Жаркое лето 1762-го

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Опять майор

Иван вернулся в кордегардию, сел за стол, подпер щеку рукой и долго так сидел. А Колупаев стоял напротив — и стоял на просто, а во фрунт — и ждал дальнейших указаний. А Иван о них молчал. Нехорошо у него было на душе после этого царского обеда! А тут еще, думал он сердито, ему вечером идти играть в кампи, а он не умеет. То есть он, конечно, представляет, что это такое, и какие карты когда надо сбрасывать, и какие надо держать фишки, но у них всегда играли только в редут, редут — это толковая игра, а кампи — это сплошное баловство. А вот теперь играй! Если только, главное, будет игра. И вот это Ивана больше всего тревожило. А сказать об этом было некому. Тогда Иван перестал думать и спросил у Колупаева, все ли у них здесь в порядке. Колупаев сказал, что так точно. И, сказал он еще, никого здесь постороннего не было, это даже просто удивительно, потому что обязательно кто-нибудь откуда-нибудь да приезжает или хотя бы приходит из Большого дворца. А тут за весь день никого! Сказав эти слова, Колупаев даже развел руками, чтобы еще яснее показать, что никого здесь нет. Ладно, сказал Иван, пусто — это тоже хорошо, после встал и сказал, что если его вдруг будут искать, то он пошел по постам.

Так он тогда и сделал — пошел и лично всех проверил. Везде был порядок. Тогда Иван пошел дальше по парку и так дошел до пруда, после повернул к Большому дворцу, после к служебным постройкам, но так нигде никого и не встретил. Как будто они здесь все вымерли, сердито подумал Иван. Или попрятались, подумал он уже совсем иначе, то есть уже без злости, но с опаской. А после развернулся и пошел обратно, прошел мимо своего дворца, то есть того, который был ему поручен, то есть где содержалась царица, и дальше вышел к морю на ту, ему уже знакомую, террасу. Там он опять облокотился на балюстраду и опять принялся смотреть на едва различимую вдалеке Петропавловскую крепость. Сначала он просто смотрел и ни о чем не думал. А после стали появляться вот какие мысли: дело тут яснее ясного, царь очень спешит, он хочет быстрее ехать в Померанию, он даже не будет дожидаться коронации, а уже на следующей неделе собирается. Уже Кронштадтская эскадра, говорят, готова. Подумав так, Иван повернул голову и посмотрел на Кронштадт. Кронштадт был виден хорошо. Одни говорят, вспомнил Иван, что царь поедет морем вместе с гвардией, а другие — что нет, что гвардия пойдет посуху, а царь приедет первым. Но те и другие смеются и говорят, что это неважно, а важно то, что хватит им здесь за бабьими юбками прятаться, а вот пускай теперь узнают, что такое есть война и все такое прочее. Подумав так, Иван не удержался и радостно хмыкнул. Потому что не любил он гвардию! И потому что никогда любить не будет!

Но, тут же подумал он, это все равно еще будет нескоро. Даже пусть, если уже завтра. Потому что для него важней всего сегодня. А тут ему еще до сих пор ничего не понятно, зачем его сюда прислали и что он здесь должен делать! Обещали эскадрон — но эскадрона не дали. Обещали, что приедет царь, — и царь не приехал. А ведь царь сам же говорил, что уже, может, завтра отбывает к армии! И тогда что должно быть? А должно быть, подумал Иван, вот что: он ее на воле не оставит! Он тогда пришлет сюда Унгерна, и Унгерн отвезет ее отсюда в Шлиссельбург, и запрут ее там, в той недостроенной хоромине, о которой рассказывал Семен. А она разве этого не понимает? Понимает, и еще как! Что, он ее слез не видел? Но что она одна может сделать, когда у царя есть все, а у нее нет ничего! Подумав так, Иван даже вздохнул. Но тут же подумал вот что: нет, не может быть такого, чтобы ничего и никого у нее не было. Да вот хотя бы вспомнить те слова про того младенца Алешеньку, про которого никто не знает, кто его отец. А ведь этот отец есть! И ведь спрятал же кто-то этого Алешеньку, и спрятал так надежно, что его теперь никак найти не могут. Так почему бы так теперь и царицу не спрятать? А прятать надо немедленно, пока царь сюда не приехал. И если это он, Иван, так думает, то разве они об этом не подумали? Подумали, конечно, и давно! И уже все приготовили! И так как время уже на исходе, то, может, они уже где-то близко. Подумав так, Иван не удержался и оглянулся, осмотрелся и прислушался. Но все вокруг было, конечно, тихо. И это понятно, подумал Иван, сейчас же время для этого далеко не самое удобное, они будут ждать ночи. И даже, скорее, утра, часов пяти, когда самый сон. А он и так прошлой ночью не спал, тут же вспомнил Иван, и тогда каким он будет утром? Никаким! А надо приготовиться. Потому что он кому присягал? Не ей же, а ему! И с такой мыслью Иван развернулся и пошел обратно в кордегардию.

