Жаркое лето 1762-го

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Про озорство

И больше в тот день, а точнее в ту ночь, ничего такого не случилось. Они приехали и поднялись наверх, к Семену (а это было рядом с Иваном, через коридор, и остальное там было очень похожее), и немного посидели там, подождали, после пришел Степан и сказал, что их высокопревосходительство уехавши к царице и велели их не дожидаться. А что это измайловцы задумали, спросил Семен, что это за шум у них такой? Слыхали, ответил Степан, и послали туда человека, чтобы посмотрел и доложил. Семен кивнул и отпустил Степана, и уже только потом сказал Ивану, что тот может идти отдыхать, но если что, Семен его сразу поднимет. Но Иван сидел, не поднимался, смотрел на Семена, а после спросил, что это за человек был такой — Осип. А, сказал Семен, вот ты о чем! Потом сказал: только он не Осип, а Кузьма. А дальше, сказал, правильно: капитан-лейтенант, командир «Меркуриуса», завтра уходит в Данциг. А вчера, вдруг продолжил Семен, улыбаясь — а он улыбался оттого, что Иван его больше не спрашивал, а он все равно отвечал, — а вчера ушел «Курьер», ушел на Кенигсберг, и повез личный рескрипт Катрин (Семен так и сказал: Катрин), предписывающий Петру Панину, брату нашего Никиты, принять командование над экспедиционным корпусом вместо твоего Румянцева. Потому что Румянцеву она не доверяет. А Петру, брату Никиты, доверяет, ду…

Но дальше он не досказал, а только усмехнулся и, помолчав, добавил, что он очень хотел был видеть, как это Петр Панин будет сменять Румянцева, если Никите, его брату, Румянцев вот так нужен — позарез! И что? — спросил Иван. А то, сказал Семен, что Петру Панину поэтому еще одно письмо отправлено, кроме рескрипта — братово письмо, Никитово. Вот так, гордо сказал Семен, одно от Катрин, а второе от нас — и оба ему, пусть выбирает. Я, продолжал Семен, и ты со мной, затем туда и приходили, это я про Кузьму и трактир, чтобы он нам там сказал, пошло наше письмо или нет, не остерегся ли Сажин. И Кузьма сказал: не остерегся, взял ваше письмо! А Сажин, чтобы ты и это тоже знал, это командир «Курьера». «Курьер» тоже двухмачтовый и на шестнадцать рыл. Знаю, сказал Иван. Вот и хорошо, сказал Семен, улыбаясь, потому что ты теперь знаешь еще вот что: что мы от тебя ничего не скрываем. Мы же, продолжал он, знаем, что ты к ней не побежишь и нас не выдашь, ты наш человек, Иван, и когда наше дело выгорит, а их прогорит, мы тебя не забудем — и будет у тебя все то, чего ты хочешь. А чего я хочу? — спросил Иван. Ладно, ладно, со смехом перебил его Семен, не придирайся к словам, да и уже поздно, а тебе еще нужно успеть хорошо отдохнуть, а то вдруг тебе завтра с самого утра нужно будет срочно скакать в Померанию или совсем в Шлиссельбург. Ступай, ступай, и засмеялся.

И Иван ушел к себе. И там лег и лежал без сна, потому что сон не брал, думал о всяком разном. Но больше, конечно, об Анюте и, привязалась же, о фрау Марте. А после опять об Анюте! После о Великих Лапах, как они сидят с Семеном, выпивают, и вдруг вбегает Базыль, голова разбита, и кричит: «Хвацкий во дворе! Хвацкий!» Они сразу вскакивают, выхватывают сабли и вбегают в сени! А там темно, дым, кашель, дышать нечем!..

