Жаркое лето 1762-го

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Пуля летит быстро

Спал Иван крепко, ничего ему не снилось. А когда утром проснулся, то первым делом позвал Степана и спросил, не слышно ли чего про господина майора. Степан сказал, что ничего. Иван нахмурился, потому что было уже совершенно понятно, что с Семеном что-то случилось. Но говорить об этом не хотелось, и Иван молчал. Зато Степан сказал:

— Да вы не беспокойтесь, ваше благородие. Их высокопревосходительство вашего товарища в обиду не дадут. Они или скажут кому надо, или где-нибудь не поскупятся. Будете вы еще с ним водку трескать. За милую душу!

Иван строго глянул на Степана, потому что очень не любил, когда холопы себе много позволяют… Но после и сам усмехнулся, подумал: ерунда все это, встал и подошел к окну, глянул во двор. Во дворе стояли две кареты. Опять гости, подумал Иван — и спросил, а что их высокопревосходительство, не спрашивал ли он чего или не передавал ли. Нет, сказал Степан, куда там, столько кутерьмы сегодня, даже больше, чем вчера. Так и снуют они! Кто они? — спросил Иван. Господа, сказал Степан многозначительно. И тут же вдруг спросил:

— А чего это вы, ваше благородие, о своем человеке совсем забыли, о Василии? Не интересуетесь совсем.

Иван сразу застыл. Базыль, подумал он, а ведь и правда! А Степан продолжал важным голосом:

— Так вот, ваше благородие, пока вас тут не было, пока вы отъезжали по важным делам, ваш человек сюда два раза приходил. Первый раз постоял и ушел. А во второй раз его их высокопревосходительство к себе потребовали и долго с ним беседовали. И после ваш человек как ушел, а уходил — весь светился, так больше́ что-то не показывается. Вот я и удивляюсь этому.

Иван задумался. После сказал:

— Хватит болтать. Иди вели накрыть на стол. Нет, сперва дай побриться.

Степан ушел. А Иван переоделся в свое офицерское. Степан принес побриться, он побрился. Брился он долго, тщательно. Ну так еще бы, думал он, глядясь в зеркало, может, бумагу повезу на подпись, а меня там самого возьмут и повезут к Шувалову. Или кто там сейчас этим заправляет? Привезут, а я небритый, Шувалов разозлится и начнет орать: собака, что за вид, как тебя клеймить такого заросшего, да ты клейма не достоин, клеймо казенное, а ты, вор, чей?!

И тут Иван порезался, стал это место утирать, примазывать и, что всего хуже, думать, что такое не к добру. Но и додумать даже не успел, как в дверь заглянул Степан и пригласил его к столу. Иван быстро убрался, встал и вышел следом за Степаном.

Стол был небогатый, потому что была пятница, и кашка была на воде. Но Иван все равно ее съел, запил жидким кофеем и уже хотел было вставать. Как вдруг опять показался Степан и сказал, что ваш человек пришел, Василий, так его что, сюда звать или как? Сюда, сказал Иван, только найдите еще что-нибудь, а то что это одна каша! Слушаюсь, сказал Степан и вышел. Иван сидел, смотрел на дверь и ждал. Принесли вина и гречки с салом. А потом уже вошел Базыль. Он был одет уже по-здешнему, и все это сидело на нем достаточно ловко. Да и сам он имел вид весьма довольного собой человека, даже, правильнее, господина.

— О! — только и сказал Иван, вставая.

— Га! — радостно сказал в ответ Базыль. — Что, паныч, я ладно смотрюсь?

— Еще как! — сказал Иван. — Ты теперь прямо как нобиль какой-нибудь. Или совсем магнат. Ну так садись, магнат, рассказывай. И выпьем!

— Посидеть — это с огромным удовольствием, — сказал Базыль, садясь напротив. — А выпить нет. Я же теперь на службе, паныч.

— У кого?! — поразился Иван.

— У господина графа Кейзерлинга.

— У кого, у кого? — переспросил Иван, но уже не так громко.

