кампания против капитана Фосса как одного из ее руководителей. Для обследования деятельности «Внутренней линии» развернулась проверка канцелярии и всех дел ее начальника Фосса. Он, в свою очередь, якобы подал в октябре рапорт генералу Абрамову об утечке сведений секретного характера, что связывалось с деятельностью его сына. В результате генерал Абрамов для обследования деятельности «Внутренней линии» в Болгарии назначил Комиссию в составе: председателя полковника Петриченко и членов — подполковников Машинского и Кедринского. Она должна была заняться и делом Н.Ф. Абрамова, для чего Фосс передал ей все материалы по нему.

На первом заседании этой комиссии 13 октября 1937 года капитан Фосс сообщил об утечке за последние несколько месяцев секретных сведений из Управления III отдела РОВСа и высказал твердое убеждение, что предатель — Н.Ф. Абрамов. Эти показания были подтверждены капитаном Браунером. Члены комиссии признали поведение Николая Абрамова подозрительным и потому опасным для Русского Обще-Воинского Союза и вынесли постановление о необходимости устранения его от всякого соприкосновения с работой РОВСа и ответственными лицами, ведущими эту работу. Но эти меры уже фактически проводились в жизнь Фоссом с лета 1937 года.

Комиссия представила генералу Абрамову доклад о «Внутренней линии» и сыне. Но после этого она не была ликвидирована, проводила заседания, и ей докладывались новые материалы слежки за Абрамовым-младшим. Но, согласно эмигрантским источникам, вся работа велась так, чтобы «не дать ему почувствовать провал» и поймать с поличным. Но добиться этого так и не удалось.

Так или иначе, летом 1938 года болгарские власти (политическая полиция) сообщили генералу Абрамову о серьезных подозрениях в связи его сына с большевиками. Тот вызвал сына к себе и предложил ему покинуть Болгарию. Касаясь существа этого разговора, генерал Абрамов отрицал появившиеся в дальнейшем в эмигрантской прессе слухи, что дал сыну пистолет и предложил застрелиться. Абрамов-младший отрицал свою вину и утверждал, что оклеветан недоброжелателями. Впрочем, по некоторым сведениям, он сам еще с марта 1938 года поднимал вопрос о своем отъезде^{895}.

Жена Николая Абрамова Наталья Афанасьевна так вспоминала об их болгарской эпопее спустя годы: «Мы жили с мамой и Николаем Федоровичем как на вулкане. Семь лет на краю пропасти. Если бы теперь мне кто-нибудь сказал, что можно долгие годы принимать у себя дома смертельного врага, улыбаться, подставлять щечку для поцелуя, кормить его любимыми блюдами, я бы ни за что не поверила. Но так было… А потом наш “милый друг”, долго подбиравший “ключик” к моему мужу, стал утверждать, что передача большевикам плана покушения на посла — дело рук Николая»^{896}.

Что касается последних месяцев пребывания Абрамова-младшего в Болгарии, то здесь существуют определенные разночтения версий. В ряде эмигрантских изданий той поры утверждалось, что советский разведчик был арестован и даже находился в тюрьме. Но сам РОВС и Особая комиссия при его III отделе, производившая расследование по делу Николая Абрамова, утверждали обратное, что ни в тюрьме, ни вообще под арестом за все время пребывания в Болгарии Николай Абрамов не был.

В статье, опубликованной спустя несколько месяцев в журнале «Часовой», указывалось, что в октябре 1938 года Абрамов-младший был вызван в болгарскую полицию, и ему было предложено признаться. На размышление Абрамову дали неделю^{897}. И тогда по согласованию с Центром, как писали в своей книге «Нелегальная разведка» бывшие сотрудники Службы внешней разведки России В.С. Антонов и В.Н. Карпов, Николай с женой решили покинуть Софию, ибо это устраивало всех: и супругов, и генерала Абрамова, и Браунера, и болгарскую политическую полицию.

Так или иначе, В.С. Антонов и В.Н. Карпов утверждали в своей книге, что Николай Абрамов был арестован по подозрению в причастности к похищению председателя РОВСа. Браунер допрашивал его с пристрастием — избивал чулком, наполненным мокрым песком, но Николай выдержал все пытки. Через неделю его выпустили из тюрьмы и предложили покинуть Болгарию. По утверждению тех же авторов, Браунер выделил для сопровождения супругов двух агентов тайной полиции, которые получили приказ уничтожить советского разведчика при переходе границы. Но об этом стало известно в советской разведывательной резидентуре. Было решено подкупить сопровождающих, что и было сделано. А Николай Абрамов с женой благополучно прибыли в Париж^{898}.

При всей заманчивости этой версии все-таки существуют серьезные сомнения и вопросы в ее достоверности. Дело в том, что Браунер как русский офицер и чин РОВСа находился в подчинении генерала Абрамова и, скорее всего, не пошел бы на ликвидацию его сына без согласования с ним, а тот вряд ли санкционировал бы подобное. Тем более что указанные российские авторы писали, что через полгода после отъезда Николая его отец якобы обратился к его теще на правах родственника с просьбой съездить во Францию, найти там Николая и уговорить его возвратиться в Болгарию^{899}.

Так или иначе, в материалах эмигрантской прессы указывалось впоследствии, что Абрамов-младший выехал с женой во Францию по болгарской визе 13 ноября 1938 года и, как нередко добавлялось, без права возврата в эту страну. Но дискуссия по делу Николая Абрамова продолжалась еще несколько месяцев в 1939 году и была тесно связана с обсуждением его последствий для самого генерала Абрамова и Русского Обще-Воинского Союза в целом.

7 февраля генерал Абрамов собрал старших начальников, находящихся в Софии, и, как комментировалось позднее, «отбросив личное и руководствуясь пользой дела», рассказал, что знает о деле сына.

17 февраля 1939 года начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский направил циркулярное письмо начальникам отделов этой организации в связи с делом сына генерала Абрамова, в котором кратко излагались его обстоятельства, основываясь на, как указывалось в этом документе, «тех неполных сведениях, кои до сих пор получены и к пополнению которых мною приняты меры». В нем отмечалось, что Николай Абрамов, оставленный отцом 10-летним мальчиком в СССР, в 1931 году в 20-летнем возрасте, будучи матросом советского флота, высадился в Гамбурге с советского парохода и приехал к отцу в Софию. «Двухгодичное наблюдение за ним не дало ничего подозрительного, — отмечалось в письме. — Сам он проявлял антибольшевистское настроение и, как знакомый с советской действительностью, был привлечен к работе против большевиков».

Но с начала 1937 года стали обнаруживаться подозрения в предательстве Николая Абрамова. За ним была установлена слежка со стороны аппарата РОВСа, и он был отстранен от настоящей работы. «Подозрения нагромождались, — указывалось далее в письме начальника РОВСа, — но установить подлинность их, поймать с поличным не удалось». К делу была привлечена и болгарская полиция, но всё оставалось в области подозрений и косвенных улик. Летом 1938 года об этом было доложено генералу Абрамову, но сын на его прямой вопрос ответил категорическим отказом — «не виноват». Тем не менее генерал велел сыну уехать из Болгарии. «Интерес дела, необходимость выяснить его до конца не позволяли предавать его огласке, на чем настаивала полиция», — подчеркивалось в письме генерала Архангельского. В результате Николай Абрамов уехал по настоянию полиции как нежелательный иностранец и в настоящее время вместе с женой находится в Париже.

В заключение письма председателя РОВСа указывалось, что к особо секретным делам РОВСоюза сын генерала Абрамова никогда не допускался, и отец с ним этими делами не делился. Со времени женитьбы Абрамова-младшего они жили на разных квартирах, а отношения их были прохладными. Отмечалось, что привлечение Николая Абрамова к разведывательной работе сопровождалось колебаниями отца, который уступил сыну, боясь упрека, что оберегает его от опасной работы, на которую идут другие. И тот узнал технику работы в известной ограниченной области^{900}.

18 февраля 1939 года генерал Кусонский в письме Абрамову выражал сочувствие его горю в связи с сыном. «Мне эта история с Николаем представляется неясной, — писал он. — Считаешь ли косвенные улики достаточно серьезными или они могли быть случайно нагроможденными? Какие именно эти улики? Не допускаешь ли ты чьей-то злой воли, пожелавшей нанести новый удар РОВС и пожертвовавшей для этой цели Николаем?»^{901}.

22 февраля 1939 года парижская газета «Возрождение» опубликовала большую статью под названием «Новая драма в РОВС-е. Сын ген. Ф.Ф. Абрамова — большевистский агент». Ее автор скрывался под псевдонимом «Н.П.В.». В ней указывалось, что тот уличен в тайных связях с большевиками, арестован и выслан из страны. Эта весть, отмечала газета, вызвала недоверие, панику и возмущение среди членов РОВСа. «Не успело изгладиться из памяти предательство Скоблина, как разыгралась новая драма, — писал автор статьи. — Оба происшествия имеют внутреннюю связь». Далее сообщалось о софийской встрече генерала Абрамова со старшими начальниками и излагалось его выступление перед ними с комментариями автора статьи.

В ней отмечалось далее, что личное несчастье генерала Абрамова велико, но на нем лежит значительная часть вины за сына. На Абрамова-старшего возлагалась ответственность за руководство «Внутренней линией» и нежелание решительно устранить ее. «Скандал в Софии имеет тем большее значение, что Абрамов и Фосс находились в шифрованной переписке с ген. Скоблиным и Плевицкой перед похищением Миллера», — утверждал автор статьи. Эта переписка велась и по «Внутренней линии», и по «Внешней линии», а Николай Абрамов, очевидно, «был в курсе этих письменных сношений». «Какую роль Николай Абрамов сыграл в оживлении эмигрантского “активизма”, — задавался вопросом автор статьи. — Сколько человеческих жизней, выданных ГПУ, лежит на его совести? А не он ли был связующим звеном между Скоблиным и Плевицкой, с одной стороны, и ГПУ, с другой, которое тщетно пытались найти французские следственные власти?».

Эта статья и высказанные в ней суждения и обвинения вызвали активную дискуссию в эмиграции и попытки руководителей Русского Обще-Воинского Союза оправдаться. Сам генерал Абрамов направил письмо редактору «Галлиполийского Вестника», издания, стоявшего на позициях поддержки РОВСа, указывая на неверные сведения, изложенные в статье в газете «Возрождение». Он писал, что сын прибыл к нему не в 1935, а в 1931 году, и тем самым отрицал выстраиваемую связь автора статьи между его приездом и оживлением эмигрантского «активизма». Абрамов-старший отрицал также, что его сын по приезде сразу был устроен на работу в канцелярию РОВСа, но отмечал, что он был привлечен к работе этой организации много позднее и то в ограниченных масштабах (по линии контрразведки и стрелково-ружейного инструктажа).

Генерал подчеркивал далее, что контрразведка («Внутренняя линия») при болгарском отделе РОВСа представляла собой совокупность творчески настроенных работников, которые видели свою задачу в пресечении постоянных происков большевиков в отношении Союза, а благодаря их бдительности и выяснению подозрительной деятельности Николая Абрамова тот был отстранен от участия в работе РОВСа два года назад. Абрамов-старший указывал, что с 1934 года его сын жил отдельно, не был посвящен в его служебные дела и не был в курсе его письменных сношений. Догадки о роли Николая Абрамова в оживлении эмигрантского «активизма» и о связи с делом Скоблина генерал называл измышлениями. Он писал, что тот исполнял поручения Фосса и, как только был заподозрен в передаче сведений большевикам, был отстранен от дел^{902}.

Журнал «Галлиполийский Вестник» коснулся дела Николая Абрамова в разделе «Галлиполийская жизнь». В публикации была предпринята попытка оправдать генерала Абрамова и указывалось на непонимание воинскими чинами ряда положений. Подчеркивалось, что враг стремится разложить РОВС как опасную для него организацию, имеет осведомителей внутри него и прибегает к провокациям. Он действует во всех случаях наверняка, ибо иметь осведомителя — для него хорошо, а его провал еще лучше, благодаря наступающей в рядах военной эмиграции реакции. «Мы слишком впечатлительны и слишком много внимания отдаем тому, что о нас пишут и говорят, — подчеркивалось в опубликованном тексте. — Возможность наличия в нашей среде предателей — явление, несомненно, печальное. Но оно приносит не столь большой вред, как реакция, почти всегда направленная извне». Это издание поместило два письма групп генералов и офицеров в защиту генерала Абрамова и высказалось против его газетной травли и слухов^{903}.

10 марта 1939 года газета «Возрождение» опубликовала новый большой материал за авторством «И.К.О», названный «Взрыв в Софийском РОВС-е. Как был разоблачен Николай Абрамов». Автор начал с того, что тот бежал в 1931 году, а не в 1935 году, как ошибочно было указано в этой газете ранее. Затем излагались обстоятельства его жизни и деятельности в Болгарии. Провал Н. Абрамова связывался с обнаруженной пропажей документов и появившимися у него большими деньгами. Затем ему якобы были намеренно подложены фиктивные документы, о чем знали Фосс и генерал Абрамов, и они исчезли, а затем были подброшены. Тогда генерал Абрамов потребовал сообщить о предательстве сына болгарским властям, и тот был арестован. После освобождения он уехал в Париж, где, по сведениям указанной газеты, якобы обращался в несколько гаражей (в поисках работы), но получил отказ. Затем он исчез из Парижа, и высказывалось предположение, что он может жить в Марселе, но подтверждений этому нет, указывалось в заключительной части статьи.

17 марта 1939 года газета «Возрождение» опубликовала большую статью под названием «Как был изобличен Николай Абрамов», автор которой был скрыт под тем же псевдонимом — «И.К.О.». В ней содержалась ссылка на собрание начальников и председателей воинских организаций I отдела РОВСа, проведенное в Париже генералом В.К. Витковским, который в своем выступлении по этому делу использовал сведения, полученные от генералов Архангельского, Абрамова, Никольского и Зенкевича, и заявление Особой Комиссии полковника Петриченко. Помимо уже изложенных ранее обстоятельств этого дела, в статье указывалось, что, по сведениям газеты, болгарской политической полиции еще в 1936 году было известно, что Николай Абрамов состоит на службе Советов. Организованная за ним в середине 1936 года слежка дала, по утверждению газеты, неопровержимые свидетельства его связи с большевиками и того, что он связан с резидентом ГПУ на Балканах, сначала через третьих лиц, а затем болгарская полиция узнала о его непосредственных встречах с резидентом ГПУ и чекистами в Болгарии.

В заключительной части указанной статьи утверждалось, что Н.Ф. Абрамов был арестован и принес повинную болгарской полиции, сознавшись, что состоял на службе большевиков. Но, в конечном итоге, он был освобожден из тюрьмы, т.к. работал среди русских и не нанес ущерба Болгарии. Впрочем, здесь же указывалось, что, по сведениям РОВСа, он не находился в тюрьме. Автор статьи писал, что Абрамов-младший уехал в ноябре 1938 года в Париж, и местонахождение его во Франции не установлено. При этом высказывалось предположение, что он может жить под чужой фамилией на юге этой страны.

Эта публикация в «Возрождении» вызвала новую волну дискуссии. А «Галлиполийский Вестник» поместил по просьбе председателя Особой Комиссии при III отделе РОВСа полковника Петриченко его письмо, посланное ранее в газету «Возрождение», но не опубликованное там. В нем указывалось, что после изложения в этой газете сведений из информации начальника I отдела РОВСа генерала Витковского автором статьи были повторно даны неверные и частью совершенно вымышленные «новые данные» по делу Н. Абрамова. Ни местные власти, ни Особая Комиссия, производившая расследование по делу Н. Абрамова, указывал Петриченко, до сего времени не располагают неопровержимыми доказательствами его связи с большевиками. Как и раньше, в отношении названного лица существуют серьезные подозрения, но и только. Данных о непосредственных якобы встречах Николая Абрамова «с резидентом ГПУ и с проживающими в Софии другими чекистами» (как утверждала газета «Возрождение») ни у Комиссии, ни у властей никогда не было и нет, отмечал полковник Петриченко. Ни в тюрьме, ни вообще под арестом за все время своего пребывания в Болгарии он не был. Повинной сын генерала никому не приносил и в службе у большевиков не признавался^{904}.

С большой статьей под названием «Провокация Николая Абрамова» выступил в 1939 году и журнал «Часовой». Автор статьи пришел к следующим выводам. «Поимки с поличным и прямых доказательств виновности Н.А. (Николая Абрамова. — В.Г.) не было. Совокупность же всех косвенных улик достаточна для серьезного подозрения, что Н.А. был действительно большевистским агентом», — указывалось в статье. Сообщавшиеся им большевистской агентуре сведения, имевшие узко контрразведывательный характер, и то лишь до конца 1936 года, серьезного ущерба технической работе отдела принести не могли. «Ни о каких “загубленных жизнях”, как замечали некоторые газеты (речь идет о цитировавшейся ранее статье в “Возрождении”. — В.Г.), не может быть и речи, и эти вымыслы не имеют под собой никаких оснований, — утверждал автор статьи в журнале «Часовой», — но факт морального удара РОВСу от “истории” с Н.А. несомненен». «Само же дело было вскрыто и парализовано немедленно же после первых подозрений самим Управлением III отдела, координировавшим свои наблюдения с деятельной слежкой за Н.А. болгарскими властями»^{905}, — подчеркивал автор данной статьи.

В марте 1939 года начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский посетил Болгарию и ознакомился на месте с расследованием по делу Николая Абрамова. По возвращении в Брюссель им были подведены итоги и уроки этого дела. 5 апреля был издан циркуляр генерала Архангельского о деле Н.Ф. Абрамова и о его расследовании, проведенном в марте 1939 года генерал-майором Артамоновым и полковником Дрейлингом. В заключении начальника РОВСа, оформленном затем в его приказ №9 от 12 апреля, указывалось, что «раскрытие в Болгарии в течение последних лет целого ряда большевистских агентов, имевших задачу и освещения, и разложения РОВСа, доказывает, что контрразведывательная служба в Управлении III отдела, несмотря на ничтожность средств и возможностей, ведется энергично, продуктивно и правильно». Касаясь дела Н. Абрамова, подчеркивалось, что он был заподозрен, вскрыт и нейтрализован силами Управления III отдела, что является несомненной заслугой этого управления.