В кордегардии он сел в дальнем углу, в том, где самое темно, снял шляпу, расстегнул ворот, передвинул шпагу, чтобы не мешала, и строго сказал Колупаеву, чтобы если вдруг что, его сразу будили. Колупаев ответил: так точно. Тогда Иван прислонился к стене, зажмурился и приказал себе вставать, как только придет смена караула. И заснул.

Сон был старый, Иван его часто видел. Это ему снилось, как он в первый раз приехал в Великие Лапы. Его тогда Базыль привез из Петербурга, из корпуса, на все лето, на вакации, и дядя Тодар его встретил. Пир тогда был очень знатный, шуму и веселья было много, а после дядя Тодар встал и начал рассказывать о том, как он вместе с королем Станиславом бежал из Данцига. О, это была его любимая история. Еще бы! Ведь тогда фельдмаршал Миних, а это он командовал осадой, за королевскую голову посулил десять тысяч червонцев, а они с ним взяли и сбежали! Дядя тогда сидел с мушкетом, а Станислав на веслах, они плыли вниз по Висле, а Миних бомбил город, и от этих бомб все небо было красное, а грохотало так…

А дальше дядя Тодар в тот раз рассказать не успел, потому что вдруг раскрылась дверь, вбежал Базыль и закричал, что Хвацкий наехал, что уже запалили дворы и надо спешно отбиваться! Дядя Тодар, а за ним все его гости, сразу стали хвататься за сабли и выбегать из-за стола. За окном уже послышалась стрельба. Дядя Тодар закричал, что он их сейчас всех передушит как собак, и уже было кинулся в дверь…

Но после вдруг опомнился и отступил в сторону, чтобы другим не мешать, и закричал: Янка, ховайся вон туда, а то тебя еще зацепят; Базыль, ответишь головой за паныча! И только после побежал за остальными. А Базыль кинулся к Ивану и схватил его в охапку, а Иван стал отбиваться и вскочил…

Иван вскочил и осмотрелся. Он был в кордегардии, в углу, а перед ним стоял Колупаев. Колупаев отдал ему честь. Иван спросил, случилось ли чего. Никак нет, ответил Колупаев, все спокойно. И у царицы тоже. А приходил ли кто оттуда, спросил Иван. Приходил, ответил Колупаев. Кто приходил, спросил Иван. Гардеробмейстер Шкурин, сказал Колупаев, но он ничего не сказал, а только посмотрел на вас, ваше благородие, на спящего, и вышел. Я сразу за ним и говорю, чего тебе, а он: мне ничего, мне только было велено спросить, не нужно ли ему чего, а если спит, то, значит, ничего не нужно. И он, ваше благородие, ушел. А вы еще с полчаса почивали. А после вдруг заругались и вскочили. Сказав все это, Колупаев замолчал. А у Ивана сна уже ни в одном глазу не было. Он уже ясно понимал: все это неспроста, ночь будет очень неспокойная! И еще: а что он может? Ничего! У дяди Тодара были паны, а у него кто? Колупаев? Подумав так, Иван крепко поморщился, застегнул ворот и поправил шпагу, надел шляпу и вышел во двор.

Во дворе было тихо и пусто. И было уже довольно поздно, просто по-летнему еще достаточно светло. Иван пошел ко дворцу. Там на крыльце стоял уже другой солдат, Васильев, — значит, с досадой подумал Иван, он проспал смену. Ну да чего в жизни не случается, лишь бы только какую беду не проспать, пытаясь успокоить себя, думал Иван дальше, вступая в Парадную залу. В Парадной зале было пусто, и ни одна свеча не горела, и двери все были закрыты, даже двери в галереи. То есть они, конечно, были не закрыты, а просто прикрыты, подумал Иван, любую из них толкни — и она откроется, и это в его праве, он же здесь комендант, а все, кто здесь есть, это его поднадзорные, даже царица…

Но все равно он делать этого не стал, то есть не тронул двери, а только немного постоял, после даже походил из угла в угол и очень сердито подумал, что жаль, что здесь не паркет, паркет бы расскрипелся — и Шкурин сразу вышел бы, а он бы от него потребовал отчет, что здесь да как…