— У господина графа Кейзерлинга, — повторил Базыль. — У Карла Петровича.

— Кем?

— Переводчиком. Он же в Варшаву едет, этот Карл Петрович, его же ваша царица туда посланником назначила. А по-польски он не понимает. И вот он берет меня. Для понимания.

Все это Базыль сказал спокойным, ровным голосом, а потом так же спокойно замолчал. Иван еще раз осмотрел его всего, потом спросил:

— Это что, это Никита Иванович тебе в этом поспоспешествовал?

— Да, он, — сказал Базыль. — Но ты, паныч, так на меня не смотри. Что мне этот Карл Петрович и что Варшава. Я же там, может, только какую-нибудь неделю посижу, а потом мне дальше надо будет ехать. Да и они там другого переводчика себе найдут. Но сперва, как мне было говорено, они туда приедут и представятся, после напишут письмо, и я его сразу в зубы и поехал в Вильно, в Трибунал. И Лапы сразу наши, паныч!

Иван молчал.

— Паныч! — сказал Базыль. — А я же тебе еще от одной панночки поклон привез. Я говорил: а что еще? А она как покраснеет, паныч. Как та роза, что у нас возле крыльца, если ты помнишь. И я засмеялся. Все равно, я ей сказал, скажу ему, как ты краснела. А она: только посмей! Вот я и не смею, молчу.

Тут он и вправду замолчал. Иван тоже молчал. Иван боялся спрашивать. Тогда Базыль сказал:

— А как ты напугал ее тогда, когда вы под окном остановились. Ну да ты ее тогда не видел, не успел, там же тогда солдаты на вас набежали. А она вас видела. И очень жарко молилась, чтобы по вам не попали. И не попали же! Все пули пролетели мимо. А они быстро летят! А теперь… Она опять сидит и ждет тебя. И опять будет молиться, если что.

И тут Базыль замолчал. Иван нахмурился, подумал и спросил:

— Когда вы с графом едете?

— Послезавтра, — ответил Базыль. — В воскресенье. Представляешь, как они спешат, если в такой день едут? Так ведь же здесь теперь такие перемены, что сам черт… — Но тут же спохватился и продолжил: — Но это не наше дело, наше дело — письмо в Трибунал. И мы его доставим! И Хвацкие свое получат! А мы свое!

— Да, — сказал Иван. — Конечно. — Помолчал, потом спросил: — А как это все было у Никиты Ивановича? Как он тебя принимал, о чем спрашивал?

— Принимал с почетом, даже удивительно, — сказал Базыль. — А спрашивал о чем? О Лапах спрашивал, что там растет и сколько там душ. И сколько гайдуков у Хвацких, а сколько у нас. На что я сказал, что дело не в числе. А после о тебе он спрашивал, конечно, и я тебя хвалил, конечно. Но и не захваливал, а осторожно, чтобы словам была вера.

— И она была? — спросил, улыбаясь, Иван.

— Конечно! — сердито воскликнул Базыль. — Га! Велика наука! Да во мне семь пуль сидит, и об меня пять сабель затупилось! А тут просто слово сказать!

— Верю. Верю! — перебил его Иван. После спросил: — А что теперь?

— А теперь, — сказал Базыль, — верчусь как жернов. Послезавтра уже уезжать, а этот немец, этот Карл Петрович, мне и туда велел сбегать, и туда, и туда. Так что я к тебе, паныч, только на минутку заскочил, только сказать, где я и где меня искать. А где тебя? А то панночки интересуются. И когда ты к ним заявишься, а то уже им как-то даже неудобно у меня об этом спрашивать. А мне об этом молчать. Ну так что?

Иван подумал и сказал:

— Я сегодня должен буду съездить в одно место и сразу вернуться. И тогда завтра сразу к ним. Или… Нет! — сказал Иван. — Скажи: завтра обязательно. Потому что, — и тут Иван даже улыбнулся, — уже хватит этой службы. Вот как!