Вместе с тем в приказе начальника РОВСа указывалось, что в деле Николая Абрамова были допущены следующие ошибки и упущения: 1) нельзя было привлекать к контрразведывательной работе сына начальника отдела РОВСа, несмотря на какие угодно способности, хотя бы и вполне для этого подходящего и после достаточных его проверок, так как в ней почти неизбежны провалы, и всякая ошибка, и тем более проступок Н. Абрамова могли негативно отразиться на авторитете начальника отдела генерала Абрамова и всего РОВСа; разъяснения капитана Фосса, что Н.Ф. Абрамов был предварительно проверен, не были признаны удовлетворительными; в вину начальнику III отдела было поставлено то, что он допустил сына к секретной работе; 2) подозрения в отношении Н.Ф. Абрамова не были тотчас доложены Фоссом генералу Абрамову, хотя он обязан был это сделать, не дожидаясь подтверждения подозрений и доказательств вины Абрамова-младшего; было признано правильным, что капитан Фосс изолировал Н. Абрамова и осведомил о своих подозрениях болгарские власти, но он должен был начать с доклада генералу Абрамову; 3) период наблюдения за Н. Абрамовым затянулся слишком долго, хотя уже ко времени образования комиссии полковника Петриченко Фосс имел достаточные данные для твердой уверенности в виновности Абрамова; надо было сократить период его проверок, дабы скорее ликвидировать его отношение к отделу и возможно скорее принять меры по оповещению чинов РОВСа о случившемся и доложить начальнику РОВСа. Донести об этом следовало тотчас после того, как о двойной роли Н. Абрамова стало известно начальнику отдела, т.е. летом 1938 года и, во всяком случае, не позднее ноября 1938 года — времени отъезда Н. Абрамова. При этом указывалось, что тот покинул Болгарию 13 ноября, а его отец узнал об этом лишь через 15–20 дней. В приказе председателя РОВСа говорилось о том, что соответствующие указания по итогам расследования даны особым предписанием генералу Абрамову.

Приказом Архангельского объявлялась благодарность генерал-майору Артамонову и полковнику Дрейлингу за подробное и тщательное расследование по делу Николая Абрамова^{906}. Так или иначе, вся эта история, несомненно, нанесла большой ущерб авторитету начальника III отдела генерала Абрамова и Русскому Обще-Воинскому Союзу в целом.

В руководстве РОВСа в Брюсселе и в дальнейшем опасались, что это дело может иметь различные негативные последствия. 17 мая 1939 года генерал Кусонский направил послание генералу Абрамову, ссылаясь на полученное из Белграда письмо и распространяемые слухи о его предстоящем уходе на покой. До Брюсселя дошла информация, что казаки хотят в таком случае «хлопнуть дверью» и тоже выйти из РОВСа. Генерал Архангельский, встревоженный этим, решил в таком случае, по утверждению Кусонского, чуть ли не сам уйти, раз ему не удалось предотвратить удар, нанесенный РОВСу таким уходом, и считая себя виновным в этом. «Мы рискуем заварить такую кашу, после которой от РОВС ничего не останется, кроме “рожек да ножек”, — полагал Кусонский.

Он писал далее, что история с сыном Абрамова выстрадана генералом Архангельским, который «в буквальном смысле слова пожертвовал своим авторитетом, чтобы не уронить твой авторитет, и сделал все возможное, чтобы не уронить последний». «Я близко знал и Врангеля, и Кутепова, и Миллера, — продолжал Кусонский. — Не сомневаюсь, что при данной обстановке марта 1939 года ни один из упомянутых покойных не сделал бы для Тебя то, что сделал А.П. (Архангельский. — В.Г.)». Уход генерала Абрамова со своей должности грозил, по мнению Кусонского, тяжелыми последствиями для РОВСа, и он убеждал начальника III отдела не делать этого, а, напротив, связаться с ним и генералом Архангельским, успокоив их^{907}. Заметим, что в конце концов эту сложную ситуацию удалось урегулировать, и генерал Абрамов остался на своем посту в Софии.

Но вернемся к тому, что происходило с Н.Ф. Абрамовым после отъезда из Болгарии. В эмигрантских кругах, в руководстве РОВСа и его III отдела были, судя по всему, убеждены, что Абрамов-младший с супругой проживают во Франции, а в русскоязычной прессе высказывались, как уже упоминалось, предположения о том, где именно он может находиться там, а также возможность того, что он может проживать под чужим именем. Но в действительности в Париже Абрамовым были вручены новые документы, и они выехали в СССР. Там они стали работать в Управлении НКВД по Воронежской области.

Любопытно, что, как уже упоминалось, спустя полгода генерал Абрамов обратился к теще своего сына с просьбой поехать во Францию, чтобы найти его и уговорить вернуться в Болгарию. При этом он указывал, что жалеет о размолвке с сыном. Было ли это на самом деле так или являлось попыткой узнать, где находится и чем занимается Николай, остается вопросом. Но генерал, судя по всему, не знал о том, что теща его сына — Александра Семеновна — помогала ему в работе на советскую разведку. Так или иначе, откликаясь на просьбу генерала, она закрыла свой зубоврачебный кабинет в Софии и выехала сначала в Париж, а оттуда в Москву, где и встретилась с зятем и дочерью.

С первых дней Великой Отечественной войны Николай Абрамов не раз обращался к руководству НКВД с просьбой отправить его на фронт. Но в итоге он был направлен в 1941 году в оккупированную Одессу, в распоряжение сотрудника центрального аппарата НКВД, резидента-нелегала В.А. Молодцова. Абрамов участвовал в целом ряде диверсионных и других боевых операций и погиб в Одессе в возрасте 32 лет^{908}.

Что касается его отца, генерала Абрамова, то он оказался в годы Великой Отечественной войны по иную сторону баррикад, активно сотрудничал с гитлеровцами и участвовал в формировании казачьих частей в составе германской армии. В ноябре 1944 года он вошел в состав так называемого Комитета Освобождения Народов России, созданного усилиями и под эгидой СС для того, чтобы попытаться объединить в борьбе с наступающей Красной Армией всех эмигрантов и бывших советских граждан в последний для фашистской Германии час. В связи с этим представляются полностью безосновательными утверждения, звучащие в некоторых современных изданиях, о том, что генерал Абрамов если и не был прямым агентом НКВД, то являлся, по крайней мере, их «агентом влияния»^{909}. В действительности отец и сын избрали и прошли совершенно разные жизненные пути.

Финальный этап деятельности С.Н. Третьякова

Развитие событий в Русском Обще-Воинском Союзе после похищения генерала Миллера внимательно отслеживалось и анализировалось чекистами, и особую роль в этом по-прежнему играл С.Н. Третьяков. Дней через десять после исчезновения председателя РОВСа он доложил своему куратору из советской резидентуры в Париже — «Николаю» о состоявшемся у него разговоре с вице-адмиралом Кедровым, который сказал, что лишь временно принял на себя обязанности начальника I отдела РОВСа. Он очень тяготился этими обязанностями, и главная причина нежелания исполнять их заключалась в том, что у Русского Обще-Воинского Союза нет денег. Миллер, по утверждению Кедрова, оставил почти пустую кассу — не более 30 тысяч франков.

У сотрудников советской разведки возникло в связи с этим подозрение, что Кедрова обманывают с тем, чтобы уменьшить его личные претензии «к оставшемуся ломтю общественного пирога». Но вскоре удалось узнать, что в откровенной беседе с сотрудником управления РОВСа поручиком Асмоловым полковник Станиславский, принявший у генерала Кусонского всю кассу и счетоводство, заявил, что средств у главного командования хватит лишь на пять месяцев. Подслушивающая аппаратура в штаб-квартире РОВСа продолжала активно использоваться. Третьяков записывал и регулярно передавал своему куратору разговоры в управлении этой организации. По заявлению последнего: «Они свидетельствовали, что РОВС находится в тяжелейшем кризисе, из которого вряд ли выйдет. Мы разрушили РОВС»^{910}.

Куратор Третьякова из парижской резидентуры, будучи уже арестован и находясь под следствием в НОД в Москве по обвинению в сотрудничестве с французскими спецслужбами, показывал на допросе 21 сентября 1938: «У меня было два основных источника, о наличии которых я французам не сообщил. Это 13-й и “Иванов” (Третьяков. — В.Г.), французы об их существовании не были осведомлены. Это подтверждается фактами… “Иванов” даже после нашего большого провала, насколько мне известно, продолжает, или, вернее, продолжал работать на установленном мною “петьке” (подслушивающий аппарат. — В.Г.) до самого последнего времени. Это легко установить даже самой легкой проверкой. Да и действительно это так. Говорю это не для своего оправдания, а только в целях установления истины»^{911}.

При допросе другого арестованного сотрудника разведки, работавшего ранее в Париже, «Афанасия», следователь задал ему вопрос, продолжал ли работать Третьяков. Тот ответил: «Конечно. Этот источник сохранялся в неприкосновенности. РОВС продолжал снимать у него квартиру». «Правда, это был уже не тот РОВС, — добавлял этот разведчик. — Он совершенно захирел. Хозяином стал генерал Витковский (дело в том, что начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский проживал в Белграде, а в парижском помещении располагался I отдел РОВСа, возглавляемый Витковским. — В.Г.), а секретарем полковник Мацылев. Людей к ним приходило мало, денег поступало еще меньше. Но мы продолжали следить за всем, что там происходит»^{912}.

Этот же разведчик вспоминал, что в начале января 1939 года к нему поступил от его коллеги «Николая» рапорт Третьякова. Тот извещал, что 31 декабря в полдень к нему явился Гильзин и передал, что его просят к себе Витковский и Мацылев. Но в этот день, в канун Нового года, встреча не состоялась, и лишь 3 января произошла беседа Третьякова с полковником Мацылевым, который от имени генерала Витковского попросил продлить срок договора по квартире (занимаемой РОВСом) до 1 июля 1939 года. «Затем, — информировал Третьяков, — последовал целый поток любезных слов; говорилось о том, что за все время пребывания у нас не было ни одного недоразумения ни с домовладельцами, ни с консьержкой, ни с газом или электричеством». «Район и цена квартиры очень подходящие, — продолжал Третьяков, — поэтому, надо полагать, что и в дальнейшем 1-й отд. РОВС будет квартировать у нас». Автор письма указывал, что, не давая прямого ответа, попросил переговорить с Витковским, который подтвердил все сказанное Мацылевым, был очень любезен и просил побыстрее дать ответ. Желание остаться на квартире есть признак полного доверия, указывал Третьяков и информировал, что Витковскому дано согласие на дальнейшее пребывание его управления здесь. О дальнейшем пребывании на этой квартире после 1 июля генералу должно было быть сообщено не позже 31 марта 1939 года^{913}.

По утверждению сотрудников парижской резидентуры, «задачу работать по РОВС никто с нас не снимал», и руководство считало сохранение подслушивающей аппаратуры и продолжение операции по прослушиванию целесообразным.

Но новое руководство 5-го отдела ГУГБ считало иначе. В телеграмме из Центра, направленной в парижскую резидентуру в 1939 году, говорилось, что «материалы, представляемые вами по “Петьке” с начала 1939 года, не представляют никакого оперативного интереса». Высказывалось предположение, что «Иванов» (т.е. С.Н. Третьяков) «нас обманывает и вместо действительных разговоров дает нам “липу”». По указанию из Москвы необходимо было провести проверку «Иванова». Для этого советские агенты должны были в течение нескольких дней подряд под тем или иным предлогом посещать канцелярию РОВСа и беседовать там не менее получаса, а по возвращении слово в слово изложить содержание разговора, указав, с кем, в какое время и на какую тему он велся. При этом резюмировалось: «Если “Петька” не зафиксирует разговоры агентов, посланных нами в РОВС, тогда мы убедимся в том, что “Иванов” нас обманывает, и сделаем в отношении него соответствующие выводы»^{914}.

Это указание вызвало активное обсуждение в парижской резидентуре, и куратор Третьякова «Николай» убеждал в том, что РОВС переживает упадок и активную работу вести не в состоянии, поэтому беседы там ведутся пустые. Тем не менее было приказано выполнять указания из Москвы. Но через несколько дней с «Николаем» произошел несчастный случай, он на несколько недель попал в больницу. Связь с Третьяковым прервалась. Она не была восстановлена и после выхода его куратора из больницы, так как тот был занят другими срочными делами. Закончилось все тем, что Третьяков сам явился в советское полпредство и попросил свидания с военным атташе. С ним встретился работник разведуправления Носов, которому Третьяков поведал, что работает на СССР по линии РОВСа в течение 10 лет под кличкой «Иванов». Но с 13 июля 1939 года связь с ним прекратилась, а он нуждается в деньгах, так как ему надо платить за квартиру, которую он содержит по заданию советской разведки.

Носов сообщил о приходе Третьякова сотруднику разведки НКВД «Афанасию», который, в свою очередь, срочно вызвал к себе его куратора «Николая». Последний намерен был встретиться с Третьяковым на улице, за пределами полпредства, но его коллега категорически возражал, так как за этим зданием после подписания советско-германского договора в августе 1939 года велась усиленная полицейская слежка. Закончилось все тем, что «Афанасий» сообщил Носову, что Третьяков ему неизвестен, а одному из сотрудников резидентуры поручил изучить работу «Иванова» и подготовить рекомендации, «нужно ли продолжать работу с ним, учитывая, что центр недоволен его информацией».

Тем временем информация о приходе Третьякова в советское полпредство ушла по каналам военной разведки в Москву, о чем стало известно и в НКВД. Через десять дней сотрудник парижской резидентуры, изучавший работу Третьякова, подготовил доклад, в котором высказал рекомендацию, что «с ним надо аккуратно порвать, предварительно сняв в квартире имеющуюся аппаратуру — “Петьку”». Мотивировал он это, во-первых, тем, что «источник “Иванов” втирает нам очки, так все материалы “Петьки” ограничиваются общими рассуждениями и фиксацией бесед на совершенно неинтересные нам темы». Из нескольких личных встреч с Третьяковым этот сотрудник резидентуры вынес впечатление, что «Иванов» «вообще нечистоплотен и почти на каждой встрече весь разговор сводит только к деньгам, несмотря на то, что от нас он получает свыше пяти тысяч (франков. — В.Г.) в месяц». Важным аргументом для обоснования своего предложения автор доклада считал финансовое положение Третьякова и его семьи. Он указывал, что на деньги «Иванова», получаемые от нас, содержатся им жена, две взрослые дочери и сын, которые нигде не работают. За квартиру он платит 15 тыс. франков в год, что «в состоянии платить только капиталист». В то же время за службу в Торгпроме Третьяков получает только 400–500 франков в месяц и в качестве легенды при расспросах ссылается на имеющиеся у него сбережения.

Такое объяснение сотрудник резидентуры считал неубедительным и полагал, что в конце концов это приведет к неизбежному провалу агента. Иждивенческие настроения «Иванова» привели к тому, говорилось в докладе, что «он за все время работы с нами палец о палец не ударил для подыскания себе хотя бы какого-то занятия или для устройства на работу взрослых дочерей и сына». «Учитывая его недавнее появление в посольстве, — заключал автор доклада, — я делаю вывод о том, что в случае разрыва он может оказаться для нас опасным человеком, не имея других средств к существованию, вначале будет добиваться установления связи с нами, а затем — не исключаю — из-за денег встанет на путь клеветы»^{915}.

Получив доклад и предложения своего сотрудника, «Афанасий» не согласился с его выводами. Впоследствии на допросе в НКВД он аргументировал свою позицию следующим образом: «В выводах чувствовался некий юношеский максимализм. Работник, проверявший Третьякова, пришел к нам из контрразведки. Для него главное — обеспечение стопроцентной безопасности, а она возможна только в том случае, если ничего не делаешь. Мы же обязаны действовать. Наблюдения у него были ценные, полезные, новый человек видит то, к чему привыкли, не замечаем, но сворачивать аппаратуру в штабе РОВС я не собирался…»^{916}.

Посмотрим на деятельность Третьякова и его взаимоотношения с РОВСом в это время с другой стороны. Начальник I отдела РОВСа генерал В.К. Витковский вспоминал, что после начала Второй мировой войны произошло увеличение масштаба работы и штата управления и потребовалось иметь большее помещение. И тогда Третьяков предложил перевести Управление I отдела в большую по размерам квартиру, которую оно и занимало несколько лет до этого. Он обязался даже произвести некоторый ремонт и покраску. При этом Третьяков попросил Витковского указать ему распределение канцелярии и, в частности, его кабинет. И к 1 января 1940 года состоялся переезд в эту отремонтированную квартиру.

Добавим, что она была также оснащена подслушивающей аппаратурой. В кабинете самого Витковского, в стене, под плинтусом, был вмонтирован микрофон, а в квартире Третьякова установлен приемник. Это означает, что он поддерживал в это время отношения с советской разведывательной резидентурой. В результате при обмене квартир и переезде управления I отдела РОВСа ее сотрудники смонтировали в новом его помещении записывающее устройство и соединили его с той квартирой, где стал размещаться сам Третьяков, чтобы он мог продолжать свою прежнюю деятельность и подслушивать все разговоры, происходившие там. Таким образом, операция «Информация наших дней» продолжалась^{917}.

Аресты сотрудников советской разведки, работавших с Третьяковым и веривших ему, осложняли его связи и сотрудничество с советской разведкой. К тому же деятельность последней во Франции, и в Париже в частности, была крайне затруднена в результате советско-германского сближения после августовско-сентябрьских договоренностей 1939 года, а Франция оказалась в состоянии войны с Германией. И тем не менее Третьяков, по утверждению сотрудника парижской разведывательной резидентуры советской разведки «Афанасия», продолжал работать очень старательно.

Когда было свернуто сотрудничество Третьякова с советской разведкой — остается вопросом. Некоторые авторы утверждают, что связь с ним была временно законсервирована буквально накануне оккупации Франции фашистской Германией. По другим данным, он остался без связи после поражения Франции в войне, и его контакты с советской разведкой прекратились. Но заметим, что советская разведывательная резидентура в этой стране продолжала действовать. И есть свидетельства, что сотрудничество Третьякова с советскими разведчиками продолжалось и после поражения Франции в войне. По крайней мере, тот же «Афанасий» вспоминал об эпизоде, когда в один из дней Третьяков не вел записи и представил ему по этому поводу рапорт с объяснением. Дело в том, что с началом войны семья Третьякова эвакуировалась, и ему пришлось явиться в жандармское управление, чтобы получить специальный пропуск для поездки в зону, где теперь жили его родные^{918}. Так или иначе, подслушивающая техника в доме Третьякова была в рабочем состоянии до 17 июня 1942 года, когда была обнаружена при обыске дома немцами^{919}.

Теперь о финале советского суперагента. С.Н. Третьяков был арестован гестапо в Париже в июне 1942 года. Существуют различные версии, объясняющие причины его провала и ареста, но среди них две главные. Одна из них гласит, что перед своей смертью в октябре 1940 году Плевицкая исповедовалась православному священнику и упомянула Третьякова как соратника Скоблина, а эта исповедь была записана французской контрразведкой с помощью скрытых микрофонов. Французам в это время было уже не до Третьякова, но немцы, оккупировавшие Париж, воспользовались их материалами^{920}.

В принципе это могло иметь место, поскольку немецкие спецслужбы действительно внимательно изучали во Франции все материалы, касавшиеся российской эмиграции и эмигрантов в этой стране, особенно те, которые были связаны с их тайной деятельностью («Внутренняя линия», деятельность РОВСа, похищения его руководителей Кутепова и Миллера и др.) и даже произвели серию арестов видных русских эмигрантов, в том числе бывших генералов и старших офицеров, после начала войны с СССР. Несомненно, что немцы должны были в таком случае и внимательно изучить все материалы французской контрразведки, которые были ими изъяты.

