Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века

Эта глава станет логическим продолжением первых глав этой книги, где рассматривалась борьба советских спецслужб с ведущими военными эмигрантскими организациями в начале 30-х годов. В ней будет проанализирован обширный спектр разнообразных вопросов, связанных со стратегией и тактикой этой борьбы с контрразведывательных и разведывательных позиций, деятельность отдельных секретных служб и проводимые ими операции, использование всего арсенала средств для пресечения антисоветских действий эмигрантских военных организаций.

Реформирование советских секретных служб и его результаты

Начнем с характеристики тех принципиальных изменений, которые происходили в руководстве, структуре и содержании деятельности советских секретных служб в рассматриваемый период. Работа против эмиграции велась по-прежнему главным образом контрразведывательными и разведывательными органами системы ОГПУ. При этом все принципиальные и сколько-нибудь значимые вопросы, а также расстановка кадров в этом ведомстве, находились под персональным контролем генерального секретаря ЦК ВКП(б) И.В. Сталина.

Высшие партийные инстанции и прежде всего сам Сталин широко использовали возможности спецслужб для получения достоверной информации и анализа широкого комплекса вопросов внутренней и внешней политики. Это относилось и к российской эмиграции, особенно ее военным организациям, которые считались злейшими врагами советской власти. Парадоксально, но, вероятно, по поручению самого Сталина ОГПУ занималось, например, проверкой похищения документов у белоэмигрантов в Париже в 1932 году.

Об этом свидетельствует сообщение, направленное начальником ИНО ОГПУ Артузовым первому заместителю руководителя этого ведомства И.А. Акулову 7 апреля 1932 года. В нем говорилось о том, что действительно, по полученному сообщению от «нашего источника», было совершено нападение днем на помещение русских эмигрантских организаций: 1) Союза инвалидов; 2) Союза участников Великой войны. Были взломаны все сейфы, произведен большой беспорядок и разбросаны дела. Далее Артузов сообщал: «Я спрашивал в Разведупре и ИККИ. Разведупр к этому делу не имеет отношения. Тов. Пятницкий (из Исполкома Коминтерна. — В.Г.) считает маловероятным, чтобы налет сделали коммунисты. Приехал в Москву секретарь французской коммунистической партии, у которого тов. Пятницкий проверил».

На это сообщение следует гневная ремарка Сталина, из которой следует, что это задание поступило в ОГПУ именно от него, хотя Артузов, направляя свое сообщение Акулову, писал, что действует по его заданию. Итак, в резолюции генсека указывалось: «Т. Акулову или Менжинскому. Это не ответ ОГПУ, а позор. Чье “нападение”, кем (выделено в тексте. — В.Г.) “разбросаны дела” — вот на какие вопросы надо ответить. А ОГПУ молчит. Сталин»^{438}.

Руководил ОГПУ в это время, как и ранее, В.Р. Менжинский, но он был по-прежнему тяжело болен и больше занимался политическими, нежели принципиально значимыми оперативными вопросами. Например, за его подписью в начале 30-х годов в адрес Политбюро ЦК и Сталина ушло письмо с предложением учредить к 15-летию органов ВЧК — ОГПУ особую награду для чекистов — орден Феликса Дзержинского. Мотивировалось это тем, что «специфические условия работы органов ОГПУ требуют от оперативного состава личной выдержки, инициативы, беззаветной преданности партии и революции, личной храбрости, зачастую сопряженной с риском для жизни». Но в большинстве случаев, указывал председатель ОГПУ, «эти исключительные заслуги перед революцией совершаются отдельными работниками в обстановке, которую нельзя отнести к боевой в общепринятом смысле». Поэтому, несмотря на заслуги, они остаются не отмеченными высшей наградой — орденом Красного Знамени. Поэтому он и предлагал учредить указанный орден, направляя при этом проект Постановления, образец и описание ордена, и просил их утверждения^{439}. Но предложение Менжинского не было принято, и о причинах такого решения можно лишь догадываться.

В условиях прогрессирующей болезни Менжинского усиливалась внутриведомственная борьба за лидерство в ОГПУ. Сам он, как уже упоминалось ранее, 13 апреля 1932 года направил Сталину заявление с просьбой освободить от работы в ОГПУ. Но заявление его не было удовлетворено^{440}. В первой главе уже характеризовалась ситуация 1930–1931 годов, развернувшаяся борьба в руководстве ОГПУ и ее последствия после вмешательства высшей партийной инстанции. Но в октябре 1932 года делегированный в июле 1931 года Сталиным в ОГПУ для укрепления партийного влияния и занимавший должность первого заместителя председателя этого ведомства И.А. Акулов (воспринятый здесь как чужак) был направлен на партийную работу на Украину. В этих условиях реальные рычаги власти в ОГПУ и решение важнейших вопросов здесь оказались в руках Г. Г. Ягоды, хотя он до ликвидации этого органа в 1934 году оставался вторым заместителем председателя, а должность первого заместителя оставалась вакантной.

Контрразведывательная работа, в том числе против эмигрантских организаций, была сосредоточена после произведенной в 1930 году реорганизации в Особом отделе, который возглавляли: с 1931 года бывший начальник секретно-оперативного управления ГПУ Украины И.М. Леплевский, а с 1933 года — М.И. Гай.

Последний по предыдущей работе имел более слабое отношение к контрразведывательной работе, чем его предшественник (Ольский), но был близок Ягоде. Правда, его заместителями были опытные контрразведчики И.И. Сосновский и И.И. Добродицкий, а также бывший разведчик М.С. Горб.

В результате продолжался целый ряд операций против эмиграции, которые велись с контрразведывательных позиций или в сотрудничестве с разведкой, с использованием легендированных организаций. Среди них были: уже обстоятельно проанализированная операция «Синдикат–4», а также операция «Заморское», направленная против РОВСа и спецслужб Румынии, «М–8» — против РОВСа в Париже, «Консул» — против английской и румынской разведок и РОВСа в Румынии, «Маки-Мираж» — против японской разведки и эмигрантских организаций на Дальнем Востоке и др.

Одной из особенностей этих оперативных игр было то, что именно через эмигрантские организации и центры осуществлялись контакты с иностранными разведками, а непосредственные выходы на последние не практиковались^{441}. Тем не менее такой подход давал свои результаты и позволял советской контрразведке держать под контролем каналы проникновения, выявлять агентуру и связи иностранных разведок (которые сотрудничали с эмигрантами и использовали их в своих интересах) в СССР. Вместе с тем постепенно оперативные игры с легендированием контрреволюционных организаций под влиянием политических факторов, взглядов руководства страны, подхваченных и руководителями ОГПУ, и по ряду других причин свертывались как в центре, так и на местах. Подробнее об этом пойдет речь в дальнейшем.

Разведывательная деятельность, и в том числе против эмиграции, осуществлялась Иностранным отделом, который с августа 1931 года возглавлял А.Х. Артузов. Как уже упоминалось, он привел с собой в ИНО большую группу опытных контрразведчиков, которые использовали свой прежний опыт в новой сфере деятельности. Несмотря на сложные отношения с Ягодой, Артузов сохранил свои позиции, вероятно, не в последнюю очередь благодаря тому, что его деятельность в целом положительно оценивалась Сталиным. Но Ягода ввел в ИНО в качестве помощника, а затем заместителя начальника, А.А. Слуцкого, человека, которому он доверял, бывшего помощника начальника Экономического управления. При Артузове расширялись полномочия и увеличивались штаты ИНО, о чем уже шла речь в первой главе. 5-е отделение, занимавшееся работой по белой эмиграции, по-прежнему возглавлял опытный чекист, в прошлом контрразведчик и активный участник операции «Синдикат–2» АП. Федоров. С 1933 года он руководил ИНО ГПУ по Ленинграду и Ленинградской области.

Разведывательные резидентуры ОПТУ за рубежом расширяли и совершенствовали свою деятельность, укрепляли агентурную и информационную сеть, в том числе в эмигрантской среде, о чем еще специально пойдет речь в дальнейшем. Вместе с тем в этой работе имелось немало проблем. Например, касаясь работы разведки в 1931 году в Париже, один из сотрудников, спустя годы, признавал, что людей было достаточно, а вот техническая база и инфраструктура ее были слабыми. Тогда больше уповали на собственные глаза, уши и ручку с чернилами, нежели на современные технические средства. Как вспоминал этот сотрудник, случались и проколы с пересъемкой, в результате чего в ряде случаев добытые документы, подлежащие возвращению, приходилось просто переписывать^{442}. Но со временем ситуация постепенно менялась.

В своей работе против эмиграции разведывательные и контрразведывательные службы ОГПУ постепенно налаживали сотрудничество и взаимодействие, нередко проводя совместные операции против эмигрантских центров, например, против РОВСа.

Но в деятельности разведки бывают не только успехи, а и неудачи. В 1932 — начале 1934 года серия провалов преследовала в первую очередь военную разведку, IV Управление Штаба Красной Армии. Например, в конце 1933 года французской полицией была ликвидирована одна из нелегальных резидентур советской военной разведки, а в числе арестованных оказались резидент В. Беркович с женой и большая группа агентов. Аресты продолжались и в начале 1934 года, а в целом охватили период около года, затронув, кроме Франции, также Великобританию, Германию и США.

У арестованных были изъяты документы и радиоаппаратура^{443}. Эти события вызвали большой и крайне неблагоприятный для СССР резонанс за рубежом.

Все это заставило руководство страны обратиться к состоянию дел в советской военной разведке. К анализу ситуации был подключен и Особый отдел ОГПУ, который представил десятистраничный доклад, подписанный Г. Г. Ягодой и содержащий перечень провалов военной разведки за два года. Они имели место не только во Франции, но и в Германии, Италии, Латвии, Эстонии, Румынии, Турции и Маньчжурии и в некоторых других странах^{444}.

Главные выводы были сведены в следующий абзац: «Тщательное изучение причин провалов, приведших к разгрому крупнейших резидентур, показало, что все они являются следствием подбора зарубежных кадров из элементов сомнительных по своему прошлому и связям; несоблюдения правил конспирации; недостаточного руководства зарубежной работой со стороны IV Управления Штаба РККА, что, несомненно, способствовало проникновению большого количества дезориентирующих нас материалов»^{445}. Этот документ был направлен Сталину, лично курировавшему работу всех звеньев разведывательной триады (Разведупр, ИНО ОГПУ и Отдел международных связей Коминтерна), который наложил свою резолюцию, и было принято решение рассмотреть работу военной разведки в Политбюро.

Но в предварительном порядке, в связи с обсуждением за рубежом темы произведенных арестов сотрудников и агентов советской разведки, Политбюро ЦК ВКП(б) 29 марта 1934 года рассмотрело вопрос, сформулированный следующим образом: «О кампании за границей о советском шпионаже». Доклад по этому вопросу делал сам Сталин. В результате Н.Н. Крестинскому было поручено «сегодня же представить текст опровержения ТАСС для опубликования в печати». Наркому по военным и морским делам К.Е. Ворошилову было поручено подробно ознакомиться с вопросом и доложить на Политбюро»^{446}. 30 марта газета «Правда» опубликовала текст опровержения, подготовленный ТАСС в связи с утверждениями французской печати, что группа лиц разной национальности, арестованных в Париже, занималась шпионажем в пользу СССР. Эти утверждения именовались «ни на чем не основанным клеветническим вымыслом».

25 мая 1934 года Политбюро ЦК обстоятельно рассмотрело «Вопросы IV Управления РККА». В принятом постановлении было признано, что система построения агентурной сети Управления, построенная на принципе объединения обслуживающей ту или иную страну в крупные резидентуры, а также сосредоточения в одном пункте линий связи с целым рядом резидентур, неправильна, ибо влечет за собой, в случае провала отдельного агента, провал всей резидентуры. Указывалось, что переброска расконспирированных в одной стране работников для работы в другую страну являлась 1рубейшим нарушением основных принципов конспирации и создавала предпосылки для провалов одновременно в ряде стран. Отмечалось, что имевшие место провалы показали недостаточно тщательный отбор агентов и недостаточную их подготовку. В связи с этим указывалось на недостаточную проверку отправляемых на заграничную работу сотрудников IV Управления со стороны органов ОГПУ.

В постановлении подчеркивалось также, что агентурная работа IV Управления недостаточно увязана с работой Особого отдела и ИНО ОГПУ, «в результате возникают недоразумения между ними, их работниками». Отмечалось, что установка в оперативной работе военной разведки на освещение агентурным путем почти всех, в том числе и не имеющих значения стран, неправильна и ведет к распылению сил и средств. В постановляющей части был указан и ряд других недостатков в работе военной разведки, и было резюмировано, что начальник IV Управления (Я.К. Берзин) не уделил достаточного внимания агентурно-поисковой работе, что привело к ряду серьезных промахов.

В связи с вышеизложенным наркому по военным и морским делам (К.Е. Ворошилову) было предписано выделить IV Управление из системы Штаба РККА с непосредственным подчинением наркому, а в составе Штаба оставить только отдел, ведающий вопросами войсковой разведки, увязав его работу с работой указанного Управления. Во избежание загрузки IV Управления несущественными или маловажными заданиями устанавливался порядок дачи заданий только через наркома или с его ведома и согласия. Было поручено усилить руководство указанного Управления двумя-тремя крупными военными работниками соответствующей квалификации, а для укомплектования разведорганов «выделить наиболее стойких и проверенных с хорошей подготовкой военных работников». Начальник IV Управления обязывался в кратчайшие сроки перестроить всю систему агентурной работы на основе создания небольших, совершенно самостоятельно работающих и не знающих друг друга групп агентов. Работу внутри групп следовало поставить таким образом, чтобы один источник не знал другого. Связь между центром и каждой группой Должна была быть организована самостоятельно. Следовало максимально усилить конспирацию.

Политбюро ЦК поручило в кратчайший срок создать спецшколу разведчиков, которую следовало укомплектовать тщательно отобранными, проверенными через ОГПУ и парторганизации лицами командного и командно-политического состава. При этом указывалось, что при отборе необходимо обращать особое внимание не только социальному происхождению, но и национальности, учтя, что «националистические настроения могут быть источником измены и предательства». Школа должна была быть создана на 200 человек, при этом занятия следовало вести раздельными группами в 10–15 человек. Политбюро поручало перенести центр тяжести в работе военной разведки на Польшу, Германию, Финляндию, Румынию, Японию, Маньчжурию и Китай.

Для большей увязки работы IV Управления с Особым отделом и ИНО ОГПУ поручалось создать постоянную комиссию в составе начальников этих учреждений. В задачи этой комиссии входило: обсуждение и согласование общего плана разведывательной работы за границей; взаимное информирование и предупреждение о возможных провалах; обмен опытом, тщательное изучение провалов; тщательная проверка отправляемых на закордонную работу сотрудников; контроль и наблюдение за находящимися на закордонной работе сотрудниками.

Начальник ИНО Артузов назначался заместителем начальника IV Управления. При этом он обязан был две трети рабочего времени отдавать этой новой своей работе. Наркому Ворошилову поручалось лично проверить осуществление указанных мероприятий^{447}.

Анализ охарактеризованного решения позволяет прийти к выводу, что ею проект готовился профессионалами своего дела. В результате значительно усилились позиции ОГПУ в осуществлении контроля над организацией разведывательной деятельности. Хотя при этом был соблюден и известный баланс, когда начальник ИНО был назначен заместителем к действующему начальнику военной разведки. По существующим данным, 25 мая 1934 года Артузов был вызван в Кремль к Сталину, где в течение шести часов при участии Ворошилова и Ягоды обсуждалось состояние дел в военной разведке. В результате с 26 мая Артузов стал по совместительству с руководством внешней разведкой выполнять и работу первого заместителя начальника военной разведки. По его настоянию на службу в военную разведку были переведены первоначально 13 сотрудников ИНО ОГПУ, к которым в дальнейшем добавилась еще значительная группа людей оттуда^{448}.

После обсуждения на Политбюро ЦК комплекса вопросов, связанных с военной разведкой, она, как уже упоминалось, была выведена из системы Штаба РККА и подчинена непосредственно наркому. Заметим, кстати, что 20 июня 1934 года Наркомат по военным и морским делам был преобразован в Наркомат обороны, который возглавлял по-прежнему К.Е. Ворошилов. А вместо IV Управления Штаба РИСА было создано Информационно-Статистическое Управление РККА, подчиненное наркому обороны, — под таким названием несколько месяцев существовала военная разведка.

23 июня 1934 года Артузовым был подготовлен доклад о состоянии дел в военной разведке, ее агентурной работе и высказаны рекомендации по реорганизации ее центрального аппарата. Основные соображения доклада в предварительном порядке были доложены наркому Ворошилову, который не высказал возражений. В результате 16-страничный доклад Артузова, минуя начальника Управления Берзина, был направлен Сталину, который, ознакомившись с ним, также не высказал замечаний. А через месяц было разработано и введено в действие «Положение о прохождении службы в РККА оперативными работниками разведорганов», в основу которого легли предложения Артузова. Вероятно, он имел право обронить в разговоре с чекистом Б.И. Гудзем в 1936 году фразу: «Сталин, направляя меня в Разведупр, сказал, что должен быть там его глазами и ушами»^{449}. Добавим, что, работая сейчас по совместительству в военной разведке, Артузов имел возможность и держать под своим контролем все аспекты и проблемы борьбы с военной эмиграцией, которой он многие годы занимался в ВЧК-ОГПУ.

Артузов занимается и реализацией таких положений постановления Политбюро, как учреждение совместной комиссии в составе начальников Разведупра, Особого и Иностранного отделов ОГПУ и создание Школы разведки. В сентябре 1934 года заместитель наркома обороны Я.Б. Гамарник утвердил положение об этой школе. Продолжительность обучения в ней составляла 12 месяцев, «постоянный состав» (кадры преподавателей) был утвержден в составе 72 человек, а «переменный состав» (слушатели) составлял 198 человек. Начальнику военной разведки поручалось сформировать Школу к 15 октября 1934 года. Обучение должно было вестись небольшими группами (по 5–10 слушателей), которые готовились порознь в Москве и Подмосковье^{450}.

В ноябре того же года в утвержденном ЦИК СССР Положении о Наркомате обороны было уже Разведывательное управление РККА, подчиненное непосредственно наркому. Его начальником 25 декабря 1934 года был назначен Я.К. Берзин.

В 1934 году развернулась кардинальная реформа органов госбезопасности, третья подобная по своим масштабам за годы советской власти. Подготовка ее началась еще при В.Р. Менжинском в качестве председателя ОГПУ. Но его состояние здоровья ухудшалось, и 6 февраля 1934 года он вторично написал заявление на имя Сталина с просьбой об освобождении от должности председателя ОГГГУ. Первое заявление, как уже упоминалось, было направлено им 13 апреля 1932 года, но не удовлетворено. В своем новом заявлении Менжинский в частности писал: «Здоровье мое не позволяет мне нести такой большой работы; я не смог даже посещать заседания съезда (речь идет о XVII съезде ВКП(б), состоявшемся в январе 1934 года. — В.Г.)». На это заявление председателя ОГПУ последовала уже иная реакция Сталина: «Предложить т. Кагановичу переговорить с Менжинским и, если окажется, что т. Менжинский окончательно решил уйти в отставку — удовлетворить просьбу т. Менжинского»^{451}.

Тем временем на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 20 февраля 1934 года Сталин внес вопрос о создании союзного Наркомата внутренних дел с включением в его состав реорганизованного ОГПУ. Для разработки проекта была образована комиссия под председательством Л.М. Кагановича. В ходе подготовки реформы 10 мая 1934 года умер В.Р. Менжинский. И на повестке дня встал вопрос, кто возглавит создаваемое мощное ведомство. Известный чекист М.П. Шрейдер вспоминал, спустя годы, что после смерти Менжинского среди чекистов ходили упорные слухи о том, что его преемником будут А.И. Микоян. По его словам, чекисты школы Дзержинского недолюбливали Ягоду и хотели, чтобы его деятельность находилась под контролем. Что касается молодого в ту пору наркома пищевой промышленности Микояна, то он часто выступал с лекциями о международном положении в клубе чекистов. Человек темпераментный и остроумный он хорошо воспринимался ими, а его выступления прерывались аплодисментами, а также хохотом в ответ на его юмор и шутки. Видимо, имевшие место надежды на назначение Микояна связывались и с тем, что он был выходцем с Кавказа и мог стать новым фаворитом Сталина.

10 июля того же года Политбюро ЦК приняло решение об образовании НКВД СССР, оформленное в тот же день решением ЦИК СССР. Наркомом внутренних дел был назначен Г.Г. Ягода, а его первым заместителем — Я.С. Агранов. Таким образом, Ягода достиг высшей точки в своей карьеры. В период пребывания в этой должности в его адрес говорилось много лестных слов. Он был награжден многими орденами и знаками чекистского отличия. Но в действительности отношение многих чекистов к нему было по крайней мере сложным и неоднозначным.

В дальнейшем, после снятия Ягоды с должности, многие сослуживцы резко критиковали своего опального начальника, его методы руководства. Спустя годы эта критика становилась все более резкой и нелицеприятной, хотя и предпринимались отдельные попытки взвешенно оценить его деятельность. В частности, признавался большой опыт работы, накопленный им в ВЧК — ОГПУ — НКВД. Уже упоминавшийся выше М.П. Шрейдер называл Ягоду хорошим хозяйственником и организатором, но вместе с тем высокомерным, тщеславным и грубым человеком. И если до назначения на должность наркома он позволял грубый и развязный тон лишь в узком кругу подчиненных, то потом он совсем распоясался. По словам Шрейдера, при Ягоде «началось разложение руководящих работников и появилась тенденция к раздуванию дел и липачеству»^{452}.

Ранее существовавшие оперативно-чекистские подразделения ОГПУ были объединены в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Его работой руководил сам нарком, а всю текущую работу по ГУГБ вел Агранов.

За контрразведывательную работу по-прежнему отвечал М.И. Гай, являвшийся до ноября 1936 года начальником Особого отдела ГУГБ НКВД. Он любил говорить своим подчиненным: «Вы являетесь жандармами социализма»^{453}. Начальником ИНО ГУГБ был по-прежнему А.Х. Артузов. Штат этого отдела составил 81 человек. ИНО состоял теперь из двух отделов и двух самостоятельных отделений. В 1-й отдел (закордонная разведка) входило девять географических секторов. Во 2-й отдел (внешняя контрразведка) входило шесть секторов. В сферу ответственности этого отдела была включена и борьба с деятельностью белоэмигрантских центров на территории СССР. Одной из задач, стоящих перед ИНО в целом, была по-прежнему борьба с антисоветскими эмигрантскими террористическими организациями в стране и за рубежом^{454}.

В рассматриваемый период укреплялась и вела активную работу Особая группа, возглавляемая Я.И. Серебрянским. Выросшая из недр ИНО ОГПУ, она, как уже упоминалось ранее, подчинялась непосредственно Менжинскому и действовала за рубежом с нелегальных позиций, имея собственную разветвленную и глубоко законспирированную структуру и систему нелегальных резидентов и секретных агентов. К своим операциям она могла привлекать и привлекала сотрудников других подразделений ОГПУ и зарубежных резидентур. 13 июля 1934 после реорганизации органов госбезопасности и создания общесоюзного НКВД Особая группа была напрямую подчинена наркому внутренних дел и преобразована в Специальную группу особого назначения (СГОН). При ней была создана школа разведчиков-нелегалов диверсионного профиля, руководителем которой был назначен Я.И. Серебрянский. К середине 30-х годов СГОН имела за рубежом 16 нелегальных резидентур с общим количеством 212 агентов^{455}. Другой источник, именуя эти резидентуры «разведывательно-диверсионными», указывает, что в СГОН насчитывалось не менее 212 человек^{456}.

Осенью 1935 года, после того, как ЦИК и СНК СССР приняли постановление «О специальных званиях начальствующего состава Главного управления государственной безопасности НКВД СССР», наркому Г.Г. Ягоде было присвоено специальное звание «Генеральный комиссар государственной безопасности», что соответствовало маршальскому званию. Таким образом, Ягода стал первым маршалом-чекистом. Это звание просуществовало до 9 июля 1945 года, когда было заменено на соответствующее ему по рангу воинское звание «Маршал Советского Союза». Генеральными комиссарами ГБ после Ягоды стали его преемники: Н.И. Ежов (1937 г.) и Л.П. Берия (1941 г.). Кроме того, в 1935 году в ГУГБ НКВД были введены звания комиссаров госбезопасности 1–3 рангов, старший майор, майор, капитан, старший лейтенант, лейтенант, младший лейтенант и сержант госбезопасности. По значимости эти спецзвания были на две ступени выше воинских званий. Так, «лейтенант ГБ» соответствовал воинскому званию «капитан», «майор ГБ» — званию «комбриг» (в дальнейшем — полковник), «старший майор ГБ» — званию «комдив» (в дальнейшем — генерал-майор), «комиссар ГБ 3-го ранга» — званию «комкор» (генерал-лейтенант), а комиссары 2-го и 1-го ранга приравнивались к командармам соответствующих рангов (а в дальнейшем к генеральским званиям — генерал-полковник и генерал армии соответственно).

21 мая 1935 года в целях более тесного взаимодействия и повышения уровня разведывательной работы начальник внешней разведки Артузов был из ГУГБ НКВД переведен на работу в военную разведку в качестве первого заместителя ее начальника, обязанности которого он с конца мая 1934 года выполнял по совместительству. К этому времени у Разведуправления появился уже новый начальник — С.П. Урицкий, заменивший в этой должности Я.К. Берзина, руководившего военной разведкой 11 лет. Он был назначен на эту должность 15 апреля одновременно с освобождением от этих обязанностей Берзина. Урицкий был племянником руководителя Петроградской ЧК в 1918 года М.С. Урицкого и воспитывался в семье другого видного революционера — В.В. Воровского. Участник Гражданской войны, награжденный двумя орденами Красного Знамени, он перешел на должность начальника Разведупра с поста заместителя начальника Автобронетанкового Управления РККА. Правда, после окончания Военной академии РККА в 1922 году Урицкий имел некоторый опыт разведывательной работы в Чехословакии, Франции и Германии.

Руководителем ИНО ГУГБ после ухода Артузова в военную разведку стал его бывший заместитель А.А. Слуцкий. Осенью 1935 года ему было присвоено воинское звание комиссара государственной безопасности 2-го ранга. Он возглавлял внешнюю разведку до своей смерти в феврале 1938 года. В ноябре того же года его заместителям — Б.Д. Берману и В.М. Горожанину были присвоены звания старшего майора госбезопасности.

Вместе с Артузовым на работу в военную разведку пришла большая группа его сослуживцев из ИНО, в общей сложности около 20–30 человек, целый ряд из которых занял руководящие должности: Л.Н. Мейер-Захаров (помощник начальника Разведупра), О.О. Штейнбрюк (начальник 1-го отдела — западного), Ф.Я. Карин (начальник 2-го отдела — восточного) и др. В 1935 году с введением персональных званий Артузову и названным лицам были присвоены высокие воинские звания корпусных комиссаров. Такое звание в военной разведке, помимо них, имел только ее начальник М.С. Урицкий.

27 ноября 1935 года нарком обороны утвердил новые штаты Разведывательного Управления РККА. В нем было создано 12 отделов, а численность кадров в Разведупре увеличилась на 100 человек и составила 403 сотрудника. Руководителями ведущих отделов стали люди, пришедшие из ИНО вместе с Артузовым^{457}.

Вместе с тем в процессе реорганизации военной разведки не обошлось и без серьезных проблем. В ряде случаев Артузов некритически перенес опыт ИНО со всей его спецификой на деятельность военной разведки, что привело к серьезным издержкам, например, в кадровой работе. Был разрушен аналитический центр военной разведки (информационно-статистический отдел). Артузов и его коллега были встречены военными как чужаки, их подозревали в том, что они от лица НКВД будут контролировать всю деятельность военной разведки. Против засилия чекистов в ней выступал и новый начальник Разведупра С.П. Урицкий. В результате положение Артузова и пришедших с ним из НКВД в военную разведку людей становилось все более сложным. Нарком обороны Ворошилов также негативно отзывался о деятельности «варягов» из госбезопасности во главе с Артузовым. В связи с одним из его рапортов он писал, что «наша зарубежная военная разведка все еще хромает на все четыре нога», и добавлял: «Мало, что дал нам и т. Артузов в смысле улучшения этого серьезного дела»^{458}. Все это не могло не сказываться на общей атмосфере и результатах работы.

В развитие положения охарактеризованного выше майского 1934 года постановления Политбюро ЦК ВКП о взаимодействии военной и внешней разведки и создании постоянной комиссии в составе начальников этих учреждений в 1935 году в соответствии с секретным соглашением о сотрудничестве по линии разведывательных служб это сотрудничество стало курироваться Разведупром^{459}.

Решение всех ключевых вопросов жизни страны, в том числе безопасности и обороны, находилось в руках партийного руководства. 13 мая 1935 года при Политбюро ЦК были созданы две комиссии: оборонная и особая по безопасности, в состав обеих из них вошел Сталин, фактически и руководивший их деятельностью^{460}. Это были дополнительные структуры для усиления партийного воздействия и контроля за развитием этих ключевых сфер жизни и за деятельностью соответствующих государственных органов.

Так или иначе, несмотря на противоречивые процессы, происходившие в рассматриваемый период в ходе реорганизации и деятельности советских секретных служб, накопленный ими к этому времени оперативный опыт и традиции, сложившиеся опытные кадры профессионалов на разведывательном и контрразведывательном поприще, к которым активно привлекалась молодежь, в целом справлялись с теми задачами, которые ставило руководство СССР. Борьба с антисоветской подрывной деятельностью эмиграции, и в частности выявление и пресечение враждебных по отношению к Советскому Союзу замыслов и действий, относились по-прежнему к числу важных направлений деятельности советских спецслужб.

Операции советских спецслужб против военной эмиграции

В рассматриваемый период продолжался целый ряд оперативных игр советских спецслужб с эмиграцией, начатых еще в 20-е годы. И если развитие, завершение и результаты операции «Синдикат–4» уже подробно рассматривались и анализировались в предыдущих главах, то о целом ряде других пойдет речь здесь.

На юге СССР продолжалось осуществление операции «Заморское» с участием легендированной контрреволюционной структуры под названием «Северокавказская военная организация» (СКВО), направленной против РОВСа и румынских спецслужб. Об инициировании этой оперативной разработки и начальном этапе этой игры шла речь в книге автора этих строк, посвященной противоборству военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы.

Собственно говоря, в конце 1929 года и была пройдена высшая точка этой операции. Побывавший в октябре на Юге СССР генерал Б.А. Штейфон доложил об итогах своего вояжа сначала руководителю румынской организации РОВСа генералу А.В. Геруа, завязал контакты от лица действовавшей в СССР подпольной организации в Польше и. наконец, встретился в Париже с генералом Кутеповым и рядом видных деятелей российской эмиграции (Гучковым, Гукасовым, Коковцовым и др.). Да и сам генерал Кутепов встречался с одним из руководителей этой легендированной организации, бывшим белогвардейским капитаном Б.Ф. Петрицким еще в 1926 году и доверял ему.

После гибели Кутепова эта оперативная игра постепенно заходила в тупик. Новый председатель РОВСа генерал Миллер не испытывал такого стремления к активной, решительной и непримиримой борьбе с СССР с широким использованием террористических методов, как его предшественник, и поэтому уже не нуждался столь остро в активно действующих организациях на местах. К тому же в свете уроков «Треста» успешная деятельность подобных антисоветских организаций в СССР в течение нескольких лет уже начинала вызывать подозрения. Кроме того, они нуждались в постоянной финансовой и иной поддержке, что у обремененного проблемами и дефицитом средств Миллера не вызывало энтузиазма.

Спустя несколько лет, уже находясь в Москве, на Лубянке, генерал Миллер указывал в своих показаниях, что в феврале или марте 1930 года генерал Штейфон (или Шатилов) возбудил вопрос о соглашении с крупной организацией, имеющей свой центр в Румынии (при этом называлось имя генерала Геруа как председателя), который имеет целую сеть агентов в главнейших городах Юга России от румынской границы и до Северного Кавказа с обеспеченной связью между собой. «Несомненно, такая организация, располагающая соответствующими денежными средствами и при наличии условий ярко враждебного настроения населения к правительственной власти, могла бы вызвать серьезное восстание, повторение Белого движения 1918 г.», — писал в своих показаниях бывший председатель РОВСа. Вместе с тем он добавлял, что его ответ о взаимодействии с такой организацией был отрицательным. В итоге Миллер указывал, что не знает, существует ли эта организация сегодня, но он ни разу в дальнейшем о ней ничего не слышал^{461}. Судя по всему, эти слова председателя РОВСа действительно соответствовали истине.

К тому же постепенно усиливались подозрения, и в первую очередь румынской разведки, в отношении организации Петрицкого, с которой она ранее поддерживала тесные связи, и он сам, в частности, неоднократно встречался с ее офицерами и выполнял их задания.