— И это правильно, — сказал Базыль. — Так я ей и передам. И мне уже пора идти. Потому что ты уже вон сколько служишь, а я только вчера начал. Мне еще нужно себя показать!

С этими словами Базыль встал, сказал «до скорого» и вышел. А Иван остался за столом, и напротив стояла бутылка. Эх, подумал Иван, жаль, что Данилы Климентьича нет рядом, Данила Климентьич бы не отказался, особенно по такому случаю. С этой мыслью Иван взял бутылку и налил себе, после представил напротив Данилу Климентьича, а дальше представил, как тот поднимает свой стакан, — и поднял свой. И они как будто чокнулись, и Иван начал пить. Теперь он не спешил, не хлопал, как перед атакой, а смаковал, катал по языку и даже щурился от удовольствия. И думал: это опять капское. А какое славное винишко! Неужели это из такого далека везут, с Капской земли? С края света! Чтобы Иван налил и выпил. За здоровье Никиты Ивановича. А что! Как тут за него не выпить, когда он как обещал, так уже и начал делать — посылает Базыля в Варшаву вместе с Кейзерлингом, а оттуда Кейзерлинг напишет в Трибунал, и Трибунал начнет рассматривать их дело. И рассмотрит в самом наилучшем виде, можете не сомневаться. Тут Иван не удержался и еще налил. И теперь уже представил напротив себя Никиту Ивановича — и чокнулся и выпил уже с ним. На душе было светло и радостно. И даже когда вспомнил про Семена, то подумал, что верно Степан говорил — Никита Иванович не даст Семена в обиду, а замолвит за него словечко или хотя бы просто его выкупит. И будем еще вместе водку трескать. Или капское. Тут Иван хотел еще налить, но вовремя вспомнил, что день еще только начинается и что когда вернется Семен — а Семен вернется, никуда не денется, — они опять поедут в Ропшу. И тут вдруг вспомнился Павел Петрович, как он, когда его вели к карете, на Ивана оглядывался и даже махнул ему рукой. Жалко мальчонку, подумал Иван, ну да не все еще потеряно, Семен вернется и поедем, и подпишем. А пока что Иван встал, одернул на себе мундир и подошел к окну. Во дворе стояли уже три кареты. Кутерьма, вспомнил Иван слова Степана, усмехнулся и подумал: значит, им пока что не до нас — и не спеша пошел в бильярдную.

Там он пробыл почти что до самого полудня, никто о нем не вспоминал — и он играл себе в свое удовольствие, играл плохо, потому что постоянно думал о своем, представлял, как они с Анютой приедут в Великие Лапы и Базыль поведет их показывать тамошние места, но, конечно, до этого скажет, что Хвацкие теперь уже не те, что были прежде, теперь они сидят как мыши. Так что, Базыль, скажет Иван, может, нам теперь поехать их проведать, нагрянуть, так сказать? А что, скажет Базыль и засмеется, а почему бы и нет. Вон, паныч, посмотри, какие у нас теперь хлопцы, один к одному. И тогда они уже оба радостно засмеются, а Базыль даже начнет потирать руки от предвкушения. Но тут Анюта грозно скажет: что это такое, что я слышу, прекратите немедленно, какое варварство! И чтобы я такого больше никогда…

Ну и так далее. Иван играл и думал о своем, а об остальном совсем забыл. Но тут вдруг к нему вошел Степан и сказал, что их высокопревосходительство желают его видеть. Вид у Степана был мрачный. Но Иван уже заметил, что у Степана всегда так: когда к хорошему, он мрачный, а когда к недоброму — веселый. Значит, сейчас к хорошему, думал Иван, идя следом за Степаном, значит, Семен уже вернулся и нужно срочно ехать в Ропшу. А потом, значит, срочно обратно, а завтра срочно на Литейную, к Анюте. Вот о чем тогда думал Иван и улыбался.