А так пол не скрипел, Шкурин к нему не выходил, и Иван вскоре остановился, еще немного подождал, а после вышел из дворца и пошел по постам. Посты были в полном порядке, просто даже брала злость. А особенно она его взяла, когда он пришел на главный пост, то есть под царицыно окно, где теперь стоял Маслюк. Маслюк отдал честь и доложил, что у него все в порядке. Докладывал Маслюк вполголоса, с оглядкой. Иван тоже посмотрел на то окно. Оно было задернуто гардиной, но если присмотреться, то было заметно, что там внутри горит свеча. Иван вопросительно посмотрел на Маслюка. Маслюк — и это уже совсем шепотом — сказал:

— Это они книжку читают, ваше благородие. Это они так всегда. И каждый день новую!

Иван спросил:

— А ты откуда это знаешь?

— Так ей их из города возят и возят.

— Кто?

Маслюк подумал и уклончиво сказал:

— Ну, когда кто.

Иван больше ни о чем его не спрашивал, а только еще раз посмотрел на окно, опять ничего там не увидел, отвернулся и пошел дальше. Теперь он шел просто по парку и думал, что они здесь все как будто сговорились — Колупаев, Шкурин и солдаты, все они здесь за нее, а его просто водят за нос. И это еще хорошо! А вот когда приедет тот, кого они все ждут, — а то, что ждут, так это сразу чуется, — тогда они себя покажут! И сразу всем скопом на него накинутся, если решатся, а не решатся, так просто накинут удавку — и даже пикнуть не успеешь. Или возьмут как языка…

Только какой с него язык, думал Иван, сворачивая дальше, он же ничего не знает! А еще, думал Иван, чего это он такое выдумывает? Что это за разговорчики такие и откуда у него такое паникерское настроение? От безделья, от чего же еще! А вот сейчас прискачет эскадрон, и сразу все переменится, потому что бездельничать будет некогда. Он тогда сразу сдаст команду и прямым ходом в город. А там уже ночь… Ну так она же летом какая короткая, такую он в любом трактире пересидит! А утром сразу в канцелярию и подаст прошение: так, мол, и так, в силу вдруг сложившихся обстоятельств прошу отставить меня срочно. Они, конечно, сразу начнут говорить, мол-де, ты, ротмистр, что, наших порядков не знаешь? А он им тогда прямо: знаю, и еще как, но я же не к вам обращаюсь, а на высочайшее имя, и если вы сами не можете, то дозвольте только ему намекнуть — и мое дело сразу сладится! И так оно и будет, ибо царь же говорил, что любая моя просьба сразу исполняется. А тут даже не просьба, а личное право, дарованное им же высочайшим манифестом от восемнадцатого февраля о вольности дворянской от всякой военной и гражданской службы… Нет, Иван им такого, конечно, не скажет, а просто лично явится, Семен ему в этом поможет и вручит лично в руки, царь засмеется и скажет: а я так и думал, что ты будешь об этом просить, потому что мундир у тебя был не по форме, болтался балахоном, и Дружок это сразу учуял, благодари его, господин ротмистр, это он за тебя ходатайствовал — и засмеется, и подпишет! И они с Семеном сразу к лучшему портному, там в два часа управятся, переоденутся в вольное, статское, после в наемный экипаж — и на Литейную, и там Даниле Климентьевичу и Марье Прокофьевне в ноги, а Анюте перстенек — и дело сразу сладится! И где венчаться? Там же, где еще! И… О! Тут Иван даже остановился и даже головой покрутил. Потому что а царица что? Она тоже у царя спросит: а где тот ротмистр, куда он подевался? А царь ей ответит: а ты, Катрин, не знаешь, что ли? Он же на своей Анюте женится! И тогда царица им: я обещала, и я помню, господин Заруба, что как только у меня появится такая возможность, а она теперь появилась, вот я и готова сделать вашей невесте царский подарок, говорите, какой. Да никакой, мы ей скажем, нам подарок не нужен, ваше императорское величество, у нас все есть, ну разве только если такая мелочь для вас, как Виленский трибунал. И это все совершенно законно, вы не сомневайтесь, ваше величество. Даже ваш обер-гофмейстер Панин, такой бывалый, тонкий дипломат, и тот нам говорил, что это очень просто можно посодействовать, там же живые люди заседают, и у них у всех разные трудности… Ну и так далее. Царица рассмеется, скажет: воля ваша. И тут же сядет и напишет письмо кому надо. И уже, может, даже в августе, а в сентябре — это даже без всякого сомнения, они с Анютой соберутся и поедут. А Базыль поедет первым, чтобы там все приготовить к приезду молодых. И чтобы Хвацкий знал, собака, кто туда едет, и чья теперь сила, и чья сабля острей! «Ат, я ему», — думал Иван…

Но вдруг встрепенулся и прислушался, услышал стук копыт — копыта были хорошо подкованы — и повернулся на звук. А после пошел ему наперерез, быстро пошел, а потом побежал…

И когда выбежал на ту аллею, то сразу кинулся к ближайшей лошади и сразу ухватился за поводья!