Существуют разные мнения не только по поводу начала, но и окончания операции «Заморское». Например, А.И. Колпакиди и Д.П. Прохоров датируют ее 1929–1932 годами. Но во втором томе «Очерков истории российской внешней разведки» указывается, что работа по делу «Заморское» длилась восемь лет. Как следует из опубликованных материалов советских спецслужб, осенью 1933 года один из руководителей южной (румынской) линии РОВСа по связи с Россией полковник Жолондковский вызвал в Бухарест курьеров Северокавказской военной организации для решения вопросов приема и сопровождения шхуны с оружием и взрывчатыми веществами. Но в район Геленджика, где ожидалась шхуна, она так и не прибыла. По слухам, дошедшим до Бухареста, она затонула вместе с командой^{462}.

Это была одна из последних попыток румынской организации РОВСа продолжать взаимодействие с легендированной чекистами антисоветской организацией на Северном Кавказе. Операция советских спецслужб затянулась и становилась, по мнению ее руководителей, слишком опасной. Поставленные задачи она выполнила: были вскрыты каналы переброски террористов, выявлены их связи и опорные пункты на Северном Кавказе, Кубани и в Донской области. В свою очередь, чекистам удалось вывести и внедрить своих агентов в филиалы РОВСа не только в Румынии, но и в Болгарии и Югославии. Поэтому оперативная игра, длившаяся в течение нескольких лет, была прекращена.

В 1930 году была продолжена и операция «Союз русской молодежи» (СРМ), направленная против РОВСа и сопровождавшаяся выходом на его руководство. Напомним, что агенты КРО «Соколов» и «Богатырев», посланные от лица этой организации за границу в январе 1930 года, пять раз встречались в Париже с Кутеповым. В середине января они были приняты в Париже генералом Миллером. В беседе с ним основное внимание было уделено освещению внутреннего положения, запрещалось проводить диверсии, а теракты можно было осуществлять только по специальным разрешениям. Отъезд эмиссаров легендированной организации в СССР был отложен, чтобы Кутепов, который мог попасть после похищения в Советский Союз, их не выдал. Они переехали в город Рив, поступили на работу на бумажную фабрику и вступили в РОВС.

16 мая 1930 года «Соколова» и «Богатырева» принял в Париже полковник А.А. Зайцов, с которым была обсуждена возможность их возвращения в СССР. Им был проведен инструктаж об их работе в молодежной среде. По возвращении в СССР им было поручено узнать что-либо о Кутепове, а также заняться изучением настроений общества. Шпионских заданий они не получили, так же как и явок на советской территории.

Указанные лица возвратились в СССР в конце мая 1930 года через Румынию. По прибытии, из-за опасения проверки «Внутренней линии», был легендирован частичный провал организации с последующим восстановлением ее деятельности. Осенью 1930 года в зарубежную командировку были отправлены агенты «Богатырев» и «Светлов». Их планируемые действия были связаны и с операцией «Синдикат–4». В случае встречи с генералом Миллером они должны были заявить о предательстве Зайцова, действиями которого якобы было провалено московское руководство, и руководство организацией СРМ принял нижегородский филиал, и потребовать объяснений. В противном случае надлежало связаться с Бурцевым и передать ему материалы, компрометирующие РОВС.

29 ноября 1930 года эти агенты перешли финскую границу, но были задержаны финнами и 19 февраля 1931 года отправлены ими обратно. На этом операция «Союз русской молодежи» завершилась^{463}.

В 1932 году была предпринята еще одна попытка ОГПУ завязать оперативную игру непосредственно с генералом Миллером. Она была связана с завербованным восьмым отделением Экономического управления ОГПУ агентом «Гинсбургом», бывшим полковником царской армии, который Гражданскую войну провел в Швейцарии и вернулся в СССР в период известной эйфории за рубежом, связанной с введением НЭПа. Во время вербовки в конце 1931 года он работал научным сотрудником в Институте механизации сельского хозяйства ВАСХНИЛ. В ходе общения с чекистами «Гинсбург» заявил, что может установить связь с генералом Миллером и великим князем Кириллом Владимировичем. Агентурная разработка получила наименование «Стрела».

Агент ОПТУ получил командировку по линии Академии сельского хозяйства в Германию и Францию на два месяца и 25 марта выехал за границу. В задании, полученном им, шла речь об установлении связей с кругами белоэмиграции, поддерживающей контрреволюционные сельскохозяйственные группировки и организации в СССР, а также с центрами и организациями, ведущими сельскохозяйственную экономическую разведку в СССР, а по возможности и с другими шпионскими группами. О РОВСе в задании, данном «Гинсбургу», не упоминалось.

В Кенигсберге он познакомился с редактором выходившего на русском языке сельскохозяйственного журнала «Восточноевропейский земледелец», германским подданным В.Л. Брейфусом. Тот предложил «Гинсбургу» сотрудничество, и он согласился. Упустим детали их договоренностей как не имеющие отношения к теме настоящего исследования. Но речь, по словам советского агента, шла не о формальной вербовке, а, вероятно, о легальной разведке.

Несмотря на предупреждение Брейфуса не сближаться с кругами антисоветски настроенной эмиграции, «Гинсбург» установил в Париже связь с генералом Миллером. Предлогом для нее стала телефонная договоренность, когда «Гинсбург» просил узнать адрес семьи общих знакомых, чтобы сообщить о гибели их родственника в Москве. Первая встреча состоялась 28 мая 1932 года. Она, как и последующие встречи, проходила на квартире председателя РОВСа. В ходе первой беседы обсуждались общие вопросы состояния Красной Армии, ситуация в колхозах, реакция рабочих и крестьян, находящихся в запасе, на мобилизацию.

Вторая встреча состоялась 4 июня. Миллер никак не отреагировал на намеки «Гинсбурга» о том, что «в СССР есть элементы, которые не только надеются, но и стремятся к тому, чтобы восстановить старую Россию». Он ответил, что ни в какие интеллигентные группы не верит. Если же такие группировки есть, то они должны доказать свое существование «актами». Тогда найдутся и деньги, и возможность помочь. Миллер заявил также, что интервенции Франции не будет, и все надежды РОВСа связаны со столкновением СССР и Германии. Третья встреча состоялась в середине июня. Миллер повторил, что поверит в антисоветские группировки в СССР только после «актов». Он сказал также, что РОВС имеет возможности поездок в Россию, но после дела Шульгина «мы очень осторожны». Генерал добавил также, что после похищения Кутепова РОВС принял решение «оставить попытки вступления в связь с «имеющимися в СССР организациями» и решено обходиться собственными силами.

«Гинсбург» решил, что на этом его контакты с председателем РОВСа прекратились, но 5 августа Миллер позвонил ему сам и назначил встречу. Свой разговор он начал с фразы о том, что вполне ему доверяет и просил заехать, чтобы сделать предложение. После заверения генерала о том, что об их сотрудничестве будет знать только он, «Гинсбург» согласился. Миллер просил дать приют на неделю-две тем людям, которых он лично будет направлять. По утверждению агента, генерал сказал, что границу переходить легко, а вот дальше начинаются проблемы. Приезжающих нужно было спрятать на указанный срок, а затем переправить в другую ячейку. По словам председателя РОВСа, эта организация имела свои ячейки в РККА, приграничных местностях, в казачьих районах и Донбассе. А вот в центральном районе (Москве и области) их не было, и Миллер хотел их создать. В случае удачного развития сети к осени следующего года РОВС мог послать одну-две «активные» (террористические) группы. Были установлены пароль, отзыв и опознавательный знак, система связи (тайнопись, шифр по книге, письма, высылаемые на условный адрес). Первым должен был написать «Гинсбург».

По итогам поездки агента в ОГПУ пришли к выводу, что он, не имея конкретных заданий и не проводя никакой легенды, достиг весьма значимых результатов и что «генерал Миллер проявил в деле сближения с “Источником” свою личную инициативу без какой-либо назойливости в этом вопросе со стороны “Источника”». Избегая последующих деталей, заметим, что в дальнейшем «Гинсбург» направил четыре послания, на которые получил ответ лишь однажды. Один раз этот агент и ОГПУ подозревали, что его проверяли. В конечном итоге операция не получила развития, и 28 мая 1935 года агентурное дело было прекращено за неиспользованием договоренностей с Миллером. Но было решено поддерживать связь с «Гинсбургом» на случай, если председатель РОВСа решит все-таки выйти на связь. Дело было сдано в архив в марте 1940 года, когда Миллер был уже расстрелян^{464}.

В это время продолжалась и оперативная игра, начатая еще в первой половине 20-х годов, которая велась против японских спецслужб и белоэмиграции на Дальнем Востоке. Ее острие было направлено против резидентуры японских спецслужб в Сахалине, расположенном на берегу Амура, напротив Благовещенска. Операция была инициирована под названием «Макаки» и в конце 20-х годов получила более благозвучное название «Маки». Благодаря ей удалось получать информацию о планах японских спецслужб, деятельности связанных с ними эмигрантских организаций и обезвреживать их подрывную работу.

Новый этап этой операции начался в 1930 году, после конфликта на КВЖД и с назначением руководителем Полпредства ОГПУ на Дальнем Востоке в январе месяце этого года Т.П. Дерибаса. Это было обусловлено и растущей агрессивностью Японии на Дальнем Востоке, захватом в 1931 году Маньчжурии и разработкой планов вторжения в СССР. В своей антисоветской деятельности японцы активно использовали белоэмигрантов, о чем уже шла речь в предыдущей главе.

Развитие этой операции было связано с «подставой» сахалинской ЯВМ советского агента «Летова», настоящая фамилия которого была Л.Х. Израилевский. Он работал представителем Дальгосторга, что позволяло ему курсировать между Маньчжурией и советским Дальним Востоком. На японцев он работал под кличкой «Старик». При его посредстве японцам, в частности, был рекомендован для связи Горелов, якобы служивший в штабе Особой Дальневосточной армии, в прошлом царский офицер, растративший по легенде большую сумму денег и оказавшийся в безвыходном положении. От его имени японцам направлялся обширный поток тщательно подготовленной дезинформации. Они, в свою очередь, считали мифического Горелова одним из своих наиболее ценных агентов. Преувеличение в продвигаемой дезинформации советского военного потенциала и боеготовности вооруженных сил на Дальнем Востоке стало одним из факторов, способствовавших оттягиванию вторжения Японии на советскую территорию в 30-е годы. В 1936 году проводимая операция в интересах конспирации была переименована в «Мираж», и именно под этим названием проходил ее последний этап и его мероприятия.

В результате внедрения органами ОГПУ в японскую резидентуру сотрудников «Карпова» и «Летова» был добыт ряд важных японских документов, арестовано свыше 50 японских агентов, большое количество контрабандистов и нарушителей границы. За дезинформацию, которая была подготовлена и передана чекистами, японцы переправили для вознаграждения «своей» агентуры более 82 тысяч рублей советскими деньгами и иностранной валютой^{465}.

Свертыванию и прекращению операции «Маки-Мираж» способствовала не только ее продолжительность (она велась 13 лет) и общая ориентация советского руководства и спецслужб на свертывание подобных игр, но и репрессии, развернувшиеся в 1937 году против ее непосредственных организаторов и участников в СССР. Из них уцелел лишь «Летов» (Л.Х. Израилевский), который по сфабрикованному обвинению был арестован в 1938 году, но в том же году освобожден. Он умер своей смертью в 1955 году. Были расстреляны начальник управления НКВД по Дальневосточному краю Т.П. Дерибас, его заместители С.И. Западный и С.А. Барминский (он же начальник Особого отдела Особой Дальневосточной армии), а также активные разработчики и участники этой операции, чекисты Б.Д. Богданов, В.А. Нейман, Н.П. Шилов и др.

Наряду с продолжающимися и завершаемыми в 30-е годы оперативными играми чекистов с белоэмиграцией и иностранными спецслужбами в начале 30-х годов был инициирован и ряд других подобных операций. Остановимся на двух из них: «Мечтатели», которая была направлена против дальневосточной военной эмиграции, и «Тарантелла», организованная на европейском континенте.

Операция «Мечтатели» была инициирована в Иркутске начальником Особого отдела Полпредства ОГПУ в Восточно-Сибирском крае А.И. Борисовым. Он был в свое время начальником 6-го (так называемого «белогвардейского») отделения КРО и в этом качестве имел опыт работы по легендированию антисоветских организаций на советской территории и использованию их в оперативных играх с белоэмиграцией. Борисов дал и название характеризуемой оперативной разработке, связав его с мечтами и надеждами экстремистски настроенных кругов эмиграции на реванш в борьбе с советской властью.

Активное участие в осуществлении этой операции приняли известные в дальнейшем, а в ту пору еще молодые чекисты Б.И. Гудзь и А.И. Агаянц. Их прибытию, образно говоря, способствовала пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Дело в том, что в результате уже охарактеризованной ранее межведомственной борьбы в ОГПУ в начале 30-х годов был уволен со службы ряд видных чекистов, и в том числе начальник Особого отдела Я. К. Ольский. Должность заместителя, а потом начальника Особого отдела занял в 1931 году переведенный с Украины И.М. Леплевский. Последствия этих разборок коснулись и целого ряда контрразведчиков, часть из которых вместе с Артузовым ушла в ИНО ОГПУ, а другие были переведены на периферию или вообще покинули ведомство.

Как вспоминал спустя годы Гудзь, «когда нам стало известно, что к нам на отдел переводится с Украины Леплевский, я понял, что надо спешно уходить». «У Леплевского была прочная репутация великого мастера в соответствии со своей фамилией лепить липовые дела, — указывал Гудзь. — Я заниматься подобными мерзостями не намеревался. Нас в КРО Артузов не так воспитывал. Тогда я и Саша Агаянц подали рапорты, чтобы нас послали работать в Сибирь». Перед отъездом в Иркутск они заглянули к Артузову. В ходе беседы был затронут и вопрос о возможности легендировать в Забайкалье антисоветскую организацию по модели «Треста». Артузов в принципе не возражал, полагая, что в идее «Треста» оказались неиспользованными многие потенциальные возможности^{466}.

Таким образом, в январе 1932 года Гудзь и Агаянц оказались в Иркутске. Оба чекиста уже имели к этому времени опыт участия в крупных оперативных играх. Например, Гудзь был участником операции «Трест». В 1926 году в рамках разработки «Ласточка», проводимой Полпредством ОГПУ Северо-Кавказского края, он под видом корреспондента побывал в Стамбуле, Пирее и в ряде других зарубежных городов.

При встрече с ними Борисов показал тонкую папку, в которой было несколько документов. В ней и содержался замысел перспективной оперативной разработки «Мечтатели». Цели ее заключались в выходе на зарубежные белогвардейские эмигрантские организации в Харбине и японские военные миссии в городах Маньчжурии и в выяснении их каналов проникновения в Забайкалье через белоэмигрантские центры и организации. Проведение этой операции было поддержано начальником ИНО Артузовым. Так в «Иркутске» появился свой маленький «Трест».

Операция «Мечтатели» прошла ряд этапов. Вначале надо было установить контакты с дальневосточными эмигрантскими структурами и японскими разведцентрами через агентурные источники местного ГПУ. При этом был использован А.В. Кобылкин, полковник, служивший у атамана Семёнова в годы Гражданской войны, ставший одной из главных фигур операции. Он арестовывался в Чите на несколько месяцев. Алексей Кобылкин написал письмо своему брату Иннокентию Кобылкину, который был видной фигурой в рядах военной эмиграции на Дальнем Востоке и являлся правой рукой фактического руководителя Маньчжурского отделения Дальневосточного отдела РОВСа генерала И.Ф. Шильникова. Добавим, что И.В. Кобылкин был служащим японо-манчжурской полиции и сотрудничал с японскими спецслужбами. В письме А.В. Кобылкина брату указывалось, что он знает людей, готовых бороться с советской властью, которые просят о помощи. При этом отмечалось, что организации пока нет и для ее создания нужны опытные инструкторы, оружие и деньги.

Руководителем легендированной антисоветской организации, действовавшей в Сибири, чекисты наметили генерал-майора, служившего до революции в ставке царя, а затем у белых, Я.Г. Лопшакова, который был близок с Шильниковым.

В рамках второго этапа операции налаживались связи с харбинской военной эмиграцией, для чего туда направлялись эмиссары от лица формируемой антисоветской организации.

В ходе третьего этапа операции поездку в Харбин совершил лично знавший И.В. Кобылкина местный учитель, бывший поп-расстрига В.Т. Серебряков, действовавший под псевдонимом Сибиряков, как потенциальный руководитель формируемого антисоветского подполья. Своим поведением, взвешенностью и набожностью он завоевал доверие не только эмигрантов, но и японцев, и стал их резидентом. В результате он привез Гудзю согласие японских спецслужб на сотрудничество с антисоветской подпольной организацией, а также коды, шифры и пр.^{467} Так развернулась оперативная игра с белоэмигрантскими организациями и японскими спецслужбами на Дальнем Востоке.

Завершающий этап операции «Мечтатели» начался в конце 1934 года. Это было связано с поступившим в Иркутск из Москвы предписанием о ее прекращении. Указания об этом были продублированы ив 1935 году. Объяснялось это тем, что руководство ОГПУ выражало озабоченность высказываемым японцами недовольством деятельностью легендированной антисоветской организации, необходимостью выполнять их указания о сборе военной информации и проведении диверсий. В московских предписаниях указывалось, что прекращение операции освобождает от необходимости давать информацию, почти на 50 или даже почти на 80% отвечающую действительности. А выдавать аварии и несчастные случаи за деятельность «организации» считалось невозможным «по политическим соображениям»^{468}.

Вместе с тем в московских предписаниях содержалось требование ареста полковника И.В. Кобылкина, когда он окажется на советской территории. Это и стало завершающим актом операции «Мечтатели». Полковник И.В. Кобылкин, поверив письмам брата и информации вернувшихся из СССР в Харбин курьеров, отправил в Иркутск своего представителя хорунжего Е.Л. Переладова. Добавим, что тот работал в полицейско-пограничном маньчжурском отряде и был завербован японцами. Но Переладов был арестован чекистами 21 января 1935 года на станции Иннокентьевская и выразил согласие сотрудничать с ними. Получив от Переладова обнадеживающее письмо, И.В. Кобылкин отправился в СССР сам. Они добрались до Читы, откуда Кобылкин отправил письмо, сообщавшее об успешности его поездки, в Харбин. Далее они проследовали в Иркутск, и здесь полковник был арестован (вместе с Переладовым) 9 марта 1935 года, после 6 дней пребывания в СССР, по одним данным, на вокзале, а по другим — на фиктивной конспиративной квартире.

Но об этом не знали пока ни в эмигрантских центрах, ни в японской военной миссии. В результате 28 мая японская разведка направила к ним вооруженную группу террористов, членов Братства Русской Правды, в составе трех человек: братьев Виктора и Михаила Олейниковых и Владимира Кустова. На границе они попали в засаду: Виктор Олейников был захвачен чекистами, а двое членов группы убиты.

Арестованные Кобылкин, Переладов и Олейников были доставлены в Москву, где началось следствие по их делу. 11 июля 1935 года заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев доложил об их деле Сталину. 15 июля было принято решение Политбюро о передаче этого дела в Военную Коллегию Верховного суда СССР. Открытый судебный процесс по делу И.В. Кобылкина, Е.Л. Переладова и В. Олейникова состоялся в Иркутске 31 августа — 1 сентября 1935 года. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила их к высшей мере наказания, и они были расстреляны в Иркутске в сентябре месяце. Так завершилась операция «Мечтатели»^{469}.

Добавим, что ее финальным аккордом стал переезд Серебрякова — Сибирякова в конце 30-х годов из Иркутска в Свердловск, где он находился под контролем местного управления государственной безопасности и вел переписку с японской военной миссией в Харбине до 1945 года. Об этом он сообщал в письме Гудзю в мае 1968 года. За участие в этой операции он был награжден в итоге высшей государственной наградой — орденом Ленина^{470}.

Вместе с тем постепенно оперативные игры с легендированием контрреволюционных организаций свертывались как в центре, так и на местах. Этот процесс, по существу, начинается уже в конце 20-х и на рубеже 20-х и 30-х годов и завершается в середине 30-х годов. Это было обусловлено рядом причин. Во-первых, уже в финальной части операции «Трест» проявились сомнения руководства страны в целесообразности продолжения ее и организации ей подобных «трестов» и «трестиков», ибо это шло во вред социалистическому строительству и рождало сомнения в прочности советской власти за рубежом, препятствовало развитию внешних, и в том числе деловых, экономических связей с другими странами.

Кроме того, активное легендирование антисоветских организаций, якобы действующих на территории СССР, усиливало реваншистские надежды и амбиции эмигрантских лидеров, и в том числе руководителей эмигрантских военных организаций. Процесс прекращения подобной деятельности вступил в завершающую стадию после XVII съезда ВКП(б) и доклада Сталина на нем, из которого следовали выводы об отсутствии в стране и в партии оппозиции и прочности позиций нового строя. Этот съезд вошел в официальную историю партии как «съезд победителей», а в ее подлинную и полную драматизма историческую летопись — как «съезд расстрелянных», ибо большинство его делегатов были спустя несколько лет репрессированы.

С оперативной точки зрения методы и приемы, впервые использованные в ходе операции «Трест», после ее завершения и скандальных разоблачений за рубежом утратили новизну. Напротив, деятельность подобных организаций и попытки установления их эмиссарами связей с эмигрантскими центрами и зарубежными спецслужбами вызывали растущую подозрительность и недоверие последних. В итоге проведение подобных оперативных игр сначала стали переносить из центра и важнейших регионов европейской части страны и европейского континента в целом на периферию, в Сибирь, на Дальний Восток, в Азию, а затем руководство ОГПУ приняло решение о сужении масштабов подобных оперативных игр, ограничении прав местных органов на их организацию, и, наконец, последовали предписания об их прекращении вообще.

Кроме того, происходил процесс деградации и разложения эмиграции, и в том числе нарастания кризисных явлений в военной эмигрантской среде и в ее ведущих организациях. Была успешно нейтрализована главная угроза — их массовой диверсионно-террористической деятельности в СССР и организации интервенции против Советского Союза совместно с ведущими странами мира. В новых условиях эмиграция, включая военную, уже не представляла той угрозы для СССР, как ранее, и поэтому можно было не тратить столько времени, сил и средств на разработку и проведение подобных оперативных игр.

Советские секретные службы освоили обширный потенциал разнообразных средств и методов борьбы с эмиграцией, добились значительных успехов в борьбе с ней с разведывательных позиций, посредством агентурного проникновения в эмигрантские организации, приобретения ценных источников информирования об их состоянии, планах и деятельности, путем проведения спецопераций, в том числе «острых» и «штучного» характера, направленных на устранение их лидеров.

Наконец, потенциал и возможности спецслужб во многом перенаправлялись с внешнего на внутренний фронт, поиск «внутренних врагов», чистку общества и государственных учреждений, и в том числе на предстоящую так называемую «большую чистку» в стране, апогеем которой становится 1937 год.

Сжато осветим еще одну оперативную игру, проводимую ИНО ОГЛУ в сотрудничестве с рядом других подразделений этого ведомства, — операцию «Тарантелла». С формальной точки зрения она, казалось бы, не имеет отношения к теме данной книги — противоборству военной эмиграции и советских спецслужб. В ней нет и ключевого звена проанализированных ранее операций — легендированной контрреволюционной организации на советской территории, через которую продвигалась в ведущие эмигрантские антисоветские центры и зарубежным спецслужбам необходимая информация и при помощи которой раскрывались и обезвреживались каналы враждебного проникновения на советскую территорию, пресекалась так называемая «активная работа» эмигрантских военных организаций против СССР, и особенно их диверсионно-террористическая деятельность.

Вместе с тем не коснуться этой операции нельзя по целому ряду причин. Во-первых, ее главные герои и соперники — Б.Ф. Лаго и В.В. Богомолец были участниками Белого движения в годы Гражданской войны в России, воевавшими на Юге страны, после поражения белых вынужденно покинувшими родину и оказавшимися в рядах военной эмиграции, где их судьбы сложились по-разному. Во-вторых, в связи с операцией «Тарантелла» речь пойдет о борьбе чекистов против одной из ведущих спецслужб Запада — английской Сикрет Интеллидженс Сервис (СИС), активно прибегавшей к услугам белоэмигрантов, и пресечении ими антисоветской деятельности тех и других. К тому же лидеры эмиграции, в том числе и военной, долгое время считали именно Великобританию главным соперником СССР и возлагали на нее основные надежды в связи с интервенцией против Советского Союза и организацией совместной борьбы против советской власти. В-третьих, в связи с деятельностью ряда видных эмигрантов, о которых уже говорилось в этой книге (Г.З. Беседовский, В.Л. Бурцев), и их организаций будут затронуты и их взаимосвязи с военной эмиграцией в антисоветской борьбе. Наконец, в четвертых, операция «Тарантелла» была сложнейшей и многоцелевой оперативной игрой с массированным направлением подготовленной в недрах ОГПУ и других ведомств дезинформации за рубеж, поэтому осветить ее хотя бы кратко представляется необходимым.

Сложная судьба, крайне противоречивый и драматичный жизненный путь одного из основных действующих лиц операции «Тарантелла» Бориса Лаго могут быть предметом отдельного повествования и даже книги. Заметим лишь, что он работал на советскую разведку (с перерывом на тюремное заключение) более десяти лет. В оперативных документах он проходил под псевдонимами «Морской», «Б–182», «Марсель», «А/243» и под фамилиями Колпаков, Озеров и др. О вербовке и работе Б.Ф. Лаго на советскую разведку в первой половине 20-х годов уже шла речь в книге автора этих строк, посвященной борьбе военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. Рассказ о нем был прерван его арестом в Румынии и осуждением на пять лет тюремного заключения за шпионскую деятельность в пользу СССР^{471}.

После освобождения по амнистии в 1929 году Лаго пытался возобновить контакт с советской разведкой, но в советских полпредствах, которые он посещал в Вене и Берлине, ему предлагалось выехать в СССР. Но Лаго опасался делать это и пытался адаптироваться за рубежом, найти средства к существованию. В Париже он вступил в контакт с «Обществом невозвращенцев» и его руководителем, бывшим советским дипломатом Г.З. Беседовским, о котором уже шла речь в этой книге. Тот заинтересовался им и пригласил его на работу, на техническую должность в свою газету «Борьба». А затем Лаго стал членом и даже начальником информационного отдела группы «Борьба», возглавляемой Беседовским и Богговутом^{472}. Свою роль в этом сыграло, видимо, и покровительство ему со стороны генерала А.С. Лукомского, видного деятеля РОВСа, который хорошо знал его отчима, генерала, а кроме того, и это, может быть, даже было более значимым, награждал самого Бориса Лаго в годы Гражданской войны медалью Георгиевского ордена. Вероятно, для Лукомского сотрудничество Лаго с советской разведкой было не более чем заблуждением молодого человека, в годы войны сражавшегося на стороне белых, но оказавшегося в эмиграции в сложной жизненной ситуации, а сейчас ему, тем более, нужно было помочь.

Лаго вступил в контакт и с В.Л. Бурцевым. По его просьбе он предоставил материалы о работе советской разведки в Европе, которые были опубликованы в эмигрантской печати, а потом использованы Бурцевым при написании книги «Тайная работа ОГПУ за рубежом». Лаго написал в 1930 году и свои мемуары о сотрудничестве с советской разведкой, которые спустя несколько лет передал в Русский заграничный исторический архив в Праге. После Второй мировой войны они вместе с другими материалами этого архива попали в Москву и ныне хранятся в Государственном архиве Российской Федерации^{473}.

Казалось, что Лаго уже нет обратной дороги и его сотрудничеству с советской разведкой не суждено возродиться. Но в начале лета 1930 года он узнает о том, что в Кишиневе от бедности и безысходности покончила с собой его мать. Находясь в подавленном состоянии, Лаго пишет обстоятельное и достаточно резкое письмо в ОГПУ, в котором излагает обстоятельства своей прежней работы на разведку и неудачные попытки восстановить связи с ней после освобождения. В заключительной части письма были и такие строки: «На прощание могу сказать лишь одно — слишком вы разбрасываетесь людским материалом и не умеете ценить людей. Этим и объясняется тот факт, что за последнее время заграничный отдел ГПУ терпит одно поражение за другим. Надеюсь, что вы оцените хотя бы теперь мое чистосердечное обращение». В конце письма Лаго указывал для возможной связи с ним почтовый адрес в Париже, до востребования^{474}. Автор письма подписал его как Лаго-Колпаков и через берлинское полпредство СССР отправил свое письмо по назначению.

Это послание стало предметом обсуждения в ОГПУ и вызвало разные реакции и настроения. Здесь было и раздражение своеволием и резкостью бывшего агента, желание вызвать его для тщательного разбора дела в Москву. Но, учитывая предшествующий опыт контактов с ним через полпредства, было очевидно, что он вряд ли приедет в СССР. Был проведен тщательный анализ поведения Лаго за рубежом после освобождения из румынской тюрьмы, и в частности анализ его публикаций о деятельности советской разведки за рубежом и в эмигрантской среде. В результате был сделан вывод о том, что хотя бывший секретный сотрудник и характеризовал деятельность советской разведки в негативном свете, но его «произведения» являются не более чем результатом вольного литературного творчества, и он не выдал какой-либо ценной информации, конкретных сведений и методов оперативной работы. С другой стороны, для антисоветской эмиграции Лаго стал ценен и значим своими «разоблачениями», наладил связи и контакты с различными эмигрантскими организациями, и с точки зрения содеянного им казалось, что он бесповоротно порвал с красными, выбрал белый лагерь, и дороги к сотрудничеству с советской разведкой ему нет.

В результате разбора ситуации, сложившейся с Лаго, из Москвы, Иностранного отдела ОГПУ, в берлинскую резидентуру, с которой он поддерживал контакты, поступило указание, что в работе с ним допущен перегиб и он не является таким источником, от которого надо отделаться. Указывалось, что следует подвергнуть этого агента «глубокой проверке, но не дергая и не раздражая его». «Ведя линию на его приезд в Центр, нужно делать это таким образом, чтобы у него ни на минуту не появлялась мысль о недоверии к нему, — подчеркивалось в московской директиве. — Мы имеем дело с уже опытным разведчиком, и с этим надо считаться. Работу его следует активизировать, очередные встречи с ним откладывать не надо. Сделайте все для того, чтобы Лаго почувствовал искреннее к нему отношение. Не следует смущаться, что, как считает резидентура, Лаго “водит нас за нос”. Это не опасно, когда мы это допускаем и учитываем. Самое ближайшее время и работа Лаго покажут, так это или не так. Центр крайне заинтересован в разработке с помощью Лаго связей Беседовского, прочном внедрении Лаго в возглавляемую тем организацию. Следует также заняться установлением отношений Лаго с Бурцевым. Пусть обратит внимание на любые его действия по подготовке террористических актов, поскольку этот метод заявлен чуть ли не как его кредо»^{475}.

И в дальнейшем Москва указывала на необходимость вести себя с Лаго предельно уважительно, чтобы не раздражать его. Интерес к нему как агенту возрастал по мере развития его связей в эмигрантской среде и налаживания отношений с Бурцевым, которому, по сообщению источника ИНО, генерал Миллер якобы предложил в ответ на похищение Кутепова ответить осуществлением покушения на жизнь одного из видных советских деятелей. Особенно беспокоило ОГПУ, что это может быть теракт в отношении Сталина. Тем более что Бурцев выступил в газете «Общее Дело» со статьей, озаглавленной «Необходим центральный удар». А это было воспринято именно как покушение на Сталина. По информации Лаго, директор французской контрразведки «Сюрте Женераль» пригласил к себе Бурцева и предупредил, что о таких вещах не следует болтать и необходимо помнить, что он находится на территории Франции. Тем не менее тот начал негласную подготовку такого акта и намерен был привлечь к нему Лаго, полагая, что тот мог бы нелегально съездить в СССР для рекогносцировки и проведения подготовительной работы. Поэтому ИНО ОГПУ предписало своим сотрудникам, работавшим с Лаго, чтобы тот закрепил отношения с Бурцевым и принял все необходимые меры для выявления его намерений по организации террористических актов на советской территории.

Но в это же время на повестку дня встает и еще одна не менее важная тема возможного сотрудничества Лаго с английской разведкой, что и воплотилось в конечном итоге в операцию «Тарантелла». Дело в том, что уже вскоре после освобождения из тюрьмы в Бухаресте с ним встретился сотрудник английской разведки и русский эмигрант В.В. Богомолец. Как ни парадоксально, но именно его донос румынской сигуранце о возможной шпионской деятельности Лаго стал одним из оснований для операции, проведенной последней против него, что завершилось арестом и тюрьмой. Богомолец пытался объяснить это сложной ситуацией, в которой он оказался, и приглашал его к сотрудничеству. Этот подход повторился в Париже в 1930 году.