И Иван проснулся. Было уже утро, даже уже довольно позднее. Иван сел на софе, взял колокольчик, побренчал. Пришел Степан. Иван велел докладывать, и Степан доложил, что господин майор Губин уехал по срочным делам, и их высокопревосходительство тоже уехали и тоже срочно, а вам, ваше благородие, велели их ждать. А так все хорошо? — спросил Иван. Все, ваше благородие, сказал Степан. А что с измайловским полком — спросил Иван. Степан сразу помрачнел и сказал (понятно, что с чужого голоса), что вот до чего доходит дело, когда подлому народу дают много воли. Дело говори, велел Иван. Тогда Степан сказал, что дела там как раз никакого и не было, а было одно воровское озорство, а именно: они перепились как свиньи и пошли будить царицу. И разбудили! Зачем, спросил Иван. Так спьяну же, опять сказал Степан, пьяные они тогда все были. Сколько они уже пили без просыпу? И вот допились! А тут еще у них в казармах кто-то пустил слух, что-де убили государыню и цесаревича тоже. Или идут убить! Вот они и собрались всем скопом, и повалили к царском дворцу. И привалили. А дальше что? — спросил Иван, потому что Степан замолчал. А дальше, нехотя сказал Степан, мужичье они все сиволапое, вот кто, а никакая не гвардия! Пришли под окна, начали орать, где, мол, наша заступница и где ее дитя, а то они обеспокоились. Ну и куда деваться? Собралась она, облачилась и вышла к ним показаться с балкона. И даже сказала им речь. Но им уже и этого стало мало! Им, кричали, покажи Павла Петровича. Тогда и его облачили, и его к ней на балкон. Он тоже жив, они это увидели, ну и конец театру. Пора знать честь! И их стали просить расходиться, возвращаться нести службу. Но они же пьяные как свиньи, и они же подлой крови, мужичье они вчерашнее, поэтому они еще долго куражились, и она даже изволила спуститься к ним под окна, и цесаревич с ней, и они их там внизу опять благодарили, а после даже пошли провожать и уже только с полдороги вернулись. Вот как полночи эти кончились. А что вторые полночи, спросил Иван, тоже, что ли, что-то у них было? Да уже почти что ничего, сказал Степан. Только еще сменили караулы по всему дворцу, а где их и удвоили. Боялись, что ли, что они опять придут? — спросил Иван. Да нет, сказал Степан, про них уже и разговора не было. А уже только про него: чтобы он к ней не прошел, вот что. Кто он — спросил Иван. Как кто, удивился Степан, ее бывший супруг, кто же еще. И усмехнулся. Супруг, переспросил Иван, так он же арестован! Может, и так, сказал Степан, и даже точно так. Но все равно простой народ болтает, что его вчера в трактире видели. Он пил водку с матросами, курил табак и кричал, что он внук Петра Великого и этой дуре еще косы выдерет! Простите, ваше благородие, тут же сказал Степан, но это не я придумал, а это они так болтают — что она дура и ей косы. И все равно, сказал Иван, надо полегче! Но тут же не утерпел и спросил, в каком трактире это было. Так вот в том-то и беда, ваше благородие, нехорошо улыбаясь, ответил Степан, что это многие люди такое болтают, потому что многие его там видели. Вот только одни видели его на Охте, другие на Васильевском, третьи в Адмиралтейской части, а кто и в совсем других местах. Но все божатся, что они не врут. И еще говорят: а если он не там, тогда где он? Пусть, говорят, тогда его супруга нам сама про это скажет! А она молчит. Так, может, и она тоже ничего об этом не знает, говорят. Потому что ведь как оно было? Вы же сами это видели, что когда он от себя, из Ораниенбаума, приехал, его в Петергофе возле правого флигеля сразу схватили, посадили в карету — и он сразу пропал. Ну, это мы-то с вами знаем, куда он пропал, но ведь народ не знает. Да и зачем народу правда? Народу нужны басни! И вот басня уже есть: уже болтают, что из той кареты он сбежал. Верный солдат, говорят, его выпустил, солдат на запятках стоял, а после открыл дверцу, и государь из кареты и выскочил. Иван поморщился, сказал: какая дурь. Может, и дурь, сказал Степан, а подлому народу очень нравится. А то, что мы им говорим, они и слушать не хотят, смеются. Говорят: какая это дурь, да где это такое видано, чтобы царь от престола отрекся. Сам по себе! Да быть такого никогда не может, говорят. Не отрекался он, а убежал и спасся, а теперь сидит в трактире и грозит ей косы… Но тут Степан замолчал, спохватившись. Иван строго сказал: иди. Степан пошел к двери, но при пороге вдруг остановился, потому что вспомнил, повернулся и сказал, что завтрак готов. Иван встал и пошел следом за ним на завтрак, на эту чертову кашку и кофе.