Но существует и другая версия, объясняющая провал Третьякова. В конце июня 1941 года немцы в результате стремительного наступления взяли Минск и захватили здесь архивы Белорусского НКВД, которые не успели эвакуировать. В них было обнаружено дело некоего Третьякова, агента НКВД в Париже. В результате расследования и поисков, организованных гестапо, С.Н. Третьяков и был арестован. Во время обыска в его квартире обнаружили приемное устройство и провода, которые тянулись в штаб-квартиру РОВСа, где, в свою очередь, были найдены микрофоны^{921}.

Впрочем, не исключены и другие объяснения. Известно, например, что немцами был найден монтер, который занимался установкой подслушивающего оборудования. Он, по всей видимости, был связан с советскими спецслужбами, а в годы войны, возможно, и с движением Сопротивления. Его арест и мог послужить той ниточкой, которая потянулась к Третьякову.

Обратимся в связи с этой ситуацией к воспоминаниям о тех днях начальника I отдела РОВСа генерала В.К. Витковского. Утром 4 июня 1942 года он был приглашен в полицию безопасности в Париже, где ему были заданы вопросы: Знает ли он Третьякова? Состоит ли тот членом РОВС? Бывает ли в управлении (РОВС)? Каково его отношение и мнение о нем? Генерал отвечал, что знает Третьякова как общественного деятеля и хозяина нанимаемой его управлением квартиры. Он сообщил также, что тот иногда заходит в управление, т.к. живет в том же доме, но членом РОВСа не является. Его отношение к Третьякову как лицу постороннему — нормальное и доброжелательное, ничего предосудительного за ним не замечалось.

Прошло около двух недель, и 17 июня Витковского вызвал к телефону полковник Мацылев, начальник канцелярии возглавляемого им отдела РОВСа. Он сообщил, что в управлении находятся немецкие офицеры, и попросил его прибыть поскорее. По прибытии Витковского старший из офицеров сообщил ему, что рано утром у Третьякова был обыск, он арестован, и у них есть данные, что в кабинете генерала есть микрофон, связанный с приемным аппаратом, находящимся в соседней квартире Третьякова. Таким образом, тот имел возможность знать все, что происходит в его кабинете, а сведения эти передавались в советское посольство на рю де Греналь.

Витковский вспоминал, что был изумлен услышанным. Но начался обыск, пришли солдаты с инструментами, и в стене его кабинета, под плинтусом, напротив письменного стола был обнаружен микрофон. Все работало, и слышно было в соседней квартире, где находился приемник. Офицер сообщил, что им удалось найти и монтера, занимавшегося проводкой и установлением микрофонов. Второй микрофон был установлен в комнате, где работали чины управления. Были обнаружены и следы того, что микрофон был в кабинете генерала Миллера в квартире меньших размеров, где теперь проживал сам Третьяков. Был найден и изолированный кабель под полом. Так или иначе, по свидетельству генерала Витковского, в результате обысков были вскрыты провода и микрофоны или их остатки, следы во всех квартирах, где размещался РОВС. Семья Третьякова, по свидетельству Витковского, жила на четвертом этаже, и когда он был арестован, находилась на даче, в пригороде. Она была непричастна к его деятельности и оставлена на свободе.

Витковский писал, что немцы отправили арестованного Третьякова сначала в Мезон-Лафит, под Парижем, а затем в Германию. И, по сведениям его семьи, он был расстрелян в Ораниенбурге, под Берлином, летом 1944 года, незадолго до высадки союзников в Нормандии.

Резюмируя свои воспоминания о Третьякове, генерал Витковский указывал, что его арест произвел ошеломляющее впечатление. Третьякова, по его словам, никто не подозревал, но очевидно, что с декабря 1934 года он предательски подслушивал все, что происходило в управлении РОВСа. «Все эти годы он держал себя так, что никогда ни в ком не вызывал подозрения, — подчеркивал генерал, — тем более ошеломило всех совершенное им преступление»^{922}.

Шла война, но 4 августа 1942 года Телеграфное агентство Советского Союза сообщило со ссылкой на корреспондента агентства «Юнайтед Пресс» из Виши, по сообщениям из Парижа, что германская полиция арестовала там для высылки в Германию бывшего царского деятеля Сергея Третьякова. В сообщении указывалось также, что немецкая газета «Локаль анцайгер» и русская белая газета «Новое слово» утверждают, что бывший министр Временного правительства Сергей Третьяков являлся одним из главных резидентов НКВД за границей. В сообщениях говорилось, что немцы якобы нашли в Минске в архивах НКВД документы об участии Третьякова в похищении генералов Кутепова и Миллера и в укрывании Скоблина в Париже. Газеты описывали, что в квартире Третьякова в Париже на рю де Колизе были найдены приемник и провода от микрофона, установленного в кабинете генерала Миллера под мраморной доской камина. Третьяков якобы в течение многих лет подслушивал все переговоры генералов и передавал их в НКВД, благодаря чему погибло около 30 диверсантов-белогвардейцев, переброшенных РОВС в СССР.

Это сообщение немедленно попало в советские органы госбезопасности и осело в его недрах на вечном хранении, а позднее к нему появилась приписка черными чернилами: «В конце 1943 года в немецкой прессе было опубликовано официальное сообщение о казни “Иванова” (под этим псевдонимом Третьяков и остался в архивных делах советских спецслужб. — В.Г.) как “советского шпиона”». Но, по современным данным, С.Н. Третьяков был в действительности расстрелян не в конце 1943 года, а 16 июня 1944 года в концлагере Ораниенбурга, под Берлином^{923}. Так завершилась жизнь человека из известной русской семьи, видного общественного и политического деятеля России, финал жизненного пути которого был связан с эмиграцией и с сотрудничеством с советскими спецслужбами против этой самой эмиграции. Это был один из самых драматических эпизодов в борьбе советских спецслужб и российской военной эмиграции в межвоенный период.

Генерал Дьяконов во Франции и в Советском Союзе

Продолжал свою работу на советскую разведку в рассматриваемый период и генерал П.П. Дьяконов. В 1937 году он побывал в республиканской Испании. По сведениям французских спецслужб, он находился там с марта по июль месяц и посетил фронты у Мадрида и в Арагоне, где «разъезжал в автомашине советского консула. Дьяконов также встретился в Виши с графом Игнатьевым, перешедшим на сторону Советов»^{924}. Как уже указывалось ранее, он работал в республиканской Испании военным корреспондентом и, судя по всему, находился там длительное время, выполняя к тому же, вероятно, и поручения советской разведки.

Начальник канцелярии великого князя Владимира Кирилловича (ранее работавший еще при его отце Кирилле Владимировиче) Г.К. Граф вспоминал, что на парижской улице встретился с Дьяконовым. Генерал очень обрадовался, увидев его, и сообщил, что только-только вернулся из Испании. Его собеседник удивился и сейчас же спросил: «Конечно, Вы были на стороне Франко?». Но тот ответил: «Конечно, нет, я был на стороне как раз противоположной»^{925}. Поговорив еще немного, они расстались.

Граф вспоминал и о произошедшей с ним неприятностью, связанной с его прежними взаимоотношениями с Дьяконовым. Это произошло уже после того, как умер великий князь Кирилл Владимирович, а его место занял сын — Владимир Кириллович. 19 ноября 1938 года к тому прибыл редактор газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семенов. Он поздравил главу династии с восприятием обязанностей в царском роде и попросил разрешения сделать доклад. Семенов сказал, что уже большая часть правой эмиграции пошла за молодым главой династии, и пошла бы и другая часть, если бы не лица, близкие к нему. Среди них он назвал присутствующего на встрече Графа, указав, в частности, что тот близок генералу Дьяконову, замешанному в деле похищения генерала Кутепова, и советовал великому князю порвать с ним, чтобы вокруг него произошло объединение всей правой эмиграции.

По словам Графа, после этого воцарилось затянувшееся молчание и, видимо, Владимир Кириллович не знал, как реагировать. В этой ситуации его начальник канцелярии попросил слова, чтобы дать разъяснения по поводу прозвучавших в его адрес обвинений. Он заявил, что его «близость» к Дьяконову есть не его частное дело, а основана на том, что тот возглавлял Отдел Корпуса Императорских Армии и Флота в Париже, и ему по положению необходимо было поддерживать связь с ним. Касаясь того, что Дьяконов якобы замешан в похищении Кутепова, Граф заявил, что его в это дело замешала газета «Возрождение», редактируемая Семеновым. Расследование же, проведенное Бурцевым и французской политической полицией, не подтвердило эти обвинения, и французский суд его оправдал.

Семенов возразил на это, что Дьяконов был оправдан судом благодаря рекомендательному письму, которое выдал Граф. Но тот в ответ заявил, что выдал его по просьбе адвоката Дьяконова и с согласия государя Кирюша Владимировича. При этом в рекомендации говорилось лишь, что он столько-то лет известен великому князю и пользуется его доверием. «Мы не могли не выдать ее (рекомендацию. — В.Г.) человеку, который несколько лет занимал высокий пост в движении и пользовался общим уважением, — писал Граф, — к тому же был генералом императорского производства, и нам рекомендован таким лицом, как генерал Лохвицкий».

После этого, вспоминал Граф, великий князь Владимир Кириллович встал и холодно попрощался с гостями, а впоследствии он и его супруга выражали возмущение этим выпадом Семенова. К тому же, добавлял Граф, тот приехал к великому князю без ведома владельца «Возрождения» Гукасова, и тот, узнав об этом, выразил ему крайнее неудовольствие и потребовал впредь не делать никаких выступлений без его согласия^{926}.

В условиях приближения новой войны особое значение в деятельности советских спецслужб приобретала проблема дезорганизации русской военной эмиграции и недопущения ее альянса с будущими военными противниками СССР. В свою очередь, важной задачей являлось и недопущение сближения на антисоветской основе Германии и Франции. В выполнении этих задач и внесении раскола в ряды потенциальной антибольшевистской коалиции генерал Дьяконов сыграл важную роль. Именно ему, кавалеру ордена Почетного легиона, советская разведка поручила довести до сведения Второго бюро Генерального штаба французской армии о «пятой колонне» профашистски настроенных русских генералов и офицеров, проживавших во Франции. Основываясь на документах, переданных генералом Дьяконовым (и, в свою очередь, частично полученных им из Москвы), французские власти незадолго до начала Второй мировой войны объявили персонами нон грата и выслали из страны большую группу германофильски настроенных русских военных эмигрантов во главе с генералом Туркулом. Сам П.П. Дьяконов получил благодарственное письмо от руководства французской разведки, в котором в частности говорилось: «Ваша информация о русских, которые известны своими немецкими симпатиями, чрезвычайно ценна для Франции. Мы высоко оцениваем наше сотрудничество»[58].

По некоторым данным, Дьяконов осуществил в 1940 году оперативную комбинацию против одного из лидеров младороссов и близкого сотрудника великого князя Владимира Кирилловича А.Д. Казем-Бека, в результате которой тот был арестован французской контрразведкой и заключен в концлагерь^{927}.

В 1940 году, когда немцы оккупировали Францию, в стране начались аресты. В числе арестованных оказался и генерал Дьяконов. Гестапо, в частности, очень интересовали его поездки в Испанию. Он провел в тюрьме 43 дня, не теряя надежды на помощь советского полпредства в Париже. Большие усилия по спасению отца предпринимала в это время его дочь Мария. В результате генералу Дьяконову и его дочери было предоставлено советское гражданство, после чего НКИД СССР потребовал от германских властей немедленно освободить арестованных советских граждан. Это требование было выполнено, и П.П. Дьяконов с дочерью выехали в Советский Союз.

Упомянутый выше контр-адмирал Г. К. Граф писал в связи с этим в своих воспоминаниях, спустя десятилетия: «Таким образом, нет сомнения, что Дьяконов по примеру Игнатьева решил вернуться в Россию, но это совсем не значит, что он был провокатором. Во всяком случае, ничто это не доказывает»^{928}. Так или иначе, Граф стремился оправдать себя, снимая ответственность за многие годы совместной работы с советским агентом и за поддержку, оказанную тому в ряде трудных ситуаций.

В конце мая 1941 года Дьяконовы вернулись на родину, и старый генерал назвал в разговоре с встречавшим его на вокзале оперативным работником этот день самым счастливым в своей жизни. Но через месяц началась Великая Отечественная война, и генерал и его дочь были арестованы «по подозрению в поддержании связи с иностранными разведками и шпионаже против СССР». Оказавшись в тюрьме, Дьяконов обращается к руководству Лубянки. В его письме в частности указывалось: «За 17 лет заграничной работы мне пришлось выполнить много ответственных заданий. За эту работу я получил только благодарности. В голове моей не укладывается, как могли меня всерьез подозревать в преступной деятельности против родины. Излишне говорить, какую нравственную боль мне причинило такое подозрение»^{929}.

Это письмо Дьяконов передал следователю, а тот отправил его по инстанциям. Как ни парадоксально, но его письмо не затерялось в это тяжелое время и дошло до адресата. Начальник разведки (1-го управления ГУГБ) НКВД П.М. Фитин наложил на нем свою резолюцию с просьбой разобраться, и в следственные органы был направлен рапорт, в котором в частности говорилось: «Дьяконов и его дочь известны 1-му управлению НКВД. Управление считает необходимым его освободить»^{930}. В итоге в октябре 1941 года Дьяконовы вышли на свободу.

После этого старый генерал некоторое время жил в эвакуации в Ташкенте, затем переехал в киргизский город Кара-су, где работал в райпотребсоюзе. В ноябре 1942 года Дьяконов выехал с эшелоном в Москву, сопровождая грузы для армии. В дороге он тяжело заболел и на станции Челкар в Казахстане был помещен в больницу. Здесь он и скончался 28 января 1943 года^{931}. Так завершился земной путь русского генерала и многолетнего сотрудника советских спецслужб Павла Павловича Дьяконова, сделавшего сознательный выбор и внесшего большой вклад в их борьбу с российской военной эмиграцией.

Русское военное Зарубежье накануне и в начальный период Второй мировой войны

Автору уже приходилось в своих ранее опубликованных книгах подробно раскрывать процессы, происходившие в рядах эмигрантских военных организаций и Русского военного Зарубежья в целом в этот период^{932}. Поэтому ограничимся здесь лишь их самой общей характеристикой.

Итак, к числу ведущих эмигрантских военных организаций, претендовавших на охват воинских чинов по всему миру, относились прежде всего Русский Обще-Воинский Союз, а также Корпус Императорских Армии и Флота. Но их основной ареной деятельности являлся все же европейский континент, а их возможности в Азии в условиях разгоравшейся здесь Второй мировой войны и борьбы Японии, оккупировавшей ранее Маньчжурию, против Китая были весьма ограничены.

Перед РОВСом стояла первоочередная задача восстановиться после тяжелых ударов, нанесенных ему советскими спецслужбами, и в первую очередь в результате похищения генерала Миллера, покончить с чередой обличений, последовавших за этим, и попытаться консолидировать свои ряды под новым руководством, выработать адекватную времени стратегию и тактику действий.

Начальником РОВСа становится в сентябре 1937 года генерал Ф.Ф. Абрамов, сохраняя за собой и руководство III отделом Союза и оставаясь в Софии. Он извлек уроки из похищения генерала Миллера, и в начале октября сообщалось, что по возвращении генерала Абрамова из Белграда при нем организована постоянная охрана из офицеров-добровольцев^{933}.

Но руководство Абрамова деятельностью Русского Обще-Воинского Союза было отягощено рядом громких скандалов и расследований, связанных прежде всего с изучением обстоятельств похищения генерала Миллера, деятельностью «Внутренней линии» (с которой он на протяжении многих лет тесно сотрудничал и фактически являлся одним из ее видных деятелей, если не руководителей), а также с делом его сына Николая, обвинявшегося в сотрудничестве с советскими спецслужбами и высланного из Болгарии. Продолжавшиеся нападки на РОВС и кризис этой организации заставили генерала Абрамова, вся более тяготившегося своей новой должностью, искать себе преемника.

Перебрав целый ряд кандидатур из числа генералов-эмигрантов, он остановил в итоге свой выбор на генерал-лейтенанте А.П. Архангельском, оказавшемся некоей компромиссной фигурой. В отличие от своих предшественников он не занимал видных военных должностей ни в Императорской армии, ни в белых армиях периода Гражданской войны в России, ни в военном управлении РОВСа. Это был типичный штабной генерал, но в его пользу говорило прежде всего то обстоятельство, что он многие годы служил и рука об руку работал с генералом Врангелем, и в том числе состоял при нем в Брюсселе с 1926 года, после ликвидации его штаба и переезда самого барона в бельгийскую столицу. К тому же Архангельский не был связан с полыхавшими внутри и вокруг Русского Обще-Воинского Союза скандалами. Забегая вперед, заметим, что генерал Архангельский дольше всех своих предшественников и последователей возглавлял РОВС — 19 лет — и сдал эту должность в 1957 году.

23 марта 1938 года А.П. Архангельский издал приказ о своем вступлении в обязанности начальника РОВСА. А 15 апреля им был издан принципиально важный приказ №23. В нем выражалась надежда в связи с происходящими на родине событиями и содержался призыв к укреплению дисциплины и сплоченности Союза. Его чинам предписывалось, в частности, быть в курсе состояния, организации и тактики Красной Армии, знакомиться с главными явлениями политической, экономической, социальной жизни на родине и в главных иностранных государствах, где формируются новые пути национального возрождения и социальных реформ. Приказывалось организовать повторительные курсы по освежению военных знаний.

Генерал Архангельский указал и на необходимость следовать приказу №82 генерала Врангеля от 8 сентября 1923 года, в соответствии с которым армейским чинам, в частности, запрещалось вхождение в политические организации и объединения и обсуждение вопросов политического характера, а следовало лишь неукоснительно выполнять приказы начальников. Но при этом было избрано уже более либеральное толкование указанного приказа. Чины РОВСа должны были выбирать между Союзом как военной организацией и какой-либо политической организацией, чтобы вести более полезную работу на Россию. Если тот или иной член РОВСа делал выбор о вступлении в какую-либо политическую противобольшевистскую организацию, то это не рассматривалось как измена, и ему предоставлялась возможность вернуться в Союз по представлению начальников^{934}.

Весной 1938 года русская эмиграция в Париже была крайне взволнована распоряжением французских властей о высылке из Франции нескольких известных деятелей эмигрантских военных организаций. Речь шла о генералах Шатилове, Кусонском, Туркуле, ротмистре Баранове, капитане Ларионове, а также известном журналисте Б.А. Суворине. Эта тема стала предметом обсуждения в эмигрантской печати. При этом отмечалось, что против этого решения выступают французские комбатантские организации и газеты. В результате реализация этого распоряжения французских властей была временно отменена и высказывалась надежда на пересмотр его.