Но прежде чем продолжить повествование о Лаго и развертывании операции «Тарантелла», надо дать хотя бы краткую информацию о В.В. Богомольце. Он родился в 1895 году в Киеве. Как и Лаго, учился на медицинском факультете университета, а затем, как и он, служил у Деникина и Врангеля и в результате оказался в эмиграции в Константинополе. Но потом их жизненные пути разошлись. Если Лаго стал секретным сотрудником советской разведки, то Богомолец познакомился в Турции весной 1921 года с капитаном английской разведки Г. Гибсоном, который завербовал его и на многие годы стал его шефом. Вместе с ним он перебрался в Софию, а затем в Бухарест. Здесь он как сотрудник английской разведки стал руководителем информационного бюро сигуранцы и фактически возглавлял русскую секцию СИС, переведенную из Константинополя в румынскую столицу. Богомолец вел активную работу против СССР, но и ОГПУ внедрило в его окружение целый ряд своих агентов. После девяти лет работы с Гибсоном в Румынии Богомолец перебрался вслед за ним в Ригу, куда тог был назначен резидентом, и стал его помощником. В латвийской столице Богомолец жил сначала под своей фамилией и по британскому паспорту, а затем под фамилией Стефана и по румынскому паспорту.

И вот представившаяся возможность через Лаго выйти на Богомольца и получать информацию о деятельности английской разведки чрезвычайно заинтересовала ИНО ОГПУ. Артузов встретился по этому вопросу с Менжинским и получил его принципиальное согласие на проведение операции. После этого в ИНО под руководством Артузова было проведено специальное совещание, посвященное этому вопросу, и было принято решение задействовать Лаго на английском направлении, включить его в работу с Богомольцем с целью раскрытия деятельности английской разведки против СССР. Тем временем Лаго принял на себя еще и обязательство сотрудничать с «Сюртэ Женераль»^{476}.

В сообщении Службы внешней разведки России, сделанном в 2005 году, указывалось, что Иностранный отдел ОГПУ приступил к осуществлению масштабной операции «Тарантелла» в 1930 году. Излагая его суть и достижения, указывалось, что «в результате серии оперативных мероприятий удалось “подставить” SIS агентуру, которую англичане считали своими надежными источниками в Московском комитете ВКП(б), Всесоюзном совете народного хозяйства (ВСНХ) и авиационном институте ЦАГИ». Однако «все они работали под контролем органов госбезопасности». Целью операции было вовлечение Великобритании «в более тесное экономическое сотрудничество с СССР» и поиск «договоренностей по обеспечению коллективной безопасности с участием других стран»^{477}. Но в действительности эта разветвленная операция выходила далеко за пределы изложенного и включала в себя активную работу и с эмиграцией.

Летом 1931 года Лаго по поручению Бурцева как иностранный турист едет в Москву. В ходе их беседы Бурцев называл его поездку наиболее важным событием в жизни активной эмиграции в 1931 году, ибо она связана с подготовкой покушения на Сталина. Бурцев сообщил также, что «одно военное объединение» обещало выделить на это дело в его распоряжение 500 тысяч франков. Началом этой работы, по словам Бурцева, и должна была стать поездка Лаго в Москву. Его главная задача заключалась в том, чтобы договориться хотя бы с двумя верными людьми, которые согласились бы участвовать в этом деле даже не исполнителями, а хотя бы «пособниками». Лаго сделал для себя вывод, что планируемая операция состоит из трех этапов. Сначала в Москву едет первая группа или даже один человек, если у него будут помощники на месте, для проверки явок и выяснения всех деталей, касающихся каждодневной жизни Сталина. После этого в Москву выезжает группа разведчиков для наблюдения за ним. И, наконец, после завершения подготовительной работы в СССР должна была выехать группа непосредственных исполнителей теракта^{478}.

В Москве Лаго почти ежедневно встречался с работниками ИНО для отработки деталей операции «Тарантелла» и одновременно набирался впечатлений о советской жизни, делал много фотографий, которые могли бы иллюстрировать затем для эмигрантов его поездку в СССР. «Легенды» потенциальных информаторов и сотрудников для «Интеллидженс Сервис», а также для Бурцева и Беседовского, готовили по заданию руководства ОГПУ сотрудники ИНО и Особого отдела. Лаго подробно рассказывал сотрудникам ИНО о жизни эмиграции, деятельности людей и организаций, с которыми ему приходилось встречаться. Помимо Москвы он посетил также и Одессу, где должен был встретиться в условленном месте с человеком Беседовского, но никто на встречу с ним не пришел.

На обратном пути Лаго посетил Ригу, где планировал встретиться с Богомольцем, но тот срочно уехал в это время в Варшаву, и вместо него он встретился с резидентом английской разведки здесь Гибсоном. Тот внимательно выслушал его впечатления о советской действительности. Были обсуждены планы дальнейшего сотрудничества Лаго и Богомольца, которое Гибсон считал очень ценным. При этом он признался, что при переводе Богомольца в Прибалтику был допущен просчет, ибо Рига — маленький город, где им интересуются, особенно советская миссия, которая, вероятно, установила за ним наблюдение. Добавим, что сам Богомолец вскоре после прибытия в Ригу доложил Гибсону, что получил сигнал об интересе к нему со стороны местной резидентуры ИНО ОГПУ. Заметим, что это соответствовало действительности, и за Богомольцем чекисты вели наблюдение как в Румынии, так и особенно в Латвии. В ИНО ОГПУ в Москве делом Богомольца персонально занимался М.О. Штейнберг^{479}.

По прибытии в Париж Лаго отчитался о своей поездке перед Беседовским и Бурцевым, которые были удовлетворены сделанным, а его информация и впечатления появились на страницах газеты «Борьба» и стали предметом обсуждения в эмиграции с разнообразием интерпретаций, что докладывалось источниками ИНО ОГПУ в Москву.

В последующие месяцы и годы операция «Тарантелла» развивалась и приобретала все более многоплановый и многоуровневый характер и имела хорошее разведывательное и контрразведывательное обеспечение. Через подставленную СИС агентуру в Великобританию направлялась тщательно подготовленная информация, точнее дезинформация, по широкому кругу политических и экономических вопросов. Для этого использовалась особая структура — Бюро по дезинформации, именовавшееся сокращенно Дезинформбюро. Оно было создано еще в 1923 году и впервые активно использовалось в ходе операции «Трест», о чем шла речь в книге автора этих строк, посвященной противоборству военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. Его первым руководителем был И.С. Уншлихт. Таким образом, в соответствии с установками советского высшего руководства в 20-е и в 30-е годы, в частности в ходе проведения операции «Тарантелла», успешно использовались закрытые каналы для проведения специальных акций влияния.

В ходе указанной операции в Москву поступала разнообразная информация о жизни, деятельности и замыслах российской эмиграции, ее различных групп и лидеров, и в первую очередь о действиях и намерениях Бурцева, Беседовского и других связанных с ними людей и эмигрантских центров, в том числе и о РОВСе. Проводились действия по ликвидации связников иностранных спецслужб при проведении ими агентурных мероприятий. Кроме этого, посредством осуществления разнообразных оперативных мероприятий была получена ценная внешнеполитическая, военная, экономическая и иная информация.

Помимо Лаго, в операцию «Тарантелла» были введены и другие сотрудники внешней разведки: Архаров, Бигарова, Вишневский, Калужский, Княжин, «Консул» (Калюжный), Поповских, «Тегоюв», «Тамарин», «Флейта» (барон фон Гольц). При этом действия разведки имели хорошее контрразведывательное обеспечение. Осуществлялось тесное взаимодействие различных служб ОПТУ: разведки и ее заграничных аппаратов, контрразведки, оперативно-технических подразделений, территориальных органов, пограничников. На разных этапах в эту операцию, помимо СИС, были вовлечены также спецслужбы Австрии, Германии, Польши, Португалии, Румынии, Франции, Швейцарии. Таким образом, по своим масштабам и результатам «Тарантелла» вполне сравнима с операцией «Трест». О некоторых специальных мероприятиях ее докладывалось Сталину^{480}.

Одним из центральных моментов этой операции явилась попытка вербовки В.В. Богомольца со стороны ИНО ОГПУ. Для этого в Ригу в марте 1934 года выехал несколько лет занимавшийся его делом сотрудник разведки, помощник начальника отделения ИНО М.О. Штейнберг, работавший под псевдонимом «Макс». Он встретился с Богомольцем и имел с ним длительную беседу, сопровождавшуюся предложением о вступлении в сотрудничество с ИНО ОГПУ. Потрясенный Богомолец понял, что чекисты знают практически все о его деятельности и работе на англичан, начиная с Константинополя, и особенно в течение последних лет. Он доложил об этом подходе Гибсону и был отстранен от работы, а СИС занялась выяснением утечки информации. Все это и предопределило финал операции «Тарантелла». Сам Богомолец в состоявшейся беседе с Лаго пытался обвинять его в том, что он агент ОГПУ, хотя серьезных оснований для обвинений у него не было. Тем не менее Лаго получил уведомление от Богомольца об окончании его службы в СИС с 1 апреля 1934 года. Он написал письмо Гибсону, пытаясь получить объяснение, но тот поручил Богомольцу передать ему, что это решение руководства. Вслед за этим последовало уведомление французов о высылке Лаго из страны. В результате он вынужден был уехать в СССР^{481}.

По прибытии в Москву Лаго был направлен в распоряжение Дальневосточного сектора ИНО и в 1935 году отбыл в Маньчжурию, войдя в состав нелегальной группы капитана госбезопасности М.О. Штейнберга. Он прибыл туда и жил по документам австрийского гражданина Езана. Но в дальнейшем в ходе запроса и проверки австрийцами выяснилось несоответствие его легенды реальности. Поэтому он вынужден был срочно уехать в Шанхай, а затем был отозван в СССР и прибыл во Владивосток 7 апреля 1937 года.

Вернувшись в Москву, Лаго был арестован с санкции начальника 7-го отдела ГУГБ НКВД (так именовался в это время бывший Иностранный отдел) А.А. Слуцкого от 21 апреля того же года и заключен во внутреннюю тюрьму НКВД. В постановлении об аресте Б.Ф. Лаго утверждалось, что он, будучи командирован со специальным заданием за границу, расшифровал себя, игнорировал указания Центра и тем самым поставил под удар «один из боевых участков работы»^{482}.

Письма Лаго к Слуцкому и, наконец, его обращение к нему с просьбой войти с ходатайством к наркому внутренних дел Н.И. Ежову о помиловании и представлении возможности работать там, где будет сочтено целесообразным, остаются без последствий. Прошло четырнадцать месяцев, а Лаго все не признавал себя виновным, вновь и вновь писал, обращаясь за помощью к руководству внешней разведки, на которую проработал столько лет, но бесполезно. Тем не менее следователь, занимавшийся его делом, пришел к, казалось бы, парадоксальному по тому времени выводу о том, что нет оснований для привлечения его к ответственности по тем статьям обвинения, которые фигурировали в обвинительных документах, и просил разъяснений, как ему поступить. Соответствующие разъяснения он получил, и все закончилось постановлением Военной коллегии Верховного суда СССР от 20 сентября 1938 года (спустя почти 17 месяцев после пребывания в заключении, что было чрезвычайно необычным по тому времени), в соответствии с которым Б.Ф. Лаго был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян^{483}.

Добавим, что сам А.А Слуцкий, фактически предавший многолетнего агента советской разведки, дав санкцию на его арест и не отзываясь на его обращения в дальнейшем, скончался раньше Лаго, 17 февраля 1938 года. Произошло это в кабинете заместителя наркома внутренних дел М.П. Фриновского. А о существовавших в связи с этим версиях автор уже писал ранее. Напомним, что Слуцкий был посмертно объявлен врагом народа и исключен из партии.

Не менее драматично сложилась судьба М.О. Штейнберга, непосредственно курировавшего операцию «Тарантелла» и в ходе ее совершившего выход на Богомольца. После Маньчжурии, где он работал вместе с Лаго, капитан Штейнберг был переведен на нелегальную работу в Швейцарию. В октябре 1938 года он был вызван в Москву, но не подчинился этому приказу, подозревая, что ему придется разделить судьбу многих своих товарищей. В марте 1943 года от одного из агентов, которого Штейнберг знал по Дальнему Востоку, поступило сообщение, что он ищет контакта с советской разведкой. Было решено связаться с ним и выслушать его. Встреча состоялась в Лозанне, где проживал Штейнберг, но от дальнейших контактов он под различными предлогами уклонялся. Он и впоследствии выходил на контакты с бывшими сослуживцами, но от продолжения их отказывался.

Но, видимо, родина тянула к себе бывшего разведчика. В 1951 году Штейнберг пришел в консульский отдел советского посольства в Берне и даже заполнил бумаги для оформления въезда в СССР, но потом ехать туда передумал. Возможно, он так и закончил бы свою жизнь в Швейцарии. Но в 1956 году швейцарские органы юстиции установили, что господин Мартен (под такой фамилией жил Штейнберг в этой стране) въехал в Швейцарию и находится здесь по подложным документам (предоставленным ему в свое время советской разведкой) и по этой причине подлежит высылке из Швейцарии. Остается вопросом, выяснили ли это швейцарские власти сами или им в этом «помогли» советские органы госбезопасности.

Так или иначе, в сложившейся ситуации Штейнберг принял решение обратиться в советское посольство с просьбой о возвращении домой. В конечном итоге такое разрешение было получено. 23 сентября 1956 года он вернулся самолетом в СССР, где был арестован, и началось расследование. В результате 17 марта 1957 года Штейнберг был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к десяти годам тюремного заключения и отбывал наказание во Владимирской тюрьме. В конце 1961 года он обратился к первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву с просьбой о пересмотре его дела, но получил ответ, что оснований для этого не найдено. В 1966 году Штейнберг был освобожден и в дальнейшем проживал в Москве^{484}.

Еще один главный фигурант операции «Тарантелла», но с противоположной стороны, — В.В. Богомолец после отстранения от службы в английской разведке сотрудничал с польскими и румынскими спецслужбами, выполнял их поручения и находился под контролем советской разведки, источники которой постоянно освещали его деятельность. Он проживал в основном в Париже, где его несколько раз посещал его бывший шеф Г. Гибсон. Французскую столицу Богомолец сумел покинуть за четыре дня до того, как туда в июне 1940 года вступили немцы, и выехал в Испанию, а затем в Португалию, где в годы войны стал контактировать с оппозицией румынскому режиму Антонеску. На него пыталась выходить здесь и германская разведка, но безрезультатно. Вскоре Богомолец получил известие, что гестапо произвело обыск в квартире, которую он снимал в Париже, конфисковало все имущество и отправило в Германию. По требованию немцев ему было предложено покинуть Португалию.

В этой ситуации англичане помогли своему бывшему сотруднику оформить служебную визу в Египет, и Богомолец отбыл сначала в Порт-Саид, а затем в Каир в феврале 1944 года, где проживал в гостинице «Шепердес». Но в июне того же года произошел крайне неприятный для него инцидент. Его пригласили в английское консульство и попросили отдать для перерегистрации свой паспорт, но вернуть его в дальнейшем отказались. Так человек, 15 лет проживший с британским паспортом, оказался без него в сложнейшей ситуации Второй мировой войны. Попытки Гибсона, несколько раз встречавшегося здесь со своим бывшим подчиненным, помочь ему были безуспешны.

Все эти годы советская разведка, рассматривая Богомольца как опасного противника, пыталась держать под контролем его деятельность. В конце войны поступил сигнал от одного из источников, что бывший сотрудник СИС хотел бы познакомиться с кем-либо из советских представителей или журналистов.

В конечном итоге 24 мая 1945 года состоялась встреча В.В. Богомольца в Каире с представителем советской разведки. После этого произошло еще несколько встреч. Ему было предложено представить письменный материал о его личной работе и об известной ему деятельности иностранных разведок против СССР. Богомолец выполнил это поручение и представил документ, названный им так: «Доклад о моей разведывательной деятельности против СССР и работе с разведками английской, польской, румынской и другими с 1919 по 1945 год». Этот документ объемом в 75 страниц убористого машинописного текста включал в себя информацию, фамилии, должности, звания и характеристики людей, имевших отношение к проведению разведывательной работы против СССР. В нем раскрывались операции разведывательных служб и детали взаимоотношений с руководящими и оперативными работниками спецслужб Великобритании, Польши, Румынии, Латвии и других стран, характеризовались приемы получения ими закрытой информации о Советском Союзе^{485}. Это была своего рода исповедь профессионального разведчика, в силу сложившихся обстоятельств многие годы работавшего против своей родины. Этот доклад был высоко оценен советской разведкой, и его материалы были использованы в ее оперативной деятельности.

В 2005 году Служба внешней разведки России рассекретила документы о сотрудничестве Виктора Богомольца с советскими спецслужбами и осуществлении им оперативной работы в интересах СССР. В сообщении пресс-бюро СВР указывалось, что до начала Второй мировой войны эмигрант В.В. Богомолец выполнял задания Secret Intelligence Service (SIS) — внешней разведки Великобритании MI6, а также сотрудничал с польскими и румынскими спецслужбами. Однако в 1945 году он, «осознав бессмысленность борьбы против своей родины», предложил свои услуги советской разведке. Так в каирской резидентуре появился источник под оперативным псевдонимом «Бритт». «Поступавшие от него разведданные использовались при подготовке записок по самой высокой разметке: Сталину и Молотову. “Бритт” внес значительный вклад в понимание оперативных устремлений его многолетнего куратора из SIS полковника Гибсона, деятельность которого весьма интересовали органы госбезопасности СССР»^{486}, — отмечалось в сообщении СВР. Добавим, что В.В. Богомолец уехал в дальнейшем из Каира в Париж и жил там до конца дней своих.

В борьбе против эмигрантов чекисты использовали разнообразные приемы и методы. Одних их таковых была работа «под чужим флагом», иначе говоря, изобретение «легенды» и вербовка или просто получение информации от имени других стран и организаций. Определенный опыт такой работы был накоплен уже в 20-е годы. Классикой такого рода явилась операция, проведенная чекистом Д.С. Федичкиным в рассматриваемый период против активного деятеля РОВСа полковника Б.А. Энгельгардта в Эстонии.

К нему был организован подход от имени немецкой разведки, и на платной основе Энгельгардт согласился передавать «немцам» информацию о деятельности русской эмиграции и Русском Обще-Воинском Союзе. В результате в ИНО ОГПУ потекла разнообразная информация, в том числе о секретной деятельности РОВСа, включая подготовку и заброску эмиссаров в СССР. В конечном итоге состоялась встреча Федичкина с Энгельгардтом, в ходе которой тот попытался убедить бывшего полковника отказаться от активной враждебной деятельности против СССР. Запутавшийся полковник пытался предложить своему руководству провести операцию «Антитрест», где хотел сыграть главную роль, но это предложение было квалифицировано как новая мистификация ОГПУ, а он сам был назван «большевистским агентом». Так Энгельгардт был дискредитирован в глазах руководства РОВСа и вынужден был свернуть активную антисоветскую деятельность^{487}.

Ну а сейчас вновь вернемся из Европы в Азию. Удивительно и парадоксально развивались события с участием русских эмигрантов, советских секретных служб и Красной Армии в первой половине 30-х годов в Синьцзяне. Эта западная территория Китая, прилегающая на большой протяженности к советской границе, как уже отмечалось ранее, представляла для СССР стратегический интерес, и развитие событий здесь вызывало большую обеспокоенность руководства страны. Вслед за серией антисоветских восстаний на приграничной советской территории, переходом на сопредельную часть Китая большого количества населения и активными действиями басмачей и белоэмигрантских группировок против СССР из Синьцзяна на рубеже 20-х и 30-х и в начале 30-х годов в апреле 1931 года здесь вспыхнуло восстание коренных национальностей (уйгуров, дунганов, казахов, монголов и др.) против местных китайских властей.

Для подавления восстания дубань (губернатор) провинции Цзинь Шужень прибег к формированию воинских частей из проживавших здесь русских эмигрантов. В столице провинции Урумчи был создан отряд в 180 человек во главе с сотником Франком, а затем была принята на китайскую военную службу бывшая артиллерийская батарея, которой командовал полковник Н. Кузнецов, служивший ранее у атамана Анненкова. Успешные боевые действия бывших белогвардейцев против повстанцев побудили начать мобилизацию эмигрантов в Илийском округе. Первый подобный отряд, сформированный в Кульдже, насчитывал 250 сабель, и во главе его встал бывший начальник штаба атамана Дутова полковник П.П. Паппенгут. В 1932 году в результате мобилизации русских новобранцев была сформирована кавалерийская дивизия из трех полков общей численностью в 1800 человек. Паппенгут, произведенный китайцами в генерал-майоры, стал командовать дивизией и ее первым конным полком^{488}.

Начальник 3-го отдела Разведупра А.М. Никонов указывал в это время в сообщении руководству, что «китайцы могут рассчитывать только на свои деморализованные войска, на белых и на нашу помощь». Прогнозируя развитие событий, Разведывательное управление отмечало, что «дальнейшее развитие повстанческого движения может привести к уничтожению китайской власти в Синьцзяне и попыткам создания мусульманского государства»^{489}.

В результате советское руководство приняло решение оказать помощь администрации провинции, отказав в этом повстанцам. Кроме того, китайцам было решено помочь силами самих китайцев. Дело в том, что в 1932 году дислоцированная в Северо-Западной Маньчжурии Армия спасения Родины под командованием генерала Су Бинвэня выступила против японцев в Маньчжоу-Ди-Го, но потерпела неудачу и в начале декабря того же года была вытеснена на советскую территорию. Затем границу перешли еще несколько китайских соединений. Их общая численность составила 20 тысяч человек^{490}. Все они были интернированы, а затем переброшены в Синьцзян.

В январе 1933 года там вспыхнуло восстание населения Турфана, а затем был осажден и Урумчи. Для противодействия мятежникам-мусульманам в Синьцзяне была произведена массовая мобилизация русских эмигрантов и создано шесть русских полков, которые сыграли решающую роль в обороне Урумчи и Чугутака. В этих условиях руководство Разведупра и местные представители ОГПУ и НКИД выступили за сохранение статус-кво в Синьцзяне и оказание помощи местной китайской администрации. Начальник Разведупра Я.К. Берзин указывал при этом не только на опасность уничтожения китайской власти, попытки создания мусульманского государства и другие опасные последствия междоусобной борьбы здесь, но и на то, что такая обстановка может быть использована англичанами для расширения влияния в Кашгарии, ликвидации советского преобладающего влияния в Синьцзяне и создания угрозы границам СССР^{491}.

В апреле 1933 года командующий китайскими войсками в районе Турфана молодой и амбициозный полковник Шэн Шицай, пользуясь ситуацией, сверг дубаня провинции Цзинь Шуженя и занял его место, произведя себя в генералы. При этом решающую роль в осуществлении переворота сыграли бывшие белогвардейцы. По приказу полковника Папенгута казачья сотня есаула Бессонова атаковала губернаторскую резиденцию, а отряд полковника Краснова обезоружил китайскую комендантскую команду. При этом бои на улицах Урумчи длились целый день, а казаки потеряли убитыми и ранеными 53 человека. Любопытно, что названный есаул Иван Бессонов на самом деле был помощником начальника штаба кавалерийского полка Красной Армии и находился в Синьцзяне в служебной командировке. Таким образом, как ни парадоксально, но в это время начинает складываться сотрудничество командированных сюда представителей СССР и бывших белогвардейцев в борьбе, развернувшейся в Синьцзяне.

Добавим, что упомянутый Бессонов сделал в смутное время 30-х годов стремительную карьеру, став командующим Забайкальским пограничным округом, а затем занял солидную должность в руководстве НОД. Правда, в годы Великой Отечественной войны, будучи командиром дивизии, генерал-майор Бессонов сдался в плен. Оказавшись в лагере, он вступил в сотрудничество с гитлеровцами и создал из военнопленных организацию под названием «Политический центр борьбы с большевизмом». Этот генерал был автором плана создания специального парашютно-десантного отряда для выброски в район лагерей ГУЛАГа и организации массового восстания заключенных в советском тылу. В конце войны Бессонов попал из немецкого концлагеря в советскую тюрьму, и в апреле 1950 года был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда^{492}.

Но вернемся в Синьцзян 30-х годов. В Кремле приняли решение оказать помощь Шэн Шицаю в борьбе с националистами и сепаратистами. 3 августа 1933 года эта линия была закреплена в решении Политбюро ЦК под названием «Директивы по работе с Синьцзяном». Документ был подготовлен комиссией Политбюро во главе с К.Е. Ворошиловым. Было решено поддержать Шэн Шицая, оказать ему помощь в борьбе с мятежниками и использовать в этой борьбе белоэмигрантов. Для последних было, в частности, пошито две тысячи комплектов обмундирования^{493}. Вместе с тем эти люди рассматривались и как политические противники, в связи с чем планировалось отстранить от командования антисоветски настроенных офицеров и привести к руководству лиц, более лояльно относящихся к советской власти.

12 ноября того же года хотанские повстанцы, действовавшие под флагом пантюркизма и панисламизма и при поддержке британских спецслужб, провозгласили в Кашгаре Исламскую Республику Восточный Туркестан. В ее программе деятельности были и антисоветские лозунги. Но самопровозглашенная республика не получила поддержки от тех внутренних и внешних сил, на которые рассчитывали ее создатели, и в течение трех месяцев была разгромлена. К середине февраля 1934 года практически все ее лидеры погибли или бежали.

В декабре 1933 года в Синьцзяне произошли важные внутриполитические перемены. После того как новый дубань провинции Шэн Шицай, пришедший к власти при помощи белоэмигрантов, решил заручиться в борьбе с мятежниками помощью СССР, среди русских офицеров-эмигрантов произошел раскол. Часть из них, настроенная крайне антикоммунистически, решила отстранить от власти Шэн Шицая, но сам генерал Паппенгут колебался. Тем временем коммунистические агенты, внедренные в войска белоэмигрантов, вели работу по предотвращению замышляемого переворота и отстранению Паппенгута и близких ему офицеров от командования. В итоге 10 декабря Паппенгут и двенадцать его соратников, в том числе три командира русских полков, а также ряд китайских генералов-антикоммунистов и иностранцев, были арестованы. Руководители выступления против них полковники Н. Бехтеев (именуемый в источниках также Бекгеевым или Быктеевым) и Антонов заняли должности соответственно командующего белогвардейским отрядом (дивизией) и военного советника дубаня. Часть арестованных офицеров погибла в китайской тюрьме, а Паппенгут и несколько его ближайших помощников были вывезены в СССР и расстреляны^{494}.

Тем временем, зимой 1933/34 года шли тяжелые бои за столицу Синьцзяна — Урумчи, осажденную мятежниками. В конце января положение осажденных значительно улучшилось, ибо силы осаждающих были отвлечены на борьбу с наступающей Алтайской добровольческой армией. Под видом неведомых «алтайцев» действовали вошедшие на территорию Синьцзяна в ноябре 1933 года по просьбе Шэн Шицая и по приказу высшего советского руководства воинские части О ГПУ и Красной Армии. Они были одеты в форму белогвардейцев с погонами. Так развернулась особая операция Главного управления пограничной и внутренней охраны ОПТУ. Ею руководил начальник ГУ ПВО ОГПУ М.П. Фриновский, будущий замнаркома НКВД, а затем комдив И.К. Кручинкин. В январе 1934 года эти войска были усилены пехотой, авиацией, танками и артиллерией. В результате их действий 11 февраля блокада Урумчи была снята, а дунганские отряды отброшены. Советские войска и авиация тесно взаимодействовали в борьбе с мятежниками с бывшими белогвардейцами и были одеты в одну и ту же воинскую форму. Советский Союз финансировал участие белогвардейских отрядов в боях на стороне правительства Синьцзяна.

Весной 1934 года, когда положение несколько стабилизировалось, в соответствии с апрельским постановлением Политбюро ЦК «О Синьцзяне» начался отвод советских войск, но часть подразделений, авиации и бронетехники была оставлена на определенный срок, замаскированная под воинские части белоэмигрантов. Добавим, что с начала 30-х годов и в рассматриваемый период в Синьцзяне, в органах охраны порядка и секретной полиции (нередко именуемой китайским ОГПУ) работали сотрудники ИНО ОГПУ, в том числе китайцы Цзи Чжи, Жэнь Юэ и др. После победы над мятежниками они развернули борьбу против русской колонии Синьцзяна, осуществляли репрессии против ее лидеров и антисоветски настроенных лиц. Например, был арестован и убит бывший командир отряда ополченцев, белый офицер С.Л. Зенков.

Вместе с тем чекисты работали не только против белоэмигрантов, но и внимательно контролировали деятельность местной китайской администрации, не чураясь и применения в чрезвычайных ситуациях крайних мер. Бывший сотрудник ИНО ОГПУ В. Петров, работавший в 1934 году в Синьцзяне шифровальщиком советского консульства, оставил воспоминания об устранении китайского губернатора Яркенда на Юге Синьцзяна, который работал на советскую разведку под псевдонимом «агент 063». Он оказывал большую и разнообразную помощь советским сотрудникам, снабжал их ценной информацией, часто приходил со своим адъютантом в советскую штаб-квартиру для встреч с комдивом Э. Крафтом.

Но из Центра была получена телеграмма: «Обезопасьте агента 063, оказавшегося английским шпионом». Это означало его ликвидацию. По плану комбрига М. Войтенкова китаец был приглашен якобы для прощания с уезжающим в СССР Крафтом, схвачен и связан. Его допрашивали в течение 15 минут, обвиняя в сотрудничестве с англичанами, но он все отрицал. Тогда под прикрытием гудящего мотора грузовика он был убит тремя выстрелами в затылок, свален в срочно выкопанную здесь же могилу, полит бензином, сожжен и закопан. В Москву было доложено о выполнении задания. Сам Владимир Петров по возвращении в СССР в 1934 году был награжден орденом Красной Звезды за образцовое выполнение задания руководства^{495}.

В марте 1934 года в Синьцзян прибыл сотрудник Секретнополитического отдела ОГПУ А. Ильин. После разгрома дунганского восстания он был оставлен на разведывательной работе и принимал активное участие в создании резидентур в Урумчи, Кульдже, Чугучаке и других городах провинции. Работа резидентур была направлена в первую очередь против японской и английской спецслужб. В 1934 году в Синьцзян была направлена и группа сотрудников Разведупра во главе с комбригом А. Маликовым, которая также проделала здесь большую работу^{496}. Еще год в Синьцзяне шла ожесточенная борьба, в том числе активные вооруженные действия, которые затихли в начале 1935 года.

Таким образом, сотрудники советских секретных служб и советские воинские части, действовавшие совместно с белогвардейскими отрядами (будучи одеты в одну и ту же воинскую форму), добились известной стабилизации положения в Синьцзяне и укрепления здесь советского влияния. При дубане Шэн Шицае работали пять советских инструкторов, два из которых были военными. Руководство Синьцзяна объявило «шесть принципов» своего правления и провозгласило курс на дружбу с СССР и борьбу с Японией^{497}.

В Западном Китае был фактически создан плацдарм для соединения с южнокитайскими коммунистами и захвата через Лобнор Южной Монголии. В этом случае Лобнор должен был служить в качестве коммуникации между сычуанскими коммунистами и базой в Синьцзяне. Коммунисты решили не покидать Синьцзян до тех пор, пока в ходе Гражданской войны в Китае не будет создано коммунистическое правительство. В результате в 30-е годы здесь были открыты советские школы и театр. А тысячи русских эмигрантов здесь после ареста и гибели Паппенгута и его сторонников были вынуждены «порозоветь», чтобы не быть репрессированными коммунистами.

Добавим, что значительную и при этом наиболее боеспособную и надежную часть правительственных войск, наряду с остававшимися в Синьцзяне советскими воинскими частями, составляли русские отряды, состоявшие из эмигрантов. В белогвардейские части в Синьцзяне были внедрены бывшие белые офицеры, перешедшие на сторону красных или вернувшиеся из эмиграции и сотрудничавшие с советскими спецслужбами. Среди них выделялись, например, И. Лунченков (Лунчеков), донской казак и войсковой старшина у белых, занявший в Синьцзяне пост «начштаба Южного фронта» (в 1924 году он использовался в агентурных разработках и комбинациях Полпредства ОГПУ по Северному Кавказу), а также оренбургский казак, бывший дутовский офицер и член Оренбургского войскового круга В.Д. Константинов, возглавивший конную группу. Бывший поручик Дроздовского полка А.Н. Барковский руководил войсковой разведкой. Официально он являлся начальником отделения, а затем помощником начальника Оперативного отдела Полпредства ОГПУ по Казахской АССР, но числился в загранкомандировке в Синьцзяне. В числе других были: адъютант 1-го Кубанского казачьего полка В.Г. Саламахин, а также бывшие офицеры Андреев и Иванов-Муромцев. Все они сыграли важную роль в воздействии на эмигрантов и их воинские части, в пропаганде возвращения домой и таким образом в «ликвидации антисоветского очага в китайском Туркестане». Но сами указанные лица почти все в дальнейшем были репрессированы^{498}. О последующем развитии событий в Синьцзяне еще пойдет речь в этой книге в дальнейшем.

Борьба советских спецслужб против военной эмиграции и ее организаций на Дальнем Востоке характеризовалась крайней ожесточенностью и высокой динамикой. Ограничимся перечислением, в ряде случаев с некоторыми комментариями, некоторых событий и эпизодов первой половины 30-х годов, которые напоминают хронику боевых действий.