А после кофе ему было сказано, что господин майор вот-вот вернется, просил не скучать. Иван поднялся и сказал, что подождет его в бильярдной. Как пожелаете, сказал Степан и повел его в бильярдную.

Бильярдная у Никиты Ивановича была знаменитая. То есть она Ивану сразу и очень понравилась. Там же было просторно и светло, и стол был какой-то очень ловкий, к нему так прямо и тянуло. И лузы были, как говорится, луженые, шары бегливые, кии киястые. Киев там, кстати, было как мушкетов в оружейной — полстены. Иван их перепробовал штук пять, и все были хорошие. И гонялось тоже очень хорошо: Иван подряд сделал три партии, а играл он в рокруа, и при этом совсем не устал, потому что за час справился, не больше. После позвонил, пришел Степан, Иван спросил про Семена, Степан сказал, что они скоро будут, и спросил, не нужно ли чего. Иван подумал и сказал, что пока ничего. Степан ушел, а Иван, еще немного посидев и посмотрев в окно, на облака, опять стал играть. И сделал еще два рокруа, прежде чем пришел Семен.

Семен был задумчивый, тихий, он, как вошел, вначале просто смотрел на Ивана, как тот играет, и молчал. И Иван ничего у него не спрашивал, потому что не было у него такой привычки — лезть вперед. И он доиграл партию, положил кий на стол и посмотрел на Семена.

— Ловко! — сказал Семен, который играл плохо, Иван это знал. — Ловко, — еще раз сказал Семен. После усмехнулся и сказал уже такое: — А кто знает! А может, я и вправду скоро к тебе приеду и мы с тобой там сыграем, в твоих Лапах. И еще на Хряпского наедем!

— На Хвацкого, — сказал Иван.

— Точно так, на Хвацкого, — сказал Семен. — Но про это, — сказал он, — пока что еще рано загадывать. У нас еще есть время. Выставляй! Сыграем!

И Семен пошел к стене за кием. А Иван вывалил шары на стол и начал готовить новую партию. После бросили монету, разбивать выпало Семену. Семен разбил — как всегда, криво. А Иван положил первый шар.

— Ловко! — опять сказал Семен.

Иван продолжал бить. То есть ходил вокруг стола, выбирал и бил, перебивал, а Семен стоял, смотрел на это, улыбался и помалкивал. А потом вдруг заговорил — как будто сам с собой. Вначале он сказал такое:

— А что, может, вполне поедем. Будет куда ехать, вот что главное!

Иван перестал целиться и посмотрел на Семена. Тогда Семен сказал еще:

— Я его хорошо знаю. Значит, я знаю, что говорю. Он что пообещает, то и сделает. Это она сперва одно пообещает, а после говорит: я тогда ошибалась! Это теперь не годится, она говорит. Это зачеркнуть и надорвать для верности! А он не такой. Он же над этим давно думал. Двадцать лет думал! И со шведской моделью сравнивал, и с английской. И посчитал, что шведская модель нам более всего подходит. Да ты играй, играй!

Иван опять стал целиться, ударил и попал. Семен молчал. Иван опять походил вокруг стола, нашел еще одно хорошее место, долго примерялся, ударил — и промазал, да так сильно, что свой вылетел за борт.

Но Семен его поймал и выставил. Иван опять стал целиться. А Семен опять заговорил:

— Я знаю, что про него говорят. Что он насмотрелся на чужое и теперь хочет у нас это насадить и привить. А не привьется, потому что чужое! У нас своя земля, свои законы и свои порядки. Бей!