Но председатель Русского Национального Союза Участников Войны А.В. Туркул, оскорбленный указанной мерой, отказался возбуждать ходатайство перед властями Франции об отмене их распоряжения и покинул страну. За два дня до его отъезда, как сообщала эмигрантская печать, состоялся многолюдный банкет в его честь, на котором присутствовали представители военных и общественных организаций, высказавшие благодарность Туркулу за его деятельность^{935}.

«Галлиполийский Вестник» откликнулся на решение французских властей статьей «О ГПУ и эмигрантской грызне». В ней указывалось, что высылка из Франции видных антикоммунистических деятелей была инспирирована советскими властями и их спецслужбами^{936}. Как уже отмечалось выше, эта акция французских властей действительно являлась следствием специальной операции советской разведки, проведенной при посредстве генерала Дьяконова.

С целью обсуждения положения в Русском Обще-Воинском Союзе и принципиальных вопросов его развития 16–23 сентября 1938 года в Белграде состоялся съезд его старших начальников. 28 сентября текст постановления этого съезда был утвержден генералом Архангельским. Цель Белого движения, продолжателем дела которого по спасению России был назван РОВС, была определена следующим образом: 1) освобождение России от большевизма; 2) восстановление в России национально-правовой государственности, отвечающей религиозному национальному самосознанию народа. В качестве ближайших задач Русского Обще-Воинского Союза были названы: 1) укрепление организационного единства Союза; 2) оживление его деятельности при развитии самодеятельности отдельных чинов; 3) привлечение воинских организаций и отдельных чинов в его состав; 4) военная подготовка; 5) политическая подготовка — изучение положения в России; 6) работа с молодежью; 7) укрепление материальной базы; 8) укрепление отношений с другими организациями.

В постановлении съезда была подчеркнута благожелательность РОВСа во взаимоотношениях с другими русскими организациями, ориентируясь на организационное единство и линию подчинения последних. При начальнике РОВСа должен был существовать совет и финансовая комиссия. Положительно была оценена и такая форма, как съезд начальников отделов и высших начальников. При обсуждении вопроса об омоложении командного состава Союза было признано целесообразным выдвижение на руководящие должности, не считаясь с чинами и возрастом.

Большое внимание на этом съезде было уделено так называемой «Особой работе», иначе говоря, тайной подрывной деятельности против СССР. В принятом постановлении указывалось, что «Особая работа» должна продолжаться, невзирая на встречающиеся препятствия. «Фонд Спасения России», предназначенный для этой работы, должен был оставаться на особом счету, вне других сумм РОВСа и находиться в полном и безотчетном распоряжении начальника Союза. Он должен был формироваться из добровольных сборов^{937}.

Тем не менее характер деятельности РОВСа в предвоенные годы при новом его начальнике, генерале Архангельском существенно изменился. На повестке дня уже не стояла непосредственная боевая работа против СССР, но прежде всего сохранение самой организации, восстановление ее единства, преодоление розни и противоречий, укрепление взаимосвязи и вовлечение в ее работу подрастающего поколения эмигрантов. Генерал Архангельский постарался завершить громкие и скандальные дела, связанные с последствиями похищения генерала Миллера, расследованием деятельности «Внутренней линии» и дела Николая Абрамова, восстановить отношения с НТСНП и рядом других эмигрантских организаций.

Одним из наиболее дискуссионных вопросов стала судьба «Внутренней линии» РОВСа, деятельность которой, добавим, всегда вызывала самый пристальный интерес советских спецслужб. Как уже упоминалось выше, после исчезновения генерала Миллера в эмиграции развернулась острая дискуссия о «Внутренней линии» и ее возможной ответственности за его похищение. Ей непосредственно предшествовало посещение представителем Национально-Трудового Союза Нового Поколения и руководителем его парижского отдела В.Д. Поремским начальника I отдела РОВСа и заместителя руководителя этого Союза вице-адмирала М.А. Кедрова. В ходе этой парижской встречи и, как комментировали в дальнейшем некоторые источники, «доверительной беседы» представитель НТСНП вел речь о «преступной деятельности» «Внутренней линии» внутри РОВСа и других эмигрантских организаций. И Кедров якобы был намерен обратиться к генералу Эрдели, чтобы его «Особая комиссия» изучила деятельность «Внутренней линии»^{938}.

Но, видимо, руководство НТСНП не удовлетворилось результатами этой встречи и беседы и решило сделать эту тему предметом публичного обсуждения. 9 октября в Париже, в Социальном музее, прошло открытое собрание НТСНП на тему «Методы и цели большевистской провокации в эмиграции (разоблачение “Внутренней линии” — третьего Треста)». После заявления Центрального правления Парижского отделения НТСНП и доклада И.А. Брянцева «О провокации» с докладом выступил представитель НТСНП в Лионе Б.В. Прянишников. В нем шла речь о существовании в недрах РОВСа тайной организации орденского типа, которая вела провокационную деятельность, стремилась захватить влияние, а затем и руководство в РОВСе и других национальных (эмигрантских) организациях, в первую очередь в НТСНП.

В этом докладе Прянишникова обозначались вехи истории «Внутренней линии», характеризовались ее структура и установки. В числе лиц, игравших активную роль в этой организации, были названы в частности генерал П.Н. Шатилов (действовавший под псевдонимом «Павлов»), В.М. Левитский, капитаны Н.Д. Закржевский («Дмитриев») и В.А. Ларионов. Цитировавшиеся в докладе документы и письма призваны были создать впечатление проведенного объективного документального обследования. Прозвучало обвинение, что «Внутренняя линия» руководилась советскими агентами. Речь шла в первую очередь о Н.В. Скоблине, который якобы должен был в результате устранения Миллера стать начальником I отдела РОВСа и планировал через «Внутреннюю линию» направлять всю деятельность объединенной эмиграции. И лишь записка, оставленная генералом Миллером, сорвала, по утверждению Прянишникова, план большевиков^{939}.

Это проведенное в Париже собрание НТСНП, и в первую очередь доклад Прянишникова, вызвали развернувшуюся в эмиграции и на страницах ее периодической печати бурную дискуссию. В частности, названные в докладе лица выступили с заявлениями и категорическими опровержениями обвинений, высказанных в их адрес. Тем не менее представители НТСНП в дальнейшем организовали еще ряд собраний с докладами и обвинениями во Франции и за ее пределами. Б.В. Прянишников вслед за первыми публикациями и брошюрами подготовил и опубликовал в разные годы несколькими изданиями книгу «Незримая паутина», пытаясь дополнительно аргументировать изложенные ранее суждения и обвинения.

Но в связи с предметом настоящей книги обратимся, прежде всего, к восприятию высказанных представителями НТСНП обвинений в адрес «Внутренней линии» и реакции на них в Русском Обще-Воинском Союзе и в рядах военной эмиграции в целом. Начнем с уже упомянутых лиц, сделавших свои заявления сразу после прозвучавших обвинений. Так, В.М. Левитский немедленно заявил, что он не состоял во «Внутренней линии», и назвал клеветой обвинения, что он якобы вел разлагающую деятельность в НТСНП, объявив, что привлечет клеветников к ответственности по суду. Он утверждал, что принимал близкое участие в деятельности НТСНП с первых дней его основания и в апреле 1934 года был избран его почетным членом, получив соответствующий «диплом» за подписью Байдалакова и Георгиевского, ныне обвиняющих его. Но, продолжал Левитский, 24 декабря 1935 года в письме на имя председателя НТСНП Байдалакова он отказался от «диплома» и звания почетного члена, считая тактику исполнительного бюро этой организации «вредной для национального дела», а методы — «недопустимыми с моральной точки зрения». И вот сейчас последовали обвинения уже в его адрес, заключал Левитский^{940}.

Резко негативно отреагировал на обвинения в свой адрес и капитан В.А. Ларионов, которому, в отличие от Левитского, вообще не дали слова на собрании 9 октября. «НТСНП, полагая, что РОВС действительно тяжело болен, решил “придушить дядюшку”, чтобы воспользоваться на правах родственника кое-каким добришком, — писал он в статье “Удар в спину”, добавляя: — Стыдно, господа, стыдно». Иронизируя над обвинителями, он заметил, что похищением Миллера, а не секретаря или председателя НТСНП, большевики хотели умалить значение последнего в глазах эмиграции. «РОВС еще “не развалился” и найдет внутренние силы, чтобы перенести очередной большевистский удар», — заключал свою статью Ларионов^{941}.

Но особый интерес, конечно, представляло для всех заявление, сделанное и опубликованное главным обвиняемым — генералом П.Н. Шатиловым. Этот документ под названием «Что такое “Внутренняя Линия”?» и с ответами генерала на вопросы журналиста был опубликован в газете «Последние Новости» 13 октября 1937 года. Некоторые тезисы и суждения из этого заявления уже приводились в этой книге ранее, поэтому воспроизведем его в несколько сокращенном виде.

Полемизируя с Прянишниковым, утверждавшим, что начало «Внутренней линии» теряется в неведомом прошлом, генерал Шатилов заявил, что это указание неверно и возникновение произошло в 1926 или 1927 году в Болгарии по личной инициативе генерала А.П. Кутепова. Названия тогда она еще не имела, да собственно не была и организацией, добавлял Шатилов. «Просто Кутепов подобрал несколько надежных офицеров и поручил им наблюдать за тем, чтобы в нашу среду не проникали большевистские агитаторы, — писал автор, — а наши люди (случаи очень редки) не переходили на агентурную службу большевиков». «Что-то вроде контрразведки? — задавался вопросом генерал и сам отвечал, что не совсем так, ибо кроме указанного поручения на этих офицеров возлагалась задача укрепить авторитет РОВСа и поддержать, так сказать, изнутри, авторитет начальников, потерявших к тому времени «карательную власть».

Одновременно с расселением чинов РОВСа по разным странам часть этих офицеров прибыла и во Францию, продолжал Шатилов. Им было предложено сохранить связь с Софией и одновременно обслуживать генерала Кутепова, привлеченного великим князем Николаем Николаевичем для специальной деятельности.

Шатилов, как уже и указывалось ранее, утверждал, что в связь с «Внутренней линией» вступил лишь с весны 1930 года, став начальником I отдела РОВСа, но членом ее не состоял. На него в значительной степени легло и руководство ею во Франции. Участвовал он и во внутренней переписке с «Внутренней линией». Непосредственное же руководство ее работой здесь генерал связывал с именем капитана Н.Д. Закржевского, прибывшего в Париж через несколько месяцев после похищения Кутепова и действовавшего в соответствии с полученным из Софии приказом возглавить здесь группу офицеров, ранее обслуживавших Кутепова по части осведомления о настроениях эмиграции и по борьбе с большевистской агентурной работой.

Шатилов в своем заявлении опровергал то, что «Внутренняя линия» имела отношение к работе Кутепова на Россию, утверждая, что она имела «исключительно местное, зарубежное значение», а работу на Россию Кутепов вел по другим каналам. Центр «Внутренней линии», по словам генерала, по-прежнему находился в Болгарии. Оттуда Закржевский получал инструкции, согласовывая их с указаниями и пожеланиями самого Шатилова. Оттуда же, по его утверждению, была получена инструкция об оказании поддержки национальным организациям молодежи. По мнению генерала, это было целесообразно, ибо попытки привлечь молодежь в наши ряды не увенчались ожидаемым успехом, и она не удовлетворялось «пассивной ролью», т.к. большинство были рядовыми членами РОВСа.

Касаясь отношений РОВСа, «Внутренней линии» и НТСНП, Шатилов указывал, что зарождающиеся политические организации молодежи не имели достаточных кадров для руководства, и их поневоле приходилось черпать в РОВСе. Но это, по утверждению генерала, не означало стремления захватить руководство НТСНП. Наоборот, когда генерал Миллер предлагал разрешить чинам РОВСа вступать в политические организации только на руководящие посты, Шатилов, по его словам, возражал, и председатель РОВСа согласился с ним.

Скоблин, по утверждению Шатилова, в его бытность начальника I отдела, не принимал участия в деятельности «Внутренней линии». Со сдачей же должности начальника указанного отдела, указывал генерал, прекратились и его связи с «Внутренней линией». Шатилов опровергал утверждение Прянишникова, что Миллер не знал о «Внутренней линии», но заявлял, что тот получал доклады о ней и от него, и от генерала Глобачева. Шатилов признавался, что в 1933 году Закржевский показывал ему проект устава (инструкции) «Внутренней линии», но он был послан на места для заключения, получил много замечаний и не был утвержден. Генерал добавлял, что не думает, что этот документ был утвержден после него, т.к. «Внутренняя линия» скоро прекратила свое существование.

Миллер и Эрдели, по словам Шатилова, прекратили деятельность «Внутренней линии», и лишь позднее он узнал, что она возобновила работу, и во главе ее был поставлен Скоблин. Но, добавлял генерал, не прошло и полгода, как тот сам отказался от этой деятельности, т.к. узнал, что его стали подозревать в наблюдении за начальниками.

Далее, с 1936 года, Миллер, по утверждению Шатилова, лично руководил «Внутренней линией», но она восстановилась не полностью, ибо после роспуска в 1934 году растеряла многих участников, а затем Скоблин «намеренно повел ее к ликвидации». Далее Шатилов отмечал, что он за последние 3,5 года ни с Миллером, ни со Скоблиным не говорил о «Внутренней линии»^{942}.

На следующий день в номере «Последних Новостей» за 14 октября было опубликовано письмо Шатилова редактору этой газеты. В нем указывалось, что после опубликования своего заявления он говорил с Кусонским, Станиславским и Трубецким. Они указали, что ныне недопустимо публично выступать по вопросу, являющемуся предметом расследования. Добавим, что до этого в данной газете было опубликовано довольно уклончивое выступление

О «Внутренней линии» вице-адмирала Кедрова, указывавшего, что ее деятельностью занимается комиссия генерала Эрдели. Кроме того, в том же письме редактору Шатилов отмечал, что указанные им лица считают, что Миллер был не в полном курсе о работе «Внутренней линии», и он не руководил ей, а имел к ней отношение как начальник I отдела.

После этих сделанных и охарактеризованных заявлений НТСНП снял обвинения с Левитского и Ларионова, а в отношении Шатилова и Закржевского сделал некоторые оговорки. Письмо НТСНП в редакцию газеты «Последние Новости» было опубликовано в ней 19 октября.

Если мы начали анализ полемики с НТСНП с заявлений членов РОВСа, являвшихся участниками «Внутренней линии», или, по крайней мере, людей, симпатизировавших ей и считавших ее деятельность необходимой, то 22 октября в «Последних Новостях» было опубликовано интервью, связанное с деятельностью Особой Комиссии генерала Эрдели, где характеризовалось его отношение к работе «Внутренней линии». Как уже упоминалось ранее, он узнал о ней в 1934 году, возглавив после Шатилова

1 отдел РОВСа, когда стал получать «агентурные сводки» капитана Закржевского, в которых содержались не столько сведения о большевистских агентах, сколько сплетни о внутренней жизни РОВСа и оговоры разных лиц. Это вызвало крайне негативную реакцию Эрдели, о чем он и доложил Миллеру. Генерал добавлял, что когда сообщил председателю РОВСа, что загадочный Дмитриев — это и есть Закржевский, тот ответил: «Вы правы, такого агента нам не нужно».

Миллер распорядился, по утверждению Эрдели, прекратить работу «Внутренней линии», а с Закржевским рассчитаться и дел с ним больше не иметь. Вслед за этим тот уехал из Франции, а сотрудничавшие с ним Завадский-Краснопольский, Кацман и другие при Эрдели в управлении РОВСа больше не появлялись. Генерал добавлял, что не знает, продолжали ли они свою работу после прекращения деятельности «Внутренней линии» и когда она возобновилась при Скоблине.

23 октября в «Последних Новостях» появилось заявление одного из активных деятелей РОВСа, имя которого уже неоднократно упоминалось ранее, — капитана Н.Д. Закржевского. С осени 1930 года и до закрытия «Внутренней линии» во Франции в 1934 году он возглавлял ее деятельность в этой стране. Потеряв работу, Закржевский как иностранец вынужден был покинуть Францию и вернулся в Софию, где, как сообщалось, руководил джаз-оркестром, а во время развернувшейся дискуссии совершал с ним турне по Европе.

Закржевский отвергал все обвинения, выдвигавшиеся в его адрес и в отношении уже названных ранее лиц со стороны НТСНП. Он утверждал, что в этой организации прекрасно знают, что те не поддерживали связи с ГПУ. Скоблин же был отстранен от всех дел «Внутренней линии» зимой 1936 года, о чем сообщалось в специальном письме генерала Миллера 28 декабря. Характеризуя же его работу во главе «Внутренней линии» во Франции, Закржевский именовал ее «кратковременной, нерегулярной и малоделательной». Автор заявления опровергал и утверждения, что «Внутренняя линия» действовала без ведома генерала Миллера. Он указывал, что председатель РОВСа знал всех ее членов, доверял ей и пользовался ее услугами в последние годы.

Характеризуя истоки конфликта РОВСа и НТСНП, Закржевский писал, что летом 1934 года возглавители НТСНП столкнулись с противодействием руководителей Русского Обще-Воинского Союза попыткам своего расширения за счет членов РОВСа, главным образом в провинции. При этом представители НТСНП, по его утверждению, сеяли слухи, что РОВС умер, ничего не делает, и дискредитировали его начальников. В этих условиях от имени РОВСа летом 1934 года было направлено письмо на имя Рождественского, а в 1935 году — на имя М. Павлова. В этих письмах говорилось о том, что НТСНП обращает свой «активизм» на внутренний, эмигрантский фронт и пошел против тех, кто фактически своими руками, трудом и энергией помог ему встать на ноги.

Закржевский доказывал, что каждая политическая организация имеет свою «внутреннюю линию», т.е. службу информации. У НТСНП она тоже есть, и в ней используются шифры, клички и условности. Закржевский заявлял, что обладает ими и готов выслать во Францию. Во главе подобной организации НТСНП во Франции, по его словам, стоял инженер В., а в ее документах содержатся почти все неугодные НТСНП организации и лидеры, в т.ч. РОВС.

Закржевский утверждал, что НТСНП разлагает неугодные ему организации и отдельных лиц. Он ссылался на документ под названием «Курс общетехнической подготовки НТСНП», глава 15 которого содержала чудовищный по его выражению текст, который он и предлагал к публикации. В нем указывалось в частности, что деятельность по разложению организаций должна осуществляться: а) людьми, фанатично преданными делу, считающими, что цель не только оправдывает, но освящает всякие средства; б) хорошими артистами; в) из-за боязни репрессий и разоблачений. В этом документе говорилось о способах и путях вступления (проникновения) в организацию. К направлениям подобной деятельности НТСНП относились дискредитация возглавителей и техники работы, порча отношений между членами организациями, подрыв идеи. Таким образом, Закржевский отвечал организаторам кампании, начатой против РОВСа, взаимностью, доказывая, что они не только используют методы «Внутренней линии», но развивают и совершенствуют их. А главная задача руководства НТСНП заключалась, по его мнению, в том, чтобы укрепить позиции своей организации за счет РОВСа.