В 1932 году чекистами были нейтрализованы на советской территории Дальнего Востока заброшенные из-за рубежа группы Дудко, Метелицы, Рудых и Ухтомского^{499}. В том же году Особый отдел Полпредства ОГПУ и Особой Дальневосточной армии реализовал оперативные разработки «Автомобилисты» и «Трактористы», результатом которых стала ликвидация шпионско-диверсионной сети, имевшей связь с белоэмигрантскими организациями на территории Маньчжурии и с Харбинской ЯВМ. Всего было арестовано 65 человек, в том числе 50 так называемых «харбинцев», русских, проживавших до возвращения в СССР в полосе отчуждения КВЖД. В это же время армейские чекисты провели ряд операций против белоэмигрантов: «Организаторы» — против Братства Русской Правды, «Сечевик» — против Русской Казачье-крестьянской партии и др.^{500}

В августе 1932 года опергруппой 56-го погранотряда при содействии резидентуры ИНО в китайском поселке Манжетун был захвачен и выведен на советскую территорию представитель одной из белоэмигрантских организаций, совершавших диверсионные акты в Дальневосточном крае^{501}.

В 1933 году при участии и по инициативе Б.И. Гудзя был осуществлен захват в Маньчжурии бывшего белогвардейского полковника и японского пособника Тахаева. Происходило это следующим образом. Оперуполномоченный ОГПУ Беркут поддерживал связь с начальником полиции г. Маньчжурии, и тот осуществил арест Тахаева, который был направлен поездом в тюрьму города Хайлара. Маршрут поезда проходил недалеко от советско-китайской границы. И хотя силовые акции за рубежом были официально запрещены, но советские спецслужбы «подставили» бурят, которые якобы захватили Тахаева. Он был доставлен в СССР и судим. В результате полпред ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю И.П. Зернис и другие лица, причастные к операции, получили награды, но при этом, как вспоминал Гудзь, начальник ИНО ОГПУ Артузов пожурил его^{502}.

В 1934 году в Хабаровске чекисты обезвредили группу боевиков БРП во главе с Гончаровым. В 1935 году там же ими была захвачена группа Хекало, а в Приморье — вооруженная группа Комисаренко. В районе железнодорожной станции Облучье в июне 1935 года был пленен лидер Сахалинского отдела Российской фашистской партии бывший офицер Сорокин и ранее бежавший из СССР и завербованный им Бабин. Они имели задание от японской разведки о сборе разведданных и совершении диверсионного акта на железной дороге^{503}.

Действия советских органов госбезопасности способствовали пресечению деятельности белоэмигрантских организаций против СССР, которые часто осуществлялись в сотрудничестве и под руководством японских спецслужб. В результате начальник 2-го отдела Генштаба Японии полковник Камацубара, ставя в октябре 1935 года задачи на следующий год, указывал, что «ввиду строгой полицейской охраны в России заниматься в ней разведкой будет трудно, на разведывательные органы в Маньчжурии и Пограничной возлагается спокойное изучение военного дела в России»^{504}.

В борьбе против подрывной деятельности антисоветских эмигрантских центров и японских спецслужб советские органы госбезопасности действовали как с контрразведывательных позиций, пресекая попытки проникновения агентов, разведывательных и диверсионных групп в СССР, так и посредством проникновения в их структуры за границей, внедрения туда своей агентуры, проведения широкомасштабных оперативных мероприятий, а также внедряясь в эмигрантскую среду и поощряя реэмиграцию.

Советская разведка (как ИНО ОГПУ, так и Разведупр) пыталась в первой половине 30-х годов активизировать свою деятельность в Китае, и в том числе против белоэмигрантов, опираясь на опыт и традиции, накопленные в 20-е годы. Еще в 1926 году в резидентуре Разведупра в советском генконсульстве Харбина В.П. Рощину была поручена работа в секторе по борьбе с белогвардейцами («белый сектор»). Он занимался этой работой в Харбине до ноября 1930 года. В его задачи входило выявление деятельности белоэмиграции по подготовке и заброске в СССР вооруженных групп и отрядов, их сотрудничества с японской разведкой и организации совместной антисоветской борьбы, вербовка и внедрение агентуры в эмигрантской военной среде.

К числу завербованных советских агентов относился целый ряд бывших офицеров. Среди них были, например, бывший полковник царской армии А.А. Клюканов и полковник В.Е. Сотников, служивший в годы Гражданской войны в России в войсках адмирала Колчака и генерала Дитерихса. Оба разочаровались в дальнейшем в идеалах Белого движения^{505}.

В жандармерии Харбина работал советский агент, бывший колчаковский офицер, проходивший под псевдонимом Осипов и завербованный советской разведкой еще в 1928 году. В 1936 году он перебрался вместе со своим шефом и руководителем жандармерии полковником Сасо в Тяньцзин. В документе, посланном советской разведывательной резидентурой в Москву, в частности говорилось, что «положение Осипова в местной японской разведке укрепилось настолько, что вся работа полковника Сасо по белым, советским и иностранным проходит через руки нашего помощника».

Бывший офицер колчаковской армии Фридрих приехал в Маньчжурию из внутренних районов Китая в 1926 году. Он стал работать в особом (политическом) отделе жандармерии Харбина. С советской разведкой стал сотрудничать с 1930 года. Информировал резидентуру о засылке японцами разведчиков и белоэмигрантов на советскую территорию, о японской агентуре на КВЖД, о подготовке враждебных акций против советских учреждений в Маньчжурии и др. В 1936 году он был арестован японцами по подозрению в связях с советской разведкой, но стойко выдержал все допросы и пытки. После освобождения он был вывезен сотрудниками резидентуры сначала в Тяньцзин, а затем в Шанхай^{506}.

По эмигрантским данным, в сотрудничество с советской разведкой вступил известный эмигрант, иркутский казак Гордеев, занимавший важную должность в Бюро по делам русских эмигрантов. Вероятно, речь идет об М.Н. Гордееве, возглавлявшем 4-й отдел БРЭМ, ведавший сельскохозяйственным устройством и расселением эмигрантов. Ценным агентом советской разведки стал В.С. Семёнов, бывший полковник, воевавший в годы Гражданской войны на Востоке России, а затем генерал китайской службы. С захватом японцами Маньчжурии он поступил на службу в Главное полицейское управление Харбина, в том числе занимался вербовкой эмигрантов для японской разведки, которые после подготовки засылались в СССР. При этом он ненавидел японцев и вынужден был работать на них от безысходности. Но встреча с соотечественником Жеткиным, работавшим на железнодорожной станции и сотрудничавшим с советской разведкой, перевернула его жизнь. Семёнов согласился работать на советскую разведку и стал посылать ценную информацию о военных планах японцев и деятельности их спецслужб. Он и ряд других советских агентов были выданы японцам бежавшим в 1938 году за границу начальником НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшковым и арестованы^{507}. Об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Нарастание опасности Советскому Союзу с востока требовало активизации разведывательной деятельности и развития инфраструктуры разведки. В Китае действовало 12 «легальных» резидентур — в Чунцине, Ланьчжоу, Харбине, Шанхае, а также в городах Синьцзяна — Урумчи, Кульдже, Чугучаке, Шара-Сумэ, Хами, Кашгаре, Хотине, Аксу^{508}.

В мае 1933 года заместителем резидента «легальной» резидентуры в Харбин, являвшийся важнейшим центром эмиграции, приехал Г.Н. Косенко. Начальник ИНО Артузов дал указание в кратчайший срок создать здесь работоспособный агентурный аппарат и переключить разведывательную деятельность резидентуры на выявление планов вооруженной эмиграции и иностранных спецслужб. В представлении Косенко на должность резидента в июне 1935 года указывалось, что он добился значительных результатов в оперативной деятельности, через свои агентурные возможности выявил девять белогвардейских банд, сформированных японцами для переброски на советскую территорию. Им было установлено свыше 180 активных участников бандформирований, поставленных на учет в Центре. Благодаря полученной от Косенко оперативной информации три банды (Карася, Якимова и Комисаренко) были ликвидированы при переходе границы.

Позднее возглавляемая им резидентура в Харбине информировала Центр о заброске на советскую территорию с разведывательными заданиями от японцев белоэмигрантов Вовка, Теплых, Муранова и др., а также о готовящемся выводе через границу в СССР белогвардейцев Штальберга-Градова и Лучанинова и др.^{509}В начале 1936 года Г.Н. Косенко по болезни вернулся в СССР, а в мае того же года был направлен руководителем «легальной» резидентуры в Париж. И о его деятельности в этом качестве еще пойдет речь в дальнейшем.

В Китае существовала и сеть нелегальных резидентур, В 1934 году из США в эту страну был командирован разведчик-нелегал Е.П. Мицкевич. Его целью являлась организация работы против Японии и белоэмиграции. Он обосновался в Маньчжурии и создал оперативную группу, которая пресекала деятельность белогвардейских вооруженных отрядов, совершавших вылазки против СССР с территории Северного Китая. В Маньчжурии Мицкевич находился до 1937 года.

С 1934 по 1939 год нелегальным резидентом в Шанхае, где существовала многочисленная российская эмиграция, был М.С. Перевозников, сотрудник Особой группы Я.И. Серебрянского. Его задачей являлось создание глубоко законспирированных резидентур на случай войны с Японией. По утверждению исследователя истории советской разведки в Китае в 20–30-е годы В.Н. Усова, именно Шанхай с конца 20-х годов был основным центром ее деятельности в этой стране^{510}. С 1930 до осени 1936 года в Маньчжурии находился под видом русского эмигранта легендарный в будущем советский разведчик Р.И. Абель.

Вместе с тем деятельность советских секретных служб в Китае протекала в исключительно сложных условиях. Это было обусловлено и крайней противоречивостью советско-китайских отношений, внутриусобной борьбой в Китае и расширяющейся агрессией Японии здесь. Поэтому в этой работе были не только успехи, но и провалы, потери.

Таким образом, противоборство советских спецслужб и российской военной эмиграции происходило в условиях все более усложняющейся ситуации в мире, углубляющегося кризиса существующей системы международных отношений, что неминуемо вело к новой мировой войне, очаг которой уже сложился на Дальнем Востоке.

Генерал Скоблин в Белом движении и на службе советской разведке

В 30-е годы в условиях, когда резко возросли кадровые, технические, финансовые и агентурные возможности советской разведки, центр тяжести в борьбе с эмиграцией во многом сместился именно на ее деятельность. Вместе с тем разведывательные и контрразведывательные органы ОГПУ, а затем ГУГБ НКВД, по-прежнему тесно взаимодействовали друг с другом, а в случае необходимости — и с военной разведкой.

Растущая деморализация российской эмиграции, неверие в возможность продолжения борьбы и возвращения на родину, потеря жизненной перспективы, трудности жизни и быта, тревога за детей и близких — все это создавало благоприятные возможности для агентурно-вербовочной работы советских спецслужб среди эмигрантов, в том числе бывших военнослужащих. Росло число советских агентов, секретных сотрудников и информаторов в эмигрантских военных организациях. А именно им разведка уделяла особое внимание для того, чтобы выявить и предотвратить осуществление опасных для СССР реваншистских замыслов, заброски разведывательных и диверсионно-террористических групп, сорвать планы разведывательного и военного сотрудничества эмигрантских организаций со спецслужбами и военными структурами иностранных государств.

Самым ценным агентом советских спецслужб среди эмигрантов, бывших военнослужащих, наряду с генералом П.П. Дьяконовым, о котором уже подробно шла речь в этой и предыдущей книгах, стал генерал-майор Николай Васильевич Скоблин. Его жизни и деятельности посвящено большое количество публикаций как в нашей стране, так и за рубежом. Вместе с тем спектр оценок Скоблина полярно различается: от симпатий до ненависти, оценки его как героя или, напротив, как предателя[31]. Поэтому задачей автора этой книги является попытка дать объективную картину жизненного пути и деятельности Н.В. Скоблина, основываясь на всей совокупности отечественных и зарубежных источников и литературы.

Начнем с характеристики жизненного становления Н.В. Скоблина и его деятельности в период Первой мировой и Гражданской войн, что во многом предопределило его последующий путь. Родился он 9 июня 1993 года в городе Нежине в семье отставного полковника. Видимо, пример отца во многом обусловил и жизненный выбор сына. После окончания Нежинской классической гимназии Николай поступил в Чугуевское военное училище и 1 декабря 1914 года был произведен в чин прапорщика. Его офицерская карьера была неразрывно связана с драматичной эпохой Великой войны и Гражданской войны в России. Храбрый молодой офицер в годы Первой мировой войны отличился в боях с австрийцами и немцами, был четырежды ранен и удостоен шести орденов и Георгиевского оружия[32]. Прошел дорогами войны в составе 126-го Рыльского пехотного полка, командовал ротой, а потом батальоном. Закончил Мировую войну в звании капитана.

Уже в самом начале Гражданской войны в России Скоблин сделал свой выбор и 17 декабря 1917 года вступил в Корниловский полк, ставший затем олицетворением элиты Белой гвардии. Прошел дорогами войны от Северного Кавказа до Подмосковья и закончил ее в Крыму. Командовал ротой, батальоном, Корниловским ударным полком и, наконец, Корниловской дивизией. В 26 лет, 26 марта 1920 года приказом Главнокомандующего Русской Армии генерала П.Н. Врангеля был произведен в чин генерал-майора. Отличался мужеством, храбростью, честолюбием, преданностью Белому делу. Был награжден Знаком Кубанского похода №27 и орденом Св. Николая 2-й степени. Война поистине стала стихией Скоблина, и он чувствовал себя в ней как рыба в воде. Он относился к категории людей, для которых война была открытой книгой, которую они читали с закрытыми глазами. Именно Гражданская война вознесла Скоблина на вершину известности в Белом движении, на гребень славы. Видимо, не очень задумываясь о политике, он думал в это время о главном — достижении победы, которая бы принесла ему новые почести и дальнейшее движение по ступеням военной карьеры.

Идеализировать деятельность Скоблина в период братоубийственной войны не следует. Годы спустя генерал П.Н. Краснов, ссылаясь на характеристику товарища Скоблина по Корниловскому полку, писал генералу фон Лампе, что его смелость была условна. В Гражданскую войну Скоблин занимался грабежами мирного населения и отправлял все присвоенное на продажу, любил веселую и приятную жизнь^{511}. Финал Гражданской войны в России, поражение белых и вынужденная эмиграция означали для Скоблина крах всех его жизненных планов и надежд.

Молодой офицер, с 1914 года находившийся в пекле боев, видимо, не имел особого времени для личной жизни. Любовь пришла к нему в 1920 году совершенно неожиданно в лице уже широко известной в то время в стране певицы Надежды Плевицкой. Учитывая то, что всю последующую жизнь они прошли рука об руку, есть смысл, вероятно, коротко рассказать о ее жизненном пути^{512}.

Надежда Васильевна Плевицкая (девичья фамилия — Винникова) родилась в селе Винниково Курской губернии 17 января 1884 года и была двенадцатым ребенком в крестьянской семье. После смерти отца мать увезла ее в Троицкий девичий монастырь. Но она решила связать свою жизнь не со служением Богу, а с песней. Важными вехами в ее творческом пути стали хор А. Липкиной, выступление в группе Минкевича в Москве, исполнение песен в знаменитом московском ресторане «Яр», встреча со знаменитым певцом Леонидом Собиновым, который благословил ее самостоятельную концертную деятельность, сделавшую ее знаменитой. Она часто выступала в высшем свете, а царь Николай II даже подарил ей перстень со своей руки.

В годы Гражданской войны певица осталась в Москве и неоднократно, как и в период Великой войны, выезжала на фронт. Но сейчас она пела уже для красноармейцев. В сентябре 1919 года Плевицкая выехала в район Курска и здесь была захвачена в плен конной разведкой белых, что и предопределило ее будущую судьбу, в том числе личную.

Знаменитая певица, она пользовалась большим успехом у мужчин. Ее первым мужем был солист киевского балета Эдмунд Плевицкий, свадьба с которым состоялась в 1902 году. Но их совместная жизнь была непродолжительной и завершилась разводом в 1905 году. Так или иначе, но Плевицкая сделала эту польскую фамилию знаменитой на весь мир и именно под ней вошла в историю. Потом у нее была новая любовь, блестящий гвардейский офицер В.А. Шангин, с которым она отбыла в 1914 году на фронт, поступила сиделкой в военный госпиталь, работала санитаркой в дивизионном лазарете. Но в начале 1915 года он погиб. В плен к белым она попала уже со вторым мужем — капитаном артиллерии Юрием Левицким. Впрочем, это не помешало ей стать любовницей командира 2-го Корниловского полка полковника Ю.А. Пашкевича, но и он погиб летом 1920 года. Именно тогда Скоблин страстно влюбился в Плевицкую, и она, в конечном итоге, ответила ему взаимностью, став его любовницей, а потом и женой. Разница в возрасте, тот факт, что Плевицкая была старше Скоблина на девять лет, не смущала их. Свадьба состоялась уже в эмиграции, в 1921 году в Галлиполи, а посаженным отцом на ней был генерал Кутепов.

Стремительная военная карьера генерала Скоблина была в определенной степени типична для выдвиженцев эпохи войн, добившихся взлета путем воинской доблести и отваги, постоянно рискуя жизнью. Но Гражданская война окончилась поражением белых, и молодой генерал был выброшен на мирную и, к тому же, эмигрантскую отмель, не зная языков, не имея ни средств к существованию, ни навыков и специальности для новой, мирной жизни.

Итог Гражданской войны и вынужденная эмиграция стали, без сомнения, потрясением для Скоблина, как и для абсолютного большинства его товарищей, белых офицеров и генералов. Они не были готовы к пребыванию на чужбине и оказались в крайне сложной ситуации в эмиграции. В заполненной анкете Скоблин, как, вероятно и многие, поставил прочерки в графах «Знание языка» и «Какие знает специальности и ремесла». Кстати, сама анкета была заполнена уже в период его пребывания в Германии, а подробный адрес звучал так: Берлин, Кайзер аллея, 15. Своим поручителем Скоблин назвал полковника Лампе (впоследствии генерал-майора)^{513}.

Но семейная жизнь Скоблина и Плевицкой началась все-таки в Турции, а потом они перебрались в Болгарию, где Скоблин по-прежнему командовал Кутеповским полком, перешедшим на трудовое положение. Возможностей для заработков супруг фактически не имел, и вопрос выживания семьи оказался в руках Плевицкой. Она стала ездить с концертами сначала по Болгарии, а с 1923 года и по Европе, пользуясь особой популярностью и любовью среди русских эмигрантов. Скоблин сопровождал ее в поездках. Это во многом предопределило и характер их отношений. Она была лидером в семье, а Скоблина со временем некоторые даже стали иронически именовать Плевицким. Худой, маленького роста (165 см) генерал Скоблин выглядел более чем скромно на фоне своей цветущей, энергичной и властной супруги. Значительно позднее, уже в 30-е годы, в пору их парижского пребывания Александр Вертинский напишет: «В русском ресторане “Большой Московский Эрмитаж” пела и Надежда Плевицкая. Каждый вечер ее увозил и привозил на маленькой машине тоже маленький генерал Скоблин. Ничем особенным он не отличался. Довольно скромный и даже застенчивый, он скорее выглядел забитым мужем у такой энергичной и волевой женщины, как Плевицкая»^{514}. Но это был уже период относительного благополучия этой супружеской пары, а в 20-е годы все было гораздо сложнее.

Частые отлучки Скоблина стали серьезной проблемой в его воинской службе. Ему пришлось оформлять отпуска для поездок вместе с женой. За опоздание из отпуска в 1924 году командир 1-го армейского корпуса генерал Витковский объявил ему строгий выговор. Вообще же, с поездками Плевицкой и Скоблина было связано немало слухов и сплетен, появлявшихся в эмиграции и обраставших в дальнейшем, особенно после их разоблачения как советских агентов, новыми легендами и подробностями.

Одна из них заключалась в том, что в начале 1923 года, в период берлинских гастролей Плевицкой, их супружеская чета познакомилась с состоятельным человеком Марком (или Максом) Эйтингоном, немецким психиатром из окружения З. Фрейда. На протяжении последующих лет он оказывал систематическую финансовую поддержку семье Скоблиных, помогал в организации концертов Плевицкой. В 1930 году она издала свою книгу «Мой путь с песней» (являющуюся продолжением и второй частью ее книги «Дёжкин карагод», вышедшей в свет в 1925 году в Берлине) с дарственной надписью: «Нежно любимому другу М.Я. Эйтингону посвящаю». При этом ряд эмигрантских авторов утверждал впоследствии, что этот человек был родным или двоюродным братом видного советского чекиста Леонида Эйтингона, который под видом коммерсанта, сбытчика пушнины шпионил в Лондоне и Берлине. С этого времени ряд авторов и ведет отсчет сотрудничества этой супружеской четы с советской разведкой^{515}.

Но в серьезных исследованиях эта версия не находит подтверждения. Например, Э.П. Шарапов, автор книги о чекисте Науме Эйтингоне, касаясь указанной версии, писал, что Марк Эйтингон был знаменитым психоаналитиком, президентом Международной психоаналитической ассоциации, но добавлял при этом, что нет документов, свидетельствующих об их родстве и о том, что Марк действовал по заданиям этого чекиста^{516}.

Еще одна высказываемая версия (в многообразии ее вариантов и подробностей) сводится к сложным отношениям Скоблина и генерала Врангеля. Речь идет о том, что последний якобы чуть ли не с 1923 года подозревал этого генерала в сотрудничестве с чекистами, а затем уволил его с должности командира Корниловского полка за историю, случившуюся с Плевицкой и Скоблиным в Америке. В результате ОГПУ потеряло ценного агента в военной верхушке эмиграции и устранило Врангеля, чтобы вернуть Скоблина на свою должность^{517}.

Впрочем, документов, которые свидетельствовали бы о давнем и негативном отношении Врангеля к Скоблину и его подозрениях в сотрудничестве того с советской разведкой, нет. Ситуация же с упомянутой поездкой Плевицкой в сопровождении Скоблина в Америку выглядела в описании эмигрантских источников следующим образом. Этот концертный тур начался в январе 1926 года и проходил успешно. Концерты Плевицкой в эмигрантских аудиториях получали прекрасные отзывы. «Пела та, которая шаг за шагом прошла с нами весь наш крестный ход изгнания с его лишениями и печалями», — писал в одной из рецензий сотрудник эмигрантского «Нового Русского Слова» А. Ступенков.

Но в октябре 1926 года в просоветской газете «Русский Голос» появился анонс с приглашением посетить в Нью-Йорке концерт с участием «рабоче-крестьянской певицы» Н.В. Плевицкой. В связи с этим сотрудник «Нового Русского Слова» А. Камышников поместил в газете статью под названием «Глупость или измена?», обращенную к певице. Но та отвечала на подобные протесты: «Я артистка и пою для всех. Я — вне политики». Ступенков обращается к Скоблину с просьбой воздействовать на жену. Но тот занял сторону своей супруги. В результате отзвуки этого скандала докатились до Европы и привели, по мнению сторонников указанной выше версии, к приказу разгневанного Врангеля об отстранении Скоблина от командования Корниловским полком. Тот якобы искал встречи с Врангелем, но он его не принял и не отменил своего приказа^{518}.

Но, как свидетельствуют документы, в том числе опубликованные автором этих строк в книге, изданной в 2010 году, Врангель в действительности не питал негодования, ненависти или подозрений к Скоблину. Наоборот, в письме генералу Шатилову он указывал, что «отчисляя Скоблина по представлению генерала Витковского, в ряде других лиц, в силу места своего местопребывания не имеющих возможности руководить людьми своих частей (Скоблин в это время был в Америке), я далек от мысли, что приказ мой будет истолкован как осуждение его доблестной службы»^{519}. Врангель подробно изложил обстоятельства освобождения Скоблина от командования полком в своем приказе от 9 сентября 1927 года. Он связывал это с его американской поездкой и, ссылаясь на ходатайство генерала Витковского об оставлении полковника Гордиенко в должности командира Корниловского полка, как успешно руководившего им, зачислил Скоблина в свое распоряжение^{520}.

Таким образом, у последнего не было оснований ненавидеть Врангеля, а тем более участвовать в его устранении. Да и французские судебные власти, занимаясь в конце 30-х годов следствием по делу Скоблина и Плевицкой, не вменяли им обвинения в причастности к убийству генерала Врангеля. На должность командира Корниловского ударного полка он был возвращен приказом великого князя Николая Николаевича и генерала Кутепова 5 июля 1928 года.

Так или иначе, вопрос о времени вербовки генерала Скоблина советской разведкой и о том, кто, каким образом и когда это сделал, вызывал традиционный и многолетний интерес в эмиграции после того, как в 1937 году выяснилось, что бывший генерал участвовал в похищении генерала Миллера. Недостатка в версиях и предположениях не было. Часто в происшедшем обвиняли Плевицкую, утверждая, что она была завербована первой, а затем завербовала и Скоблина, или же, как человек более опытный и пользовавшийся особым влиянием на мужа, она убедила его согласиться на предложение советских спецслужб. Точки зрения о том, что Плевицкая с самого начала совместной жизни со Скоблиным была агентом ЧК и завербовала мужа, придерживался, например, В.Л. Бурцев, активно занимавшийся расследованием похищений генералов Кутепова и Миллера.

Генерал Скоблин никогда и нигде не работал, и уже в силу этого находился в зависимости от своей властной и деловой жены. Многие лица, хорошо эту знавшие эту семью, утверждали, что именно Плевицкая являлась фактически главой семьи, хотя и любила притворяться, демонстрируя, что старший в семье — муж. Материальное положение семьи оставляло желать лучшего, учитывая, что доходы Плевицкой от концертов для малоимущих эмигрантов не могли сравниться с ее баснословными заработками до революции. И этот фактор, несомненно, играл важную роль в жизни Скоблина и Плевицкой.

Несмотря на состоявшуюся после восстановления в должности командира Корниловского полка фактическую реабилитацию Скоблина, отношение к нему в эмиграции в это время и в дальнейшем было неоднозначным. В эмигрантской среде шли разговоры, что Скоблин с его боевой репутацией имеет все-таки, подобно генералам Слащёву и Гущину, какую-то склонность к большевизму и даже собирается перейти к большевикам. Как утверждалось позднее, слухи дошли до генерала Кутепова, и по его предложению офицерский состав Корниловского полка даже произвел специальное расследование по этому поводу. В результате было вынесено и опубликовано в газете «Возрождение» постановление, что Корниловский полк не нашел ничего предосудительного в поведении своего командира, генерала Скоблина, и что полк, в своем полном составе, за него. Разговоры на время прекратились, хотя сомнения, например, в кругах Высшего Монархического Совета остались, указывалось в эмигрантской прессе во время расследования дела Скоблина осенью 1937 года^{521}.

Еще одна тема, многие годы являющаяся предметом дискуссий, касается причастности Скоблина и Плевицкой к похищению генерала Кутепова. Это событие дало новый мощный импульс подозрениям и «охоте на ведьм» в среде эмиграции, не исключая и высшие ее слои. Как уже упоминалось ранее, Бурцев, который проводил собственное расследование, получил информацию от Беседовского, что во время его работы советником в советском полпредстве у него состоялся в 1929 году разговор с уполномоченным ОГПУ в Париже Яновичем (Воловичем). Тот хвастался, что у него такая сильная агентура в среде эмигрантов, что он — в кабинете Кутепова, как у себя дома. Янович якобы сообщил Беседовскому также, что деятельность белых организаций освещается изнутри главного командования важным агентом, человеком, близким к генералу Кутепову. Это был генерал, женатый на певице. Они проживали на юге Франции. Под эту характеристику подпадал только генерал Скоблин, а жили они тогда с Плевицкой около Ниццы. В 1929 году супруги перебрались в Париж и пользовались доверием у руководства РОВСа^{522}.

Как уже упоминалось, Бурцев давно подозревал Плевицкую. Из агентурных источников он получил информацию, что в числе близких семье Кутепова дам была предательница. Посредством исключения он отобрал четырех женщин, которые могли бы играть такую роль. Среди них была и Плевицкая. Бурцев сообщил об этом генералу Глобачеву, который вел дознание по этому делу, и предложил ему допросить их. Но это не было сделано. Полковник Зайцов, в свою очередь, вспоминал впоследствии, что в течение 2–3 недель после похищения генерала Кутепова он докладывал ежедневно в 11 часов вечера его жене о ходе расследования. В это время у нее всегда находились Плевицкая и госпожа Т. Часть информации полковник докладывал в их присутствии, а часть — наедине с женой Кутепова. Но та все рассказывала своим подругам. Об этом вспоминал и начальник канцелярии РОВСа князь Трубецкой. До этого столь близких отношений между Кутеповой и Плевицкой не наблюдалось^{523}.

Тема участия Скоблина (и его жены) в покушении на генерала Кутепова получила широкое обсуждения после того, как стало известно, что они принимали участие в похищении генерала Миллера. Высказывались самые разные предположения. Эмигрант И. Опишня утверждал, например, что генерал Кутепов якобы подозревал Скоблина в сотрудничестве с большевиками. Утром 26 января 1930 года Скоблин, зная, что председатель РОВСа утром отправится в церковь, ждал его, чтобы объясниться. Встретив Кутепова, он и подвел его к автомашинам, где его ждали чекисты^{524}. Другие авторы утверждали, что Скоблин был причастен к записке, которая была передана председателю РОВСа 25 января, и возможно, утром следующего дня именно он должен был встретиться с Кутеповым, но не пришел на встречу. И якобы в записной книжке Кутепова на 26 января 1930 года была запись: «Свидание со СК» (остальные буквы были зачеркнуты)^{525}.

В ходе расследования, организованного в 1937 году, выяснилось, что до 1928 или даже 1929 года семья Скоблина жила бедно и нуждалась, и вдруг у них появились значительные средства, на которые они купили двухэтажный дом и автомашину. Впоследствии Плевицкая утверждала, что им помогал богатый меховщик, постоянно живший в США. Именно он дал якобы 2000 долларов на покупку дома^{526}.

Журналисты, обратившиеся в ходе расследования исчезновения генерала Миллера к ближайшим сотрудникам генерала Кутепова — начальнику его канцелярии, князю Трубецкому и полковнику Зайцову с просьбой рассказать об отношениях между Кутеповым и генералом Скоблиным, получили ответ, что особо близких отношений между ними не было, но они были дружественными. Кутепов был почетным корниловцем и относился к Скоблину с доверием как к боевому товарищу, бравому и исключительно доблестному человеку^{527}.

При всех высказывавшихся подозрениях о возможной причастности Скоблина и Плевицкой к похищению генерала Кутепова доказать это французская полиция и следственные органы не сумели. Автору этих строк представляется сомнительным участие генерала Скоблина в этом похищении. И дело не только в достаточно близких и дружеских отношениях Скоблина и Кутепова, но и в том, что согласно опубликованным в конце 80-х — начале 90-х годов документам советских спецслужб, вербовка генерала Скоблина произошла все-таки осенью 1930 года.

Вербовщиком Скоблина выступил бывший штабс-капитан Корниловского полка Добровольческой армии Петр Ковальский, его хороший знакомый, друживший с ним с 1917 года. Военная пора развела их пути-дороги, и в 1920 году П.Г. Ковальский был интернирован в Польше. Пробивался случайными заработками, в частности, работал ночным сторожем в Лодзи. Устав от безысходности и неизвестности, он в конце 1921 года явился в советское полпредство в Варшаве и заявил о готовности любой ценой искупить свою вину перед родиной. Был завербован, выполнил несколько разведывательных поручений и в 1923 году (по другим данным — в апреле 1924 года) вернулся в СССР. Служил в 49-м дивизионе ОГПУ, затем демобилизовался, жил и работал бухгалтером в Харькове, являясь одновременно секретным сотрудником спецслужб под псевдонимом «Сильвестров». Под видом члена монархической организации, легендированной ГПУ Украины, Ковальский неоднократно ездил в Румынию, но не слишком удачно, контактировал в Бухаресте с английским резидентом Богомольцем.

В конце 1929 года в Москве было принято решение расширить работу среди эмиграции, и ОГПУ понадобились в большом количестве агенты-вербовщики, с хорошими биографическими данными, желательно бывшие офицеры, имеющие знакомства в кругах белой эмиграции. В декабре того же года ИНО ОГПУ СССР запросил у ИНО ГПУ Украины кандидатуру человека для поездки в Югославию. Среди кандидатов оказался и Ковальский, который, будучи вызван в Москву, назвал в числе своих знакомых 18 генералов и офицеров. Из них по картотеке ИНО были выделены восемь человек, вызывавших наибольший интерес чекистов, и в том числе генерал Скоблин. Это предопределило звездный час Ковальского как вербовщика генерала. Органы ОГПУ отыскали в СССР брата Н.В. Скоблина, который по поручению чекистов написал на Лубянке рекомендательное письмо Ковальскому.

В 1930 году он с персидским паспортом на имя Петроса Булатина выехал через Берлин в Вену, где несколько месяцев находился в распоряжении венской резидентуры ОГПУ, адаптировался к местным реалиям, знакомился с жизнью эмиграции и готовился к выполнению задания по вербовке генерала Скоблина. Действовал Ковальский под псевдонимом «Еж–10».