Иван ударил — и попал, заколотил даже — и пошел целиться дальше. А Семен продолжал:

— Как тогда было, когда Бой-баба всем нам на шею садилась. Как? А вот: тогда, говорят, и дед мой тоже говорил, тоже были такие же умники, князь Василий с князем Дмитрием, они же тоже думали сделать почти что такое же: конституцию и две палаты, верхнюю и нижнюю. Очень красиво все было задумано, а как полезно! Там же и вольности тоже давались, это еще тогда, и неподсудность, и запрет на конфискации земель. То есть чего бы не радоваться?! Но только зачем чужому радоваться, стали говорить. И вообще, зачем нам чужое?! Вот царица, говорят, это да, это по-нашему! Казнить и миловать! И стали орать за царицу, что давай ее сюда, хотим царицу, а этих умников в железо и в Сибирь! Бей, чего смотришь!

Иван ударил и промазал, забил своего. Семен обидно засмеялся. Иван покраснел. Семен сказал:

— А зачем меня слушал? А вдруг я дурак? — После сказал: — Играй, играй! А я не буду. Я лучше посмотрю, как ты играешь, у тебя же ловко получается, играй.

Иван выставил шары и опять походил вокруг стола, но удобного места нигде никак не находилось. Сперва Иван не мог понять, в чем тут дело, а после понял: он теперь больше смотрел на Семена, чем на стол, и все ждал, что Семен скажет дальше.

Но Семен молчал. И Иван сперва забил еще два шара, прежде чем Семен опять заговорил — и теперь уже вот что:

— Я не знаю, как надо правильно. Да и мне, если честно сказать, все равно, что у нас будет — две палаты, или одна, или вообще все останется по-старому, казнить и миловать. Да, мне все равно! Потому что я же все равно как был майором, так майором и останусь. И деревня моя какой была, такой останется. Государь мне ничего не прирезал, и покойная государыня тоже. И новая, которая сейчас хочет садиться, чую, тоже не прирежет и не собирается. А он прирежет! И я это точно знаю. И прирежет не потому, что это ему так шведская модель парламентаризма подсказывает, и не английская тоже. А потому, что я, Семен Губин, еще как в прошлом году к нему прибился, так его и по сей день держусь. Держусь, к слову сказать, крепко и неподкупно. А если бы тогда же, то есть в прошлом году, я ухватился бы за шлейф Катрин, так бы и за шлейф держался, даже зубами бы впился, покрепче Орловых. И выпала бы мне деревня от нее. А так шиш с маслом, извини за прямоту. Бей, почему не бьешь?!

Иван глянул на Семена, усмехнулся и отыграл своего.

— За меня давай, — сказал Семен. — Я посмотрю.

Иван сыграл за Семена — и забил.

— Ловко, — сказал Семен. И пока Иван опять начал ходить, высматривать, Семен сказал такое: — Он, как только вернется, сразу призовет тебя к себе на разговор. Хотя уже все обговорено! Но ты все равно скажи ему что-нибудь такое, вроде того, что ты давно об этом думал и что у меня спрашивал… Ну, про законность эту спрашивал! И скажи, что ты и сейчас сомневаешься, не знаешь ничего. Они же, и он с ними, они же, эти мудрецы, они же все равно где-то в своем уме сомневаются, и поэтому когда ты говоришь, что ничего не знаешь, и у него ответа ищешь, ему, как и им всем таким, это всегда очень нравится, и он станет тебе объяснять.

— Про что? — спросил Иван.

— Э! — только и сказал Семен, потому что вдруг что-то услышал и сразу повернулся на звук.

И тут открылась дверь, вошел Степан, учтиво поклонился и сказал, что их высокопревосходительство желают видеть у себя господина ротмистра. И тут же строго добавил: как можно скорее! Семен сказал: с Богом! И они, Иван со Степаном, пошли.