С протестом против действий НТСНП в отношении РОВСа и его «Внутренней линии» выступил авторитетный в эмиграции публицист, писатель и политический деятель Н.А. Цуриков, активно сотрудничавший и с РОВСом, и с НТСНП. Уже 10 октября 1937 года он послал письмо об этом на имя Исполнительного бюро НТСНП. В дальнейшем в связи со статьей секретаря этого бюро М.А. Георгиевского и его негативным ответом на предложение осудить выступление французского отдела НТСНП Цуриков заявил о том, что отказывается от звания почетного члена этой организации^{943}.

Преемник Миллера в качестве председателя РОВСа генерал Абрамов, все предшествующие годы тесно связанный с работой «Внутренней линии», отрицательно относился к самой возможности расследования ее деятельности Особой Комиссией генерала Эрдели. Он направил в октябре своему заместителю и начальнику I отдела РОВСа вице-адмиралу М.А. Кедрову предписание о том, чтобы Комиссия по делу Скоблина не касалась «осведомительной» или «внутренней» линии. Тот показал этот документ генералу Кусонскому, который обратился 23 октября с письмом к Абрамову по этому поводу. Он писал, что комиссия Эрдели послужила клапаном для выпуска паров накаленного котла. Она уже работает, опросила многих и уже заявила, что в процессе своей работы, вероятно, столкнется с «Внутренней линией». Кусонский задавался вопросом о том, что делать, если дающий показания, в том числе о том или ином деятеле, например, Скоблине, заикнется о «Внутренней линии». Если же его на этом приостановить, то об этом заговорит весь Париж. Что же, свидетели вообще не могут касаться этой темы? — задавал вопрос автор письма.

Эрдели — человек мягкий, продолжал Кусонский, но может замкнуться и сказать, что при таких условиях не будет возглавлять Комиссию. Опубликованное заявление Закржевского, добавлял автор письма, уже расхолаживает публику, которая начнет успокаиваться. Поэтому Кусонский предлагал Абрамову отменить указанное предписание Кедрову, считая, что это опасный шаг, и клапан в виде комиссии Эрдели должен быть открыт. Автор письма мотивировал свою позицию и тем, что лучше знает обстановку в Париже^{944}.

Тем не менее Абрамов стоял на своем и не исключал даже роспуска Особой Комиссии или замену ее председателя. Но вице-адмирал Кедров не пошел навстречу требованиям генерала Абрамова, что предопределило последующие достаточно напряженные отношения нового председателя РОВСа как с Кедровым, так и с Особой Комиссией генерала Эрдели. В ноябре 1937 года Кедров был освобожден от своих руководящих обязанностей в РОВСе, и кроме того, генерал Абрамов учредил для расследования работы «Внутренней линии» комиссию старших начальников РОВСа во главе с генералом А.М. Драгомировым.

Тем временем газета «Последние Новости» по-прежнему уделяла большое внимание изучению деятельности «Внутренней линии». Например, 20 октября в ней был опубликован материал, указывавший на то, что генерал Скоблин с лета 1935 года был докладчиком у генерала Миллера по «Внутренней линии». Это означало, что он еженедельно являлся в управление РОВСа на Колизе для личного доклада председателю Союза о ее деятельности. Но при этом сам он не был членом «Внутренней линии» и не мог набирать людей в ее состав.

Тот интерес, которые проявляла газета «Последние Новости», редактируемая П.Н. Милюковым и считавшаяся в эмигрантской среде «левой», к «Внутренней линии», и ее публикации о ней вызывали в РОВСе большую настороженность. 7 ноября генерал Кусонский писал Абрамову в Софию, что сегодня в этой газете вышла вторая часть статьи Вакара «Внутренняя линия». «Я опасаюсь, — указывал генерал, — что он только прикидывается перед К.А. Фоссом или Ржевским их защитниками». Он и теперь, продолжал автор письма, делает оговорки, помещая материалы, присылаемые из Софии, а затем обрушивается на них, пользуясь противоречиями в них. Он не будет защищать ни “осведомительную линию”, ни работу “внешнюю”, полагал Кусонский, добавляя, что с ним надо быть осторожнее. «Вакар прямо говорит, что “Внутренняя линия” — творчество Ф.Ф. А. (Абрамова. — В. Г.) и К.А.Ф. (Фосса. — В.Г.)»^{945}, — указывал автор письма.

Тем временем продолжалась полемика сторонников и противников «Внутренней линии», которые повторяли старые или искали новые аргументы для доказательства своей правоты. Например, стоявший на стороне НТСНП полковник Пятницкий указывал на следующие основные цели «Внутренней линии»: 1) насыщение своими агентами всех русских национальных организаций за границей; 2) объединение этих организаций под ее единым контролем и руководством, и она должна была занять все посты в РОВСе; 3) изоляция и дискредитация НТСНП^{946}.

Иной позиции придерживалась редакция «Галлиполийского Вестника», отражавшая позицию этой крупной и особо значимой организации Русского Обще-Воинского Союза. В начале ноября 1937 года она поместила передовую статью, посвященную полемике вокруг «Внутренней линии». Резюмируя позицию ее противников, указывалось, что их суждения сводятся к двум главным тезисам: 1) в РОВСе есть тайная и независимая от командования организация — «Внутренняя линия», целью которой является захват в свои руки влияния не только в РОВСе, но и в других национальных организациях; 2) Скоблин возглавлял «Внутреннюю линию», следовательно, она попала в руки большевиков, а через нее и весь РОВС оказался в их руках.

В публикуемых разъяснениях указывалось, что все активные организации создают у себя особые «внутренние линии», поручая ведение соответствующей работы отдельным лицам из своей же среды. Без этой предосторожности всякая национальная работа, за которой бдительно следит око ГПУ, не может вестись успешно. Такой вспомогательный аппарат был создан и при РОВСе, хотя и не при всех отделениях. Деятельность работников «Внутренней линии» была подчинена Командованию. Во Франции этот аппарат находился в ведении по должности начальника I отдела Шатилова, а затем временно под руководством Скоблина. После неоднократных просьб последнего об освобождении от руководства «Внутренней линией» во Франции эта организация перешла в непосредственное ведение председателя РОВСа и по совместительству начальника его I отдела генерала Миллера. При этом приводился уже ранее цитируемый текст из его предписания от 26 декабря 1936 года о главной задаче «Внутренней линии».

Далее в статье указывалось, что предположение о захвате «Внутренней линии» большевиками (исходя из того, что ею более года, и только во Франции, руководил Скоблин) лишено основания. У его соратников часто создавалось впечатление, что он нарочно пытался «замораживать» их работу, не отвечая по 2–3 месяца на письма, просившие указаний для работы. По мнению издания, основательнее для предположений является то, что Скоблину мешало его возглавление «Внутренней линии»

Отмечалось, что получаемый «Внутренней линией» материал был разнороден по различным вопросам и степени достоверности и требовал крайне критического отношения к нему тех, у кого он сосредотачивался. Сам РОВС более всего встревожен обнаружением провокации в своей среде, и требуется в корне пресечь зло, ему нанесенное. В связи с этим борьба против провокаторов, за выявление большевистских агентов является долгом каждой организации. При этом добавлялось, что невозможно согласиться с митингованиями, что создает атмосферу крайней нервозности и пр. «Мы — в периоде длительного и настойчивого наступления на РОВС большевиков, — подчеркивалось в статье, — они будут стремиться самыми разнообразными способами усугубить удар, который был нанесен похищением генерала Миллера».

В заключительной части этой статьи указывалось, что в редакцию поступают многочисленные письма с просьбой разъяснить, почему НТСНП, «дружественная нам и которой РОВС оказывал всяческую поддержку», выступает как враждебная организация. «Мы воздержимся пока от должной оценки этого прискорбного факта, — отмечалось в статье, — но не можем не видеть, что НТСНП своими выступлениями наносит несомненный ущерб самому себе»^{947}.

Дискуссия о «Внутренней линии», начавшись во Франции, в дальнейшем выходит за ее пределы. 14 ноября 1937 года «Информационный бюллетень IV отдела РОВС», издаваемый в Белграде, поместил материал под названием «Реванш большевиков», где давалась развернутая характеристика сложившейся ситуации. Речь шла о действиях большевиков на внешнеполитической арене и их террористической деятельности, новым ярким подтверждением чего стало похищение генерала Миллера. Несмотря на это, борьба продолжалась, указывалось в статье, но в ней отрицательную роль играла так называемая оппозиция «Его Величества», под которой подразумевалась деятельность НТСНП. Его парижский отдел, а затем организации в Брюсселе и Лионе публично выступили с обличениями «Внутренней линии», способствуя, по утверждению бюллетеня, дезинформации общественного мнения в демократиях Западной Европы. Главные обвинения были выдвинуты в адрес «белого активизма», ненавистного как западным демократиям, так и всем оппозиционерам. «Поднялась вся муть и грязь эмигрантского дна», — утверждало издание РОВСа. Отношения между РОВСом и НТСНП выворачивались, по его мнению, наизнанку. «Нажить капитал на чужой беде — неуместно», — подчеркивалось в статье и добавлялось, что «все это к радости большевиков и их пособников». Тяжелые обвинения «Внутренней линии», а через его голову РОВСу, наносили, по утверждению издания, большой вред для Русского Дела, и оно сочло необходимым дать читателям разъяснения.

В характеризуемой статье указывалось также, что «Внутренняя линия» в РОВСе существовала фактически только в I и III отделах Союза. Она была учреждена генералом Кутеповым с целью борьбы с проникновением внутрь РОВСа и на пути его работы большевиков и провокаторов. «Каждая действенная активная организация для своей охраны от большевиков имеет под тем или иным названием свою внутреннюю линию», — подчеркивалось в статье. В указанных отделах РОВСа «внутренние линии» были основаны на началах децентрализации, а их начальники были в курсе проводимой работы. Далее отмечалось, что Скоблин был начальником «Внутренней линии» в I отделе, а не всей линии, с осени 1935 до декабря 1936 года. Авторы статьи доказывали, что, несмотря на стремление большевиков проникнуть во «Внутреннюю линию» и вероятное (несомненное) проникновение некоторых их агентов в эту организацию, это не означало (при существовавшей системе децентрализации), что они проникали во все ее секреты и направляли ее работу.

К работе во «Внутренней линии», говорилось далее, привлекались очень достойные офицеры, всегда готовые жертвенно служить делу борьбы с советской властью, и проникновение предателя Скоблина не дает права утверждать, что все обслуживающие эту организацию лица были предателями. Целью «Внутренней линии», по сути, была контрразведка, указывалось в статье, и отвергалось обвинение НТСНП в ее участии в похищении вождей РОВСа для поднятия престижа этой «умирающей» организации и для того, чтобы уронить подобным способом престиж «соседней» организации (т.е. НТСНП). В конце публикуемой статьи содержался призыв к читателям — сторонникам Белой борьбы сплотиться вокруг своих начальников и сохранить доверие к себе. Финал публикации был связан с борьбой в Испании, где, по утверждению авторов статьи, «близился нормальный и желанный эпилог» и «испанская карта большевиков окончательно бита»^{948}.

17 ноября 1937 года начальник IV отдела РОВСа генерал Барбович утвердил решение Совета объединенных офицерских обществ о взаимоотношениях с НТСНП. В нем отвергались подозрения, что РОВС стремится подчинить эту организацию себе, и обвинения в покушениях на жизнь ее руководителей, а с другой стороны, отклонялись и обвинения в адрес лиц, выполнявших специальные задания. В сложившейся ситуации генерал Барбович предложил чинам РОВСа, состоящим одновременно в НТСНП, сделать определенный выбор между двумя этими организациями для устранения недоразумений. Чинам РОВСа предписывалось выйти из комитетов содействия, осуществлявших сбор средств для НТСНП^{949}.

Аналогичное, по сути, решение было принято и в I отделе РОВСа. 18 декабря исполняющий обязанности его начальника генерал В.К. Витковский направил специальный циркуляр начальникам и председателям воинских организаций. Отмечая, что за последние два месяца к нему поступают с мест многочисленные письменные заявления об обострении взаимоотношений между местными организациями РОВСа и НТСНП, генерал Витковский изложил сваи письменные указания. Они сводились к следующему: 1) чинам I отдела РОВСа запрещалось состоять в составе НТСНП и Комитета содействия этому Союзу; чины, желающие сохранить такую связь, должны были подать рапорты о выходе из РОВСа; 2) обратный прием подобных лиц в РОВС был возможен только с особого разрешения начальника I отдела; 3) отмена этого распоряжения могла быть произведена специальным распоряжением начальника I отдела только в том случае, если руководители НТСНП откажутся от своей нынешней тактики по отношении к РОВСу^{950}. Таким образом, споры и конфликты между указанными НТСНП и РОВСом перерастали фактически в разрыв отношений.

Добавим, что с протестами против нападок НТСНП в отношении РОВСа выступил в это время и ряд близких последнему эмигрантских групп и объединений. Например, организация «Белая идея» опубликовала документ под названием «Где ГПУ», в котором поместила выдержки из уже цитируемого выше так называемого «Курса общетехнической подготовки НТСНП». В этом инструктивном документе содержались указания членам НТСНП о разложении других организаций и о том, как это необходимо делать: проникновение в организацию, роспуск слухов и т.п. Все это обрекало русскую эмигрантскую молодежь на грустную участь. По мнению руководителей «Белой идеи», целью выступления НТСНП было не разоблачение, а сведение личных счетов; не очистка рядов от провокаторов, а внесение розни в ряды национальных организаций; не служение идее Национальной Революции, а самореклама; не борьба с большевиками, а борьба с РОВСом. Руководителей и членов НТСНП призывали встать на честную дорогу и начать подлинную борьбу за Россию^{951}.

В начале 1938 года генерал Эрдели совершил поездку в Болгарию, где его в первую очередь интересовала деятельность капитана К.А. Фосса и его сотрудников. Генерал встречался не только с эмигрантами, бывшими военнослужащими, но и с представителями болгарского военного командования и секретных служб. В частности, произошла его встреча с начальником разведслужбы Генштаба Болгарии полковником Г. Костовым. Тот в течение многих лет тесно сотрудничал с Фоссом, положительно характеризовал его и встал на его защиту. Тесно взаимодействуя с болгарской политической полицией и разведслужбой, Фосс раскрыл более десяти так называемых коммунистических «конспираций», обезвредил сотни болгарских террористов. При этом на него было совершено более десяти покушений, но все они были неудачными. В результате расследования обвинения с Фосса в связи с генералом Скоблиным и с участием «Внутренней линии» в похищении генерала Миллера были сняты.

Тем не менее в сложившейся ситуации генерал Абрамов вынужден был отстранить Фосса от дел и, по сведениям, приводимым соратником последнего В.Н. Бутковым, назначил ответственным за разведку III отдела РОВСа капитана гвардии Я.Г. Яренко, ранее курировавшего работу эмигрантских молодежных организаций, известного музыканта, скрипача, одного из руководителей популярного в Софии салонного оркестра. Этот оркестр часто выезжал с концертами в другие страны, причем не только Европы, но и Азии. Это позволяло Яренко использовать эти поездки для своей секретной работы, встреч с сотрудниками иностранных спецслужб и заброски своих агентов в СССР. Заметим, кстати, что, по утверждению того же Буткова, генерал Абрамов, в бытность начальника РОВСа, возложил руководство «работой на Россию» на генерал-майора М.М. Зинкевича.

Но, возвращаясь к Фоссу, заметим со ссылкой на того же Буткова, что он по-прежнему вел активную борьбу с коммунистическими организациями по линии военного министерства Болгарии. По требованию полковника Костова за Фоссом была сохранена сеть его информаторов в Болгарии. Вместе с уже не раз упоминавшимся другим русским эмигрантом, бывшим белогвардейским капитаном АА. Браунером, работавшим в болгарской политической полиции, Фосс и Яренко занимались пресечением чекистских попыток проникновения в эмигрантскую среду.

Одним из направлений их деятельности была организация слежки за советским полпредством в этой стране, в том числе за сотрудниками внешней и военной разведки, работавшими под дипломатическим прикрытием, в частности, среди эмигрантов. Согласно эмигрантским источникам, первый советский полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников привез с собой 30 опытных энкавэдистов, а в числе руководителей секретной работы, ведущейся из стен полпредства, назывались его первый секретарь Яковлев и военный атташе Сухоруков. Поэтому за зданием полпредства и отдельными его служащими вплоть до начала войны велось постоянное наблюдение, в том числе во время их поездок. При этом утверждалось, что личный шофер военного атташе Сухорукова якобы был завербован Фоссом^{952}.

В 1938 году советский полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников получил предписание вернуться в Москву, но, опасаясь ареста, отказался сделать это. В «Открытом письме Сталину», опубликованном уже в период нахождения в эмиграции во Франции в 1939 году, Раскольников в частности указывал: «Подсовывая агентам Ежова фальшивые документы, компрометирующие честных работников миссии, “внутренняя линия” РОВСа в лице капитана Фосса добилась разгрома нашего полпредства в Болгарии — от шофера М.И. Казакова до военного атташе В.Т. Сухорукова»^{953}.

П.Н. Бутков писал в связи с этим, что, когда от Раскольникова потребовали вернуться в Москву, Фосс через капитана Браунера, ведавшего отделом болгарской политической полиции, якобы предложил советскому полпреду и его жене Музе, у которой только что родился ребенок, помощь. Тот принял ее и в результате оказался во Франции. Когда же Раскольников обратился к советским дипломатам о продлении заграничной визы, то получил отказ, что привело к разрыву^{954}.

Но существует и другая, более близкая, по мнению автора, к истине версия. Суть ее в том, что Раскольников выехал из Болгарии в Москву за новым назначением, но по пути следования, в Берлине, купил газету и из нее узнал, что освобожден от должности полпреда в Болгарии. Это означало, что при пересечении границы он будет арестован. Поэтому, не искушая судьбу, Раскольников отправился в Брюссель, а потом в Париж. Именно об этом писала в своей книге, спустя годы, его жена Муза^{955}.

Так или иначе, за отказ вернуться на родину Верховный Совет СССР 17 июля 1939 года объявил Раскольникова как дезертирешавшего с поста и перешедшего в лагерь врагов народа вне закона. Пытаясь оправдаться, он опубликовал во Франции открытое заявление «Как меня сделали “врагом народа”» и уже упомянутое «Открытое письмо Сталину». Раскольников с женой переехали в Ниццу, где за ними велась слежка. 25 августа Раскольников тяжело заболел и 12 сентября 1939 года умер. Реабилитирован он был в 1963 году.