2 сентября он прибыл в Париж, а на следующий день встретился со Скоблиным и Плевицкой в городке Озуар-ла-Феррьер в сорока километрах от Парижа, где они проживали, и ночевал в их доме[33]. Во время второй поездки в Озуар Ковальский предложил Скоблину прекратить участие в белой авантюре и начать сотрудничать с Генштабом Красной Армии на патриотической основе. Заметим, что в процессе вербовки и в оформленных в дальнейшем документах речь шла о работе Скоблина не на ОГПУ, а на разведку Красной Армии. Это было достаточно распространенным явлением и приемом, использовавшимся чекистами в ту пору в работе с эмигрантами — бывшими военнослужащими. Дело в том, что уже сами аббревиатуры «ЧК», «ГПУ», «ОГПУ» обычно вызывали у них неприятие, а сотрудничать с Красной Армией и ее разведкой на патриотической основе, во имя помощи своей родине они считали возможным.

Скоблин в беседе с Ковальским высказал опасение, что его расстреляют, но тот обещал необходимые гарантии. После этого состоялось еще несколько встреч и бесед советского агента-вербовщика со Скоблиным и его женой. Они тщательно взвесили все за и против, и после этого генерал приехал в гостиницу, где проживал Ковальский, и согласился работать на советскую разведку, оговорив при этом персональную амнистию и финансовые условия: 5000 франков как единовременное пособие и 250 долларов в месяц. В итоге он получил просимые 5000 франков, но ежемесячная его оплата составила не 250, а 200 долларов в месяц. При этом, по некоторым источникам, Центр указывал на то, что деньги Скоблину следует выдавать не вперед, за следующий месяц, а за истекший, по результатам работы^{528}.

Осенью 1937 года, когда Плевицкая была арестована в Париже и шло следствие, в печати, со ссылкой на его материалы, указывалось, что в 1930 году она получила 2 тысячи долларов «от знакомых», и на эти деньги они с мужем приобрели в рассрочку небольшое имение на юге Франции^{529}. Директор Международного банка в Париже Г.И. Шульман вспоминал в это же время, что в 1931 году Скоблин открыл в этом банке счет в 2000 долларов^{530}.

Вернувшись же к отношениям Ковальского со Скоблиным осенью 1930 года, добавим, что в Озуаре во время второй встречи с Ковальским, 10 сентября, генерал Скоблин написал симпатическими чернилами заявление в ЦИК СССР с просьбой о персональном помиловании и предоставлении гражданства СССР. Этот документ публикуется в приложениях настоящей книги.

Той же датой была помечена записка-распоряжение, написанная Ковальским Скоблину теми же симпатическими чернилами: «Вам предлагается активизировать работу в Русском Обще-Воинском Союзе»^{531}.

В связи с этим из Центра в советскую резидентуру в Вену была направлена телеграмма. В ней в частности говорилось: «Вербовку генерала считаем ценным достижением в нашей работе». Генералу Скоблину был присвоен агентурный номер Еж/13 и псевдоним «Фермер», Плевицкая получила псевдоним «Фермерша». Но в указаниях Центра оговаривалось, что прежде чем связывать Скоблина с кем-либо из наших людей, нужно получить от него полный обзор его связей и возможностей. Среди заданий, переданных Скоблину через Ковальского, были следующие: дать полный обзор его связей и возможностей, указания (с подробными ориентировками) о лицах, которых он считает возможным вербовать, составить обзор о положении в центре РОВСа, проникнуть в его верхушку и принять активное участие в его работе. Особо ценным считалось проникновение Скоблина в разведывательный отдел РОВСа.

Что касается Плевицкой, то в указаниях Центра подчеркивалось: «Мы считаем, что она может дать нам больше, чем одно “согласие”. Она может работать». В связи с этим ее предстояло запросить о связях и знакомствах, где вращается, кого и что может освещать. В зависимости от ответов должен был решаться вопрос о способах ее дальнейшего использования^{532}.

Но разведывательная сфера была для Скоблина делом совершенно новым, и первые донесения генерала были малоинтересны, тем более что в РОВС было внедрено уже немало советских агентов. Часть сотрудников советской разведывательной резидентуры в Вене даже полагала, что это была умелая игра генерала Миллера и его контрразведки. 19 декабря 1930 года Скоблин и Плевицкая по вызову Ковальского прибыли на несколько дней в Вену. Сотрудники венской резидентуры с ними не встречались, все еще сомневаясь в них, но сформулировали десять вопросов, ответы на которые должен был получить в беседах с ними Ковальский. В ходе откровенных бесед со Скоблиным наедине, а также со Скоблиным и Плевицкой Ковальский сообщил об имеющихся сомнениях и недоверии, а также вручил им деньги за их начавшуюся работу на советскую разведку^{533}.

21 января 1931 года в Берлине, куда семья Скоблиных выехала на гастроли, состоялась встреча генерала Скоблина и Плевицкой с посланцем Центра «Андреем»[34] (совместно с сотрудником берлинской резидентуры под псевдонимом «Биль»). Генералу и его супруге было объявлено решение ЦИК о персональной амнистии и предоставлении советского гражданства. Тот и другой дали подписку о том, что ознакомлены с этим решением и обязуются до особого распоряжения хранить его в секрете. Кроме того, они дали и письменные обязательства о сотрудничестве с советской разведкой — разведкой Красной Армии, как указывалось в подписанных ими документах, публикуемых в приложениях к настоящей книге.

Основная установка (ориентировка), которую Скоблин получил от беседовавшего с ним представителя Москвы, заключалась в том, чтобы незаметно для вождей Белого движения начать активизироваться, укреплять связи со всеми знакомыми ему деятелями РОВСа и других белых организаций. Установка для Плевицкой заключалась в том, чтобы своими выступлениями на благотворительных вечерах РОВСа создать себе и мужу имя, заставить печать говорить о ней, а следовательно, и о нем.

Скоблин и Плевицкая произвели на представителя Центра впечатление великолепно информированных людей, которым известно все, что делается в белых кругах. Его порадовало знание ими подноготной многих лиц, начиная с Миллера и Деникина, а беседа со Скоблиным дала много ориентировочного материала о взаимоотношениях генералитета. Он сделал вывод, что при условии хорошего руководства Скоблин станет таким ценным источником, которого в рядах РОВС, да и в других организациях, у советской разведки еще не было^{534}.

Что касается Ковальского, который первые месяцы после вербовки поддерживал связь со Скоблиным, то накануне 1931 года он отправил письмо в Москву, руководству ИНО. В нем указывалось, что он уже более семи месяцев находится в Австрии, являясь балластом венского аппарата (резидентуры). Вербовка Скоблина, по его словам, заняла всего 14 дней и в отношениях с ним он является просто техническим передатчиком получаемых свыше сведений и распоряжений. Видимо, Ковальский хотел большего, но на это венская резидентура не шла, отношения у ее руководства с ним не сложились. Так или иначе, он отдавал свою судьбу на откуп Москве. Когда же резидент узнал, что Ковальский был задержан австрийской полицией, следуя в Берлин на указанную встречу со Скоблиным и эмиссаром Москвы 21 января 1931 года (после допроса был отпущен, но на встречу в германскую столицу опоздал), было принято решение вернуть его в Москву. Оттуда Ковальский был отправлен в Харьков в распоряжение ГПУ Украины. Со Скоблиным стали работать другие люди^{535}.

Среди заданий, получаемых Скоблиным, было выявление лиц, ведущих разведывательную работу против СССР, а также агентов и путей их переброски на советскую территорию. Достаточно близкие и доверительные отношения Скоблина с целым рядом генералов, занимавших влиятельные позиции в РОВСе, помогали ему получать уникальную разведывательную информацию. Например, Скоблин взял для ознакомления у генерала Шатилова, переписал и передал советской разведке три доклада о мобилизационной готовности РОВСа общим объемом в сорок страниц. Они были также перефотографированы сотрудником парижской резидентуры, находившимся на связи с ним. Эти материалы были высоко оценены Москвой. Такую же оценку получает и переданная Скоблиным информация о деятельности новой террористической группы.

Вместе с тем Центр указывал, что получение подобной информации ни в коем случае не должно скомпрометировать «Фермера» в глазах генералов Миллера и Шатилова, ибо его основная установка — «разработка центра РОВС». В телеграмме в Москву из Берлина от «Биля» с отчетом о поездке Скоблина и Плевицкой на Балканы в начале 1931 года, которая рассматривалась как первая контрольная поездка, давалась оценка «Фермера» как добросовестного и талантливого агента и указывалось также: «В Париже “Фермеру” предстоит подойти вплотную к аппарату РОВС и, лавируя между Миллером, Драгомировым и Шатиловым, сохранить свою самостоятельность»^{536}.

В рекомендациях в Париж представителям резидентуры, работающим со Скоблиным, указывалось на то, что он «должен остаться строевой и политической фигурой, имеющей значение в штабе». Касаясь же того, что генерал не освещает целый ряд интересующих резидентуру вопросов, на что, вероятно, указывалось в сообщениях из Парижа, то отмечалось понимание этого и подчеркивалось, что «это не тот случай, когда надо добиваться от источника широты охвата», ибо это могут сделать другие люди. «“Фермер” дает много первоклассной информации, которую не в состоянии раздобыть никто другой, — подчеркивалось в переписке, — его нужно беречь, ограничиваться тем, что он может, как вы говорите, “тихой сапой” узнавать и выведывать, постепенно подходя все ближе к интересующим нас вопросам».

Видимо, отвечая еще на одно предложение сотрудников парижской резидентуры, указывалось, что «конечно, заманчиво, привести своего человека к руководству активной работой РОВС, взять эту сферу в свои руки». Но вслед за этим подчеркивалось, что «на сегодняшний день это нереально». Объясняя это, указывалось, что «начинать борьбу с Харжевским, Фоссом, Драгомировым и Глобачевым невыгодно, шансов на победу минимум, а риск большой». Поэтому предлагалось удовлетвориться пока имеющимся^{537}. Таким образом, имея несомненный интерес к освещению активной работы РОВСа и продвижению своего человека к руководству ею, чекисты не форсировали события. Но, забегая вперед, заметим, что Скоблин в дальнейшем шаг за шагом двигался в этом направлении, и об этом пойдет речь впереди.

Скоблин получает в это время и конкретные задания, связанные с отдельными людьми. Например, 6 сентября 1931 года ИНО поручает резидентуре поставить перед Скоблиным задачу разработки эмигранта Завадского, который демонстрировал завидную осведомленность. «Задача — вплотную подойти к нему и впоследствии попытаться приобщить его к нашей работе. Как видите, задача не из легких, особенно учитывая прошлые перипетии, — говорилось в сообщении из Центра. — Облегчить дело может Еж/13, подробно осветив эту фигуру и его окружение. Нам нужны до мелочей подробные данные о нем с момента появления в эмиграции. Образ жизни. Состав семьи за границей. Есть ли кто-то из родственников на наших территориях. Одним словом, нужна точная вербовочная справка. Эту справку нам необходимо иметь очень быстро». Несколько лет спустя, уже на допросе у следователя, «Андрей» показывал, что речь шла о попытке «приобщить его к нашей работе втемную, поскольку личность довольно сомнительная»^{538}. О капитане И.Г. Завадском-Краснопольском еще неоднократно пойдет речь на страницах этой книги.

Советская разведка постоянно вынашивала замыслы разжигания противоречий в руководстве военной эмиграции и часто успешно реализовывала их. С этой целью, в частности, по предложению и при посредстве Скоблина было решено организовать переезд из Софии в Париж командира Дроздовского полка генерала Туркула, которого Скоблин должен был использовать «вслепую», играя на его амбициях. Популярность этого боевого генерала, автора книги «Дроздовцы в огне», и его недовольство пассивностью руководства РОВСа и лично Миллера предполагалось в полной мере направить на раскол и дезорганизацию деятельности этой организации. «“Фермер” плюс Туркул, — говорилось в одной из телеграмм из берлинской резидентуры в Центр, — это такой кулак, который, выражаясь словами самого “Фермера”, Еж/13, может разнести весь РОВС».

Москва дала согласие на проведение этой комбинации, и Скоблин вступил в переписку с Туркулом, который вынашивал и делился с ним своими планами организации активной работы в СССР. Подрывные же действия, планируемые из-за рубежа, и их организаторы вызывали особый интерес чекистов, и своевременное предотвращение подобных актов являлось их важной задачей. Кроме того, переезд генерала Туркула из Софии в Париж должен был, по мнению сотрудников ОГПУ, ослабить болгарскую группировку белых войск, а после его отъезда там должна была развернуться борьба за его место и связанные с этим интриги. По сведениям советской разведки начальник I отдела РОВСа генерал Шатилов выделил 1200 франков на переезд Туркула, надеясь использовать его в своих интересах. Парижская резидентура предлагала внести около 1000 франков как вклад Скоблина на этот переезд^{539}. И, так как Центр одобрил идею перевода Туркула в Париж, то эти деньги, вероятно, были выделены.

Заметим, что в это же время, 26 июля 1931 года, генерал Миллер писал в Софию генералу Абрамову: «С Туркулом я имел несколько длительных бесед и остался вполне доволен его настроением. Думаю, что его приезд оставил хороший след и здесь, и в Праге»^{540}.

План переезда генерала Туркула в Париж был реализован, но, забегая вперед, заметим, что надежды чекистов, связанные с ним, не удалось осуществить, и они даже жалели в дальнейшем, что пошли на это^{541}. К фигуре генерала Туркула автор будет еще не раз возвращаться в этой книге.

Скоблин и в дальнейшем умело использовал противоречия межличностного характера и различных групп РОВСа, боровшихся за власть. Лавируя между противоборствовавшими группами и лидерами и демонстрируя свою независимость, он умело привлекал враждующих оппонентов на свою сторону, и они делились планами и ценной информацией. Скоблин умело использовал должность командира Корниловского объединения, занимавшего особое и почетное положение в Белом движении, и любые события и праздники, связанные с их историей, для повышения собственной роли и статуса в РОВСе^{542}. Например, 6 сентября 1931 года во время банкета корниловцев генерал Скоблин обратился к присутствовавшему на празднике председателю РОВСа с просьбой включить его в списки Корниловского полка. Генерал Миллер ответил согласием, что сблизило его с корниловцами, а их командир, таким образом, сумел значительно улучшить отношения с председателем РОВСа, сделать их более доверительными. Об этом свидетельствовало, например, письмо Миллера, адресованное Скоблину, с просьбой внести за него деньги в банк, которые он обещал вернуть ему по возвращении в Париж после трехнедельного отъезда. Председатель РОВСа просил в нем также «засвидетельствовать глубокое уважение» и передать «сердечный привет» Плевицкой, что также иллюстрировало их теплые отношения^{543}.

Годовщина работы Скоблина на советскую разведку, по предложению сотрудника, работавшего с ним, была отмечена выплатой ему 200 долларов на месячный отдых, по 200 долларов были выданы ему и Плевицкой в качестве наградных. Кроме того, было решено оплачивать Скоблину содержание машины (он купил новую), а Плевицкой была оплачена пластическая операция^{544}.

Генерал Скоблин достаточно быстро и успешно осваивал новое для него — разведывательное поприще. Через полтора года после его вербовки опытный советский разведчик и руководитель одной из советских нелегальных сетей в Западной Европе, охватывавшей и Францию, С.М. Шпигельглаз так оценивал его деятельность: «Что касается Скоблина, то я застал его уже полностью сформировавшимся агентом, снабжавшим нас первоклассной информацией. Теперь уже моя главная задача состояла не в том, чтобы учить его или “выжимать” из него информацию, а в том, чтобы помогать ему и обеспечивать безопасность его и Плевицкой»^{545}.

Последующая деятельность Скоблина также высоко оценивалась его кураторами и непосредственно в Иностранном отделе в Москве. Для иллюстрации этого приведем два близких по содержанию документа, первый из которых был направлен начальнику ИНО ОГПУ А.Х. Артузову спустя полтора года после вербовки генерала и его жены, а второй, несколько отличающийся, в котором более объемно представлены основные результаты его деятельности, датируется серединой 1934 года.

Первый документ — это докладная записка, направленная на имя Артузова начальником отделения ИНО. В характеристике Скоблина здесь отмечалось: «Человек материально независимый, отошедший одно время от основного ядра РОВС, он, будучи завербован, не вошел и не может войти в аппарат руководства РОВС, но занимает как командир одного из полков заметное положение среди генералитета и, пользуясь уважением и достаточным авторитетом, стал активно влиять как на общую политику РОВС, так и на проведение боевой работы». Основные результаты работы генерала на советскую разведку формулировались в этой докладной записке следующим образом: 1) ликвидировал боевые дружины, создаваемые генералами Шатиловым и Фоком; 2) свел на нет зарождавшуюся у генералов Туркула и Шатилова мысль об организации особого террористического ядра; 3) прибрал к рукам Завадского, основного агента французской контрразведки, и, помимо передачи информационного материала, разоблачил агента-провокатора, «подсунутого нам французами, работавшего у нас 11 месяцев; 4) сообщил об организации, готовящей убийство Литвинова; разоблачил работу РОВС из Румынии на СССР (дело Жолтковского). Уточним только, что в данном случае допущена неточность, и речь, вероятно, идет о разведывательной деятельности полковника Жолондковского в Румынии.

Вместе с тем в указанном документе с тревогой говорилось о том, что за последнее время «мы трижды демонстрировали свою неожиданную осведомленность (два раза через прессу) и тем самым ставили всякий раз агента в чрезвычайно опасное положение, грозящее ему провалом». Поэтому предлагалось в дальнейшем решения о публикации сведений, полученных от «Фермера», согласовывать всякий раз с тем сотрудником ИНО, который непосредственно связан с агентом, следит за его работой и руководит ею^{546}.[35]

Следующая близкая по содержанию версия этого документа на имя Артузова с указанием уже не четырех, а шести результатов (дел) Скоблина, датируется серединой 1934 года, а ее публикаторы (действующие или отставные сотрудники СВР — В.С. Антонов,

B.С. Карпов, а также Н.А. Шварёв) именуют автором документа C.М. Шпигельглаза, причем Шварёв определяет его как куратора французского направления (деятельности ИНО). Л.М. Млечин приводит практически то же содержание документа в показаниях его автора — «Андрея» — следователю с указанием на то, что он был подготовлен им в качестве справки о работе Скоблина для коллегии (ОГПУ) вскоре после приезда (в Париж) из Москвы, но начиная его с указания на то, что Скоблин (и его жена) завербованы полтора года назад.

В дополнение к вышеизложенному, здесь отмечается, что Скоблин донес о готовящемся Миллером, Драгомировым, Харжевским и Фоссом убийстве Троцкого. Кроме того, в версии документа, публикуемого указанными сотрудниками СВР, указывается, что Скоблин выяснил, «кто из наших людей открыт французами, и разоблачил агента-провокатора, подсунутого нам французами, работавшего у нас 11 месяцев». В публикации Млечина дается несколько иная интерпретация и отмечается, что этот генерал «почти что прибрал к рукам Завадского-Краснопольского» (что, как уже отмечалось выше, было специальным заданием чекистов для него), «благодаря чему выяснил, кто из наших людей открыт французами».

В этой докладной записке указывалось также, что исключительная осведомленность Скоблина помогла выяснить не только эти шесть дел, но и получить ответы на целый ряд других, более мелких, но имеющих серьезное оперативное значение дел, а также быть совершенно в курсе работы РОВСа. Вновь отмечалась также необходимость в будущем всякий раз согласовывать решения об опубликовании полученных от «Фермера» сведений с тем сотрудником ИНО, который непосредственно связан с агентом, непосредственно следит за его работой и руководит им.Причем Млечин в своей публикации ссылается на то, что таким человеком являлся «Андрей»^{547}.

Вернувшись же к фигуре Завадского-Краснопольского, заметим, что в руководстве ИНО очень настороженно относились к нему, полагая, что он, являясь агентом префектуры, «крутится вокруг “Фермера” по ее заданию и для создания очередной авантюры». Именно поэтому было отвергнуто и предложение парижского аппарата ИНО о создании группы из Туркула, Улагая, Скоблина и Завадского для того, чтобы проникнуть в префектуру и подобраться к 2-му отделу Генштаба Франции^{548}.

Генерал Скоблин умело использовал для повышения своего авторитета юбилейные вехи в истории Белого движения. Самой сильной признали, например, его речь на 15-летии Добровольческой армии многие органы эмигрантской печати. Воспроизведем эту речь по эмигрантским источникам. «В ноябре 1918 года нас были десятки, в ноябре 1920 года — более 100 тысяч, — говорил Скоблин, — а в ноябре 1932-го нас, белых русских, — более миллиона. Нет страны, где бы не было нас». «Точно евангельское воинство в былине нас раскалывали надвое, но от каждого нового удара нас поднималось вдвое больше числом, — восклицал он. — Теперь о нас знает весь мир». «Я вас спрошу: сколько теперь нас там, в России, и сколько нас будет еще», — продолжал генерал. Он напомнил слова Достоевского о высоте духа и подчеркнул: «Генерал Врангель, ведя нас за собой в 1920 году, верил в наши нравственные силы, в высоту духа. Кто теперь посмеет сказать, что Врангель ошибался?» «Провозгласим же всем честным братьям-изгнанникам, всем честным русским солдатам, всему Русскому Зарубежью, духовному средоточию России — наше “ура”», — закончил генерал Скоблин под громовое «ура», переходящее в овацию^{549}.

Шло время, и статус генерала Скоблина в военной эмиграции и в Русском Обще-Воинском Союзе постепенно повышался. В сентябре 1933 года генерал Миллер назначил его начальником группы чинов 1-го армейского корпуса в Париже. После кризиса во французском отделе Союза Первопоходников («дело генерала Говорова») генерал Скоблин был избран в ноябре 1933 года в состав нового Правления этой организации. Он возглавил отдел РОВСа по связи с периферийными организациями и получил возможность получать уникальную информацию не только о ситуации в центральном аппарате РОВСа, но и на местах, в широких кругах русской эмиграции, об операциях, проводимых совместно с разведслужбами Румынии, Польши, Финляндии и Болгарии.

Тайная жизнь Скоблина и Плевицкой во многом предопределяла явную, видимую для их друзей и коллег, и тем более для широкой публики. Именно эта тайная жизнь во многом обусловила изменение порядка, уклада жизни семьи генерала. Чета Скоблиных охотно приглашала к себе в гости генералов из руководства РОВСа, сблизилась с генералом Миллером. Часто в воскресенье Скоблин на своей машине увозил Миллера с супругой в свой особняк в Озуар-ле-Феррьер. Председатель РОВСа любил бывать в этом доме с посаженными рядом березами, напоминавшими о России. В двухэтажном особняке с шестью комнатами, где царил дух России (иконы, фотографии и русские гравюры), хватало места гостям.

Генерал Миллер доверял Скоблину и Плевицкой, любил слушать песни, исполняемые хозяйкой дома, не без удовольствия воспринимал ее кокетство и легкий флирт с ним. Возвращаясь из концертных поездок с супругой по Европе, генерал Скоблин рассказывал председателю РОВСа о настроениях эмиграции, и тот охотно внимал ему. Когда Миллер приезжал к Скоблину один, без семьи, что со временем происходило все чаще, они закрывались и в течение нескольких часов беседовали наедине в кабинете хозяина на первом этаже. Впрочем, нередко их конфиденциальные беседы посещала и Плевицкая, не только как хозяйка, но человек, считавшийся убежденным противником большевиков. Она не только внимательно слушала, но иногда и высказывала свои советы.

Летом 1933 года генерал Миллер с женой провели свой отпуск в доме Скоблиных. Летом 1934 года семья Миллера уступила свою квартиру в Париже на некоторое время Скоблину и Плевицкой, ибо последней нездоровилось и требовалось лечение во французской столице. В 1934 году Скоблины щедро жертвуют на постройку Свято-Троицкой церкви в своем городе для небольшой русской колонии. Заметим, что настоятель церкви и духовник Плевицкой отец Александр Чекан, бывший офицер-артиллерист, был женат на одной из дочерей генерала Миллера — Марии, что также сближало семьи Миллера и Скоблина.

Скоблин и Плевицкая часто бывали на людях, предпочитая банкеты, встречи и вечера, где собирались сливки русской эмиграции (если так можно выразиться, имея в виду ее весьма поблекший облик и незавидное материальное положение большинства): генералитет, политики, представители бизнеса, деятели культуры и искусства. Здесь приятное можно было сочетать с полезным, получая ценную информацию о различных областях жизни эмиграции и ее планах. Своего рода ритуалом стало посещение многочисленных воинских встреч, обществ, юбилеев, где Плевицкая пела, всегда с восторгом принимаемая аудиторией, а ее супруг вел беседы, говорил сам, внимательно слушал собеседников, запоминая и анализируя полученную информацию. Плевицкая последовательно и успешно выполняла установку, данную ей кураторами из советской разведки: своими выступлениями на благотворительных вечерах ровсовских и иных эмигрантских организаций создать себе и мужу имя, заставить печать говорить о ней, а следовательно, и о нем.

Если до 30-х годов никто не замечал у генерала Скоблина, как это и характерно для боевого офицера, считающего себя прежде всего солдатом, интереса к политике, то в 30-е годы такой интерес проявлялся все более явственно. Как отмечали друзья и знакомые генерала, где-то особенно с 1934 года встречи не только с коллегами-военными, но и с политиками, разговоры на политические темы становились все более характерными для него. Это относилось как к российской, так и к международной политике. Генерал Скоблин, следуя советам своих чекистских наставников, постепенно и незаметно для окружающих и вождей Белого движения стал активизироваться, укреплять свои связи со всеми знакомыми ему деятелями Русского Обще-Воинского Союза и других белых организаций. Но, налаживая тесные отношения с лидерами РОВСа, он стремился сохранять вместе с тем свою самостоятельность.

Поддерживая свой имидж боевого и авторитетного генерала, Скоблин прилагал значительные усилия для того, чтобы превратиться в политическую фигуру, с которым считаются в руководстве РОВСа, которого знает и ценит военная эмиграция, которому верят в тяжкую эпоху безвременья. Это в полной мере соответствовало выполнению задачи, поставленной перед Скоблиным чекистами, — «входить в головку РОВС, добиваться руководящего места»^{550}.

Имя Скоблина все чаще мелькало на страницах эмигрантских газет. «Вестник Общества Галлиполийцев» опубликовал, например, 15 июля 1934 года статью под названием «Генерал Скоблин. Рецепты “Последних Новостей” для спасения РОВСа». Дело в том, что в передовой статье указанной газеты за 8 июня шла речь о кризисной ситуации, сложившейся в этой ведущей эмигрантской военной организации. Но если «Последние Новости» писали о «развале» в РОВСе и о том, что этот Союз требует «ревизии денежного ящика», то Скоблин был весьма сдержан в своих комментариях и оценках. Он указывал, что за указанный газетой период от РОВСа отошли всего около 80 человек. Сам генерал выступал за сплочение этого союза и против атак на него. Резюмируя происходящее, Скоблин указывал, что «жизнь в эмиграции становится все труднее. Труднее жить и РОВС-у»^{551}.

Активную помощь мужу оказывала Плевицкая. Пользуясь ее концертами и сопровождая жену, генерал Скоблин имел возможность активно разъезжать по Европе, проводить встречи, инструктировать местные организации РОВСа. Плевицкая копировала добываемые и приносимые домой мужем на короткий период секретные документы, писала агентурные донесения в Центр, что не любил делать сам Скоблин, выполняла функции связной. На основании информации, полученной главным образом от Скоблина, за четыре года, по данным ИНО ОГПУ, было арестовано 17 агентов и террористов, заброшенных в СССР, установлено одиннадцать явочных квартир в Москве, Ленинграде и Закавказье^{552}.

Выполняя инструкции чекистов, генерал Скоблин умело интриговал, играя на противоречиях и разжигая вражду между различными деятелями и группировками в РОВСе. Войдя в доверие генерала Миллера, он в то же время тесно контактировал с оказавшимся в оппозиции и отставке генералом Шатиловым, рассуждал о слабости генерала Миллера и о намерении его отойти от дел, делился информацией об антишатиловских интригах в руководстве, о намерениях деникинцев захватить Союз в свои руки, умело подогревал у него недовольство и тревогу за происходящее в РОВСе и призывал к действиям. Скоблин играл заметную роль в выступлении начальников 1-го Армейского корпуса 23 февраля 1935 года и в последующей работе комиссии по реорганизации Центрального Управления РОВС в марте — апреле того же года.

Работа с чекистами способствовала повышению профессионального уровня генерала как агента: от простого информатора, пересказывающего услышанное, к разведчику, который мог профессионально подойти и построить разговор с интересующим человеком, получить нужные сведения, способен был составлять аналитические материалы (сводки, доклады и т.п.). Генерал Скоблин рассматривался советской разведкой как военная и политическая фигура, способная войти в руководство РОВСа и развалить его изнутри. А для этого в полной мере необходимы были способности аналитика, человека, способного просчитывать свои шаги и действия других людей, делать правильные выводы из того обилия фактов, которые становились ему известны.

Напомним, что, отвечая в начале 30-х годов на предложения парижской резидентуры и кураторов Скоблина в отношении осуществления комбинаций для быстрого продвижения его к руководству активной работой (против СССР), Москва предостерегала, что при всей заманчивости данного замысла это на сегодняшний день нереально. Тогда утверждалось, что невыгодно начинать борьбу за пальму первенства с такими руководителями этого направления деятельности РОВС, как Драгомиров, Харжевский, Глобачев, Фосс и др., имея минимум шансов на успех. Кстати, генерал Туркул, с которым Скоблин так тесно сотрудничал в этот период, что их называли двумя аяксами, также считал, что не надо торопиться в захвате руководства активной работой: «Если нас не хотят, то не надо поднимать из-за этого большого шума», ибо «неуспех новой организации будет большим скандалом». «Если хотят нас видеть во главе, то пускай нас выдвигают другие», — добавлял Туркул^{553}.

Генерал Скоблин, выполняя рекомендации своих чекистских наставников, действовал постепенно. С одной стороны, он сближался с генералом Миллером, изображая из себя верного ему человека, с другой — укреплял связи в военных верхах, активно общался с офицерской молодежью, формируя свой образ как лидера нового поколения, которое должно прийти на смену престарелым генералам. Скоблин выступал в числе генералов, требующих обновления РОВСа, но не как мятежник, а напротив, как человек, истинно ратующий за общее выстраданное дело освобождения Родины. К тому же, участвуя в генеральской фронде против руководства РОВСа и персонально против генерала Миллера, Скоблин предварительно уведомлял последнего о планах и предполагаемых шагах оппозиционеров-радикалов и тем самым укреплял его доверие к себе.

Передавая информацию чекистам об известных ему замыслах подрывной работы РОВСа в СССР, имена и явки боевиков, генерал Скоблин ослаблял позиции и авторитет прежних руководителей секретной боевой работы против советского государства в глазах генерала Миллера и всего руководства Русского Обще-Воинского Союза и постепенно подбирался к ключевым позициям на этом важнейшем и особенно значимом для советских спецслужб направлении деятельности РОВСа и военной эмиграции. Уже в 1932 году Скоблин, знавший о ведущейся РОВСом секретной боевой работе против СССР, предлагал генералу Миллеру свои услуги в ее организации. Он настаивал перед Миллером о необходимости активизации работы в СССР, считал возможным расширить направления и каналы проникновения в него. Дело в том, что после серии скандалов и провалов 20-х годов РОВС фактически свернул работу на северном направлении, через Прибалтийские государства и Финляндию. Сохранялись два основных направления его деятельности против СССР — западное, которое велось через Чехословакию и Польшу, и южное — через Румынию. Генерал Скоблин уверял председателя РОВСа в том, что у него есть возможности и личные связи в Прибалтике, которые помогут ему восстановить работу на северном направлении. Но генерал Миллер до поры до времени без энтузиазма относился к этим предложениям.

Ситуация изменилась в 1933–1935 годах, чему способствовал ряд обстоятельств. Во-первых, серия провалов привела к закрытию румынского канала проникновения в СССР, чему в немалой степени способствовала оперативная информация, получаемая ОГПУ от Третьякова, а также от самого Скоблина. Во-вторых, в это время внутри РОВСа со стороны группы генералов развернулась резкая критика руководства Союза и звучали требования реорганизовать организацию, активизировать ее деятельность, и в том числе против СССР. В-третьих, осенью 1933 году доверенному лицу Миллера в Финляндии, его сослуживцу по Гражданской войне на Севере генералу С.Ц. Добровольскому, бывшему Полевому военному прокурору Северной области, удалось установить деловые отношения с 2-м отделом Генштаба Финляндии и служившим там подполковником Мальмбергом.

14 сентября 1933 года Добровольский известил Миллера о том, что встретился с местным представителем Мальмберга, который дал ему ответ на предложение о совместной работе. Подполковник хотел, чтобы председатель РОВСа писал непосредственно ему для детального ознакомления с вопросами перспективного сотрудничества. 19 сентября Миллер направил ответное письмо Добровольскому, прося уточнить адрес, по которому он должен писать. В этом же письме он сообщил, что назначает «Петра Петровича» (под этим псевдонимом скрывался Скоблин) «моим представителем по секретной работе в Финляндии», уточняя, что он может быть там уже в октябре^{554}.