Никита Иванович был у себя в кабинете. Кабинет у него был величественный: кругом шкафы с книгами до самых потолков, а потолки высоченные, стол, извините, как в трактире, то есть такой широченный, а так, конечно, деловой: на нем раскрытые книги, дописанные и недописанные бумаги, золоченый письменный прибор (а может, и просто золотой), пук фазаньих перьев, статуэточки, по правую руку глобус, по левую бронзовая нимфа с корзиной, в корзине виноград. А между ними, то есть между глобусом и нимфой, сидел Никита Иванович и очень внимательно смотрел на Ивана. Иван остановился и сделал поклон. Никита Иванович сказал:

— Проходи ближе, голубчик, садись. У нас же не присутствие. И не канцелярия какая-нибудь.

Иван прошел и осторожно сел к столу по другую сторону от Никиты Ивановича. Никита Иванович еще раз улыбнулся и сказал:

— Вот теперь хорошо тебя вижу. Глаза стали слабы. Беда!

Иван молчал и только подумал о том, что зачем тогда было окна гардинами завешивать. Никита Иванович как будто это услышал и повернулся к окнам, посмотрел на них, а после опять посмотрел на Ивана и сказал:

— Господин майор Губин очень лестно о тебе отзывается. А вы не родня. — Тут Никита Иванович некоторое время молчал, разглядывая Ивана так внимательно, как будто еще раз проверял, нет ли в нем какой похожести, а потом вдруг спросил: — А как ты попал в Россию?

— Я не попал, — сказал Иван. — Я здесь родился.

— А, да! — сказал Никита Иванович. — Верно. А отец? Приехал ведь? И весьма поспешно, как я слышал.

— Да тут попробовал бы он не поспешить! — сказал Иван в сердцах, потому что очень не любил про это рассказывать. А вот Никите Ивановичу об этом, напротив, очень хотелось послушать! И он так и сказал:

— А вы, — и тут он даже перешел на «вы», — а вы не могли бы об этом поведать подробнее. — И тут же, чтобы Иван не успел отказаться, добавил: — Тут же вот какое дело: я об этом уже слышал. Но от таких лиц, которые могли… Ну, как это! Могли представить вашего отца не в самом выгодном свете.

— Ну и что? — сказал Иван. — Пусть представляют. А нам оправдываться не в чем. И отец, пока был жив, никогда не оправдывался, и его брат, мой дядя, тоже, и также я. А другие пускай говорят, что им взбредет. Лишь бы только я этого, им на беду, не слышал!

Сказав это, Иван почувствовал, как у него левый ус задергался. Иван огладил его пальцами, ус успокоился. А Никита Иванович сделал очень доброе лицо и сказал теперь уже вот что:

— О, зачем же так! Разве я говорил, что я им доверяю? Если бы я им доверял, то я бы сейчас с ними и беседовал. А так я беседую с вами. И вот мне вспомнилось, что мне о вашем отце рассказывали, и я решил спросить у вас. Потому что кто же лучше вас об этом знает? Никто!

Иван, выслушав такое, усмехнулся. Он же не такой был дурень, чтобы такому верить. Но все равно сказал — чтобы знали:

— Да ничего там такого особенного не было. Просто когда все это кончилось, это я про то, как брали Данциг и король Станислав ушел в Пруссию, а король Август остался в Варшаве, у нас шляхта съехалась в Вильно на примирительный сейм. И мой отец туда приехал, в Вильно.

— А дядя? — быстро спросил Никита Иванович.

— А дядя еще был со Станиславом, — сказал Иван, нахмурившись. — А отец поехал в Вильно. И у нас так часто бывает, это иногда даже нарочно делается, чтобы как бы оно потом не повернулось, а в роду хоть кто-нибудь да и остался. И вот отец приехал в Вильно, был на заседаниях, голосовал. А потом, уже на третий день вечером, был в одном месте пир. И панство заспорило о том о сем. А после повскакало с мест и похваталось за сабли. И пошли рубиться. И мой отец — сгоряча — чуть не убил Радзивилла, Виленского воеводу, князя Слуцкого, Великого подчашего Литовского и прочее и прочее. И у него еще имений пол-Литвы и четверть Польши. А отец его саблей вот так! Сгоряча! И после этого как моему отцу было там оставаться?! И вот он и уехал.