Касаясь судьбы советского военного атташе Сухорукова, добавим, что Бутков утверждал, что в той сложной для советских дипломатов ситуации он каждый день следовал за ним, убеждая, чтобы тот не терял времени и принял их помощь, т.к. Сталин с Ежовым его не пощадят. Он старался передать ему записку с объяснениями, куда ему вместе с женой следует идти с личными вещами. В итоге он оставил такую записку и под дверью его квартиры. В конечном итоге Сухоруков, по утверждению Буткова, принял предложение и исчез^{956}. Таким образом, сотрудники «Внутренней линии» в Болгарии рассматривали дискредитацию работников советского полпредства, за чем последовали его фактический разгром и бегство ряда руководителей, как свой крупный успех в происходившей борьбе.

Но в действительности во всей этой истории остается много вопросов. Тем более, что, согласно современным источникам, В.Т. Сухоруков, например, не остался за рубежом, а был репрессирован «как активный троцкист периода 1923 г.» и с 1938 по 1955 год находился в заключении. Затем он был реабилитирован, восстановлен в кадрах Советской Армии и в январе 1956 года уволен в запас в звании полковника. В дальнейшем Сухоруков работал научным сотрудником в Центральном музее Советской Армии и умер в Москве в августе 1988 года^{957}.

И все-таки вернемся к судьбе «Внутренней линии» РОВСа. Как уже отмечалось ранее, Особая Комиссия, учрежденная для расследования дела генерала Скоблина под руководством генерала Эрдели, завершила свою работу 28 февраля 1938 года и представила доклад вр.и.д. начальника I отдела РОВСа генералу Витковскому. 1 марта тот издал приказ по отделу о результатах деятельности Особой Комиссии. В ее выводах было уделено внимание и деятельности «Внутренней линии» РОВСа. И, хотя она пришла к заключению о непричастности этой организации к похищению генерала Миллера, но осудила деятельность «Внутренней линии» и действия ее руководителей (генерала Шатилова и капитанов Фосса и Закржевского). Указывалось, что «Внутренняя линия» внедрилась в Русский Обще-Воинский Союз «в виде некоей тайной силы», которая «образовала у себя независимую от местных начальников РОВСа линию подчиненности, во главе с особым центром, ускользавшим от влияния возглавителя РОВСа», и являлась орудием интриг и личных честолюбивых целей, что привело к ущербу для РОВСа и его руководителя.

Комиссия признала, что благодаря деятельности «Внутренней линии», «вокруг главы РОВС генерала Миллера искусственно создавалась атмосфера пустоты и общего недоброжелательства, невольно толкнувшая ближе к Скоблину, искавшим войти в его доверие». Члены Особой Комиссии пришли к единодушному выводу, что «Внутренняя линия» «должна быть упразднена». Генерал Витковский солидаризовался с мнением и выводами Особой Комиссии. «В дополнение к ранее уже имевшим место указаниям — ныне приказываю, так называемую “Внутреннюю Линию” упразднить и всякую деятельность по этой линии прекратить»^{958}, — предписывалось в его приказе.

Но заметам, что приказ генерала Витковского касался только I отдела РОВСа. Начальник Союза генерал Абрамов не торопился делать нечто подобное в отношении всей организации, в т.ч. III отдела, которым он по совместительству руководил и который, по существу, являлся ядром «Внутренней линии». Тем более что созданная им ранее специальная комиссия под руководством генерала А.М. Драгомирова, как и Особая комиссия полковника Г.И. Петриченко, ничего предосудительного в ее деятельности не нашли. Более того, собираясь оставить должность начальника РОВСа и перебирая кандидатуры возможных преемников, Абрамов отказался, например, от кандидатуры генерал-лейтенанта А.А. Гулевича, с которым длительное время вел переговоры. Не последнюю роль в этом, вероятно, сыграл и тот факт, что Гулевич уведомил Абрамова, что, вступив в должность, предполагает упразднить «Внутреннюю линию»^{959}. Итак, генерал Абрамов не спешил осуждать и ликвидировать «Внутреннюю линию», а пока не было приказа начальника РОВСа, вопрос о ее деятельности, по существу, оставался открытым.

В феврале 1938 году в Болгарии произошел эпизод, ставший предметом долгих разбирательств в эмиграции. В причастности к нему обвинялась и «Внутренняя линия». В результате взрыва принесенного пакета в редакции эмигрантской газеты «Голос России» погибла жена ее главного редактора И.Л. Солоневича Тамара и один из его сотрудников. Солоневич был видным антисоветчиком и то же время активным критиком РОВСа. С другой стороны, у «Внутренней линии» РОВСа в Болгарии и капитана Фосса существовали подозрения, что братья Солоневичи связаны с НКВД. Так или иначе, но болгарская полиция приступила к расследованию. При этом рассматривались две главные версии. Сторонники одной из них полагали, что за взрывом стоят большевики, а другие обвиняли в этом «Внутреннюю линию». Главный редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов поспешил опубликовать информацию за своей подписью под названием «Новое злодеяние большевиков». Но сам И.Л. Солоневич считал организаторами покушения боевиков из РОВСа, принадлежавших к его «Внутренней линии», учитывая конфликтные и напряженные отношения с ними^{960}.[59]

Заметим, что дискуссия между И.Л. Солоневичем и РОВСом стала предметом специального издания, опубликованного в 1938 году в Таллине. В нем были сформулированы основные упреки «Голоса России» Солоневича в адрес РОВСа. Они сводились к следующим: 1) аполитичность РОВСа, основанная на приказе №82, запрещающем вхождение чинов РОВСа в политические группировки и партии; 2) растрата политического капитала, оставленного РОВСу генералом Врангелем; 3) растрата морального капитала, оставленного генералом Врангелем; 4) растрата денежного капитала, оставленного Врангелем; 5) непонимание начальством РОВСа значения политической (не военной) борьбы с большевиками и основанное на этом непонимании отмирание политической ценности и значения РОВСа как антибольшевистской национальной силы, которая могла бы стать решающим фактором по объединению и правильному использованию всех антибольшевистских элементов Русского Зарубежья; 6) нежелание стареющего начальства РОВСа уступить свое место более молодым силам. С другой стороны в названном издании подробно излагались аргументы противоположной стороны, доказывавшей правильность стратегии и тактики РОВСа, а также деятельности его начальства^{961}.

Вернувшись же в Болгарию, заметим, что и после указанного покушения представители РОВСа в этой стране продолжали преследовать И.Л. Солоневича и требовали закрытия его газеты «Голос России», утверждая, что это «провокаторское издание, за которым стоят большевистские агенты». В конечном итоге в августе 1938 года эта газета была закрыта, а сам Солоневич переехал в Германию.

Так или иначе, скандальные расследования деятельности «Внутренней линии» завершились в конечном итоге тем, что новый начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский, в марте 1939 года посетивший Болгарию, в том числе чтобы вынести и собственные впечатления о ее работе там, издал 12 апреля того же года приказ. Отмечая определенные заслуги ее в прошлом, начальник РОВСа приказывал ввести эту работу в нормальное русло и прекратить действия так называемой «Внутренней линии» в III отделе РОВСа и там, где она еще осталась, и уничтожить ее. Архангельский призывал покончить с рознью и тем более с враждой в Союзе^{962}. Текст приказа публикуется в приложениях книги.

Впрочем, деятельность «Внутренней линии» и ее членов настолько переплелась с контрразведывательной и разведывательной РОВСа, что продолжалась часто теми же людьми и в дальнейшем. В Болгарии, непосредственно граничившей с СССР, она велась наиболее активно. Упомянутый капитан Яренко, тесно связанный с молодежными эмигрантскими организациями, лично отбирал кандидатов в Кутеповскую боевую организацию и тех, кому следовало пройти специальную подготовку в летних и зимних лагерях. Начальником специального лагеря был хорунжий И.И. Назаров, отличный атлет и стрелок, инструктор по джиу-джитсу и боксу.

Он дважды ходил со специальными заданиями в СССР и был там ранен. Заброска в Советский Союз велась не только непосредственно из Болгарии, но и из соседней Румынии. Резидентом на Днестре был мичман С.С. Аксаков, родственник известного писателя, который и сам не раз вместе с женой Ксенией проникал из Бессарабии в СССР для выполнения секретных заданий.

Подобная антисоветская деятельность эмигрантов на территории и из пределов Болгарии в сотрудничестве с военным министерством и политической полицией этой страны продолжалась до начала Великой Отечественной войны. Причем заброски подготовленных здесь разведчиков и боевиков в СССР осуществлялись не только с территории европейских стран. Например, по данным, приводимым Бурковым, последняя группа боевиков готовилась Яренко в 1940–1941 годах для заброски в Советский Союз через Персию, но этому помешала война^{963}.

Так или иначе, деятельность «Внутренней линии», а после ее официальной ликвидации отдельных ее сотрудников на поприще активной антисоветской деятельности, вызывала обостренный интерес и реагирование советских спецслужб. Полученная ими ранее от Скоблина информация о персональном составе «Внутренней линии» давала возможность отслеживать их поведение и деятельность. Но кадровая чистка, массовая смена кадров и фактический разгром собственных структур, в том числе зарубежных разведывательных резидентур, не позволяли чекистам достаточно эффективно заниматься этой работой. К тому же перед войной перед советскими секретными службами ставились уже во многом иные задачи. Эмиграция и эмигранты, в том числе бывшие военнослужащие и их организации, не казались уже такими опасными, как ранее.

Поэтому полученные ранее материалы, в том числе по «Внутренней линии» и ее сотрудникам, использовались уже главным образом на заключительном этапе Великой Отечественной войны и сразу после ее окончания, в условиях развернувшейся чистки территорий, в том числе зарубежных, которые оказались под советским контролем. Послереволюционной эмиграции и эмигрантам в это время вновь уделялось особое внимание, в первую очередь тем из них, кто ранее принимал участие в так называемой «активной работе», деятельности по «внешней» и «внутренней» линии. При проведении арестов эмигрантов и предъявлении им обвинений полученные ранее материалы, в том числе по «Внутренней линии», особенно пригодились.

Деятельность «Внутренней линии» продолжала волновать и интересовать некоторых эмигрантских деятелей спустя годы и десятилетия после официального прекращения ее работы. К их числу относились, например, уже упоминавшиеся Б.В. Прянишников, фактически посвятивший исследованию этой темы свою жизнь, а также бывший полковник Н.Ф. Степанов, издавший в 1964 году в Сан-Пауло под псевдонимом Н. Свитков книгу «Внутренняя линия (язва на теле эмиграции)».

По данным, приводимым Б.В. Прянишниковым, «Внутренней линии» планировал посвятить специальную работу генерал А.И. Деникин. Тем более что, по его утверждению, после процесса над Плевицкой этот генерал получил от префекта парижской полиции Кьяппе, сын которого был женат на его дочери Марине, отпечатанную копию следствия французских властей по делу о похищении Миллера. Но начавшаяся Вторая мировая война прервала работу Деникина. После ее окончания и переезда в США он приступил было к выполнению этого своего творческого замысла, но в августе 1947 года умер. Его вдова, Ксения Васильевна, по утверждению Прянишникова, намеревалась продолжить работу мужа, но однажды, вернувшись после работы в Бахметевском архиве Колумбийского университета, обнаружила пропажу чемодана с документами о «Внутренней линии». У нее остались лишь некоторые документы об этой организации^{964}.

Тем не менее К.В. Деникина вынесла свое мнение о «Внутренней линии» и изложила его в эмигрантской газете «Наша Страна». «Понемногу организация эта, основанная генералом Кутеповым, с годами попала в руки трех лиц — капитана К. А. Фосса, генерала П.Н. Шатилова и шт.-кап. (штабс-капитана. — В.Г.) Закржевского, — утверждала, в частности, она, — и выродилась в подпольный и очень страшный организм, со множеством щупальцев в разных странах и обществах российского рассеяния»^{965}.

В дальнейшем тема «Внутренней линии» и похищений генералов Кутепова и Миллера стала темой изысканий и публикаций уже дочери Деникиных Марины. Указанный же выше Н.Ф. СтепановСвитков, именовавший «Внутреннюю линию» «язвой на теле русской эмиграции», утверждал, что она существовала еще и в 60-е годы и в ее руках находилась якобы «вся эмигрантская печать», что грозило «эмиграции и России катастрофой»^{966}.

Начальник РОВСа в ту пору генерал А.А. фон Лампе откликнулся на новые разоблачения «Внутренней линии» со стороны Степанова-Свиткова заявлением, опубликованным в парижской газете «Русская Мысль» 22 декабря 1964 год. В нем указывалось: «Настоящим я утверждаю, что так называемая “Внутренняя линия”, упраздненная за несколько лет до моего вступления в должность Начальника РОВСа, ликвидирована была окончательно и никаких ее следов в Союзе нет». Но если иметь в виду, что генерал Лампе официально вступил в указанную должность в 1957 году, то это может означать, что еще в начале 50-х годов эта организация действовала.

Так или иначе, но заявление фон Лампе не удовлетворило разоблачителей «Внутренней линии», которые продолжали искать ее следы и разгадывать тайны. В письме в редакцию «Нового Русского Слова», опубликованном 7 февраля 1965 года, Б.В. Прянишников задавал Лампе три вопроса: когда, кем и при каких обстоятельствах была основана «Внутренняя линия»; кем и когда было принято решение о ее упразднении; как проводилось упразднение тайной организации^{967}. Но вместо ответа последовало молчание, а в 1967 году генерал Лампе скончался, унеся с собой и известные ему тайны названной организации.

Сквозной темой, которая проходит через всю историю РОВСа в межвоенный период, являются его взаимоотношения с легитимистами и «Корпусом Императорских Армии и Флота», что имело большое значение для укрепления единства военной эмиграции и Русского Зарубежья в целом. После смерти в октябре 1938 года в Париже великого князя Кирилла Владимировича преемником звания главы Российского Императорского Дома был провозглашен 31 октября 1938 года его сын Владимир Кириллович.

Но при этом он не принял на себя официально титул императора всероссийского, который носил его отец, ибо это стало предметом дискуссии и высказывания разных суждений в его окружении. Из трех проектов текста манифеста Владимира Кирилловича был избран подготовленный начальником его канцелярии Г.К. Графом, в котором указывалось, что он будет следовать пути, указанному отцом. И хотя со стороны некоторых оппонентов (главным из которых был великий князь Андрей Владимирович) звучала мысль, что это может послужить препятствием к сближению с такими большими объединениями, как Русский Обще-Воинский Союз и Гвардейское объединение, но на самом деле эта угроза, по мнению упомянутого Графа, была все-таки преувеличенной^{968}.

После вступления Владимира Кирилловича в свои обязанности развернулся зондаж позиции других организаций, и прежде всего Русского Обще-Воинского Союза и его начальника генерала Архангельского, в отношении признания и подчинения великому князю. Не входя в рассмотрение всех перипетий этого вопроса, о котором автору уже приходилось ранее подробно писать^{969}, заметим лишь, что в последующий период происходило определенное сближение их позиций. В результате в марте 1939 года начальник РОВСа заявил, что откликнулся на призыв великого князя об объединении эмиграции, и Союз вошел в такое объединение, но при полной самостоятельности своих основных положений и своей идеологии^{970}. Добавим, что диалог между руководством РОВСа и великим князем Владимиром Кирилловичем продолжался и в дальнейшем.

В связи со смертью великого князя Кирилла Владимировича и принятием его обязанностей сыном коснемся и еще одной принципиально важной темы: взаимоотношений Германии, России/СССР и русской эмиграции. Дело в том, что в день похорон состоялся важный и интересный разговор начальника его канцелярии Г.К. Графа и генерала-легитимиста В.В. Бискупского, возглавлявшего Управление по делам русских эмигрантов в Германии. Как вспоминал Граф, описывая эту беседу, ему было «важно выяснить мнение Бискупского на то, насколько можно надеяться, что национал-социалистическая Германия действительно явится противником коммунизма как такового, то есть будет стремиться к его ликвидации и восстановлению в России национального строя, а не преследовать узконемецкие захватнические интересы».

Размышляя о взаимоотношениях с Германией, сам Граф отмечал, что «мы когда-то верили в национал-социализм как в идейного врага коммунизма и оттого приветствовали его приход к власти». Но с годами, продолжал он, «стали все больше проявляться немецкие вожделения о своей стране, ее усилении и даже господстве в Европе». Поэтому, указывал Граф, появлялись опасения, что «победоносная Германия, если и приведет к падению коммунизма, то одновременно наложит свою руку на национальные интересы России и, очевидно, будет стараться ее расчленить».

Бискупский разделял опасения Графа и в беседе с ним откровенно указал, что если прежде он был глубоко убежден, что национал-социалистическая Германия явится идейным врагом коммунизма, то теперь в ней наблюдается рост шовинизма. Он добавил, что, если Германия вступит в борьбу с Советской Россией, что очень вероятно, и окажется победительницей, то она прежде всего использует свою победу в немецких национальных интересах. Вместе с тем Бискупский отметил, что «так или иначе современная Германия будет стремиться свергнуть советское правительство, а никакая другая страна во всем мире в это не захочет впутываться и по своему военному положению не в состоянии сделать». «Поэтому нам все же выгодно иметь поддержку Германии, но мы не можем изменить ее замыслов», — резюмировал он.

Бискупский указал и на еще один принципиально важный момент, заметив, что еще год назад докладывал об этом великому князю Кириллу Владимировичу: «Немецкое правительство ищет сближения с Советами для осуществления своих ближайших задач на западе и обеспечения своих восточных границ». Поэтому, по его мнению, следовало ждать, как сложатся обстоятельства, когда Германия осуществит свою первую задачу — вернуть все отторгнутые от нее территории. Но удастся ли ей осуществить это без войны, заметил, размышляя, этот генерал, — большой вопрос, а война может перемешать все карты. В заключение беседы Бискупский указал, что среди главных руководителей НДСНП есть люди, которые интересуются тем, как разрешить в будущем русский вопрос, и у них имеются свои планы^{971}.

Так или иначе, проблема поведения и политики возрождающейся сильной Германии в Европе и ее взаимоотношений с Россией волновала не только видных деятелей эмиграции, значительная часть которых именно с ней связывала свои надежды на реванш и возвращение на родину, но и советских политиков, дипломатов и руководителей спецслужб, которые были заинтересованы в том, чтобы не допустить или, по крайней мере, отсрочить военное столкновение Германии с СССР. И именно эта тема станет одной из ключевых в дальнейшем в европейской и мировой политике.

Заметим, что отношения с Германией рассматривались и как исключительно важные руководством Русского Обще-Воинского Союза. В августе 1938 года по настоянию немецких властей II отдел РОВСа с центром в Берлине был преобразован в «Объединение Русских Воинских Союзов» (ОРВС) во главе с прежним начальником указанного отдела генерал-майором А. А. Лампе. Начальник РОВСа генерал Архангельский в специальном приказе от 22 октября 1938 года объяснял это преобразование современным политическим положением в Европе и нежелательностью для германских властей, чтобы русские военнослужащие, проживающие здесь, подчинялись эмигрантскому военному центру, находящемуся вне пределов страны, и, добавим, в фактически уже враждебной Германии Франции. Вместе с тем в приказе выражалась убежденность в том, что ОРВС в своей самостоятельной деятельности будет единодушным с РОВСом и образует тесный общий фронт в борьбе против коммунизма и что в недалеком будущем произойдет их воссоединение в единой Национальной Российской Армии. Начальник РОВСа разрешал военнослужащим состоять одновременно в РОВСе и ОРВС^{972}.