— А! — крикнул верховой. — А ты не спишь! — и засмеялся.

Иван поднял голову на верхового и увидел, что это Семен. Семен смотрел на него весело и в то же время как-то очень настороженно. И еще: одну руку он держал на сабле, а во второй держал поводья второй лошади. Зачем она ему, удивился Иван, неужели такие дела начались?!

— Что, — спросил Семен, — не ждал?

— Нет, — сказал Иван. Потом спросил: — А зачем тебе вторая лошадь?

— Это не моя, — сказал Семен. — Это твоя. Это я для тебя ее припас.

— Но я здесь при исполнении! — сказал Иван. Семен молчал. Тогда Иван спросил: — А что случилось?

— Так, ничего, — сказал Семен. — Офицера одного арестовали, вот и все.

— Где?

— У преображенцев. Капитан один такой! — Это Семен сказал уже очень сердитым голосом. — Замышлял на государя, вот что! И с ним еще один. Но этого пока еще не взяли. А как здесь у вас?

— У нас, слава Богу, тихо, — ответил Иван.

— Слава Богу или так тебе только кажется? — строго спросил Семен.

Ивана взяла злость, и он сказал:

— Не могу знать, ваше высокоблагородие. Может, чего и недосмотрел. Так вы уже гляньте сами.

— Э! — весело сказал Семен. — Какой же ты горячий! Ну да посмотреть и в самом деле никогда лишним не будет.

Тут он соскочил с седла и один повод передал Ивану, а второй оставил у себя, осмотрелся и спросил:

— До дворца еще достаточно?

— Шагов с пятьсот, — сказал Иван.

— Значит, достаточно, — сказал Семен. — А караул там стоит?

— Стоит.

— Надежный?

— С большего.

— Да, — только и сказал Семен, еще раз осмотрелся и прислушался, а место там было достаточно обзорное, деревья стояли негусто… и поэтому Семен заговорил — но, конечно, тихим голосом: — Так вот, Иван, еще раз говорю, в Преображенском полку капитан арестован. Капитан Пассек. По очень серьезному делу. И мы ведем срочный розыск. Ты здесь с прошлой ночи?

— Так точно.

— Кто к ней… — Но тут Семен сбился, утер усы и повторил: — Кто к государыне за прошлый день являлся? Всех называй!

— Да никого и не было, — сказал Иван. — Только один этот обер-гофмейстер, генерал-поручика Панина брат.

— Никита Иванович?

— Он самый.

— Зачем?

— Как зачем! Царевич захворал, вот он и приехал, я допустил его, а как не допустить, он был у государыни, а после вышел и уехал.

— Так! — громко сказал Семен. После еще раз сказал: — Так! — А потом сердито сказал: — Мало! Что еще можешь добавить? Как он приехал? Что говорил? Долго ли он был у нее, то бишь у государыни? Как вышел? Или, может, тебя еще что-нибудь другое удивило? Может, что необычное, а?

Иван задумался. Потом сказал:

— Рецепт с ним был. Я еще подумал: как она ему не доверяет!

— Рецепт? — переспросил Семен. — Какой еще рецепт?

Тогда Иван подробно рассказал ему, какая была бумага с Никитой Ивановичем, когда он выходил от царицы, и что там, в низу той бумаги, была ее подпись, а сверху какие-то пункты.

— А! — только и сказал Семен. Да еще усы у него очень хищно задергались. После он еще раз сказал: — А! — После: — Очень хорошо! Будет тебе графское достоинство, Иван. А мне фельдмаршал! Пойдем!