— Но ведь он же его не убил? — спросил Никита Иванович.

— И даже не поранил! — слишком громко и в сердцах сказал Иван.

— А почему так?

— Да потому что пан Боровский из-под них скатерть выдернул. Они сразу стали падать, и отец ударил мимо.

— Какую еще скатерть?

— Шелковую, скользкую.

— Откуда скатерть?!

— Как откуда? На столе она лежала, где еще скатертям лежать. Они же бились на столе. И когда отец его уже вот так, Боровский дернул скатерть — и они упали. И тут уже все на них! Точнее, правильней сказать, все за Радзивилла на отца! И отец тогда в окно, по крыше, а там сверху прямо в седло, там стояла его лошадь, и со двора на улицу, а там в галоп и в галоп. И ушел.

— И за ним никто не гнался? — спросил Никита Иванович.

— Как же не гнались! — сказал Иван. — До самых Великих Лап гнались. На две версты всего отставали. Отец влетел во двор, сразу велел закладывать коляску, была осень, мать в охапку, бумаги в другую, сам в коляску — и погнали. И пока эти, радзивилловы, с нашими во дворе разбирались, там еще стрельба была и прочее, так отец с матерью успели далеко отъехать. После приехали сюда, отец поступил в службу. А там дядя Тодар вернулся домой и поклонился Радзивиллу, Радзивилл сказал, его не тронет, а зато брата, то есть моего отца, хоть под землей достанет. Но не достал. Достали его шведы.

— Это я знаю, — сказал Никита Иванович тихо и сделал знак рукой, чтобы Иван пока ничего не говорил. Иван молчал. Так прошло немного времени, потом Никита Иванович сказал, как будто бы сам к себе обращаясь:

— Тогда это был Героним Радзивилл. А теперь там Кароль Радзивилл, его племянник. Так? — спросил он у Ивана.

Иван кивнул, что так. Никита Иванович еще некоторое время подумал — или сделал вид, что думал, а обдумал он это давно, — и сказал теперь такое, и уже опять на «ты»:

— Я хорошо знаю, голубчик, как обстоят твои дела. Мне об этом рассказали. Я, может, даже сперва это узнал, а потом уже тебя увидел и заговорил с тобой. И это правильно. Я же не царь, который может говорить: проси, что хочешь. Также и говорить о свадебных подарках твоей невесте я тоже, как это могли некоторые, не могу. Потому что я же, если окажусь на вашей свадьбе, то только как приглашенный с твоей стороны. Правда? Поэтому я говорю совершенно определенно: я напишу Воейкову Федору Матвеевичу и лично скажу Кейзерлингу Карлу Петровичу, потому что, как вчера нам было сказано, Карл Петрович сменит Федора Матвеевича, Карл Петрович уже собирается… Полномочным министром в Варшаву. Да и кого бы туда ни послали, я буду его лично просить, а уже он, и это со всей своей убедительностью, напишет в Виленский трибунал. И тогда разве Радзивилл нам не уступит в такой для него мелочи, как Великие Лапы? Ведь я правильно понимаю твою главную заботу? Ведь это Великие Лапы, не так ли?

— Так, — с трудом, без всякого желания, сказал Иван.

— Вот и чудесно! — воскликнул Никита Иванович и даже потер ладошкой об ладошку. — И мы напишем письмо, и они его внимательно прочтут, и примут верное решение. Ведь же, насколько я понимаю, да и это очевидно всякому, это ведь ваше родовое имение? — Иван кивнул. — И ты дядин единственный племянник? А Хвацкий никто? Вот, сам видишь, как все чудесно! То есть никто не будет кривить совестью, а это просто замечательно. То есть вот что такое вовремя протянутая рука помощи — она сразу же помогает увидеть, на чьей стороне правда. — Тут Никита Иванович сделал многозначительную паузу, после чего быстро добавил: — И сила!