Цели Скоблина как советского агента были очевидны: перенацелить всю боевую работу РОВСа на СССР на Финляндию и через нее и установить над ней полный контроль советских спецслужб. В таком случае возможно было бы и легендирование новой крупной антисоветской организации в СССР, работающей совместно с генералом Скоблиным. Поручая же этому молодому и амбициозному генералу руководство важным направлением секретной работы на Россию, председатель РОВСа снимал с себя, таким образом, обвинения в нерешительности и нежелании предпринимать активные действия.

Осенью 1933 года в переписке Миллера с Мальмбергом и Добровольским согласуются принципиальные вопросы «работы на Россию» через Финляндию. В январе 1934 года Скоблин и Плевицкая с письмом от генерала Миллера Добровольскому выезжают в Финляндию. Здесь состоялась совместная встреча Добровольского и Скоблина с Мальмбергом и обсуждение планов сотрудничества. Эта встреча была положительно оценена всеми ее участниками. Добровольский, в частности, писал Миллеру: «Мы с Н. Ск-ким (Скоблиным. — В.Г.) встретили самый теплый прием, и нужно думать, что следующей весной нам удастся наладить коммерческое сотрудничество со здешними фирмами». На эзоповом языке это означало сотрудничество с финскими спецслужбами. Но, видимо, в связи с обсуждением вопроса о налаживании связей с контрреволюционными организациями, существующими в СССР, Миллер высказывался отрицательно. Он писал Добровольскому в Выборг: «Опасность связей с организациями, существующими в СССР, была уже признана генералом Кутеповым, понявшим, что их желание установить с ним контакт имело целью раскрытие его работы. По такому пути мы не пойдем никогда»^{555}.

В июне 1934 года следует заброска через Финляндию в СССР при активном участии Добровольского и Скоблина Прилуцкого и Носанова (Насонова). Но она, как уже указывалось выше, оказалась неудачной, хотя им и удалось бежать обратно в Финляндию. Представители финских спецслужб были крайне обеспокоены случившимся, считая маршрут заброски сравнительно безопасным. Поэтому они ограничили масштабы дальнейшей деятельности и заброску вооруженных людей, о чем Добровольский и сообщил Миллеру 12 июля 1934 года. Скоблин был этим крайне недоволен, ибо планировал отправить в СССР очередную группу. Он считал финнов слишком осторожными. Но заброска была отложена до весны 1935 года. Кроме того, финны поставили Добровольскому условие отправлять в СССР только одиночных агентов.

Но уже в 1935 году 2-й отдел Генштаба Финляндии отказывается от сотрудничества с РОВСом, ссылаясь на то, что планы отправки их эмиссаров в СССР становились известны советскому военному атташе в Гельсингфорсе. 26 августа 1935 года Добровольский сообщил об этом Миллеру, и в частности о том, что финны отказываются от работы со Скоблиным. В письме от 10 октября того же года Миллеру Добровольский продолжил обсуждение этой темы. Он сообщил, что финны считают утечку информации о планируемой заброске связанной с центром РОВСа. Они ставили вопрос о том, что продолжение совместной работы может иметь место только после изменения сложившейся ситуации. В это время в Финляндии состоялась встреча Добровольского и прибывшего туда Скоблина с финским контрразведчиком. В результате автор письма указывал, что тот «с большим почтением и уважением относится к Петру Петровичу (Скоблину. — В.Г.), но считает, что его личность слишком известна нашим конкурентам (т.е. ОГПУ. — В.Г.), которые решили любыми средствами сокрушить П.П.».

В конце письма Добровольский указывал: «Я решил больше не писать П.П. о наших торговых делах (т.е. секретной работе на СССР. — В.Г.). Предупредите его об этом, ибо я не хочу, чтобы он сердился на меня. Я очень уважаю его, у меня к нему полное доверие, но нужно принять меры для выяснения его окружения и сорвать маску с негодяев, мешающих его работе и навлекших подозрения против него (выделено в тексте. — В.Г.)»^{556}. Таким образом, дальнейшая работа Скоблина в Финляндии оказалась под большим вопросом. Но в дальнейшем она все-таки будет иметь известное продолжение, и об этом пойдет речь на страницах этой книги.

Итак, генерал Скоблин был привлечен к заброске в СССР террористических и разведывательных групп по линии РОВСа и в то же время передавал информацию чекистам об этом. Кроме того, он пытался свернуть или свести к минимуму работу «по связи с Россией» на других направлениях. Об этом свидетельствует, например, переписка генерала Миллера с генералом Абрамовым в феврале — марте 1935 года, связанная с деятельностью полковника Жолондковского в Румынии. Председатель РОВСа указывал, что имел возможность частично через Скоблина и отчасти другим путем получить соответствующие, достаточно определенные сведения, которые побудили его посадить Жолондковского «на слабую позицию — даже в более узких рамках», нежели те, о которых он говорил ранее^{557}. Иначе говоря, речь шла о сокращении, а затем и фактическом прекращении финансирования и свертывании «работы на Россию» на этом направлении, о чем уже шла речь и ранее.

Руководящие деятели РОВСа пытались оценить в это время деятельность Скоблина, позиции которого в Союзе заметно укреплялись. И при этом у них возникало немало вопросов. Генерал фон Лампе в письме Абрамову 1 апреля 1935 года замечал, что роль Скоблина ему непонятна. Во время последней поездки в Ревель он, по утверждению этого генерала, пытался вести самостоятельную политику и сговаривался с генералом Васильковским. Начальник II отдела РОВСа добавлял также, что Скоблин всегда был в орбите генерала Шатилова^{558}.

По полученной из Парижа в ИНО информации, генерал Миллер в процессе начавшейся реорганизации вынашивал мысль поставить генералов Скоблина и Туркула во главе всей активной работы Русского Обще-Воинского Союза. Миллер в сложившейся неблагоприятной ситуации интриг и разборок в РОВСе искал компромиссы, и привлечение этих молодых генералов к руководству активной работой могло бы отвлечь их от критики руководства Союза за бездеятельность.

Но сам Скоблин то и дело балансировал на острие ножа. Несмотря на его умение лавировать, у него появлялось и немало недоброжелателей. Распространялись слухи о его связях с большевиками.

26 января 1935 года парижская газета «Возрождение» опубликовала на первой странице ряд материалов, посвященных 5-летию исчезновения генерала Кутепова. На второй странице этого номера, в разделе «Отклики» (на похищение названного генерала) было опубликовано несколько заметок за подписью Али-Баба (под этим псевдонимом скрывался сотрудник этой газеты Алексеев). Две из них называлась соответственно «Агенты ГПУ в РОВС» и «Слухи о генерале Х.Х.».

В первой их них сообщалось о полковнике X., бывшем корниловце и первопоходнике, перешедшем затем, в период Гражданской войны, на службу в броневой дивизион, который сошелся в Париже с большевиками. Его завербовал на службу к ним бывший однополчанин и также первопоходник подполковник Донского войска М. Во второй заметке указывалось на то, что на большевиков якобы работал и генерал Х.Х., а если так, то РОВСу нанесен тяжелый удар. На деле речь шла о генерале Скоблине. Автором заметки предлагалось провести расследование.

Это было продолжением старой истории, относившейся еще к 1932 году. Она прошла серию новых бурных обсуждений в 1935 году и получила свое завершение уже в 1937 году, после похищения генерала Миллера и в ходе расследования по делу Скоблина. Вкратце фабула событий выглядела следующим образом. 20 февраля 1932 года бывший офицер Корниловского полка капитан Федосеенко (именно он скрывался в указанной заметке под псевдонимом «полковник X.») встретил в Париже своего однополчанина подполковника Магденко (именовавшегося в заметке «подполковником М.»). Тот рассказал, что состоит в Берлине в сношениях с большевистской агентурой, и не с мелочью, а с главными заправилами. На следующий день он стал вербовать однополчанина на службу к большевикам. И тот, якобы желая выяснить ситуацию (как он объяснял в своем рапорте в РОВС), согласился. Эта беседа имела впоследствии разные интерпретации. Согласно одной из них, Магденко утверждал, почему бы, не причиняя вреда своим, не сорвать денег с большевиков. Другая интерпретация его позиции звучала следующим образом: в борьбе с большевиками все средства хороши, а полученные деньги можно использовать на борьбу с ними.

Федосеенко прибыл 12 апреля 1932 года в Берлин и встретился с агентом большевиков (по одним данным — из ГПУ, по другим — от РВС, иначе говоря — военной разведки) Георгием Георгиевичем Ивановым (его имя звучало в различных источниках то как Георгий Георгиевич, то как Георгий Иванович). Он был зачислен на службу с жалованием 60 долларов в месяц и получил кличку «Крот». В одной из откровенных бесед Магденко рассказал Федосеенко, что генерал Скоблин давно находится на службе у большевиков и надо быть с ним особенно осторожным: «Не сделай глупостей в Париже».

Служба капитана Федосеенко у большевиков была непродолжительной. Напуганный покушением эмигранта Горгулова на президента Франции Думера, он 11 мая 1932 года явился к генералу Миллеру и (в присутствии пожилого полковника) доложил о поступлении на тайную службу к большевикам. Имя генерала Скоблина при этом им не называлось. Председатель РОВСа посоветовал ему порвать связь с большевиками, явиться в полицию и рассказать об этом (по другим источникам — никому ничего не рассказывать о случившемся). Федосеенко явился в полицию к комиссару Фо-Па-Биде, рассказал о произошедшем и назвал имя генерала Скоблина.

О докладе капитана Федосеенко генералу Миллеру, хотя тот обещал никому не говорить, узнал генерал Скоблин, его командир по объединению Корниловского полка. 2 июля он пригласил Федосеенко в Галлиполийское Собрание и, сказав, что знает о состоявшейся встрече, пожурил его за обращение к генералу Миллеру. Скоблин добавил, что «Миллер всего боится». Он предложил не порывать связи с большевиками, а наоборот, — продолжать, чтобы получить больше ценных сведений. При этом якобы генерал Скоблин добавил, что он сам в этих целях находится в связи с большевиками. Он предложил однополчанину сноситься с ним по разным вопросам. Это еще более укрепило подозрения Федосеенко в отношении Скоблина. Затем состоялась их новая встреча в кафе без свидетелей. Скоблин обещал Федосеенко устроить встречу с начальником I отдела РОВСа генералом Шатиловым.

В конце концов Федосеенко решил последовать совету Скоблина, но через несколько дней получил по почте приказ от 10 июля о своем исключении из Корниловского объединения. В свою очередь, «Георгий Георгиевич», встретившись с ним в Берлине через шесть дней после свидания со Скоблиным, отказал ему в дальнейшем сотрудничестве. Затем он получил конвертом последнее жалованье — 60 долларов за июнь месяц.

Федосеенко счел себя глубоко обиженным и решил вывести Скоблина на чистую воду. Он обратился к генералу Говорову — председателю Союза Первопоходников с рапортом о назначении расследования, но тот ничего не сделал, а его дело было направлено в Югославию генералу Казановичу. Тот принял решение «исключить Федосеенко из Союза Первопоходников и отобрать значок». Это автоматически вело и к исключению из Русского Обще-Воинского Союза^{559}.

Советская разведка в тот период внимательно следила за развитием всей этой истории, грозившей провалом Скоблина. Эта тема являлась предметом активного диалога посредством обмена телеграммами между Парижем и Центром. Проводилась проверка вербовки берлинским аппаратом ИНО Федосеенко и рассматривался вариант его компрометации. Анализировалась и ситуация с Магденко, который был арестован в это время немецкой полицией по обвинению в шпионаже в пользу СССР. В Париж, в частности, сообщалось из Москвы, что Магденко Скоблина знать не может и на допросах держится хорошо, ничего не выдав. Рассматривался и вариант перерыва в сложившейся ситуации связи со Скоблиным месяца на два, обеспечив его при этом деньгами. В конечном итоге в Москве сочли инцидент исчерпанным, хотя в Париже, у разведчиков, работавших со Скоблиным, обеспокоенность этой историей оставалась^{560}.

Но прошло два с половиной года, и капитан Федосеенко вновь начал борьбу за свою реабилитацию. Он также обвинял генерала Скоблина в двойной игре. Капитан обращался к различным общественным группам. В итоге при посредстве старшего лейтенанта А.Н. Павлова дело было доложено 2 февраля 1935 года начальнику I отдела РОВСа генералу Эрдели, и состоялась встреча Федосеенко с ним. Капитан просил расследовать обстоятельства его исключения из Корниловского полка, а также деятельность генерала Скоблина, и утверждал, что стал жертвой двойной игры. Он передал Эрдели свой рапорт объемом 30 страниц мелкопечатного текста и 7 приложений. Тот поручил корнету К.А. Половцову провести предварительное расследование.

6 февраля последний представил свой рапорт генералу Эрдели о проведенном предварительном расследовании. В нем исследовалась связь Федосеенко с советской разведкой в Берлине. Половцов утверждал, что Георгий Иванович Иванов — начальник советской военной разведки за границей, и настоящая его фамилия — Порт. По крайней мере, под этой фамилией он, будучи прапорщиком, был якобы послан в 1917 году в лейб-гвардии Павловский полк для его разложения и стал председателем его совета (полкового комитета). Под этой фамилией, утверждалось в рапорте Половцова, он окончил академию Генштаба в СССР. Федосеенко и Магденко характеризовались в рапорте как «люди без твердых устоев».

Состоялась встреча и беседа Половцова с генералом Миллером, который утверждал, что ничего не говорил Скоблину о разговоре с Федосеенко. Найти агентурным путем подтверждение по Скоблину не оказалось возможным, но возникло подозрение о финансовом состоянии его семьи. В конце 1928 года они нуждались и не могли улучшить положения за счет концертов Плевицкой. «Установить точно, что чета Скоблиных не живет на те средства, на которые принято считать они живут, не трудно, — говорилось в рапорте Половцова. — Гораздо сложнее будет установить, на какие средства они живут». В заключение своего рапорта его автор указал, что назначение следственной комиссии явится также единственно приемлемым выходом для самого Скоблина. Но корнет не получил от генерала Миллера разрешения на допрос генерала Скоблина^{561}. Полный текст рапорта корнета Половцова публикуется в приложениях настоящей книги.

Забегая вперед, заметим, что сам К.А. Половцов за сотрудничество с немецкими оккупантами во Франции в годы Второй мировой войны был осенью 1945 года привлечен к суду и приговорен к 10 годам каторжных работ^{562}.

Между тем опубликованное в «Возрождении» сообщение «Али-Бабы» и обвинения Федосеенко в адрес Скоблина вызвали широкое обсуждение с участием самых разных сторон. 31 января 1935 года указанная газета опубликовала «Письмо корниловцев», подписанное начальником группы корниловцев во Франции и Париже полковником Трошиным и полковым адъютантом штабс-капитаном Григулем. В нем говорилось о том, что некоторое время назад некий полковник X., бывший первопоходник, принятый в свое время в одну из организаций корниловцев, стал распускать слухи о том, что генерал Х.Х. — большевистский агент. И эти слухи стали быстро распространяться среди военных организаций Парижа и дошли до газеты «Возрождение». Так как всем участникам развернувшегося обсуждения было понятно, кто скрывается под псевдонимом «генерал Х.Х.», то в указанном письме подчеркивалось: «Мы, корниловцы, слишком хорошо знаем служебную, общественную и личную жизнь нашего возглавителя, чтобы у кого-либо возникла хоть небольшая тень сомнения в безукоризненной преданности его делу».

Авторы письма упоминали об исключении X. из числа корниловцев и утверждали, что его выступление является местью генералу XX. (т.е. Скоблину). Они именовали это работой большевиков по разложению РОВСа. «Мы, корниловцы, все как один встанем на защиту доброго имени того, кто в течение всего боевого периода Гражданской войны вел нас для выполнения нашего долга, — указывалось в этом опубликованном письме. — Мы умеем повиноваться, но умеем и защитить нашего начальника». «Пусть все знают, что XX. генерал не один, он — это все корниловцы, подчеркивалось в конце письма. — Мы также горячо возражаем против всякого расследования, какое рекомендует Али-Баба в отношении генерала XX. Наш начальник — вне подозрений. Самый факт расследования оскорбителен для всех нас, корниловцев, тем более, что оно было бы выполнено по клеветническому выступлению большевистского агента».

В примечании редакции к этому опубликованному письму корниловцев указывалось, что автор «Откликов» предлагал провести расследование о личности, деятельности и выпадах полковника или есаула X., который распространял свою клевету. «Надо полагать, что этому надо положить предел», — говорилось в примечаниях редакции. Таким образом, генерал Скоблин в некоторой степени уже выводился из-под удара, хотя руководство газеты «Возрождение» и считало по-прежнему целесообразным проведение расследования.

Через две недели после появления указанной заметки в «Возрождении» состоялось собрание офицеров Марковского полка, на котором присутствовал генерал Миллер, призвавший не верить «темным силам», стремящимся внести раздор в отношения руководителей РОВСа, и предложил осудить провокатора, чернящего генерала Скоблина. Большинство собравшихся согласились с ним и сочли к тому же, что это дело рук генерала Деникина, надеющегося захватить руководство РОВСом. Один из офицеров предложил даже собрать группу офицеров-марковцев и избить Федосеенко, работавшего ночным таксистом и дежурившего обычно на пляс Пигаль, где собирались проститутки. Скоблину было выражено доверие и на собрании командиров и групп 1-го Армейского корпуса.

Позицию поддержки генерала Скоблина в сложившейся ситуации занял «Вестник Общества Галлиполийцев» (членом которого был этот генерал) и опубликовал несколько статей в его защиту, именуя его обвинителей провокаторами^{563}.

К расследованию по делу, всколыхнувшему и взбудоражившему эмигрантский Париж, подключился В.Л. Бурцев. К нему обратилась редакция журнала «7 дней» с просьбой написать об этой истории. Он встретился и беседовал с капитаном Федосеенко, а потом с корнетом Половцовым, расследовавшим это дело. О ходе расследования Бурцева чекистов информировал источник «Аллигатор». Л.М. Млечин в одной из своих книг писал, что под этим псевдонимом скрывался генерал Дьяконов^{564}. Но в опубликованных им материалах следственных дел советских разведчиков, которые были арестованы в СССР в 1938 году, в их показаниях указывалось на то, что чекистский источник «Аллигатор» присутствовал на встречах Дьяконова с Бурцевым, и признавалось также, что «мы имели возле Бурцева источник по кличке “Аллигатор”»^{565}, т.е. это был кто-то из сотрудников или близких Бурцеву людей.

В сообщении «Аллигатора» говорилось, что в связи с развернувшимся скандалом 17 февраля 1935 года к В.Л. Бурцеву «для совершенно секретного разговора» явился генерал Дьяконов. Он хотел выяснить, что Бурцев имеет против Скоблина. Вероятно, этот его визит был согласован и санкционирован его парижским куратором по линии советской разведки, а может быть и Москвой. Так или иначе, но чекисты, судя по всему, получали информацию о происходящем из нескольких источников и могли ее сопоставить.

Бурцев пересказал Дьяконову содержание его беседы с корнетом Половцовым (именуемом в сообщении Половцевым), который, как уже упоминалось, вел расследование дела Скоблина и Федосеенко и являлся доверенным лицом генерала Эрдели. В ходе откровенной беседы с Бурцевым Половцов сообщил ему, что Эрдели смотрит на него как на союзника и рассчитывает на его поддержку своих требований относительно полного расследования дела Скоблина. Бурцев, в свою очередь, предупредил Половцова, что он дело Скоблина так не оставит.

Бурцев коснулся в беседе с Дьяконовым (в присутствии «Аллигатора») и полковника Магденко, заметив, что он арестовывался немецкими властями и сидел в тюрьме, но затем был освобожден и в настоящее время находится в Германии. Бурцев сообщил, что связался со своим другом, проживавшим там и состоявшим в связи с гитлеровскими правящими кругами, с просьбой, чтобы власти подробно допросили Магденко о всей истории с Федосеенко и выяснили, кто именно был представителем большевиков, работавшим с Магденко.

В ходе этой беседы выяснилось также, что Бурцев считал виновниками произошедшего прежде всего генералов Миллера и Шатилова, которые провоцировали своих подчиненных на ведение двойной игры с большевиками. Бурцев заявил, что считает подобную игру с агентами ГПУ недопустимой и преступной. Он рассказал также, что встретился с Федосеенко и выслушал его рассказ о случившемся, его версию событий.

В ходе разговора Дьяконова с Бурцевым выяснилось также, что указанный журналист считал главным действующим лицом всей этой истории Плевицкую. По его сведениям, она еще в годы Гражданской войны пела у красных и попала в плен. В Константинополе во время перехода генерала Слащёва в СССР она уговаривала якобы Скоблина поступить так же, ибо она, как народная певица, могла хорошо устроиться там и продвинуть его, но тот не согласился. Он вспоминал и американскую поездку певицы, утверждая, что лица, организовывавшие ее, убедившись в том, что в деле участвуют большевики, порвали с ней. Они же предупреждали Бурцева о подозрениях в отношении Плевицкой, но он не счел возможным выступить тогда за неимением достаточных данных. Журналист предполагал, что если обвинения в отношении Скоблина правильны, то в налаживании его связей с большевиками именно Плевицкая сыграла главную роль. Бурцев особо оговаривался, что, может быть, сам Скоблин ни при чем, но Плевицкая «вследствие своей близости к мужу знала о всех делах и могла сама все передавать большевикам».

По сведениям Бурцева, до похищения Кутепова Скоблин с женой вели скромный образ жизни и даже бедствовали, а потом у них вдруг появились крупные средства, и они стали жить на широкую ногу. Поэтому чекистский источник считал, что все теперь зависит от разговора Скоблина с Бурцевым, и он должен снять все его вопросы, в том числе касающиеся материального положения и источника доходов. Если же Скоблин откажется от встречи или не даст требуемых объяснений, то у Бурцева будут развязаны руки, и он выступит в печати с обвинениями Скоблина. При этом мог всплыть и вопрос об участии Скоблина и Плевицкой в деле Кутепова^{566}.

Тема материального благополучия Скоблина и источников его денежных поступлений получила в это время обсуждение в РОВСе, а Третьяков записал беседу на эту тему, состоявшуюся у генерала Миллера. Поэтому из Москвы была дана директива о подготовке Скоблина к объяснению по вопросу о его материальном положении и источнике доходов и предложено «войти в рамки обычного бюджета с таким расчетом, чтобы получаемое от нас жалование не проявлялось для посторонних». Спустя годы, после ареста и в ходе объяснений со следователем в Москве советский разведчик «Андрей» давал подробные показания по этому вопросу, указывая, что Скоблин очень аккуратен, у него все было подсчитано, и расчеты сведены чуть ли не с 1922 года. Чтобы показать генералу Миллеру, с какими деньгами Плевицкая возвращается из концертного турне, к тем деньгам, которые Скоблин привез с собой, были куплены еще 100 тысяч лей (8 тысяч франков). Сотрудники ИНО также предложили Центру «купить минимум на 25 тысяч франков ценных бумаг, скажем, французскую ренту, и положить в сейф Скоблина». В ответ на обвинения следователя о трате народных денег обвиняемый разведчик заявил: «Ценный агент стоит денег, это всем известно. Что касается моих трат, то подробный отчет имеется в ИНО, там обоснован расход каждого франка». «Разведка — дорогостоящее для государства занятие, но без нее обходиться невозможно», — подчеркнул он^{567}.

Советская разведка с озабоченностью и тревогой наблюдала за развитием скандала и обвинениями в адрес Скоблина, опасаясь его провала. Сразу же после появления статьи в газете «Возрождение» из Парижа от «Андрея» в Центр на имя «Константина» (под этим псевдонимом скрывался начальник ИНО А.А. Слуцкий) ушло экстренное сообщение, свидетельствующее о том, что эта история с обвинениями Федосеенко в адрес Скоблина уже давно была в поле зрения чекистов. «Мои многочисленные и настойчивые просьбы, с которыми обращаюсь к вам в течение двух лет, подвергнуть формальному расследованию данные о том, что “Фермер” был выдан врагу сотрудником нашего органа, остаются без внимания, — говорилось в сообщении. — Считаю необходимым твердо знать, при каких обстоятельствах в свое время разгласили государственную тайну, настаиваю на привлечении виновных к ответственности. Прошу сообщить решение»^{568}.[36]

Анализ действий Центра на обращения из Парижа, на основе имеющихся телеграмм туда «Константина» (Слуцкого), так же как и материалов следствия по делам арестованных советских разведчиков и расследования, проводимого в Москве, в том числе в отношении этой истории, показывает достаточно противоречивую ситуацию. С одной стороны, как уже упоминалось выше, проводилось расследование в Берлине, учитывая то, что вербовка Федосеенко осуществлялась там, оценивалась ситуация и состояние дел с Магденко. В Париж вновь было сообщено, что Магденко не мог знать о Скоблине как о советском агенте из берлинского аппарата ИНО.

«Мы понимаем, что обстановка для “Фермера” во многом сложнее, ибо за дело взялся Эрдели, — указывалось в телеграмме в Париж от имени “Константина”, — но вместе с тем положение “Фермера” у Миллера сейчас значительно солиднее, чем в момент возникновения всей этой истории». Рекомендовалось, чтобы Скоблин придерживался прежних позиций (1932 года), «которые привели к его реабилитации». Вместе с тем подчеркивалась необходимость принятия исключительных мер предосторожности при встречах с этим агентом, ибо допускалось наблюдение за ним^{569}.

8 февраля 1935 года капитан Федосеенко был вызван к генералу Кусонскому для дачи показаний полковнику военно-судебного ведомства Григорьеву в связи с обвинениями в адрес генерала Скоблина, но он к нему не явился. 14 февраля капитан Федосеенко пришел к генералу Эрдели, чтобы выяснить судьбу своего рапорта. Начальник I отдела РОВСа сказал капитану, что генерал Скоблин ему не подчинен, и дело направлено на заключение генерала Миллера. В ответ на обращение Федосеенко к генералу Миллеру ему ответил генерал Кусонский, указав, что делу был дан ход, но он сам уклонился от дачи показаний. Генерал Скоблин, в свою очередь, также направил председателю РОВСа рапорт с просьбой организовать разбирательство.

Но в это же время со Скоблиным и Плевицкой произошел крайне неприятный инцидент, в результате которого они чудом остались живы. 27 февраля 1935 года, когда они возвращались поздно вечером на своей машине из Парижа в Озуар, в Венсенском лесу в их легковой автомобиль на полном ходу врезался грузовик. Они остались живы лишь потому, что дверца машины от удара открылась, и они выпали на мостовую. Машину сдавило так, что от сидений ничего не осталось. По информации «Последних Новостей» от 1 марта, они в бессознательном состоянии были извлечены из машины и доставлены в клинику «Мирабо». Позднее уточнялось, что они сначала были отправлены в ближайший госпиталь, а затем, после оказания первой помощи доставлены в Галлиполийское Собрание, где и провели ночь. А уже наутро генерал Миллер перевез их в клинику «Мирабо».

Плевицкая отделалась нервным шоком и ушибами. Сложнее было положение Скоблина: у него был перелом руки, трещины плеча, лопатки и ключицы. Он также страдал от сильных головных болей. Но «Вестник Общества Галлиполийцев» информировал, что масса справляющихся о состоянии здоровья Скоблина и Плевицкой уходят успокоенные благоприятным заключением врачей. Лечили их профессор-эмигрант И.П. Алексинский и директор клиники, доктор Жирмунский. Генерал вышел из строя на несколько недель. Позднее (уже во время следствия по делу Скоблина и Плевицкой) были обнародованы данные, что они заплатили за лечение 4156 франков, без учета гонораров хирургов. При этом добавлялось, что они не стеснялись в средствах. Кроме того, еще до получения денег по страховке эта супружеская чета купила себе новый «Пежо». За причиненный урон они получили по суду, по различным данным, от 55 до 60 тысяч франков^{570}.

Во время лечения в клинике к Скоблину, не только по информации эмигрантской прессы, но и по данным советской разведки, было настоящее паломничество. Генералы, чины РОВСа справлялись о его здоровье и посещали его непрерывно, нескончаемой кавалькадой. Почти ежедневно бывал у него и генерал Миллер, обсуждая служебные вопросы^{571}. Все это объективно работало на улучшение имиджа Скоблина, подорванного обвинениями капитана Федосеенко и развернувшимся расследованием. Тем более что стали распространяться слухи о том, что автокатастрофа подстроена чекистами и являлась покушением на жизнь этого боевого генерала.

Возвращаясь же к обвинениям в адрес Скоблина со стороны Федосеенко, заметим, что обе стороны настаивали на проведении объективного расследования. 15 июня 1935 года последний получил сообщение от начальника канцелярии РОВСа генерала Н.Н. Стогова, что дело передано суду чести. В состав суда чести, назначенного председателем РОВСа генералом Миллером, вошли генералы: Стогов (председатель), Ангуладзе, Репьев, Черячукин и Твердый. 22 июня капитан Федосеенко был вызван в этот суд для показаний. В итоге его обвинения были признаны необоснованными и ничем не подтвержденными. 6 июля 1935 года суд чести, ознакомившись с доказательствами и выслушав свидетелей, принял решение прекратить дело «за недоказанностью предъявленных обвинений». Он постановил, что «обвинения со стороны Федосеенко против Скоблина лишены каких бы то ни было оснований и доказательств». В связи с этим генерал Миллер направил письмо Скоблину: «Примите от меня сердечные поздравления по случаю счастливого окончания этого столь неприятного для Вас, Надежды Васильевны и всех нас дела»^{572}.

Так завершилась эта весьма неприятная и опасная для Скоблина история, хотя определенные последствия остались. Продолжалась, например, скрытая борьба между Скоблиным и генералом Эрдели. Забегая вперед, скажем, что в эмиграции об истории с обвинениями Федосеенко в адрес Скоблина вспомнили осенью 1937 года после похищения генерала Миллера. Капитан Федосеенко становится героем дня, а затем и свидетелем на судебном процессе Плевицкой.

В том же 1935 году, когда еще тянулась история с обвинениями, выдвинутыми против Скоблина Федосеенко, генерал еще раз чудом остался жив. Несколько месяцев он лечился от малокровия, ему впрыскивали какую-то сыворотку, и в результате он серьезно заболел. Скоблина прооперировали, и врачи сказали, что если бы опоздали на час, то у него началось бы общее заражение крови. Его навещали генералы Шатилов, Фок, Туркул, Витковский, представители от корниловцев.

Проблемы со здоровьем, служебные интриги, скандалы и подозрения, поездки, встречи, концерты были тем фоном, на котором развивалось сотрудничество генерала Скоблина и его жены с советской разведкой.

Особое место в деятельности Русского Обще-Воинского Союза занимала «Внутренняя линия». О ней шел разговор в предыдущей главе книги. Существование этого своего рода «государства в государстве» внутри РОВСа вызывало серьезную обеспокоенность генерала Миллера, поэтому он пытался прекратить или, по крайней мере, приостановить ее деятельность. В 1934 году, после замены генерала Шатилова в качестве начальника I отдела генералом Эрдели, Миллер по представлению последнего приказал прекратить ее деятельность. Но под давлением целого ряда лиц, заинтересованных по разным причинам в продолжении деятельности «Внутренней линии», ее работа, по существующим сведениям, уже в конце 1934 года возобновилась официально. Неофициально же она и не прекращалась^{573}.

В 1935 году Миллер поручил руководство «Внутренней линией» во Франции генералу Скоблину. Передавая руководство этой организацией своему доверенному лицу, председатель РОВСа надеялся усилить таким образом и собственные позиции, и установить контроль над этой организацией, ослабив влияние в ней генерала Шатилова. Впрочем, существует и иная версия о том, что Скоблин был назначен генералом Миллером докладчиком у него по «Внутренней линии», а его собственные возможности в руководстве ею во Франции были ограничены. Этот вопрос, а также продолжительность работы Скоблина по «Внутренней линии», станут в дальнейшем предметом дискуссии в эмиграции. И об этом еще подробно пойдет речь в этой книге.

Имеющиеся в распоряжении автора документы свидетельствуют о том, что, привлекая Скоблина к работе по «Внутренней линии», генерал Миллер доверял ему и надеялся с его помощью выяснить круг ее активных деятелей, которые скрывались под псевдонимами или были закодированы (Ф–6, Ф–26 и т.п.). В письме генералу Абрамову председатель РОВСа указывал, например, что Скоблин, по его поручению, занимается частными расследованиями. Миллер, в частности, высказал предположение, что под кодировкой Ф–26 может скрываться Колтьшин-Любский, и добавил: «на него были указания нашей разведки, как на автора взлома моей квартиры в июне 1934 года и похищения нескольких папок с перепиской с различными людьми по служебным вопросам»^{574}.

Для пояснения заметим, что П.С. Колтыпин-Любский, в прошлом инженер-механик флота, а затем офицер Добровольческой армии (в чине лейтенанта), после окончания Гражданской войны оказался в эмиграции. В его адрес еще в 1921 году в Константинополе высказывались подозрения в связях с советской разведкой. С другой стороны, существует мнение, что, оказавшись во Франции, он с 1926 года стал агентом секретной полиции. В 1928 году Колтыпин-Любский арестовывался в Болгарии по обвинению в работе на военную разведку Франции. В 1930 году его подозревали в причастности к похищению генерала Кутепова. Став секретарем Бурцева, он выкрал у него документы и был обвинен им в связях с ОГПУ. Подозревали Колтыпина-Любского, как следует из указанного выше письма генерала Миллера, и в сотрудничестве с «Внутренней линией». А забегая вперед, заметим, что в дальнейшем возникнут подозрения в его соучастии в похищении генерала Миллера^{575}.