А на самом деле получилось так, что Степан провел Ивана в новое, прежде им не виданное место — наверное, в библиотеку, — где кроме шкафов с книгами ничего почти что не было, только в одном углу стоял один маленький диванчик. А на диванчике сидел Никита Иванович, одетый очень просто, по-домашнему, и держал в руках раскрытую книгу. Когда Иван вошел, Никита Иванович отложил книгу, улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, голубчик.

Иван поклонился.

— Проходи, чего ты там остановился, — продолжал Никита Иванович.

Иван прошел. Теперь Никита Иванович смотрел на него снизу вверх и молчал. Вид у Никиты Ивановича был такой, как будто он всю ночь не спал. И это было не от радости, потому что глаза у Никиты Ивановича были очень невеселые. Это только губы у него улыбались, это он только хочет казаться веселым, подумал Иван, значит, не заладилось у них там что-то. И тут же поправился: у нас! И даже уже хотел было начать благодарить Никиту Ивановича за то, что он так удачно похлопотал за Базыля перед Кейзерлингом…

Но Никита Иванович вдруг поднял руку, давая понять Ивану, чтобы тот молчал, и вдруг сказал такое:

— Тебе, голубчик, Гриша кланялся.

— Какой Гриша? — с удивлением спросил Иван.

— Алешин старший брат. Орлов.

Иван молчал. После опасливо спросил:

— За что?

— Как за что? За весточку, — ответил Никита Иванович и даже улыбнулся. Но тут же опять стал серьезным и продолжил: — Я ему про Морье рассказал. И Гриша поначалу очень опечалился. Прямо белым стал как полотно. А после быстро отошел и даже изволил смеяться. И чарку выпил, и сказал, что-де низкий поклон тому, кто… Э! — громко сказал Никита Иванович, перебивая сам себя. — Да кто Гришу не знает! Гриша горяч. Но! — и тут Никита Иванович даже поднял вверх указательный палец. — Гриша слов на ветер не бросает. И теперь уже того не будет, что было раньше: Иоаннушкина карта бита. Намертво! Гриша сказал, что Иоаннушке оттуда никогда уже не выбраться! Замуруем, сказал, дверь, а надо будет, так и окна тоже!

Иван опустил глаза, потому что смотреть на Никиту Ивановича ему уже совсем не хотелось. Никита Иванович тут же сказал:

— Молод ты еще, голубчик. Очень молод! А здесь так нельзя. А надо так, как Гриша, хоть он и подлец. Но не может быть в одной державе столько государей. Была у нас уже однажды смута, и довольно. И Иоаннушка пускай смирно сидит, все его карты биты. И также Петр Федорович тоже пусть сидит и не играет. Да он и с самого начала не хотел играть, он первым бросил карты и отрекся. Теперь кто еще остался? Только государыня. Но государыне теперь нет веры, даже у Гриши. Гриша, я думаю, сегодня ей сцену устроит. И остается кто?

И тут Никита Иванович вдруг замолчал. Иван поднял голову и посмотрел на него. Никита Иванович широко улыбнулся и продолжал почти что нараспев:

— И остается только кто? Павел Петрович. — И уже строго, почти грозно продолжал: — Потому что он кто? Он Петру Федоровичу законный наследник, единственный сын. То есть вот кто наша слава и надежда — это он, Павел Петрович! И мы должны ему в этом помочь. Ибо вся наша держава и мы в ней все, чьи мы? Его! Разве не так это? Чего молчишь? Ведь так?

— Так, — тихо сказал Иван.

— Вот то-то же! — радостно воскликнул Никита Иванович. — И так же о тебе, о твоем деле теперь по закону можно говорить и даже требовать. Ведь это имение, эти Великие Лапы, они же триста лет были вашими, и, значит, они и дальше должны только вам принадлежать, и мы вам в этом поможем, и не отступимся, пока своего не добьемся, точнее, вашего. И так же… — Но тут Никита Иванович вдруг как-то странно поморщился, однако почти сразу же опять заулыбался и продолжил: — И так же Макьинская Грива должна быть возвращена своим законным владельцам. И я уже велел Носухину срочно написать об этом Аграфене Павловне, дабы она не беспокоилась, что мы ее забудем. Я…

— Аграфене Павловне? — спросил Иван. — А почему не Семену?