Иван усмехнулся. А Никита Иванович, тот, наоборот, сделался очень серьезным и негромко, но очень твердо сказал:

— Вот такие мои перед тобой, голубчик, обязательства: добиться в Виленском Трибунале того, чтобы уже в самое ближайшее время, то есть когда ты только женишься, получишь отставку и соберешься домой, он был бы уже твоим домом, законным. Я все правильно сказал?

— Правильно, — сказал Иван.

— Вот и еще раз чудесно! — сказал Никита Иванович строго. — Значит, тогда по рукам!

Но руки, конечно, не подал. Да и Иван своей руки не тянул, потому что это просто были такие слова. А что теперь, думал Иван, вставать, что ли, и благодарить? И он бы, может, так и сделал, потому что тогда очень сильно растерялся, то есть радости совершенно никакой не было, а была только одна дурацкая растерянность — про эти Лапы и про эту свадьбу скорую…

Как вдруг Никита Иванович, как будто откуда-то издалека, сказал:

— А теперь самое главное. Теперь можешь, голубчик, спрашивать о самом важном, а я тебе отвечу. Ну!

А Иван молчал. Потому что он еще сильнее растерялся. Ему только одно помнилось, о чем ему Семен недавно говорил: скажи, что ничего не понимаешь, ищешь у него совета! И он поискал — спросил:

— А вы, Никита Иванович, я слышал, думаете совершить перемену правления. Так?

— Что? — строго спросил Никита Иванович. — Какую, сударь, перемену? — и нахмурился.

— Правления, — тихо сказал Иван, уже понимая, что зря об этом спрашивает. И еще даже прибавил, правда, уже совсем растерянно: — Две палаты, верхняя и нижняя, по-шведски. Я…

— Глупости! — сердито сказал Никита Иванович, быстро перебивая Ивана. — Какие палаты, голубчик?! Здесь палаты?! Это озорство, голубчик! И опасное! — Тут он даже поднял палец и даже им погрозил. На пальце был перстень с вот таким вот камнем, просто с голубиное яйцо. — Правление, нам подобающее, может быть только одно — самодержавное. А все остальное от лукавого. И к чему он, лукавый, приводит? Вспомни верховников, голубчик. Тоже в гордыне вознеслись: конституция, палаты, священное право собственности, независимый суд! И что еще? И много еще такого же. А чем все это кончилось? Да тем, что Дмитрия Михайловича упекли в Шлиссельбург, где он от тоски и помре, а Василия Лукича и того строже — на плаху. И что в этом хорошего, скажи? Кому от этого стало лучше? Молчишь? И это правильно, разумно! Поэтому зачем нам это, эти выдумки? А кому они еще нужны? Ты разве где-нибудь, даже пусть в самой задушевной беседе, от кого-нибудь слыхал, что ему конституции хочется? Или парламента какого? Или свободной печати? Нет, не слышал ты никогда! И не услышишь. Ну, может, только твои вну… А! — Тут же сказал Никита Иванович. — Заболтался я с тобой совсем. Нет, это ты меня сбил. Потому что ты же сам подумай: о чем тебе нужно было у меня спрашивать? Я тебе что, за просто так обещаю хлопотать о твоих Кривых Лапах? Прости, оговорился, о Великих. Нет, конечно, не за просто так. И поэтому ты вот о чем должен был о самом важном спрашивать: чего я от тебя хочу, не много ли, и не опасно ли это. И я сразу и прямо скажу: не много. И все по закону. То есть ничего такого злодейского мы с тобой замышлять не собираемся. Ты просто будешь при мне состоять, и, может, совсем недолго. И за это время я, может, тебя только раз и отправлю сам знаешь куда с письмом. Или, может, тебе нужно будет кого-нибудь сопроводить туда же.