Возвращаясь же к генералу Скоблину, заметим, что он в полной мере использовал возможности «Внутренней линии» для разжигания интриг и склок в РОВСе, на что и ориентировали его чекисты-наставники. Например, за несколько дней до выступления генералов, явившихся 23 февраля 1935 года в Париже к генералу Миллеру с меморандумом ультимативного характера, прежний руководитель «Внутренней линии» во Франции капитан Н.Д. Закржевский посетил генерала Скоблина. В письме подполковнику Н.И. Мишутушкину накануне этой встречи он сообщал, что планирует провести у Скоблина ночь и день.

Генерал Миллер неоднократно требовал от Скоблина предоставить ему список членов «Внутренней линии». Ему удалось получить список 26 чинов ее, живших в провинции. Но, по утверждению Б.В. Прянишникова, специально занимавшегося расследованием ее деятельности, Скоблин, унаследовавший картотеку Закржевского после его отъезда в Софию, утаил от Миллера имена других, и особенно важнейших «линейцев», проживавших и действовавших в Париже^{576}.

Генерал Шатилов, ранее тесно связанный с «Внутренней линией» и утверждавший, что отошел от ее деятельности после освобождения от должности начальника I отдела РОВСа, в своем заявлении об ее работе, сделанном после разоблачения Скоблина как советского агента, доказывал, что последний намеренно повел ее к ликвидации. Шатилов также ссылался на одного из офицеров, писавшего ему, что он был вызван в Париж для доклада по «Внутренней линии» и хотел встретиться с ним, но этого якобы не разрешил Скоблин^{577}. Так или иначе, но подавляющее большинство членов «Внутренней линии» оставались неизвестными генералу Миллеру.

В декабре 1935 и в феврале 1936 года генерал Миллер издал собственные руководящие указания работникам «Внутренней линии». Он требовал от них вести наблюдение за большевистской агентурой, не допуская ее проникновения в ряды РОВСа, а также за враждебными Союзу организациями. Он приказал назначать на работу по «Внутренней линии» офицеров с ведома и по выбору начальников местных групп РОВСа. При этом не должны были назначаться чины РОВСа, ставшие членами НСНП, отношения с которым приобретали все более сложный и конфликтный характер. Представители «Внутренней линии» на местах должны были держать в курсе своей работы местных старших представителей РОВСа, не допускать критики их действий и распоряжений. 29 января 1936 года генерал Скоблин откровенно писал Фоссу в Софию, что «Миллер проявляет большое неудовольствие “Внутренней линией”. Каждый рапорт, присылаемый из Болгарии, тщательно изучается Кусонским и докладывается Миллеру»^{578}.

В приложениях к настоящей книге публикуются официальные указания генерала Миллера Скоблину, данные 7 февраля 1936 года, об изменении методов, задач и характера деятельности этой секретной организации. Но эти указания противоречили идеологии и интересам «Внутренней линии», носившей закрытый характер, а ее руководители стремились, чтобы она оставалась неподконтрольной руководству РОВСа.

Добавим, что генерал Миллер, как уже упоминалось ранее, подробно обсуждал деятельность «Внутренней линии» в переписке с генералом Абрамовым и задавал ему много вопросов, делился своими сомнениями и опасениями по поводу ее деятельности. Но анализ их переписки свидетельствует, что Абрамов, давно и действительно много знавший о «Внутренней линии» и, по существу, являвшийся одним из ее теневых руководителей, давал уклончивые, неискренние и не удовлетворяющие председателя РОВСа ответы.

Руководство или, по крайней мере, контроль за работой «Внутренней линии» во Франции, знакомство с ее целями и характером деятельности, дополнительная ценная информация, получаемая с ее помощью, способствовали усилению позиций генерала Скоблина в РОВСе, помогали в работе по разложению Союза. Чекисты получили уникальную возможность ознакомиться изнутри с работой РОВСа и использовать полученную информацию (в том числе нередко компрометирующего характера) в своих целях. По некоторым оценкам, сам Скоблин стремился нейтрализовать людей, неугодных «Внутренней линии», — генералов Эрдели, Стогова, Витковского и даже Туркула, с которым у него были достаточно тесные связи. Так или иначе, внедрившись во «Внутреннюю линию», Скоблин во многом парализовал ее деятельность.

Таким образом, к середине 30-х годов генерал Скоблин становится заметной фигурой в Русском Обще-Воинском Союзе. Он был непременным участником встреч, дискуссий и совещаний, на которых обсуждались вопросы реорганизации и активизации работы РОВСа. Впоследствии в документах архива, изъятого в доме Скоблина, было обнаружено секретное письмо генерала Миллера, который просил его назвать имена трех генералов, которые могли бы в случае необходимости принять обязанности председателя РОВСа. Это свидетельствовало и о статусе Скоблина, и о несомненном доверии Миллера к нему. Вместе с тем его влияние и перспективы продвижения к руководству РОВСа не следует переоценивать. В результате опроса начальствующего состава I–III отделов РОВСа, проведенного 8 августа 1935 года для выяснения популярности кандидатов на должность заместителя председателя РОВСа (и возможного будущего руководителя этой организации), за кандидатуру Скоблина высказался лишь один человек. Добавим, что в этом списке фигурировали фамилии 25 генералов. При этом А.М. Драгомиров получил 23 голоса, а И.Г. Барбович — 22 голоса^{579}.[37]

Тем не менее нельзя не признать, что в рассматриваемый период генерал Скоблин не только занимает позиции, которые позволяли советским спецслужбам получать богатейшую и секретную информацию о деятельности РОВСа, но и зарабатывает политический капитал, который позволял ему в перспективе претендовать на продвижение, а в дальнейшем, возможно, и на первые роли в нем. Но подробнее обо всех перипетиях, интригах и коллизиях второй половины 30-х годов, связанных с деятельностью РОВСа и Скоблина, пойдет речь в следующей главе книги.

Сергей Третьяков — суперагент советской разведки в эмиграции и его роль в освещении деятельности Русского Обще-Воинского Союза

Автор этой книги уже писал о биографии Сергея Николаевича Третьякова и его вербовке разведкой ОГПУ в 1929 году в своей книге, посвященной борьбе военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы XX века^{580}. Поэтому упомянем здесь лишь некоторые вехи его жизненного пути. Он родился в Москве 26 августа 1882 года и происходил из знатного рода Третьяковых, московских текстильных фабрикантов, основателей знаменитой Третьяковской галереи. Выпускник Московского университета, он в дореволюционный период успешно сочетал собственную предпринимательскую деятельность с организаторской работой на поприще делового мира России. Являлся членом ЦК партии прогрессистов, входил в состав Временного правительства в 1917 году и был арестован в числе его министров. После освобождения принимал активное участие в антибольшевистской борьбе.

С осени 1919 года Третьяков был министром торговли и промышленности в Омском правительстве при Верховном правителе адмирале Колчаке. В январе 1920 года (или даже в декабре 1919 года) он покинул Россию, выехав сначала в Харбин, а затем перебрался в Европу и проживал в эмиграции в Париже. Являлся одним из основателей и заместителем председателя Российского Торгово-Промышленного и Финансового союза (Торгпром), созданного российскими предпринимателями в эмиграции в феврале того же года. Но в дальнейшем, в 20-е годы, Третьяков переживал глубокий личный кризис и все более разочаровывался в эмиграции. В этих условиях в 1929 году он был завербован советской разведкой и стал работать на нее под псевдонимом «Иванов», он же — «Уж/1».

Но первоначальная ориентация Третьякова на активизацию его деятельности в Торгпроме, который переживал трудный период внутренних расколов и интриг, а также на выявление «вредителей» в СССР и оказание тем самым помощи в организации и проведении показательных судебных процессов в СССР (и прежде всего «Промпартии» с доказательством ее связей с Торгпромом) оказалась малорезультативной. К тому же использование его имени на процессах ставило агента под угрозу провала[38].

Все происходившее в Москве, на процессе «Промпартии» вызвало обеспокоенность и растущую подозрительность в Торгпроме. Но там в итоге сочли, что в Москве «слышали звон, да не знают, где он». Руководство Торпрома сделало официальное заявление, что эта организация не поддерживала каких-либо связей с «Промпартией», не вела переговоров и не имела встреч с ее руководителями, не субсидировала обвиняемых и не организовывала «совместную работу их с французским генштабом, готовя иностранную интервенцию». Все обвинения, указывалось в этом заявлении, строились на показаниях самих обвиняемых, были вымучены пытками и являются измышлениями агентов ГПУ. В заявлении, вместе с тем, подчеркивалось, что Торгово-Промышленный и Финансовый союзы будут продолжать борьбу против советской власти и разъяснять общественному мнению смысл происходящих в России событий. Это заявление, опубликованное в эмигрантской печати, было подписано председателем Торшрома Н.Х. Денисовым, его пятью товарищами (заместителями), в том числе С.Н. Третьяковым, и секретарем В.Н. Новиковым^{581}.

В конечном итоге угрозу, нависшую над Третьяковым в связи с процессом «Промпартии», удалось отвести. Но в парижской резидентуре ИНО в это время сложилось мнение о нем как о бесперспективном агенте, и даже ставился вопрос о разрыве отношений с ним[39].

Но в итоге возобладала точка зрения, что к Третьякову нужен умелый подход, и его следует и возможно превратить из «второстепенного источника в генерального осведомителя». Видный деятель советской разведки, возглавлявший одну из разведывательных сетей в Европе, вспоминал: «Я с самого начала считал вербовку Сергея Николаевича Третьякова делом исключительной важности, но беда состояла в том, что ни парижский, ни берлинский аппарат, никак не могли найти ему правильное применение. Они подходили к нему шаблонно, без выдумки…».

Продолжая свой рассказ, этот разведчик привел подробности, которые характеризовали достаточно сложную ситуацию в самой закордонной разведке тех лет и наличие в ней не только групп сотрудников, сориентированных на решение разных задач, но и то, что они вели себя и действовали совершенно по-разному. «Я перевел товарища “Афанасия” из Берлина, чтобы он поработал с Третьяковым, но он слишком поддался воздействию группы, занимавшейся не политической разведкой, а выявлением вредителей, — вспоминал указанный автор. — В этой группе собрались люди, которыми я был недоволен. У них эмоции преобладали над разумом. Даже язык их телеграмм отличался от стиля наших шифровок: брань, постоянное недовольство агентами, обвинения…»^{582}.

С середины 1931 года Третьяков все-таки активизировался и стал присылать более интересные материалы. Работавший с ним сотрудник ИНО признал, что агент «делает усилия быть полезным и в этом отношении изменился к лучшему». Однообразие его материалов отчасти объяснялось упадком торгово-промышленных кругов эмиграции. В это время председателем Торгпрома избрали Нобеля, что укрепило и позиции Третьякова. Кроме того, он близко сошелся с генералами Туркулом и Витковским, игравшими заметную роль в деятельности РОВСа.

По сообщению «Иванова» в Центр, Туркул жаловался на бездеятельность этой организации, на ничтожество генерала Миллера. В качестве противовеса он выдвигал группу «молодых генералов», которые еще на что-то способны, например, посылать людей в СССР. Генерал сказал также Третьякову, что у него есть люди, способные на теракты, и можно что-то сделать во время визита наркома Литвинова в Париж. Но исполнители, добавил он, должны быть не русские, чтобы не пострадала эмиграция. Туркул спросил Третьякова, не может ли тот обратиться к Нобелю, чтобы получить деньги на эти цели, и подготовил в его адрес докладную записку. Советский агент обещал передать ее Нобелю, а сам срочно информировал об этом своих советских кураторов, добавив, что председатель Торгпрома никаких денег не дает^{583}.

Переориентировка Третьякова с 1933 года на работу против РОВСа в полной мере раскрыла возможности этого агента. Его имя и связи позволяли ему на равных беседовать с руководителями этой организации — генералами Миллером, Абрамовым, Шатиловым, Драгомировым и др. Москву, в частности, особо интересовал генерал Драгомиров, которому после похищения генерала Кутепова была поручена боевая работа. От Третьякова требовали давать личные характеристики руководящих работников РОВСа, выяснять их взаимоотношения, наличие родственных и иных связей в СССР, нахождение там их родственников и близких друзей и другую информацию^{584}. С Третьяковым в Париже непосредственно работал с 1933 года помощник руководителя советской нелегальной резидентуры во Франции (с 1933 года) М.В. Григорьев. В курсе его работы был и руководитель легальной резидентуры в Париже (с 1934 по август 1937 года) И.Л. Смирнов-Глинский.

Третьяков восстановил отношения с родными и по предложению своих кураторов из советской разведки вернулся к семье. Л.М. Млечин, ссылаясь на советские разведывательные источники, указывал, что семье Третьяковых принадлежал дом по улице Колизе, 29, где размещалось управление Русского Обще-Воинского Союза. И у руководства парижской резидентуры ИНО возникла мысль разместить здесь подслушивающую аппаратуру и записывать с помощью Третьякова все разговоры руководства РОВСА Ряд авторов указывает на то, что эта идея принадлежала непосредственно руководителю легальной разведывательной резидентуры ОГПУ в Париже НА. Глинскому, работавшему под фамилией Смирнов и псевдонимом «Петр» и под прикрытием должности атташе советского полпредства во Франции^{585}.

Один из видных деятелей РОВСа, командир 1-го армейского корпуса, а во второй половине 30-х годов начальник I отдела этой организации, размещавшегося в указанном доме, генерал В.К. Витковский утверждал, что к 1934 году относится снятие Третьяковым трех квартир в доме на Колизе, 29: двух — на третьем этаже и третьей — на четвертом (мансардном) этаже. Видимо, речь в действительности шла все-таки о снятии квартир(ы) (а не о владении домом), ибо, как указывал один из сотрудников парижской резидентуры, Третьякову было обещано оплачивать квартиру, был выдан аванс и велено заключить контракт. Стоимость операции, по словам указанного источника, включавшая в себя задаток за квартиру, оборудование, ремонт и уплату старых долгов Третьякова, обошлась примерно в 700 долларов^{586}.

Когда начинается операция по прослушиванию управления РОВСа и его I отдела, также остается вопросом. Млечин, ссылаясь на следственные материалы по сотрудникам парижской резидентуры ИНО, утверждал, что ежедневное прослушивание началось 12 января 1934 года. И с этого времени для советского агента Третьякова начались долгие годы тяжелейшей и изнурительной работы, когда он, надев наушники, часами записывал уникальную и ценнейшую информацию из разговоров, происходивших в кабинетах РОВСа. Прослушивающий аппарат получил название «Петька». Операция по прослушиванию носила сначала кодовое название «Дело “Крот”», затем «Разговор вокруг кнопки» и, наконец, «Информация наших дней». Она позволяла разведке и контрразведке ОГПУ получать уникальную информацию о деятельности РОВСа и пресекать его подрывные акции на советской территории. В апреле 1934 года Центру было доложено из Парижа, что материалов такой точности, какие дает Третьяков, разведка не имеет даже от Скоблина^{587}.

Генерал Витковский полагал, что Третьяков начал подслушивание с декабря 1934 года. Он связывал это с тем, что в 1934 году генерал Миллер стал подыскивать более дешевое помещение для РОВСа, и Третьяков предложил ему перейти со второго этажа, из квартиры, нанимавшейся непосредственно у хозяйки дома, к нему на третий этаж, в большую квартиру, расположенную здесь. И в декабре того же года Управление РОВСа и I отдел Союза перебрались туда. Витковский утверждал (ссылаясь на действия немцев летом 1942 года, обнаруживших эту подслушивающую аппаратуру), что именно эта квартира и была оборудована микрофонами, а приемник располагался в квартире меньших размеров на том же этаже, где проживал сам Третьяков^{588}.

Факт этого декабрьского (1934 г.) переезда подтверждал генерал Миллер. В его письме 31 декабря 1934 года указывалось, что принято «соблазнительное предложение С.Н. Третьякова» переехать на такую же квартиру, но этажом выше, с минимальными расходами. С понедельника, 31 декабря, писал он далее, уже переехали, и в результате отпала необходимость в комнате для Орехова (редактора журнала «Часовой») и Стогова (начальника военной канцелярии). «Расстались с “Часовым” безболезненно и без всяких разговоров»^{589}, — резюмировал Миллер. Эта фраза отражает те сложные отношения, которые сложились к тому времени между руководством РОВСа и редакцией журнала «Часовой».

Несомненно, что эта квартира, сданная Миллеру Третьяковым, была оборудована подслушивающим оборудованием. Это, впрочем, не исключает и того, что прослушиваться могла и квартира, ранее занимавшаяся РОВСом. Она, как уже упоминалось, находилась этажом ниже квартир, находившихся в распоряжении советского агента. И в таком случае операция могла начаться в указанный первоначально срок.

По отчетам советских разведчиков из Парижа, Третьяков работал добросовестно и преданно. Например, отмечалось, что в ночь на 23 декабря 1934 года он серьезно заболел, но, «несмотря на крайне болезненное состояние, все-таки целый день вел запись». Работа Третьякова поощрялась материально.

Операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа была трудной, опасной и иногда находилась на грани срыва. Так было, например, во время расследования обвинений капитана Федосеенко в адрес генерала Скоблина в 1935 году. Дело в том, что в это время один из офицеров предложил обследовать кабинет генерала Миллера на предмет наличия здесь скрытых микрофонов, и Третьякову стало известно об этом в ходе прослушивания. В результате советская разведка, тщательно обсудив сложившуюся ситуацию, пришла к заключению не демонтировать технику, но предусмотреть версию для генерала Миллера в случае обнаружения микрофонов с возложением всей ответственности за это на генерала Эрдели, занимавшего недружественную в отношении Скоблина позицию[40]. Но все обошлось, и операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа продолжалась.

В 1936 году резидент советской разведки в Париже ИЛ. Смирнов-Глинский сообщал в Центр: «“Иванов” (псевдоним Третьякова. — В.Г.) исполняет добросовестно необычайно трудную работу, ибо, несомненно, что производство ИНД (операция «Информация наших дней». — В.Г.) — вредное производство: слух, внимание, нервы напряжены 8–9 часов в сутки… За добросовестную работу я наградил “Иванова” суммой в две тысячи франков. Он работает удивительно хорошо и внимательно, не за страх, а за совесть»^{590}.

Советская разведка благодаря Третьякову на протяжении целого ряда лет получала богатейшую и разностороннюю информацию из первых рук о деятельности Русского Обще-Воинского Союза и его руководства. Об этой операции, где главным действующим лицом был Третьяков, еще пойдет речь в дальнейшем. Генерал Витковский, повседневно общавшийся в те годы с Третьяковым, спустя четверть века оценивал его поведение и деятельность следующим образом: «Он держал себя так, что никогда ни в ком не вызывал подозрения, тем более ошеломило всех совершенное им преступление»^{591}.

Богатая и разносторонняя информация, получаемая чекистами от Скоблина и Третьякова, прекрасно дополняла друг друга и давала советским спецслужбам уникальные возможности знать обо все происходящем в руководстве РОВСа, наблюдать и контролировать его деятельность, вмешиваться в нее по своему усмотрению и пресекать подрывные антисоветские действия военной эмиграции, а в конечном счете — способствовать разложению и дезорганизации работы Русского Обще-Воинского Союза как наиболее опасной, по их мнению, эмигрантской организации. О последующей деятельности С.Н. Третьякова еще пойдет речь в дальнейшем в этой книге.

Сын против отца: Николай и Федор Абрамовы

На протяжении ряда лет активную работу против организаций российской военной эмиграции вел советский разведчик Николай Федорович Абрамов. Интрига этой истории заключается в том, что он был сыном заместителя председателя РОВСа и начальника III отдела этой организации в Болгарии генерала Ф.Ф. Абрамова. Николай родился в 1909 году в Варшаве в семье в ту пору полковника Абрамова. Но его становление происходило фактически без влияния отца, которого он видел с 1914 года очень редко, ибо тот находился на фронтах сначала Первой мировой, а затем Гражданской войны, а в конце 1920 года оказался в эмиграции. Сын генерала остался в России, где жил с матерью и бабушкой.

По имеющимся данным, в 20-е годы генерал Абрамов предпринимал попытки вывезти сына из России, действуя как по линии Международного Красного Креста, так и используя верных офицеров. Генерал, в частности, послал за сыном казачьего есаула, который нелегально пробрался из-за границы в Одессу, а затем приехал в Ржев, где жил мальчик. Но бабушка, с которой он находился, категорически отказалась отпускать внука за границу, да и сам он не хотел выезжать туда^{592}.

Мать Николая умерла в начале 20-х годов, поэтому он жил с бабушкой и воспитывался ею. По некоторым данным, после ее смерти он даже оказался в детском доме. Так или иначе, сын генерала окончил в 1926 году среднюю школу и сначала трудился чернорабочим, живя у своей тети, сестры отца, а потом работал в Обществе содействия армии, авиации и флоту (Осоавиахим). Будучи призван в 1929 году на воинскую службу, Николай проходил ее на Черноморском флоте, окончил водолазную школу в Балаклаве (правда, по другим данным, он, мечтая с детства о море, поступил в нее сразу после окончания семилетки) и служил в Экспедиции подводных работ особого назначения (ЭПРОН) при ОГПУ, где вступил в комсомол. Здесь он был привлечен «к негласной работе по линии ОГПУ». Н.Ф. Абрамов принимал участие в подъеме потопленных в годы Гражданской войны судов. Однажды в ходе такой операции при расчленении корпуса затонувшего крейсера он был серьезно контужен, и с работой водолаза ему пришлось расстаться^{593}. С этого времени его прежнее «негласное сотрудничество с ОГПУ» переросло в новое качество.

Дело в том, что ОГПУ и его Иностранный отдел в это время, как уже указывалось ранее, активно проводили операции против Русского Обще-Воинского Союза и искали возможности и людей для проникновения в его ряды и освещения деятельности этой организации изнутри. И для выполнения этой работы как нельзя лучше мог пригодиться Николай Абрамов, сын одного из руководителей РОВСа.

В результате Абрамов-младший был принят на службу в ИНО ОГПУ с перспективой нелегального вывода в Болгарию для внедрения в Русский Обще-Воинский Союз. По имеющимся данным, к непосредственной разработке плана его внедрения в РОВС был привлечен довольно молодой (около 30 лет), но уже опытный разведчик Д.Г. Федичкин. Он вспоминал впоследствии: «Руководство ОГПУ решило направить Николая в Болгарию. Он был предан советской власти, мужественен, инициативен. Его появление в Софии не должно было вызвать подозрений. Вполне резонно, что после смерти матери и бабушки, став самостоятельным, Николай пожелал воссоединиться со своим отцом». Изучив в свое время его биографию и служебный путь, Федичкин пришел к выводу, что он — надежный человек, способный помочь ИНО ОГПУ «вскрыть антисоветские планы, парализовать практическую подрывную деятельность белоэмигрантских кругов».

Впрочем, вспоминал Федичкин, здесь возникала и серьезная нравственная проблема: сын против отца. «Можно привести множество примеров, когда дети не разделяют взглядов своих отцов, поступают вопреки их воле, — писал он. — Но тут было совершенно другое: чтобы обезвредить антисоветские действия РОВС, Николай должен был скрывать от отца свое истинное лицо». «По этому поводу у нас шли бурные дебаты, — вспоминал Федичкин. — Одни говорили, что неэтично, безнравственно побуждать сына скрытно действовать против родного отца. Другие стояли на совершенно противоположной позиции: ничего безнравственного тут нет! Сын защищает свое отечество от происков врага, сбежавшего за кордон. И совсем не важно, что врагом этим оказался родной отец».

Эти дебаты взялся разрешить А.Х. Артузов, с 1930 года — заместитель начальника, а с августа 1931 года — руководитель ИНО ОГПУ, непосредственно руководивший подготовкой этой операции. Он сам выехал в Севастополь, где тогда жил Н.Ф. Абрамов, и встретился с ним. После беседы тот дал согласие на участие в этой операции, а через несколько дней приехал в Москву, где у него состоялся новый большой разговор с Артузовым. В результате Николай был принят на службу в ИНО, и развернулась тщательная подготовка в выполнению возложенной на него ответственной задачи. Ему предстояло проникнуть в РОВС, выведать его антисоветские планы, парализовать и предотвратить, насколько возможно, его практическую подрывную деятельность. При этом, по некоторым данным, Абрамов-младший не скрывал от своих кураторов в ИНО, что он не хотел бы бороться лично против отца как человека, а намерен попытаться повлиять на него, чтобы тот отошел от антисоветской деятельности^{594}. Но если это и было действительно так, то, появившись у отца, он, несомненно, должен был убедиться в том, что последнее невозможно, и тот намерен вести непримиримую борьбу с советской властью до конца.

Так или иначе, после завершения разведывательной подготовки Н.Ф. Абрамов, которому был присвоен оперативный псевдоним «Ворон», был выведен за границу, сначала в Германию. Будучи устроен матросом торгового суда дальнего плавания, Н.Ф. Абрамов «бежал» с него в Гамбурге в октябре 1931 года. Анализ различных российских и зарубежных источников позволяет реконструировать картину его появления и деятельности за границей. При этом следует сразу оговориться, что в существующих материалах версии и интерпретации происходившего за рубежом с этим советским разведчиком существенно различаются.

Одна из существующих версий описывает «бегство» и появление Николая Абрамова у отца в Софии следующим образом. Под видом сбежавшего в Гамбурге с советского торгового судна матроса он, обладая валютой, прибыл поездом в Берлин, где предстал перед германской полицией сам или же был ею задержан. Как лицо, нелегальным образом проникшее в Германию, Николай был посажен в тюрьму, но освобожден после уплаты штрафа. От сидевшего с ним в тюрьме русского он якобы узнал о существовании в Берлине представителя РОВСа генерала Лампе и явился к нему. При помощи последнего и по получении болгарской визы он выехал к своему отцу в Софию и прибыл туда в том же 1931 году. По другим данным, Абрамов-младший был освобожден из тюрьмы благодаря вмешательству генерала Лампе, который затем дал ему денег, чтобы добраться до болгарской столицы^{595}.

Согласно версии, изложенной впоследствии в газете «Возрождение», Абрамов-младший устроился как комсомолец на торговое судно Балтийского флота, где плавал первоначально матросом, а потом механиком. Сначала он ходил лишь во внутренние советские порты Балтийского моря и лишь потом, снискав доверие, уже на другом пароходе стал плавать за границу. По версии этой газеты, побег задумывался им заранее. Он несколько раз был за рубежом и даже наладил переписку с отцом. Николай якобы писал ему из портов, где находился, а ответы получал в тех городах, куда приезжал уже следующим рейсом. И эта переписка длилась около двух лет. Лишь убедившись в том, что может беспрепятственно прибыть к отцу, он решил действовать. Перед отходом парохода он ушел с него, получил деньги на почте, отправился на вокзал и через четверо суток был уже в Софии^{596}. Но вся эта версия о неоднократных плаваниях Абрамова-младшего за границу и налаженной им переписке с отцом в действительности не имеет под собой сколько-нибудь серьезных оснований и не соответствует истине.

В момент появления в Болгарии Н.Ф. Абрамов выглядел, согласно эмигрантским источникам, следующим образом: «Высокий, стройный, блондин, голубоглазый, крепкий, внешним обликом напоминающий своего отца». Генерал Абрамов указывал впоследствии, что как всякий отец он обрадовался встрече с сыном. Согласно советским источникам, Николай действительно был тепло встречен отцом и его ближайшим окружением, которым он объяснил, что ему необходимо было уехать из Советского Союза, поскольку оставаться там сыну белого генерала, одного из руководителей антисоветской организации, было опасно.

По советской версии, с первых дней своего пребывания в Софии «Ворон» приступил к выполнению задания Центра. При помощи отца и его окружения он быстро внедрился в белоэмигрантские круги. Николай тщательно изучал софийское отделение РОВСа и его боевую группу, возглавляемую капитаном Фоссом (напомним, что именно он номинально возглавлял «Внутреннюю линию» РОВСа в Болгарии), систематически направлял в Центр копии корреспонденций Фосса и генерала Абрамова, передавая ценные сведения, которые в дальнейшем были использованы для компрометации Фосса и других руководящих деятелей РОВСа^{597}. Но, судя по последующим эмигрантским источникам, советский разведчик длительное время находился под контролем и не допускался к работе РОВСа, а процесс внедрения и получения ценной информации затянулся на длительный период.

С первых дней пребывания Николая Абрамова в Болгарии, как указывалось впоследствии в эмигрантских источниках, «были приняты меры к привитию ему новых идей белой борьбы, для чего он был поставлен в обстановку постоянного общения и воздействия на него участников белого движения». И, казалось, что «через очень короткий срок Н. Абрамов горячо отозвался на его перевоспитание». Он имитировал «искреннее разочарование в идеях комсомола» и вместе с тем «порицал отрицательные стороны эмиграции»^{598}.

Так или иначе, положение генерала Абрамова способствовало тому, что его сын был благосклонно и с известным доверием принят эмигрантскими кругами в Болгарии, в том числе активными работниками РОВСа и национальных организаций, хотя у части из них присутствовало скептическое и даже подозрительное отношение к нему. По позднейшим эмигрантским свидетельствам, людей, общавшихся с Николаем Абрамовым, поражала категоричность, а подчас и грубость его суждений, и «недостаточно резкое отталкивание от советской действительности». Но интерес к нему был обусловлен, по утверждению очевидцев, тем, что он обладал утилитарно-практическим складом ума, материалистическим подходом к обсуждаемому вопросу и был хорошо знаком с советской действительностью в различных ее проявлениях. Богатый опыт и знания Николая в работе с молодежью, приобретенные им навыки работы в Осоавиахиме пытались быть использованы в Болгарии.

Находясь под наблюдением, советский разведчик постепенно входил в доверие, стал рассматриваться как ценный работник и использовался Управлением III отдела РОВСа, учитывая его склонности к конспиративной работе, для выполнения поручений по контрразведывательной деятельности и парализования шпионажа и провокаций со стороны большевиков и выявления их агентов. Указывалось, что на этом поприще он проявил «недюжинные способности, причем неоднократно делавшиеся проверки исправности и верности его как агента… не давали никаких сомнений в искренности его служения делу РОВС-а»^{599}.

Свою трудовую деятельность в Болгарии Абрамов-младший начинал с работы в автомобильном гараже «Ситроена» по монтажу машин, с должности стажера. Генерал Абрамов утверждал впоследствии, что по приезде к нему в 1931 году его сын был определен на работу в гараж представительства «Ситроен» помощником мастера и отрицал появившуюся в печати информацию, что тот был сразу принят на работу в канцелярию возглавляемого им III отдела РОВСа. Ф.Ф. Абрамов указывал, что сын был привлечен к работе в РОВСе много позднее, и лишь по линии контрразведки и инструктирования по теории стрельбы и ручного оружия. Он добавлял в ходе последующего разбирательства по делу сына, что тот с 1934 года жил отдельно от него, «не посвящался в мои дела и не был в курсе моих письменных сношений»^{600}. По последующим утверждениям эмигрантской прессы, со ссылкой на знавших их лиц, отношения отца и сына были прохладными.

Журналист газеты «Возрождение» спустя годы так описывал восприятие и деятельность Н.Ф. Абрамова в первоначальный период пребывания в Болгарии. Он характеризовался как человек очень самолюбивый, который по прибытии стал устраивать собрания, на которых рассказывал о положении в СССР и обличал большевистский режим как ярый противник советской власти. Через некоторое время, когда интерес к его докладам иссяк, Абрамов-младший устроил в Русском Доме в Болгарии антикоммунистическую выставку, где были собраны советские газеты, фотографии, схемы, диаграммы, а также некоторые продукты и товары (хлеб, папиросы, материя и пр.). Но главным экспонатом на ней, по утверждению корреспондента «Возрождения», были письма «оттуда», т.е. письма от советских граждан своим родным и близким в Болгарии, предоставленные ему эмигрантами. После этого, указывал данный журналист, у многих эмигрантов переписка с близкими людьми в СССР прекратилась навсегда.

Так или иначе, эта выставка принесла Н.Ф. Абрамову широкую известность и открыла двери национальных организаций. Его приглашали делать доклады, советовались, он стал экспертом «по советским делам». Вслед за этим он поступил, по утверждению газеты «Возрождение», в болгарское отделение НСНП, во главе которого стоял бывший белогвардейский капитан А.А. Браунер, видный сотрудник «Внутренней линии». Абрамов-младший вел там активную деятельность, писал статьи, делал доклады, призывал к «активизму».