Добавим, что после германской оккупации Чехословакии из РОВСа в состав ОРВС был передан его VI отдел. Таким образом, по мере расширения германской военно-политической экспансии и включения в состав Третьего рейха новых стран позиции ОРВС могли укрепляться, включая в свой состав эмигрантские военные организации там, что вело бы объективно к известному ослаблению РОВСа. Но на практике в дальнейшем все оказалось значительно сложнее.

Тем временем в Испании победой франкистов завершилась Гражданская война, важное военное и политическое противоборство, разделившее и российскую эмиграцию и ставшее своеобразным прологом Второй мировой войны. По одним данным, из 72 русских добровольцев, избравших сторону франкистов, 34 человека были убиты и целый ряд ранен. По другим оценкам, в армии Франко воевали 150–170 русских эмигрантов, из которых около 50 были убиты и многие ранены.

Русские, воевавшие у Франко, участвовали в параде победы в Валенсии 3 мая 1939 года. В знак благодарности они получили испанское гражданство, а часть из них продолжала служить в Иностранном легионе. Некоторые участвовали в дальнейшем в боевых действиях на советско-германском фронте в годы Великой Отечественной войны, в том числе в составе испанской «голубой дивизии». Так или иначе, испанское противоборство углубило раскол в российской эмиграции, ибо, по различным данным, от нескольких сот до тысячи русских эмигрантов участвовали в Гражданской войне в Испании на стороне республиканцев, в том числе более ста из них погибли^{973}.

Чрезвычайно сложной и взрывоопасной была в рассматриваемый период ситуация на Дальнем Востоке. В 1937 году японцы развернули войну с Китаем и вместе с тем рассматривали территорию ранее оккупированной ими Маньчжурии и созданного там марионеточного государства Маньжоу-Ди-Го, как базу для возможного вторжения в пределы СССР. В 1937 году японцы вовлекают местное население на оккупированной ими территории в систему самоохраны. В нее зачислялось все мужское население от 18 до 40 лет. При вовлечении в эту систему русских беженцев японцы опирались на созданное ими в 1934 году Бюро по Делам Русских Эмигрантов в Маньчжурской империи. В 1938 году исполняющим обязанности начальника БРЭМ вместо генерала Л.П. Бакшеева, оставившего этот пост в связи с болезнью, был назначен руководитель Российского фашистского союза К.В. Родзаевский, а через месяц с лишним эту должность занял генерал В.А. Кислицин.

Не исключено, что эта смена руководства БРЭМ была связана и с растущей оппозицией его прояпонской деятельности (как и правлению Союза казаков на Дальнем Востоке и атаману Семёнову, претендовавшему на статус вождя Дальневосточного Зарубежья) со стороны значительной части эмигрантов, и в том числе ряда видных ее деятелей. Это воплотилось в создание осенью 1937 года так называемого «Нового блока», потребовавшего реформирования БРЭМ и освобождения его из-под японского влияния и контроля. Оппозиционеры требовали полностью реорганизовать Бюро, сменить его руководящий состав и отменить льготы, которыми пользовались фашисты (члены Русской фашистской партии Родзаевского), семёновская организация «Союз казаков на Дальнем Востоке» и члены Дальневосточного союза военных. В заявлении «Нового блока» подчеркивалось, что только при этих условиях рядовая эмиграция будет работать совместно с японцами. В числе наиболее активных деятелей «Нового блока» был казачий генерал Е.Г. Сычев, избранный председателем Восточного казачьего союза. Он, как и один из руководителей РОВСа на Дальнем Востоке генерал Г.А. Вержбицкий, а также генералы Н.Л. Гондатти и Ф.Л. Глебов, выступал против подчинения БРЭМ японским интересам и его деятельности по указке японских спецслужб.

В записке английскому консулу в Харбине Сычев подчеркивал, что «российская эмиграция не должна быть болванкой в руках любого японского майора и русский народ не отдаст свою землю кому угодно, чтобы избавиться от большевиков». От атамана Семёнова он требовал «отбросить тон главкома и наследственные права Колчака» и сесть за круглый стол с казаками как атаману Забайкальского казачьего войска. Сычев выступал также за «здоровую организацию эмиграции на национальных началах» вокруг Дальневосточного отдела РОВСа, Монархического объединения и Союза легитимистов^{974}. Но идея реформирования БРЭМ и освобождения его из-под японского влияния столкнулась с решительными возражениями со стороны русских фашистов и монархических кругов дальневосточной эмиграции. Их поддержали японцы, которые полностью контролировали ситуацию в Маньчжурии. Поэтому до каких-либо серьезных перемен в работе указанного Бюро дело не дошло.

БРЭМ и далее по-прежнему действовал под полным контролем и по заданиям японской военной миссии, а его начальник и заместители должны были ежедневно являться туда с докладами. Эти материалы использовались для формирования разведывательных сводок по Маньчжурии и советскому Дальнему Востоку, которые направлялись в военное министерство в Токио. Через 3-й (регистрационный) отдел БРЭМ, возглавляемый М.А. Матковским, где сосредоточивалась вся информация об эмигрантах, осуществлялся набор русских эмигрантов в различные воинские формирования. С1939 года этот отдел стал отбирать и направлять эмигрантов для службы в Маньчжурскую телеграфно-телефонную компанию, где действовал специальный разведывательный отдел японской военной миссии. Он занимался радиоперехватом передач из СССР и перехватом радиодепеш и переговоров между отдельными пунктами Советского Союза, вел прослушивание телефонных разговоров по Харбину и др. 7-й отдел БРЭМ руководил белоэмигрантскими воинскими формированиями^{975}. Таким образом, деятельность БРЭМ по-прежнему имела большое значение для командования Квантунской армии и японских разведывательных служб.

Первый отряд из русских белогвардейцев был сформирован 15 апреля 1938 года на станции Сунгари–2, недалеко от Харбина. Эта воинская часть получила наименование «Русский отряд Асано», «Русская бригада Асано» или «Асано-Бутай». Она была названа так по имени полковника японской армии Макото Асано, в честь ее «творца» и командира, хотя он официально числился лишь советником. В этом воинском формировании воплотилась новая политика японцев, стремившихся собрать под своим руководством и контролем все русские силы. До ноября 1943 года в командном составе этого соединения преобладали японские офицеры, и возглавлял ее Асано. Он же разработал и принятый затем закон о всеобщей воинской повинности для русских эмигрантов. Помощником командира отряда был майор Наголин (Наголян).

Мобилизацию русских в это соединение проводила японская военная миссия.

Численность этого формирования составляла сначала 200 человек, а затем была доведена до 700 человек. В его составе находились пехотные и кавалерийские подразделения, велась подготовка диверсантов. Каждый призыв в отряд состоял из 450–500 новобранцев, которые здесь готовились к войне против СССР. В 1938 году военнослужащие из этого отряда были привлечены к борьбе с корейскими партизанами, а затем участвовали в боях с советскими войсками у озера Хасан.

В боях у реки Халхин-Гол с советско-монгольскими войсками в 1939 году была использована часть «Отряда Асано» численностью примерно в 250 человек главным образом из казаков Трехречья под командованием забайкальского казака капитана В.В. Тырсина. Они использовались в основном в разведке, но однажды в боевом столкновении уничтожили равный по численности отряд красных монголов. Погибший в этом бою подпоручик Нагаров был объявлен японцами героем, и ему был воздвигнут памятник, уничтоженный в 1945 году при вступлении советских войск в Харбин^{976}.

В боях с советскими и монгольскими отрядами у реки Халхин-Гол участвовали и понесли значительные потери два полка и пограничный отряд, состоявшие из бурят и монголов, под общим командованием бывшего семёновского офицера, а в рассматриваемый период генерал-лейтенанта вооруженных сил Маньчжоу-Ди-Го У. Гармаева. Хотя, по другим сведениям, он был отстранен от командования, а его войсками фактически командовали японские офицеры^{977}.

В 1939–1940 годах в Хайларе был сформирован второй русский отряд во главе с казачьим полковником И.А. Пешковым. В него было зачислено примерно 250 новобранцев, главным образом из Трехречья, Хайлара и из районов, расположенных вдоль южной части КВЖД. Вблизи Хайлара и приграничной полосы действовало несколько отрядов атамана Семёнова, который по-прежнему активно привлекался японцами к разработке антисоветских планов. Японцы еще в 1936 году вели с ними переговоры о создании после вторжения их войск на территорию советского Приморья буферного государства, которое должен был возглавить сам атаман. Он должен был вести военную подготовку монголов и организовать разведку в Забайкалье и в Монгольской Народной Республике. В 1937 году атаман Семёнов и воинские формирования Союза казачьих войск на Дальнем Востоке, с привлечением казаков в возрасте от 17 до 35 лет, провели совместные учения с японскими войсками. Семёнов в дальнейшем решительно возражал против отправки молодых казаков в «Бригаду Асано» и настаивал на их самостоятельной воинской подготовке. Для этого был издан приказ об усилении военной подготовки формирований в рамках Союза казачьих войск на Дальнем Востоке.

Атаман Семёнов, как уже не раз упоминалось ранее, на протяжении многих лет поддерживал тесные отношения с японцами, которые, вместе с тем, строго контролировали его деятельность. Начиная с 20-х годов японцы не раз обсуждали с ним планы создания буферного государства на советской территории Дальнего Востока и Восточной Сибири (Забайкалья) под его руководством. В1936 и 1937 годах состоялись встречи Семёнова с генералом Араки (они знали друг друга с 1918 года), который занимал в это время пост председателя Высшего военного совета Японии. В ходе встреч обсуждались планы Японии в отношении Дальнего Востока и Восточной Сибири и та роль (марионеточного лидера), которая могла быть отведена Семёнову.

Но действия этого атамана жестко контролировались и регламентировались японцами, что воплотилось, в частности, в феврале 1938 года в специальный документ, подготовленный японской военной миссией в Дайрене. В нем, с одной стороны, признавались заслуги Семёнова в антикоммунистической борьбе, его авторитет среди эмигрантов и возможность в случае надобности использовать его как хорошего и опытного советника в русских вопросах. Вместе с тем Семёнов обязан был добросовестно соблюдать государственный порядок Маньчжоу-Ди-Го и Северного Китая и передавать свои приказания как «верховного атамана» своим бывшим подчиненным только с разрешения начальника Мукденской японской военной миссии. В указанном документе предписывалось, что «атаман Семёнов не имел и не будет иметь права вести политическую работу, как, например, посылку агентов с политической целью, по сбору средств на дело борьбы с коммунизмом или отдавать приказания Бюро русских эмигрантов или антикоммунистическому комитету, а также и собирать сведения по личной инициативе».

В заключительном пункте анализируемого документа указывалось, что «если вышеизложенные два пункта атаман Семёнов нарушит, то он потеряет свою привилегию, которой он пользуется ежегодно по условиям от 1920 года со штабом Квантунской армии». Этот документ подписали от имени Квантунской армии подполковник Асами и представитель японской армии в Северном Китае майор Таке.

Надо заметить, что атаману Семёнову было что терять, ибо вблизи Дайрена, в дачном местечке Какахаши у моря, располагались две его дачи, подаренные ему императором Маньчжоу-Ди-Го Пу И. Семёнов жил на даче, именуемой Атамановка.

30 марта 1938 года, в день ознаменования войскового праздника дальневосточных казаков, атаман Семёнов обратился к казачьей эмиграции Дальнего Востока, выразив уверенность, что к антикоминтерновскому пакту Германии, Италии и Японии присоединится и Маньчжурия. «В ожидании этого заветного часа, — заявил он, — я призываю вас к выдержке, братскому казачьему единению и готовности по моему зову идти туда, куда нам повелит наша казачья честь». Заметим, что после смерти в 1937 году генералов Дитерихса и Хорвата атаман Семёнов стал, безусловно, самым крупным и авторитетным деятелем дальневосточной эмиграции. Он активно поддерживал японские планы установления нового порядка на территории Восточной Азии, надеялся на скорую войну Японии против СССР и убеждал в этом эмигрантов^{978}.

Летом 1938 года, незадолго до вооруженных столкновений у озера Хасан, Семёнов встретился в Дайрене с начальником японской центральной военной миссии в Харбине генералом Андо. Тот рассказал и о готовящихся японских операциях на советской территории и посоветовал атаману принять необходимые меры для подготовки русских эмигрантов к этим боевым действиям.

Вместе с тем, по имеющимся данным, атаман Семёнов поддерживал связи и с англичанами, встречался с их секретными представителями, например, с адвокатом Джоном Р. Джонсом. Атаман помнил, что первые деньги получил в 1918 году именно от англичан. И сейчас он надеялся получить от них денежные субсидии и в результате создать армию в 100 тысяч человек. Кроме того, Семёнов надеялся на соглашение между Японией и Великобританией в новой мировой войне, шагом к чему мог бы стать раздел между ними сфер влияния в Китае на северную — японскую и южную — английскую, за что ратовал упомянутый Джонс. Но Япония выступила категорически против этого, и подобный сговор не состоялся^{979}.

Положение русских эмигрантов в Маньчжурии в 30-е годы было очень сложным. И хотя считается, что японцы относились к русским лучше, чем к китайцам, но в действительности их доля была крайне незавидной. Русские эмигранты в Маньчжоу-Ди-Го были, по существу, беззащитны, и отношение большинства из них к оккупантам характеризовалось страхом и ненавистью. Впрочем, часть эмигрантов, в том числе бывших военнослужащих, в силу антикоммунистических убеждений, а чаще в целях выживания, шла на службу к ним. Японцы особенно обхаживали казаков, привлекая их на караульно-пограничную службу, в охранные отряды и используя в качестве проводников для заброски через границу на советскую территорию разведчиков и диверсантов. Русские эмигранты, бывшие военнослужащие, работали в спецслужбах, жандармерии, полиции, служили в охранных отрядах, борясь с партизанами и хунхузами, а некоторые были советниками у японцев.

Бывший офицер японской жандармерии, выходец из эмигрантов Ильин писал в связи с этим 21 октября 1938 года: «В японскую военную миссию приняты еще двое русских — полковник Тарасов и Истомин. Всего сейчас в миссии одного только Харбина служат 40 человек, главные из которых Касаткин и “Ванька-Каин”, или И.А. Михайлов, прозванный так эсерами за свое предательство их идеалов в годы Гражданской войны. Касаткин — тот самый, который при Колчаке был начальником военных сообщений и которого военно-полевой суд приговорил к расстрелу, а Колчак помиловал его под давлением Ставки, Андогского и Генерального штаба». «Дела для этих 40 человек почти никакого, да и в самом деле — что делать? — продолжал Ильин, — Какая же цель держать всех этих людей? Оказывается это будущие “кадры” для Дальнего Востока, который должен быть освобожден от большевиков!!! Все эти Михайловы, Касаткины, Дубинины, Грассе и т.д. — будут министрами, губернаторами, генералами — точь-в-точь как в МаньчжоуДи-Го китайцы Ли-Шао-Чены, Чжан-Хуан-Сяны и т.д. и пляшут под японскую дудку….»^{980}.

Под особым контролем японских спецслужб находились советские учреждения и советские граждане в Маньчжурии. Для наблюдения за ними активно использовали эмигрантов. Тот же Ильин приводил в качестве примера советское консульство в Харбине, наискосок от которого через улицу на углу стояла деревянная будка с тремя окнами, заклеенными грязной газетной бумагой, в которой оставлялись дырки. В этой будке сидели «стукачи», русские парни, служащие японского жандармского управления^{981}.

Эмигрантам нередко приходилось идти на японскую службу, потому что в случае отказа их могли обвинить в просоветских настроениях. Многие из таких отказников оказывались в печально известном лагере Панфань, где японцами проводились опыты по применению бактериологического оружия, и оттуда нельзя было вернуться живыми.

Среди эмигрантов Дальнего Востока, и особенно казаков, были сильны милитаристские настроения и убежденность в неминуемой войне Японии с СССР, в которой следовало принять участие и им ради возвращения на родину. Вместе с тем подобные настроения разделяли далеко не все эмигранты, и в том числе подрастающее поколение, представителей которого пытались в принудительном порядке привлечь к прохождению военной службы. Все это привело к растущему оттоку русской молодежи из Маньчжурии в Шанхай и другие города Китая, где можно было укрыться от японцев и сотрудничавших с ними представителей российской военной эмиграции.

Заметим, что нагнетаемая антисоветская истерия на Дальнем Востоке, вовлечение эмигрантов в мобилизационные мероприятия, привлечение их к организации вооруженных провокаций на советской и монгольской границах в ряде случаев выходили и за пределы этого региона. Примером этого является операция «Медведь», целью которой была ликвидация Сталина. Японские спецслужбы стали готовить ее после поражения от советских войск у озера Хасан летом 1938 года. По некоторым данным, ее разработал 5-й спецотдел японской разведки «Токуму-Кикан» под началом полковника Кавомото. Подготовкой операции занимались также майор (по другим данным, полковник) Утагава Тацуя и Хасэбе, последний и сопровождал затем диверсантов в Стамбул. Главным консультантом японских разведчиков в подготовке этой операции выступал уже упоминавшийся ранее Генрих Люшков, начальник управления НКВД по Дальневосточному краю, бежавший в 1938 году к японцам. Операцию против Сталина предполагалось провести во время его отдыха в Мацесте, а Люшков в 1936–1937 годах был начальником Управления НКВД Азово-Черноморского края и обладал секретными сведениями по организации охраны Сталина в Мацесте.

В СССР предполагалось забросить две группы террористов, состоящих из офицеров-белоэмигрантов. В ходе отбора кандидатов проводился двойной контроль: эмигрантскими военными организациями и японскими спецслужбами. Первая группа должна была совершить покушение в Мацесте, а в случае неудачи второй группе террористов следовало повторить попытку покушения уже в Москве. Боевики были оснащены современнейшим автоматическим оружием с разрывными и отравленными пулями и компактным гранатометом особой конструкции. Тренировки террористов продолжались несколько месяцев, и из десяти контрольных попыток девять оказались удачными.