— В Померанию? — спросил Иван.

— Э! — сказал Никита Иванович. — Экий ты горячий, голубчик. Да этакую честь еще заслужить надобно. И за такое дело тебе графское достоинство причиталось бы. А тут… — И тут Никита Иванович задумался. Или просто сделал такой вид. Потом сказал: — А тут разве что скажешь наперед! Тут, голубчик, так все перепутано… Тут же даже кто царь, неизвестно!

— Как неизвестно?! — сказал Иван.

— А кто? — спросил Никита Иванович. — Скажи мне, олуху! Я же не знаю! Петр Федорович как в своем отречении написал? Ты когда-нибудь какие-нибудь завещания или даже просто дарственные видел? Так вот там, голубчик, пусть хоть какую захудалую деревеньку, пусть хоть даже корчму какую, обязательно кому-нибудь да завещают. Или дарят. А здесь великую державу, представляешь? И он написал: «Отрицаюсь. На весь свой век. От правительства». А в чью пользу? Это не указано. Но ведь если не указано, то, значит, в силу юридических обычаев, в пользу законного наследника. А кто здесь законный наследник? Не слышу!

И Иван, помолчавши, сказал:

— Павел Петрович. Цесаревич.

Никита Иванович едва заметно улыбнулся и сказал:

— Верно. — После еще сказал: — Чего ты такой белый? Ты это так за правду побелел? Или так робеешь? — Иван опять молчал, и он тогда добавил: — А если робеешь, тогда уходи.

— Как это?! — спросил Иван.

— А очень просто, — сказал Никита Иванович. — Я никого не неволю. Иди, иди! — сказал он, улыбаясь. — И там чего тебе робеть? Там государыня, которую ты спас вместе с Алешкой Орловым, как же она это забудет! А то, что ты в Измайловской слободе солдата приколол, так, скажи, бес попутал. Да и тот солдат жив остался, он сейчас лежит в лазарете и всем говорит, что ты не виноват, потому что он первым на тебя накинулся. Он, говорит, хотел тебя убить, заколоть штыком насмерть, а ты только отбивался, и поэтому…

— Нет! — громко сказал Иван. — Нет!

— Что «нет?» — тихо спросил Никита Иванович.

— А то, — сказал Иван уже не громко, — что мы уже сказали с вами: по рукам. И пусть так оно и будет!

Никита Иванович насторожился, свел брови и опять, как в самом начале, стал долго и очень внимательно смотреть на Ивана. Потом тихо сказал:

— А зачем тебе это?

— Как зачем? — сказал Иван. — Мы же уже договорились, чего теперь пятиться?

— Ну, мало ли! — сказал Никита Иванович. — Можно и не пятиться, а просто передумать. Вот твой дядя, как я слышал, несколько раз передумывал. То за одних стоял, то за других. То за Станислава, то за Августа!

— Так ведь он так сам решал! — сказал Иван. — А не потому, что робел. — Подумал и еще сказал: — У него такая натура была — переменчивая.

— А у тебя?

Иван молчал.

— Ладно! — сказал Никита Иванович. — Тогда вот как: обманул тебя тогда Орлов, я знаю. А если бы не обманул, тогда что?

— Убили бы они меня, — сказал Иван. — Я же тогда погорячился и без пистолетов к ним выскочил. А их четверо, и с пистолетами. Со всех сторон! И что бы я ними сделал?

— Значит, какой получается вывод? — спросил Никита Иванович.

— Горячиться нельзя!

— Вот и чудесно! — весело сказал Никита Иванович. — Так что ступай пока и отдыхай, а после Семен скажет, что вам дальше делать. И это, может, только к самой ночи будет нужно, а то и вообще завтра утром. А ты еще, поди, и не обедал, голубчик. А обед у нас сегодня знатный!

Тут Никита Иванович даже привстал за столом. Значит, разговор совсем закончился. Иван тоже встал, поклонился, развернулся через левое плечо и вышел.