Но в 1933 году у членов НСНП стали якобы возникать первые подозрения в отношении Абрамова-младшего. Это было обусловлено его чрезмерным любопытством, предложением создать тайную конспиративную организацию. Он съездил якобы в Белград, в центр НСНП, но получил там отказ. Постепенно сын генерала стал отходить от НСНП. После того как Браунер был освобожден в 1934 году от своих обязанностей в НСНП и исключен из него как сотрудник «Внутренней Линии» (а отношения этого союза с РОВСом стали приобретать все более напряженный и конфликтный характер), другие чины РОВСа и сотрудники «Внутренней линии» выходят по приказу капитана Фосса из этой организации. Сделал это и Николай Абрамов, хотя и не принадлежал ни к РОВСу, ни к «Внутренней линии». Впрочем, в другой публикации в «Возрождении» указывалось, что он был исключен из НСНП. Вслед за этим, по утверждению автора статьи в газете «Возрождение», он был привлечен Фоссом к работе РОВСа, хотя и не получил определенной должности, но выполнял лишь отдельные поручения «секретного характера» и был, по существу, осведомителем «Внутренней» и «Внешней линии» РОВСа, собирал материалы о русских эмигрантах. Начиная с совместной работы в НСНП, у Абрамова-младшего сложились определенные отношения с капитаном Браунером, которые развивались в дальнейшем^{601}.

Согласно другим источникам, Абрамов-младший вслед за работой в НСНП, где его карьера не сложилась, был допущен по линии РОВСа к занятиям по обучению диверсионной деятельности, а затем к руководству по обучению стрельбе в одной из секретных организаций. Он выполнял также «различные простейшие поручения по службе контрразведки и наружного наблюдения» и, имея уже профессиональные навыки, достиг хороших показателей и в спецподготовке «белого террориста». Постепенно сын генерала «все более становился своим человеком в управлении 3 отдела (РОВС), где постоянно бывал, помогая иногда в канцелярской работе». Так постепенно, шаг за шагом Николай Абрамов завоевывал доверие к себе в эмигрантских кругах и все ближе подбирался к секретной оперативной информации Русского Обще-Воинского Союза. И, по некоторым данным, в 1935 году он был допущен к секретной информации III отдела РОВСа и получил возможность передавать ценные сведения советской разведке^{602}.

Чин РОВСа в Болгарии в ту пору П.Н. Бутков, сотрудничавший и с «Внутренней линией», так вспоминал и описывал Абрамовамладшего в то время: «Ладный, высокий, интеллигентный молодой человек стал нашим инструктором по стрельбе». Он добавлял, что стрелял тот действительно отлично, гася папиросу на довольно большом расстоянии. Бутков указывал, что изредка бывал у него в небольшом магазинчике на ул. Легэ, где тот торговал коллекциями марок. Он был женат на «милой русской девушке», мать которой была зубным врачом в Софии. Абрамов-младший, вспоминал Бутков, был принят в большое русское и болгарское общество^{603}.

Касаясь личной жизни Николая Абрамова, заметим, что в Софии он познакомился с ученицей местной русской гимназии Натальей, дочерью эмигрантов. По некоторым данным, это произошло при посредстве Абрамова-старшего, который поддерживал с матерью этой девушки, Александрой Семеновной, дружеские отношения. Она была врачом по профессии, и ее кабинет и квартира находились в особняке, располагавшемся неподалеку от здания, где размещался III отдел РОВСа. В 20-е годы она приехала с малолетней дочерью из СССР в Болгарию к мужу, находившемуся здесь в эмиграции и ставшему болгарским подданным. Весной 1933 или 1934 года Николай Абрамов женился на этой русской девушке и переехал из квартиры отца к своей теще, на улицу Оборице, где и проживал до высылки из Болгарии.

По некоторым данным, брак отца и матери супруги Абрамовамладшего распался, но отношения Николая с женой и тещей носили близкий и доверительный характер, и они стали помощниками советского разведчика. Александра Семеновна считала свой отъезд из СССР ошибкой и надеялась когда-нибудь вернуться домой. Как врач, теща Н.Ф. Абрамова общалась с многими руководителями и сотрудниками отдела РОВСа в Болгарии, и из их рассказов черпала информацию о делах и планах этой организации.

Вскоре ее квартира, где жили и молодожены, стала использоваться как конспиративная квартира советской разведки. В ней появлялись и связные из Центра, через которых в Москву передавалась добытая информация о деятельности РОВСа^{604}.

Поддерживая связи с русскими эмигрантами и организациями, Николай, согласно зарубежным источникам, общался не только с ними, но нередко предпочитал им болгарских спортсменов, в кругах которых и вращался вместе с женой. Он оставил работу в «Ситроене» и всецело отдался филателии, работая в одной из болгарских филателистических контор, а также занимался продажей радиоаппаратов. Как указывалось впоследствии, он обладал большим количеством иностранных почтовых марок и имел от этой работы заработок, больше обычного по этой профессии. Он занимался с женой зимой лыжами, а летом — экскурсиями, записавшись в один из фешенебельных болгарских клубов. Обзавелся радиоаппаратурой, пишущей машинкой, фотоаппаратами, увлекался фотографией, ездил с женой на курорт.

В 1935 году Болгария установила дипломатические отношения с СССР. После этого связь Николая Абрамова с Центром стала более регулярной. Постоянный контакт с этим ценным источником поддерживал руководитель «легальной» резидентуры НКВД В.Т. Яковлев, официально занимавший должность атташе советского полпредства в Болгарии.

Советский разведчик В.И. Пудин, работавший во второй половине 30-х годов в этой стране, так вспоминал о ней: «В 1936 году я был направлен в Болгарию заместителем резидента (резидентом в то время был В.Т. Яковлев). Дипломатические отношения СССР с царской Болгарией были установлены за год до моего назначения. Агентурно-оперативная обстановка в царской Болгарии была исключительно сложной. В те годы в стране проживало много белогвардейцев, враждебно настроенных против советской власти. Установление дипломатических отношений между Болгарией и СССР вызвало большое недовольство в среде белой эмиграции. Ее представители всячески препятствовали развитию нормальных отношений между нашими странами».

Касаясь деятельности Н.Ф. Абрамова, Пудин отмечал: «Ко времени установления дипломатических отношений “Ворон” стал уже своим человеком в штабе 3-го отдела РОВС и в болгарской политической полиции. Он возмужал, приобрел многочисленные связи, женился на русской эмигрантке, которую привлек к разведывательной работе. Проникновение “Ворона” в руководящие круги белой эмиграции в Болгарии происходило умело, без спешки. Безусловно, основную роль в этом сыграло положение его отца, а также наличие у разведчика широких знакомств в его окружении». Начав разведывательную деятельность в одиночку, Николай в дальнейшем создал работоспособную разведывательную группу, в состав которой входили и оказывали ему большую помощь жена и теща.

Согласно советским источникам, Н.Ф. Абрамов сумел войти в доверие и наладить связи не только с деятелями РОВСа, но и с представителями болгарской политической полиции, тем более, что уже упомянутый капитан Браунер был ее сотрудником и начальником отделения или группы антикоммунистической и антитеррористической деятельности. Он стал обращаться к Абрамову как выходцу и специалисту по СССР за консультациями по «советским вопросам». Это вылилось и в то, что Браунер, имевший непосредственное отношение к подготовке и заброске на советскую территорию террористов и диверсантов, стал привлекать его для консультаций их перед заброской в СССР. А затем в Софию к Николаю Абрамову для окончательной «шлифовки» стали отправлять подобных лиц и из других структур РОВСа, например, из Парижа и Хельсинки. Естественно, что информация о них направлялась Абрамовым в Москву.

Тем временем в эмигрантских кругах давали о себе знать рецидивы «активизма», в том числе стремление к осуществлению террористических актов против видных советских деятелей. В Болгарии это вылилось в замысел организации покушения на советского полпреда в этой стране Ф.Ф. Раскольникова. В его подготовке участвовала группа в составе 6 человек, возглавляемая Фоссом. Привлеченный к проведению этой операции Н.Ф. Абрамов проинформировал об этом Москву и передал фотокопию плана ее проведения. В результате НКИД СССР заявил официальный протест Болгарии в связи с этим готовящимся терактом, и он был сорван. Но сам Абрамов-младший попал под подозрение, хотя прямых улик против него не было.

Срыв покушения на Раскольникова заставил генерала Абрамова и капитана Фосса пересмотреть свое отношение к организации терактов. На основе сведений, полученных из Управления РОВСа в Париже, ИНО направил спецсообщение руководству НКВД, в котором, в частности, говорилось: «Иностранным отделом получены сведения, что генерал Абрамов, заместитель председателя РОВС и начальник 3-го отдела РОВС, и его ближайший помощник по террористической работе капитан Фосс считают, что в настоящих тяжелых политических условиях вся активная работа террористического характера должна проводиться только внутри СССР. Никаких терактов за границей не должно быть, так как все акты, кроме небольшого эффекта, ничего не дают и в то же время могут быть уничтожены организации, которые ведут какую-либо работу в направлении СССР. Абрамов и Фосс высказывают опасения, что не исключается возможность провокации с чьей-либо стороны террористического акта, что повлечет уничтожение тех связей и отношений болгарского правительства к русским эмигрантам, которые достигнуты сейчас». Абрамов и Фосс считают, что в настоящее время вся активная работа РОВС должна быть централизована, ибо лишь в таком случае они видят какую-либо продуктивность и возможность какого-либо общего действия и контроля»^{605}.

В русских кругах из его окружения Абрамов-младший характеризовался «зажимностью», расчетливостью и скупостью. Но, по другим данным, в том числе по агентурным сведениям болгарских властей, складывалось иное мнение, что он в тратах не стеснялся, и особенно в последние годы. Именно это обстоятельство, согласно некоторым источникам, вызвало вопросы у капитана Фосса и заставило его усилить бдительность к сыну генерала. В начале января 1937 года (или даже в конце 1936 года) у него появились первые подозрения в близости того к большевикам, тем более что ряд заданий и сведений, дававшихся Н.Ф. Абрамову, становился известным местной болгарской агентуре. Он работал «в узком секторе дел РОВСа (контрразведка)» и не имел к общей работе Управления III отдела никакого касательства, но его стали «исподволь отстранять, но не явно», дабы не вызвать у него подозрений в провале, от близости к канцелярии отдела. Абрамов-младший «постепенно оттирается от текущей работы, даются задания, имеющие целью его проверку»^{606}.

Ряд эмигрантских источников, впоследствии утверждал, что Николай Абрамов был причастен к деятельности «Внутренней линии» РОВСа. Но его отец указывал, что сын не имел никакого отношения к ее деятельности. Упоминавшийся Бутков писал, что Николай Абрамов быстро вошел в секретные дела РОВСа. Но, по утверждению его отца, он был привлечен к ней не сразу, а «много позднее» и лишь по линии контрразведки и инструктирования по теории стрельбы и ручного оружия. Если впоследствии в эмигрантской прессе появились утверждения о том, что у капитала Фосса в это время исчезли важные документы, ответственность за пропажу которых он якобы возложил на Николая Абрамова и доложил об этом его отцу, то последний заявлял, что пропажи документов и заявлений ему об этом со стороны Фосса не было^{607}.

Так или иначе, в 1937 году в кругах военной эмиграции и у ряда видных деятелей РОВСа в Болгарии, в частности у капитана Фосса, появились серьезные подозрения в отношении возможного сотрудничества Н.Ф. Абрамова с советской разведкой, и началось расследование. О его результатах и финале работы Николая Абрамова в Софии пойдет речь в дальнейшем.

В рядах военной эмиграции и против нее: разведывательная деятельность Леонида Линицкого

Руководитель советской разведывательной группы, активно работавшей в эмигрантской военной среде в Югославии, Леонид Леонидович Линицкий был ровесником века. Он родился 21 июля 1900 года на Украине, в городе Ахтырке Харьковской губернии, в семье офицера-пограничника. Его отец долго служил на дальневосточной границе, был участником Русско-японской войны.

В годы Первой мировой войны георгиевский кавалер ротмистр Леонид Линицкий был командиром кавалерийского полка и погиб в бою.

Жизненный путь и гибель отца оставили глубокие зарубки в памяти сына. В начале 1917 года Леонид в 16 лет ушел добровольцем на войну. Прошел краткую подготовку в учебной команде и в звании младшего унтер-офицера отбыл на фронт в лейб-гвардии Финляндский полк. Дослужился до старшего унтер-офицера. Но начавшаяся революционная эпоха в России изменила его жизнь и судьбу. Он стал одним из участников срыва митинга, на котором должен был выступить военный и морской министр А.Ф. Керенский, прибывший в их дивизию. В результате Л.Л. Линицкий был отправлен в штрафной полк.

В годы Гражданской войны в России он воевал в партизанском отряде в районе Ахтырки и вел диверсионную деятельность против немцев в 1918 году. Был ранен и после выздоровления учился на естественном отделении физмата Харьковского университета. Но, окончив первый курс, ушел добровольцем в Красную Армию, участвовал в боевых действиях на Южном фронте. В августе 1919 года был снова ранен, признан негодным к военной службе и уволен из армии.

После выздоровления снова добровольцем отправился на фронт и был зачислен в 1920 году в разведывательный отдел 13-й армии Южного фронта, готовился к заброске в тыл белых. Будучи направлен в штаб одной из дивизий, Линицкий был тяжело ранен в бою с прорвавшимися на позиции этой дивизии белогвардейцами. В результате он попал к белогвардейцам, но, не имея при себе документов и красноармейской экипировки, был принят ими за своего и отправлен с другими ранеными в Севастополь. А во время эвакуации белых из Крыма оказался в Турции.

Оттуда Л.Л. Линицкий вместе с бывшими белогвардейцами попал в Королевство сербов, хорватов и словенцев (позднее Югославия), где и проживал в дальнейшем в эмиграции. Испытал все трудности пребывания на чужбине. Сначала был чернорабочим, затем кочегаром на суконной фабрике в Белграде. Здесь он познакомился со своей будущей женой Екатериной Федоровной, которая прошла с ним всю последующую жизнь и была его верным помощником.

В 1924 году Линицкий поступил учиться на медицинский факультет Белградского университета, но окончил его лишь в 1930 году. Дело в том, что ему пришлось совмещать учебу с работой санитаром, а потом лаборантом Белградского физиологического института. После получения диплома он работал врачом-ассистентом в Белграде, а затем занялся здесь же частной медицинской практикой. Линицкий в совершенстве владел сербским и французским языком.

Бывший красноармеец и сотрудник советской военной разведки, проживавший в эмиграции под личиной белогвардейца, бывшего вольноопределяющегося Дроздовского полка, Л.Л. Линицкий неоднократно пытался установить связь с советскими представителями, но Югославия не имела дипломатических связей с СССР, и сделать это было очень трудно. И все-таки ему в начале 30-х годов удалось установить связь с ИНО ОГПУ, и он приступил к работе на нее с нелегальных позиций.

Врач, имеющий частную практику, Линицкий занимал солидное положение в Белграде и постепенно стал расширять связи в эмигрантских организациях, и в частности в военных кругах. С 1933 года Линицкий включился в активную разведывательную работу. По поручению советской разведки он 3 мая 1933 года заполнил опросный лист, а 26 июля — второй и как бывший военнослужащий элитного Дроздовского полка и участник военной эмиграции в Турции был принят в ряды одной из наиболее активных военных эмигрантских организаций — Общества Галлиполийцев. Как свидетельствуют эмигрантские источники, 17 мая 1933 года Линицкий был упомянут в заседании правления этой организации, а 21 июня квотируется в состав ее правления. 21 января 1934 года он был избран запасным членом правления Общества Галлиталийцев, а 14 мая стал уже его действительным членом.

В ноябре 1934 года Линицкий становится исполняющим обязанности секретаря Белградского отделения Общества Галлиполийцев. И хотя, как уточнялось в дальнейшем, 10 декабря того же года он сдал эту должность, но и в последующем продолжал именовать себя секретарем указанной организации. И в этом были уверены русский военный агент в Белграде полковник Базаревич и другие. Впоследствии упомянутый полковник свидетельствовал, что последние 7–8 месяцев перед арестом Линицкий работал во второй комнате канцелярии «как секретарь Белградского отделения Общества Галлиполийцев».

В результате через руки Линицкого проходили основные документы Общества Галлиполийцев, материалы связей и переписки с другими эмигрантскими организациями, он знал членов Общества, их планы и замыслы. Работая в правлении Общества Галлиполийцев, которое, в свою очередь, входило в состав Русского Обще-Воинского Союза, он, по последующему признанию эмигрантских источников, «сумел создать себя в белградском центре РОВС исключительное положение»^{608}. Советский разведчик был лично знаком с начальником IV отдела РОВСа генерал-лейтенантом И.Г. Барбовичем. Так или иначе, Линицкий занял важную позицию для разработки российской военной эмиграции в Югославии, и перед ним ставились все более ответственные задачи.

В одном из инструктивных писем Центра в его адрес указывалось: «Задача заключается в том, чтобы парализовать все активные действия боевиков путем тщательной “разработки” и выявления их активности и связей на территории Союза. Надо сконцентрировать свое внимание на террористически настроенных элементах эмиграции, агентурно выявить их намерения и связи. Эта работа очень кропотливая, может, с самого начала малоэффективная, но необходимая. Других путей нет»^{609}.

Начиная работу единолично, Линицкий затем заручился поддержкой своей жены и тестя, военного чиновника Дракина, а потом у него появилось уже более десяти активных помощников. Руководимая им нелегальная резидентура контролировала работу основных эмигрантских организаций, особенно включавших в свои ряды бывших военнослужащих, добывала информацию об их планах и реальных действиях, уделяя особое внимание пресечению замыслов их террористической деятельности. Прикрытие врача, имевшего широкую частную практику и внушавшего доверие, позволяло самому Линицкому знакомиться и поддерживать связи с белыми генералами и офицерами, чиновниками госаппарата Югославии. В одном из писем в Центр он, в частности, сообщал: «Сегодня меня вызывал в Союз инвалидов генерал Скворцов по делу. К слову, я уже около полутора месяцев состою врачом Всеюгославского союза русских военных инвалидов и особо — врачом Белградского отделения этого союза»^{610}. Как врачу и видному деятелю военной эмиграции ему многое доверяли.

Работая в рядах Общества Галлиполийцев, Линицкий не только добывал информацию о его деятельности и замыслах, готовящихся провокациях и террористических намерениях, но и добился раскола в его руководстве. Он проник также в Национальный Союз Нового Поколения, вошел в группу по изучению СССР, возглавляемую подполковником Козубским. Одним из источников информации о деятельности Русского Обще-Воинского Союза для Линицкого был секретарь управления IV отдела РОВСа ротмистр А.Н. Коморовский, с которым он поддерживал тесные связи. Пользуясь его доверием, Линицкий неоднократно посещал ротмистра и даже брал у него материалы на дом. От Коморовского он получал и информацию о заброске боевиков в СССР.

Тесть Линицкого Дракин в январе 1934 года вступил в члены Общества Галлиполийцев и в течение двух месяцев был его секретарем. В 1935 году он пробует создать организацию из офицеров для работы в СССР, вероятно для того, чтобы выяснить тех, кто готов к такой деятельности. Кроме того, он был внедрен в местную фашистскую организацию. В 1935 году Дракин пытался установить связи с представителями Германии «для национальной работы». Ему удалось получить фотографии и биографические сведения на террористов и агентов из числа русских эмигрантов, готовившихся для заброски в СССР. Как указывалось позднее в эмигрантских источниках, «его провокаторская роль стала ясною лишь после ареста». Заместитель Линицкого по резидентуре капитан Шкляров был членом Общества Галлиполийцев, входил в состав его правления и был в нем казначеем, имея, таким образом, возможности для получения дополнительной информации о деятельности этой организации и РОВСа^{611}.

Добываемая Линицким информация об антисоветской деятельности организаций русской военной эмиграции в Югославии получала высокую оценку советской разведки. По оценке современных историков советских спецслужб, добываемые им данные о засылке в СССР боевых групп и отдельных террористов позволили нанести серьезный удар по этим организациям в Югославии, а на некоторых направлениях полностью парализовать их деятельность. Так, прекратила свое существование организация «Дружина», которая занималась засылкой боевиков через территорию Югославии. Она действовала в тесном контакте с румынской разведкой и находилась под особым покровительством представителя РОВСа в Румынии генерала Геруа. Резидентурой Линицкого были проведены также негласные выемки документов из сейфов некоторых руководителей РОВСа и НСНП^{612}.

В личное дело Л.Л. Линицкого в ИНО ОГПУ неоднократно вносились записи, свидетельствовавшие о высокой оценке его деятельности. Вот, например, некоторые выписки из подобных документов: «За удачно проведенную операцию прошу распоряжения наградить т. Линицкого», или «Материал довольно интересный. По существу прежних заданий имеется ответ на большинство из них». В материалах дела Линицкого содержится и переписка по оказанию помощи его матери, жившей в СССР. Так, в резолюции одного из руководителей ИНО ОГПУ указывалось: «Обращаю Ваше внимание на приложенную Линицким выдержку из письма его матери. Старуха сокращена и находится в безвыходном положении. Ясно, что такого рода письма сплошь и рядом диссонируют с нашими обещаниями. Линицкий не в панике, но убедительно просит нас помочь старухе. Прошу со своей стороны “нажать” на Харьков, чтобы ее восстановили на работе. Пока же необходимо срочно переслать ей 500 рублей»^{613}.

4 (по другим данным 5) декабря 1935 года Линицкий был арестован сербской тайной полицией. Произошло это в центре русской эмиграции в Белграде, в «Русском доме», куда он отправился с женой, чтобы посмотреть постановку оперы «Наталка-Полтавка». Линицкий задержался внизу, чтобы повесить одежду в гардеробе, а жена его прошла в зал. Когда туда же направился и Линицкий, он был арестован сотрудниками тайной полиции. Но через девушку-пациентку он смог дать знать об этом своей жене, и она срочно вернулась домой и сожгла до прибытия полиции все документы, которые могли бы скомпрометировать мужа. Поэтому, когда в дом с обыском явились сотрудники тайной полиции, они не смогли найти ничего предосудительного.

Вечером и в ночь с 4 на 5 (или с 5 на 6) декабря были осуществлены аресты и ряда членов организации Линицкого, в том числе его тестя и жены, а также ротмистра Коморовского и др. Причиной провала стало то, что заместитель Линицкого по резидентуре бывший капитан Шкляров без его санкции и, желая отличиться перед Центром, произвел вскрытие сейфа в квартире лидера НСНП В.М. Байдалакова. К этой акции им были привлечены двое югославов, один из которых оказался осведомителем тайной полиции. В результате участники операции были взяты с поличным, и под пытками заместитель Линицкого выдал членов резидентуры. И в тот же день полиция произвела их аресты.

Через неделю был арестован прибывший в Белград советский курьер С.Я. Уншлихт (Иншлихт), у которого было обнаружено письмо с инструкциями и поручениями (по одним данным, руководителя советской разведки в Праге, а по другим, из Венского центра КРО) Линицкому о сборе материалов о югославской армии и о РОВСе. Среди членов организации Линицкого назывались также арестованный член НСНП Дараган, Климентов и некоторые другие. Следствие по делу группы Линицкого находилось под личным контролем начальника югославской тайной полиции Йовановича.

В ходе следствия каждая из сторон — обвинение и обвиняемые — избрала свою линию поведения и стремилась реализовать собственные цели. Обвинение стремилось доказать, что группа Линицкого действовала против Югославии, занималась военным шпионажем, собирая материалы о стратегических объектах страны, поставке военных материалов из Германии, а также о количестве русских офицеров, которые находились на службе в югославской армии. При этом обвиняемых, и в первую очередь Линицкого, жестоко пытали, но признаний и сведений о разведывательной работе так и не удалось получить.

В ходе следствия и суда Линицкий, следуя совету Центра, отрицал свою связь с советской разведкой и настаивал, что созданная им политическая организация боролась из идейных и патриотических соображений против террористической деятельности белоэмиграции. Он доказывал, что подрывная работа РОВСа и НСНП наносила ущерб народу Югославии. Линицкий именовал в числе членов своей организации ряд одиозных белоэмигрантских деятелей, от которых он получал информацию, а настоящим руководителем называл ротмистра Коморовского, активного деятеля военной эмиграции, подозревавшегося в связях с английской и польской разведками. Это еще более осложнило ситуацию в эмиграции и, в частности, отношения между РОВСом и НСНП и в немалой степени парализовало активность и подрывную деятельность белоэмигрантских организаций. Линицкий категорически отрицал совершение каких-либо действий против Югославии и ее народа. В ходе очных ставок он стремился довести избранную линию поведения и до других обвиняемых.

Наряду с официальным сербским следствием, свою следственную комиссию для изучения обстоятельств дела Линицкого создает руководство РОВСа. Ее возглавил бывший царский сенатор, председатель общества военных юристов в Югославии С.Н. Трегубов, а в состав ее вошли генерал-майоры Черемисинов и Тараканов. Председатель РОВСа генерал Миллер поставил перед комиссией следующие задачи: 1) обнаружить всех виновных и установить степень виновности каждого; 2) раскрыть, каким путем и кем они вовлечены в работу на большевиков; 3) не были ли они связаны с другими странами и выявить их вольных и невольных пособников; 4) выяснить, каким образом и кто указал властям на преступность арестованных^{614}.

Главный и дезориентирующий следствие удар Линицкий пытался нанести по ротмистру Коморовскому, называя его руководителем организации. Потомственный дворянин Альбин Тадеуш Витольд Николаевич Коморовский (1898 г.р.), в прошлом участник Первой мировой войны, а затем прошедший и всю Гражданскую войну в стане белых, начиная с Мариупольского партизанского отряда в августе 1918 года, после эвакуации из Крыма находился в Галлиполи, а потом в Югославии, был активным деятелем белоэмиграции. В 30-е годы он проживал в Белграде и занимал важные позиции во всех учреждениях, которыми руководил начальник IV отдела РОВСа генерал Барбович: возглавлял канцелярию при этом отделе (или был его секретарем), был старшим адъютантом в штабе начальника кавалерии и артиллерии, секретарем Фонда спасения России. Именно этого человека и пытался скомпрометировать Линицкий, называя руководителем советской разведывательной группы, что вызвало крайнюю озабоченность руководства РОВСа.

По некоторым данным, в инструкции Линицкому, направленной с арестованным курьером и перехваченной тайной полицией, указывалось, что он должен обладать ключом от квартиры Коморовского. Пробравшись туда, следовало вести себя очень осторожно, не рыться в его переписке, но подбросить ему компрометирующие документы, напечатанные на его машинке. Таким образом, предполагалось нанести удар по активной работе РОВСа через провоцирование его видных и особо доверенных работников и обострить рознь между отдельными организациями Русского Зарубежья.

Особая Следственная Комиссия сенатора Трегубова охарактеризовала Коморовского как умного и вместе с тем крайне честолюбивого и неискреннего человека, но сняла с него обвинение в предательстве. Суд чести признал, что Коморовский не был предателем, но виновен перед генералом Барбовичем, ибо должен был быть более осторожным. Обвинения в его адрес со стороны Линицкого связывались с попыткой отомстить за его активную работу и скомпрометировать его^{615}.

После ареста группы Линицкого развернулось многомесячное следствие, которое вызвало противоположные отклики, и в том числе появившиеся в прессе требования привлечь к суду организаторов белогвардейской террористической деятельности. В результате сложившейся ситуации материалы обвинения были первоначально направлены не в суд, а в Министерство юстиции, потом в Министерство иностранных дел и, наконец, в Совет Министров. В результате было принято решение направить в суд материалы только на четырех человек, в том числе и на ротмистра Коморовского. Тесть Линицкого Дракин был освобожден до суда и выслан в административном порядке из Югославии.

16 декабря 1936 года Державный суд по защите Государства в Белграде вынес приговор обвиняемым. Л.Л. Линицкий был приговорен к 2 годам 8 месяцам каторжных работ, и главным пунктом обвинения стало похищение документов из сейфа, а также пропаганда коммунизма, его заместитель по резидентуре бывший капитан И.А, Шкляров получил 10 месяцев тюрьмы, С.Я. Уншлихт (Иншлихт) — 3 года тюрьмы. Ротмистр Коморовский был оправдан за отсутствием состава преступления, но ему было предложено покинуть Югославию^{616}. Обвинение вышеназванных лиц в военном шпионаже против этой страны было признано судом недоказанным.

Семьи Линицкого и ряда других членов советской нелегальной резидентуры были высланы из Югославии в Австрию, а оттуда сотрудники советского полпредства переправили их в СССР.

Деятельность ротмистра Коморовского еще в течение нескольких месяцев продолжала обсуждаться не только в прессе, но и в руководстве РОВСа. В частности, генерал Лампе писал 14 февраля 1937 года из Берлина в Париж генералу Кусонскому: «По делу Коморовского думаю, что хотя оно для нас и неприятно, так как арестованные вместе с ним все же были из наших рядов, но так как центр тяжести за год фактически перенесся на самого Коморовского, который был торжественно оправдан, мы это можем хорошо использовать, муссируя именно ЕГО (выделено в тексте. — В.Г.) оправдание и злостность тех, кто муссировал против него». А еще ранее, 6 февраля, Лампе же советовал тому же адресату: «Как ни тяжело положение Коморовского, надо его с треском вернуть в РОВС, тем более, что это необходимо для укрепления положения Б-ча (Барбовича. — В.Г.)». Но Кусонский не разделял его точки зрения и написал в ответ, что «это не укрепит, а расшатает положение Б-ча»^{617}.

В связи с развернувшейся в руководстве РОВСа дискуссией о Коморовском председатель этой организации генерал Миллер писал в марте 1937 года генералу Абрамову, что комиссия Трегубова отвергла обвинения в его адрес, но другое дело его моральный облик — переписка с некоторыми поляками, уход из РОВСа во время суда не по указанию свыше, а по его личной просьбе. Вместе с тем Миллер добавлял, что Коморовский оправдан судом и если захочет вступить в воинскую организацию, входящую в РОВС, и тем самым вернуться в его состав, то с его стороны препятствий не будет^{618}.

Линицкий полностью отбыл срок в тюрьме, вступил там в члены Компартии Югославии и вел пропагандистскую работу среди заключенных. В письме, направленном из тюрьмы матери, он в частности писал: «…Врагов своих презираю. Пощады от них не жду, не прошу. Отечества своего не предаю, как это делают некоторые, а люблю и горжусь им, считаю его самым передовым и культурным. Не знаю, как другие, а мне с его заклятыми врагами не по дороге. Если бы имел две жизни, отдал бы их обе за него. На крохи, упавшие со стола иностранных победителей и поработителей родного мне народа, никогда не рассчитывал…»^{619}.

Когда остались считанные дни до освобождения Линицкого из тюрьмы, стало известно, что на него готовится покушение, чтобы не выпустить его живым из Югославии. Поэтому во время пребывания в тюрьме ему было вручено уведомление о приеме в советское гражданство, а после освобождения его на частном самолете отправили в одну из европейских стран, а оттуда — в Москву. Но, оказавшись там в 1938 году, он узнал, что его мать была арестована в 1937 году и расстреляна как «несознавшаяся польская шпионка». Что касается самого Линицкого, то в НКВД его поведение перед лицом врага было признано «безупречным», а один из руководителей наркомата заявил: «Свой долг перед Отечеством Вы выполнили блестяще»^{620}. Но, несмотря на это, ему не нашлось места в разведке органов госбезопасности, и он вернулся на медицинское поприще.

Прибыв в Харьков, Линицкий работал врачом во 2-й городской больнице, а затем в военном госпитале. По его просьбе в Москве провели повторное рассмотрение дела матери, и в 1940 году ему было сообщено, что она репрессирована по ложному доносу и полностью реабилитирована.

С началом Великой Отечественной войны Линицкий в звании военврача 2-го ранга стал работать в эвакогоспитале №1027. Но он рвался на фронт и направил рапорт на имя начальника 4-го управления НКВД СССР старшего майора П.А. Судоплатова с просьбой использовать по назначению, ибо он знаком с радиоделом, прошел два курса подрывного дела, знает парашют, мотоцикл и чекистские дисциплины. В итоге ему предложили работу в тылу противника в составе разведывательно-диверсионной группы. На работу в тылу противника и желательно вместе с мужем, посвятившим уже себя этой деятельности, просилась и его жена, направившая заявление на имя наркома внутренних дел. Ее заявление было удовлетворено, и боевое крещение они приняли под Сталинградом летом 1942 года.

В дальнейшем руководством разведки было принято решение направить Л.Л. Линицкого для работы в Югославии, которую он хорошо знал и где развернулось широкое партизанское движение. После специальной подготовки в июне 1944 года он был выброшен с парашютом в Югославии для координации действий с югославским движением Сопротивления. Линицкий принимал участие в боевых действиях, направлял в Центр добываемую информацию, не раз встречался здесь с теми людьми, кого знал еще в предшествующий период своего пребывания в этой стране. Был награжден югославским боевым орденом «Партизанская звезда» 3-й степени, а также советскими орденами и медалями^{621}.

После окончания Великой Отечественной войны Л.Л. Линицкий вновь работал в качестве разведчика-нелегала за границей, и 25 января 1954 скончался там от сердечной недостаточности. Тело полковника Линицкого было перевезено в Москву, где он был с воинскими почестями похоронен на Ваганьковском кладбище.

Подводя основные итоги этой главы, заметим, что в середине 30-х годов завершился важный этап противоборства российской военной эмиграции и советских спецслужб. Если первая переживала углубляющийся кризис, то последние готовились нанести ей последний и решающий удар. Наступала эпоха главных событий этого противоборства.