На пароходе «Азия-мару» диверсанты были доставлены в Неаполь, а оттуда переправлены в Турцию. Резидент японской разведки Арикура лично проводил диверсионную группу к «окну» на турецко-советской границе. Но после перехода границы 25 января 1939 года диверсанты, планировавшие покушение в Мацесте, попали в засаду и, потеряв трех человек убитыми, бежали на турецкую территорию. Провалилась и заброска группы, предназначенной для организации покушения на Сталина в Москве. По мнению большинства специалистов, эти провалы стали результатом предупреждения НКВД чекистской агентурой в рядах российской эмиграции в Маньчжурии. Называется прежде всего имя советского агента, работавшего под псевдонимом Лео. Японский историк Ёсиаки в книге «Японские планы покушения на Сталина» предполагал, что советским агентом являлся переводчик МИД Маньчжоу-Го Борис Бжеманский. Высказывалось также предположение, что он и один из боевиков — Борис Безыменский — одно и то же лицо^{982}.

Японцы длительное время охотились за этим агентом, но так и не смогли идентифицировать его. По японским сведениям, когда один из организаторов японской диверсионной деятельности на советском Дальнем Востоке, уже упоминавшийся ранее Утагава Тацуя, ставший к концу Второй мировой войны генералом, лежал больным в советском концлагере, его посетили несколько русских. Одного из них он узнал и пораженный воскликнул: «Вот кто сорвал нашу операцию!». Это и был Лео^{983}.

Крайне противоречиво развивалась во второй половине 30-х годов ситуация в Северо-Западном Китае — Синьцзяне. Ранее в этой книге уже шла речь о сложных перипетиях развития событий здесь, о приходе к власти в 1933 году губернатора (дубаня) Шэн Шицая, об использовании им в своих интересах бывших белогвардейцев, а также о действиях Красной Армии и советских спецслужб в Синьцзяне. В конце 30-х годов Шэн Шицай пытался проводить политику дистанцирования от центрального гоминьдановского правительства, держал на некоторых постах в местной администрации китайских коммунистов.

В целях борьбы с повстанцами дубань по-прежнему активно использовал русских эмигрантов, бывших военнослужащих. Командиром дивизии вместо расстрелянного полковника Паппенгута был назначен более лояльный Николай Бектеев, произведенный в чин генерал-майора. В конвойном подразделении губернатора служило 330 бывших белогвардейцев, разделенных на подразделения пехотинцев, кавалеристов и артиллеристов. Командир русского конвоя полковник Николай Антонов был произведен в чин генерал-майора.

И хотя в последующие годы эмигранты-военнослужащие и советские солдаты, направляемые в Синьцзян, часто взаимодействовали в борьбе с мятежниками, защищая Шэн Шицая, но, вместе с тем, они попадали и под репрессии, организуемые здесь имевшими сильные позиции сотрудниками НКВД. Так, в 1938 году был арестован и расстрелян упомянутый выше генерал Антонов, а вместе с ним было казнено более 40 бывших белых офицеров, которых НКВД обвинило в сговоре с японцами, немцами и англичанами и попытке создания в Синьцзяне антисоветского государства. Уничтожение этих опытных командиров и расформирование названного подразделения заметно ослабили синьцзянскую армию^{984}. Впрочем, сотрудники органов НКВД активно проводили в это время репрессии и против советских сотрудников, в том числе секретных служб и дипломатов, работавших в Синьцзяне.

Приказом наркома Ежова от 25 февраля 1937 года в составе Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД был сформирован 1-й отдел для ведения разведывательной работы в Синьцзяне, а также в ряде других китайских провинций, в Монголии и Туве. Он проработал два года. В декабре 1939 года в 5-м отделе ГУГБ НКВД было создано специальное 12-е отделение, занимавшееся Китаем и Синьцзянем. Легальным резидентом военной разведки и военным советником в Синьцзяне с лета 1936 до весны 1938 года был комбриг Г.М. Цатуров, работавший под именем Г. Шанина. В мае 1938 года он был арестован, но через год освобожден за недоказанностью вины и вслед за этим уволен из РККА по состоянию здоровья. В мае 1939 году 9-й (монголо-синьцзянский) отдел Разведупра Генштаба РККА был реорганизован в Отдел специальных заданий 5-го Управления РККА.

В 1937 — начале 1938 года две войсковые группировки Красной Армии и части НКВД, действуя под видом «киргизов», вновь разгромили на территории Синьцзяна повстанческое вооруженное движение, оппозиционное Шэн Шицаю. В рапорте начальника Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД Н. Кручинкина наркому сообщалось, что уничтожено также 96 японских, 318 английских и несколько шведских агентов^{985}.

Не претендуя на правдивость названных цифр, заметим, вместе с тем, что Синьцзян в это время действительно был местом, где шла борьба спецслужб СССР, Китая, Японии, Великобритании, Германии и др. В этой ситуации власти Синьцзяна вели свою коварную игру. Реагируя на советские реалии «большого террора», Шэн Шицай заявил о наличии в провинции троцкистского заговора. Обвиняя «троцкистов» в том, что они хотели поднять восстание, которым воспользовались бы японские и германские агенты, а пострадали бы Китай и СССР, он объявил руководителем этого заговора советского генконсула в Синьцзяне Гарегина Апресова, который помогал ему в свое время прийти к власти и в дальнейшем поддерживал дубаня. Апресов был отозван в СССР, арестован, приговорен к 10 годам лагерей, а 8 сентября 1941 года в отношении него, в ту пору заключенного Орловской тюрьмы, был вынесен уже смертный приговор, приведенный в исполнение 11 сентября 1941 года вблизи Орла^{986}. Так завершилась жизнь советского дипломата и разведчика, кавалера высшей награды СССР — ордена Ленина. А генконсулом в Урумчи был назначен Сергей Тихвинский, прошедший в дальнейшем долгий жизненный путь от дипломата и разведчика до выдающегося востоковеда, академика АН СССР и ряда зарубежных академий.

Шэн Шицай провозгласил дружбу с СССР краеугольным принципом своей внешней политики и обещал перестроить жизнь Синьцзяна на социалистических основах. В ходе визита в СССР в сентябре 1938 года он заявил о желании вступить в ВКП(б). Сталин согласился с этим при условии, что он будет скрывать ото всех членство в партии большевиков, и партийный билет ему вручил заместитель начальника Разведуправления РККА старший майор госбезопасности С. Г. Гендин^{987}. Впрочем, этот акт был не более чем восточным коварством и желанием получить всемерную поддержку от сильного. А самыми сильными в Синьцзяне в это время были позиции СССР. После же нападения Германии на Советский Союз Шэн Шицай в конце 1941 года резко изменил свою позицию, развернул антикоммунистическую борьбу, репрессировал всех сторонников дружбы с СССР и потребовал отзыва всех советских советников и специалистов, а также отвода советских войск. В этих условиях советским секретным службам пришлось уже организовывать оппозиционное ему движение с целью устранения его от власти и проводить специальные операции на территории Западного Китая^{988}.

Шел 1939 год, и постепенно политическая атмосфера в мире как в Азии, так и прежде всего в Европе, все более накалялась. За несколько месяцев до начала Второй мировой войны журнал «Часовой» рассматривал на своих страницах два возможных варианта развития предстоящих военных событий и участия в них Русского Обще-Воинского Союза: если эта война будет вестись под флагом освобождения России — участвовать в ней в составе вооруженных сил; если борьба будет вестись против большевиков, но не за русское единство, — постараться вложиться в эту борьбу на русской территории и помогать тем русским силам, которые неизбежно пробудятся^{989}.

В канун начала Второй мировой войны, в августе — начале сентября 1939 года, состоялись два важных форума российской эмиграции, на которых состоялось обсуждение сложившейся в мире ситуации и взаимоотношений в эмигрантской среде. С 12 по 14 августа 1939 года во французском Сен-Бриаке, в резиденции великого князя Владимира Кирилловича и под его эгидой прошел съезд руководителей и представителей различных эмигрантских организаций, в том числе ведущих военных объединений — Русского Обще-Воинского Союза, Корпуса Императорских Армии и Флота и Русского Национального Союза Участников Войны.

Резюмируя итоги обсуждения вопросов, «волнующих эмиграцию», начальник РОВСа и участник этого форума генерал А.П. Архангельский указывал, что обмен мнениями и кулуарные разговоры проходили в атмосфере мирного обсуждения взаимных противоречий, стремления подчеркнуть и выявить то, что сможет сплотить различные эмигрантские организации. Он рассматривал съезд и как шаг в деле нормализации отношений между РОВСом и Корпусом Императорских Армии и Флота^{990}. Вместе с тем анализ материалов его доверительной переписки свидетельствует о наличии многообразных противоречий в эмигрантском лагере, разрешить которые было не только непросто, но невозможно.

В августе — сентябре 1939 года в Румынии состоялся съезд белых организаций — так называемый Белый съезд. Его представители обсуждали злободневные вопросы и ключевые проблемы современности, пытаясь выработать общие подходы, платформу и оценки, что воплотилось в итоговую резолюцию этого форума. Общее положение дел в СССР определялось участниками съезда как острый кризис советского строя. Характеризуя общее положение в Европе и вопрос о войне, принятая резолюция определяла европейскую политику последних 20 лет как близорукую и ошибочную, а Версальский мир — как вредный и несправедливый. Все это способствовало, по мнению участников съезда, зарождению воинственности в диктаторских странах. «Назревает новая чудовищная война, — указывалось в принятой резолюции. — Этой войны может хотеть только Сталин».

Касаясь будущего России в контексте грядущей войны и возможной интервенции, участники Белого съезда указывали, что ждать спасения России от интервенции — безнадежно и нелепо, а спасать ее от большевизма посредством иностранного завоевания есть мысль нелепая, противонациональная и предательская. Характеризуя русскую эмиграцию, в принятой резолюции указывалось, что она выполняет мировую задачу, являясь напоминанием миру о мировой опасности безбожного большевизма. Вместе с тем в резолюции отмечалось, что за последние годы в эмиграции произошли упадок духа, уход в иностранный быт, неверие в самостоятельные силы русского народа, грызня и интриги, доверчивость к иностранным правительствам, а также к невозвращенцам и беглецам.

Характеризуя крайне правые эмигрантские течения, указывалось на раскол и грызню, свойственные для них, а с другой стороны — на их стремление разложить РОВС. Русский фашизм определялся как течение больное и слепое подражание Западу. Представителей Русского Обще-Воинского Союза вполне удовлетворяла оценка, данная ему на этом форуме: «РОВС есть драгоценное достояние России и ее национальной эмиграции. Мы должны всячески поддерживать его дух и крепость. Его неудачи — суть наши общие неудачи, его ошибки — наши общие ошибки, его враги — наши общие враги». При этом осуждались все попытки расколоть РОВС^{991}. В целом же анализ обсуждений и итоговой резолюции Белого съезда, как и предшествовавшего ему форума в Сен-Бриаке, позволяет выявить то, как ведущие эмигрантские организации и их лидеры понимали сложившую ситуацию в мире и положение дел в Русском Зарубежье, какие меры пытались предпринимать для укрепления единства эмиграции.

Вторжение германских войск в Польшу и начало Второй мировой войны резко осложнили и положение дел в российской эмиграции. В ее кругах шли дискуссии о происходящих в мире переменах и той позиции, которую следовало занять эмигрантам, в том числе бывшим военнослужащим, в разворачивавшейся войне. Эта тема была, например, предметом постоянного обсуждения на страницах журнала «Часовой» и специальных статей его редактора В.В. Орехова. В декабре 1939 года он следующим образом формулировал свою позицию: «Политическая эмиграция не имеет никакого права вмешиваться в настоящий европейский конфликт до тех пор, пока одна из стран не объявит, что в числе целей войны есть и борьба с узурпировавшими русскую власть большевиками»^{992}.

Особый интерес в эмиграции в связи с происходящими событиями вызывали германо-советские отношения и изменения, происходившие с территориями, входившими ранее в состав Российской империи: Польша, Финляндия, Прибалтика. Тот же «Часовой» указывал осенью 1939 года на огромные геополитические перемены, связанные с бескровным захватом СССР половины польского государства и возвращение Западной Украины, Западной Белоруссии и Галиции, а также на тот факт, что Советский Союз становится фактически хозяином Прибалтики, контролирует Румынию и Балканы, нависает всей тяжестью на Венгрию. Это оценивалось как небывало крупный для СССР военный и дипломатический успех.

Но, возвращаясь к указанной теме в следующем номере этого журнала, его редактор В.В. Орехов с грустью констатировал, что это не Россия возвращается на свои земли и не Русская Армия перешла польскую границу^{993}. Как воспользоваться сложившейся военной и политической ситуацией в Европе, бурным развитием событий в ней, чтобы победно вернуться в Россию, — этот вопрос становится главным в размышлениях эмигрантских лидеров, и в том числе руководства ведущих военных организаций, в это время.

Предметом активного обсуждения и существенного расхождения мнений в российской эмиграции, особенно в ее военных кругах, становится советско-финляндская война, начавшаяся 30 ноября 1939 года, нередко именуемая впоследствии Зимней войной. Части эмигрантов казалось, что вооруженное противостояние ослабит СССР, вызовет внутренние протесты в стране и может привести к падению советской власти. Наконец, эмиграция получала шанс принять участие в вооруженной борьбе с Советским Союзом на стороне Финляндии. Эти мотивы активно звучали, например, в выступлениях руководителя РНСУВ генерала Туркула и начальника РОВСа генерала Архангельского. Но обращения к главнокомандующему финской армией Маннергейму с предложением о помощи и сотрудничестве, в том числе о приеме русских добровольцев, не нашли поддержки последнего. Сам Архангельский объяснял это тем, что война носила для финнов национально-оборонительный характер борьбы против «русских», и на этой основе было достигнуто сплочение финской нации.

И лишь в самом конце войны при посредстве прибывшего в феврале 1940 года из Парижа в Финляндию Б.Б. Бажанова, бывшего члена партии большевиков и помощника Сталина, ставшего в 1928 году невозвращенцем, в переговорах с Маннергеймом началось обсуждение предложения генерала Архангельского о создании из пленных красноармейцев «Русских Народных Отрядов», которые использовались бы в борьбе с Красной Армией и для ее распропагандирования. К их созданию были привлечены офицеры-эмигранты, чины РОВСа, в том числе уже упоминавшийся ранее капитан Киселев, назначенный в начале 1937 года генералом Миллером начальником группы корниловцев в Финляндии вместо верного Скоблину капитана Батуева, что вызвало тогда конфликт двух генералов. Именно Киселев возглавил в начале марта 1940 года отряд из бывших красноармейцев, численностью 35–40 человек, заброшенный за линию фронта. Через несколько дней он вернулся, переведя за линию фронта красноармейцев в числе, превышающем количество бойцов в отряде. Но 13 марта 1940 года Финляндия подписала перемирие, и казавшийся удачным эксперимент был прекращен^{994}.

Заметим, что идею поддержки Финляндии в войне с СССР разделяли далеко не все эмигранты, в том числе военнослужащие. Часть из них, исповедуя идею «единой и неделимой России», еще в годы Гражданской войны не поддерживала идею государственной самостоятельности и независимости Финляндии и выступала против оказания ей помощи в «зимней войне» с СССР. Так, генерал А.И. Деникин писал впоследствии в адрес генерала Архангельского: «Вы, “в интересах, якобы, русского национального дела” предложили контингенты РОВСа Маннергейму. Хорошо, что из этого ничего не вышло. Ибо не могло быть “национального дела” в том, что русские сражались бы в рядах финляндской армии, когда финская пропаганда каждодневно поносила не только большевиков в России, но и Россию вообще и русский народ»^{995}.

Так или иначе, но по окончании войны СССР с Финляндией ее опыт и уроки стали предметом активного обсуждения и осмысления, особенно в кругах начальствующего состава эмигрантских военных объединений и среди эмигрантов — бывших военнослужащих^{996}. При этом высказывались различные и нередко полярные суждения.

В ситуации разгоравшейся Второй мировой войны перед руководителями эмигрантских организаций все острее вставал вопрос, с кем быть, какую из военно-политических коалиций поддержать: англо-французскую или Германию и ее союзников. Единства мнений здесь не существовало. С одной стороны, абсолютное большинство эмигрантов, бывших военнослужащих сражались в годы Первой мировой войны в одном лагере со странами Антанты, да и центры большинства эмигрантских военных объединений находились на территории Франции или дружественных ей стран. Но, с другой стороны, инициатива и стратегический перевес явно были на стороне Германии. К тому же крах надежд лидеров эмигрантских организаций на получение военной и иной помощи в борьбе с СССР со стороны Англии и Франции подталкивал часть из них к сотрудничеству с руководством фашистской Германии.

Налицо была и попытка усидеть, образно говоря, на двух стульях сразу, сотрудничая и с Германией, и с англо-французами. Именно таким образом можно охарактеризовать позицию руководства Русского Обще-Воинского Союза: выделение ОРВС из состава РОВСа и перенесение центра этого объединения или, по крайней мере, резиденции его начальника из Парижа в Брюссель. Напомним, что именно здесь проживал и действовал генерал Архангельский. Но эта тактика в рассматриваемый период и в дальнейшем не дала желаемых результатов. Немцы по-прежнему с подозрением относились к РОВСу, считая его проантантовской организацией. Генерал Архангельский был фактически изолирован в Брюсселе после захвата его в 1940 году немецкими войсками, а ОРВС и его начальник генерал Лампе не пользовались у германских властей каким-нибудь авторитетом и не считались благонадежными. Поэтому направленные в 1941 году германскому руководству (в мае, накануне фашистского вторжения в СССР и после начала Великой Отечественной войны) предложения фон Лампе о готовности его и ОРВС сотрудничать с Германией в войне с Советским Союзом были проигнорированы^{997}.

30-е годы XX века завершались глубокими изменениями в системе международных отношений. Сложнейшие противоречия вылились в конечном итоге во Вторую мировую войну. В этих условиях былая ожесточенность борьбы советских спецслужб и российской военной эмиграции постепенно уходила в прошлое. И у той, и у другой стороны появились новые задачи. Советские спецслужбы были перенацелены на выявление и противодействие планам агрессии против СССР со стороны других государств, ставших уже участниками новой мировой войны. К тому же считалось, что экстремистским планам эмиграции и ее военным организациям нанесены тяжелые удары, от которых они не смогут оправиться и оказать весомую помощь враждебным СССР государствам. В советских источниках тех лет, да и в литературе, выходившей из-под пера сотрудников российских спецслужб в постсоветский период, нередко утверждалось, что ведущая эмигрантская военная организация — Русский Обще-Воинский Союз — вообще прекратила свое существование в конце 30-х годов и в начальный период Второй мировой войны[60], что в действительности не соответствовало истине.

Вместе с тем Русское военное Зарубежье было в конце 30-х годов во многом дезорганизовано. Его чины оказались на территории враждующих и затем противоборствующих в условиях Второй мировой войны государств, а лидеры эмигрантских военных организаций во многом утратили в этой ситуации связи и возможности осуществлять руководство своими низовыми структурами и воздействовать на их членов. Эта новая и исключительно сложная полоса исторического развития, жизни и деятельности русских военных эмигрантов длилась на протяжении всей Второй мировой войны, вызвав глубокий раскол в их рядах, а финал ее предвещал новые глубокие потрясения для российской послереволюционной эмиграции, и в том числе для ее военных организаций.