И он пошел по аллее вперед, а Иван следом за ним. Иван шел и невесело думал, что он, наверное, зря проболтался, ведь же никто его за язык не тянул. И в самом деле, думал он дальше, какое ему дело до того рецепта, а вот теперь он, похоже, крепко влип. Потому что, как дядя Тодар всегда говорил, нельзя к этому и близко подходить, сторонись ты их, всех этих особ, как только можешь, и тогда будешь жить долго, весело и счастливо, а нет — они тебе весь чуб налысо выдерут! И Иван обещал дяде, что он так и будет поступать. А на деле вышло что? А то, что он теперь взял и сказал царю против царицы. И что ему теперь за это будет? Графское достоинство? Ага! И тут Иван вдруг даже засмеялся…

Но тут же замолчал, потому что они были уже возле самого крыльца, на котором стоял солдат Васильев. Васильев отдал честь. Иван спросил, все ли в порядке. Васильев сказал, что в порядке. Где государыня, спросил Семен. Васильев испугался и молчал. Где, еще раз спросил Семен уже совсем грозным голосом. Васильев указал глазами себе за спину. Тогда Семен велел Васильеву держать их лошадей, Васильев взял поводья, а Семен и Иван вместе с ним вошли во дворец. Там, в Парадной зале, опять не было никакого света, Семен посмотрел на Ивана, и Иван тихо сказал, что к государыне — это налево, а Шкурин направо. Семен пожал плечами и пошел налево. Там было три двери, Иван показал, в какую нужно, и Семен туда вошел — то есть сразу же стукнул и сразу вошел. И стало тихо. Иван стоял при пороге и думал, что дела совсем плохи, так что не зря у них в Померании говорили, что теперь дома ничего хорошего. И вот так оно и есть, а то даже и хуже! И как только Иван об этом подумал, из той двери вышел Семен. Семен был очень мрачен. Он ничего Ивану не сказал, а только махнул рукой — и они вышли во двор. Там Васильев держал лошадей. Семен взял повод своей лошади, а про Иванову сказал такое: чтобы Васильев отвел ее туда, где всегда стоит его, Семенова, и чтобы ей там дали напиться, она хочет пить, и чтобы непременно размундштучили и ослабили подпругу, но и чтобы не расседлывать, потому что мало ли что еще сегодня будет. После сказал: иди, иди, а я сам здесь покуда посмотрю!

Васильев с лошадью ушел. Семен недобро покосился на дворец и сделал Ивану знак рукой, что им оттуда лучше отойти. Они отошли под деревья. Остановившись там, Семен еще раз — и опять очень недобро — покосился на дворец, потом тихо сказал:

— Не допустили меня до царицы. Сказали, что спит. Обезьяна эта не допустила, Шарогородская, я ее знаю. И я уже подумал: она врет. Но тут из-за двери вдруг государынин голос, она спросила, что случилось. Я сказал, что ничего, что это просто государь обеспокоился, прислал узнать, не нужно ли чего. Она сказала, что не нужно. И сказала, что меня не держит!

Последние слова Семен сказал очень сердито. Теперь они, то есть Иван с Семеном, молча стояли под деревом. Семен долго молчал. А потом, когда заговорил, то сказал вот что:

— Жаль мне тебя, Иван. Ох, жаль! Ну да что я могу сделать? Только одно: я тебе пригнал лошадь. Верхом же всегда легче, правда?

Иван молчал.

— И это правильно, — сказал Семен. — Лучше молчать, Иван. И лучше во все это не встревать. Ну да у меня такая служба! А ты кто? А ты курьер из экспедиционного корпуса, ты здесь ни по каким бумагам не проходишь, понял? Так что если что, то действуй по обстоятельствам. Ясно?

Иван опять молчал. Потом все же спросил:

— А что, Никита Иванович разве в чем-нибудь подозревается?

Семен посмотрел на Ивана, невесело хмыкнул, а после сказал:

— А это уже с какой стороны посмотреть. С одной, может, и подозревается. А с другой — он, может, напротив, герой. Так что тут, Иван, чей будет верх, тот после и скажет, кто такой Никита Иванович и кто такой я. Или ты. Понял меня?

— Понял, — сказал Иван. — Чего тут непонятного. А что будет дальше?

— А дальше, — сказал Семен без особой охоты, — дальше должно быть вот что. Завтра будет большая служба в Казанском соборе. Будем выступать в поход. Государь будет. И государыня с ним. Будет, так сказать, их примирение при всех. И будет гвардия. Большое будет торжество, Иван, — это последнее Семен сказал уже совсем без всякой радости, а даже почти с насмешкой. И тут же очень зло прибавил: — Но это если мы успеем! А если не успеем, тогда чего нас, дураков, жалеть? Поэтому, Иван, — сказал Семен, уже садясь в седло, — я уезжаю. У меня срочные дела. А у тебя теперь есть лошадь. И ты не дурак. А твою лошадь зовут Белка. Завтра, надеюсь, свидимся. Прощай!

Тут он пришпорил свою лошадь, гикнул — и поскакал по аллее. И скрылся. А Иван пошел обратно ко дворцу.