Потому что Макьинская Грива, разве он о ней не слышал?! Это же была Семенова земля, исконная, еще его отец сколько за нее судился, и все без толку. А Аграфена — это Семена младшая сестра. А что тогда Семен, что с ним? Вот о чем Иван тогда успел подумать, глядя на Никиту Ивановича. А тот молчал. Тогда Иван сказал:

— Так что же это такое тогда? Где Семен?

— Не знаю, голубчик, не видел, — тихим голосом ответил Никита Иванович. — Он же так до сей поры и не вернулся. И я не знаю, что и думать.

— Да как не знаете?! А зачем тогда Аграфену Павловну беспокоить? Вдруг Семен вернется! Вот прямо сейчас!

Но это Иван так только говорил, а на самом деле он уже все понял, просто верить в это не хотелось. Так и Никите Ивановичу тоже не хотелось прямо говорить об этом. И поэтому он сказал так:

— Да ты не кричи, голубчик. Чего тут кричать. Майор Губин как уехал, так и не вернулся. Никто не знает, где он. И мы уже в полиции справлялись. Нет, говорят, ничего такого вас интересующего вчера не случалось. Вообще, говорят, день вчера был на редкость тихий, не разбойный. Только, говорят, на Охте был один случай. Ехал там какой-то человек, ему велели остановиться, а он как даст, как даст ходу! И, согласно последним распоряжениям, по нему стали стрелять. Но он и тогда не остановился, а погнал лошадей прямо в реку. Так они туда и въехали, и уже только по брюхо в воде остановились. К ним подбежали, посмотрели, а он уже готовый. А кто он такой и откуда, неизвестно, потому что никаких бумаг при нем не было. Только одет был как приказчик, и это все, что они о нем знают.

— А дальше что? — тихо спросил Иван.

— Пока что ничего, — так же тихо ответил Никита Иванович. — Я велел Носухину распорядиться, но чтобы без лишнего шуму. А то ведь отвезут на Смоленское и зароют в общей яме. А он же офицер! Разве такое можно допустить?!

Иван молчал. Да и Никита Иванович не хотел больше об этом говорить и поэтому тоже молчал. В дверь постучали. Да, сказал Никита Иванович. Вошел Степан, подошел к Никите Ивановичу и подал ему какой-то маленький листок. Никита Иванович прочел, что там написано, и, ничего не говоря, только согласно кивнул головой. Степан вышел.

— Этого еще нам только не хватало! — сам себе очень негромко сказал Никита Иванович.

И тут почти сразу же открылась дверь, и к ним вошел какой-то господин в простом сером кафтане и без орденов, и с лицом тоже простым и неприметным. Дверь за господином сразу же закрылась, но он дальше не пошел, а остался стоять при пороге.

— Иван Перфильевич, голубчик! — как будто бы в великой радости воскликнул Никита Иванович, быстро встал с дивана и пошел навстречу гостю.

Но гость ему в ответ только кивнул и уже повернулся к Ивану, и начал смотреть на него очень пристально. Тут уже и Никита Иванович остановился, тоже повернулся к Ивану, всплеснул руками и воскликнул:

— А я его тебе и не представил! Забыл! Да это же наш тот самый…

Но тут этот его гость, Иван Перфильевич, сильно поморщился и что-то быстро сказал по-французски. Никита Иванович развел руками и ответил, тоже по-французски. Иван Перфильевич поморщился еще сильней и опять что-то сказал. Никита Иванович что-то ответил. После чего они оба посмотрели на Ивана — и теперь Иван Перфильевич уже изволил даже улыбнуться, но как-то совсем не любезно, а Никита Иванович тихо, но твердо сказал:

— Ты не обессудь, голубчик, но мы тебя ненадолго покинем. Ты не скучай!

И они прошли мимо него, после прошли дальше, за камин, за дальний шкаф, потом там что-то скрипнуло — и уже после стало совсем тихо. Значит, там потаенная дверь, и они через нее вышли, подумал Иван, стоя посреди библиотеки. И так он еще постоял, подождал. А потом подошел к одному из шкафов. Там за стеклами стояло много книг, но какие это были книги, Иван читать не стал. Иван Перфильевич, опять подумал он, фамилия его Елагин, Никита Иванович о нем говорил, что это новый кабинет-секретарь царицы. И он не просто так сюда пришел! Им же одного Семена мало! Им же еще дайте этого ротмистра, он же Семенов приятель, их двоих в том возке видели. Но того уже убили, а этого еще нет. И тому, кто убил, за меткий выстрел рубль дали или даже пять — расщедрились. А Аграфене Павловне напишут, что-де ваш любезный брат, гвардии майор Семен Павлов Губин, в шести кампаниях бывавший, трижды раненный… Или ничего писать не будут? А так: просто приедет туда к ней Носухин, сядет за стол, напротив Аграфены Павловны, выставит перед собой шкатулку, возьмет ключик, откроет замочек, а замочек с музыкой, — и заиграет музыка, он откроет крышку и достанет оттуда бумагу, развернет ее, а там печати, подписи, и он начнет ей объяснять: вот это, Аграфена Павловна, банковское поручительство на ваше имя, это очень ценная бумага, и вы по ней в любом торговом доме или в банковской конторе, но только в Европе, конечно, можете получить как проценты, так и сразу всю сумму. Вот она, эта сумма, смотрите, вот здесь. Но лучше брать проценты, потому что… Но тут Аграфена Павловна вот так вот быстро-быстро заморгает, после достанет платочек, аккуратно утрет слезы, а после тихо спросит: а где Сеня? что с ним? И что Носухин ей ответит? А что он ответит Анюте? Или он не ей, а кому… А и в самом деле, подумал Иван, а ведь у него, у Ивана, никакой родни не остается, кому они повезут шкатулку? Или им так даже выгоднее, потому что економия? Иван сердито хмыкнул и поморщился. И как раз тут его окликнули:

— Голубчик!

Он оглянулся и увидел Никиту Ивановича. Никита Иванович был уже один, без своего гостя, и уже не улыбался, а был, напротив, очень грустен над вид. И так же грустно он сказал:

— Ничего не поделать, голубчик. Ехать тебе надо, вот что.

Иван молчал.

— Да, — продолжал Никита Иванович, — опять туда. А бумага уже там. Тебя дожидается. И известная особа тоже. Но надо спешить, голубчик, а не то твой приятель, Алешка Орлов, какие-то весьма странные письма оттуда пишет. Государыня волнуется, ночей не спит!

— Так разве мы… — начал было говорить Иван.

— Нет, нет! — перебил его Никита Иванович. — Государыня об этом ничего не знает. Да и зачем ей знать? У нее и так сколько хлопот! Вон как Христофор Антонович, а он вчера здесь был… Христофор Антонович, он самый, — повторил Никита Иванович и улыбнулся. — А как ты думал, голубчик! И фельдмаршал Миних, Христофор Антонович, у нас тоже бывает и сиживает. А вчера, сидевши, рассказывал, как государыня ему намедни жаловалась, что ей по шестнадцати часов приходится работать, вот сколько. А какое же материнское сердце столько выдержит, он говорил, нельзя нам такого допускать, иначе потеряем государыню-кормилицу, надо что-то делать, господа, подавать руку, подставлять плечо, становиться у кормила… Ну и так далее, голубчик, и так далее! — продолжал Никита Иванович уже совсем своим привычным бодрым голосом. — И ты, голубчик, тоже не сиди без дела. И не стой. Тебя уже ждут во дворе. Только ты переоденься! Не в карете же поедешь. А там береги себя! И помогай тебе Бог!

Тут Никита Иванович враз стал серьезным и широко перекрестил Ивана. Иван в ответ на это молча поклонился, а после развернулся, вышел и пошел к себе.