Жаркое лето 1762-го

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Белая голова

Они еще долго ехали, проехали еще одну деревню, а после еще верст не меньше семи, и только тогда уже доехали до поворота на Ерофеевский стекольный завод. Но поворачивать туда они, конечно, не стали, а, проехав еще, может, саженей с сотню, свернули в другую сторону, Семен сказал, что это к ямам. Поехали к ямам. Там, сказал Семен, ерофеевские раньше брали песок, но он дрянной песок, они только иногда его подмешивают, когда с хорошим песком туго, и вот такое стекло брать нельзя. Обо всем этом и о еще других похожих подробностях Семен рассказывал очень серьезным голосом, как будто это его в самом деле интересовало или даже беспокоило. А Иван молча правил. Дорога к тем ямам была очень плохая, разбитая, поэтому они проехали по ней совсем немного, лишь бы только их с главной дороги видно уже не было, и остановились. Приехали, сказал Семен, дальше пойдем пешком.

Они сошли с возка, Семен приподнял сиденье, велел Ивану принимать и начал подавать ему: сперва погребец на четыре бутылки, не меньше, после увесистый узел с провизией, после подзорную трубу в чехле, после палаши, две штуки, после два подсумка…

И сказал:

— А это я сам понесу, — и один за другим, со звяканьем и скрежетом, вытащил два коротких драгунских мушкета. После распрямился, осмотрел всю эту их поклажу, взял мушкеты за ремни и ловко закинул их за плечо, после еще подумал и сказал: — Погребец тоже я понесу. А то у тебя рук не хватит.

И он взял погребец. А Иван собрал все остальное, и они пошли. Семен шел впереди — и так уверенно, как будто это его лес и он по нему с детства ходит, носит мушкеты и сидит в засаде, думал Иван, идя за ним следом. А еще он думал о Базыле, о Варьяте, о Карпицкой дрыгве и о том, как Хвацкий взял его там на прицел, держал, держал… И мог бы выстрелить! А почему не выстрелил? А им теперь зачем мушкеты? Неужели только для того, чтобы просто в кого-то прицелиться, а после передумать? Например, прицелиться в того безымянного колодника… которому его отец, тоже Иван, когда-то присягал как императору. А потом отца убили, а того младенца-императора как посадили в Шлиссельбург, так до сей поры держали. То есть вся Иванова жизнь, все в ней хорошее и нехорошее, вмещается в то время, когда этот безымянный колодник с очень удобной для прицела белой головой сидел в Шлиссельбурге. А теперь его везут куда-то. А они несут мушкеты. Для кого? Для колодника? Или для тех, кто его караулит? Вот примерно о чем, и о другом похожем, Иван тогда думал и шел, ничего вокруг не видя, следом за Семеном по лесу. Шли они немало, с полверсты, а то и дольше, лес был густой, сырой, мрачный. Они шли, молчали.

Вдруг Семен остановился и сказал вполголоса: пришли! И сделал знак стоять. Иван остановился, посмотрел вперед. Впереди было светло, потому что леса там уже почти что не было. Семен прошел туда шагов с десяток, остановился и пригнулся, оглянулся на Ивана и сделал другой знак: можно подойти. Иван, тоже пригнувшись, подошел. Впереди, между деревьями, был виден склон, а дальше на склоне деревня, а за деревней, почти сразу, вода, очень много воды. Это была, понял Иван, Ладога. А деревня, значит, та самая Морье. Деревня была совсем маленькая, Иван пересчитал дома — их было девять. А возле крайнего дома, и он же был самый богатый, возле берега стоял кораблик, тоже маленький, с убранной мачтой. А за корабликом — вода. А дальше, прямо из воды, от горизонта, поднимался яркий свет. И тот свет все краснел и краснел, наливался красным, наливался…

И вот вышло солнце. Оно тоже было красное-прекрасное. Но в то же время и какое-то недоброе. Иван посмотрел на Семена. Семен спросил:

— Видал? — Иван кивнул. — Лодку, говорю, видал? — уже строго спросил Семен. Иван опять посмотрел на кораблик.

Семен сказал:

— Раз лодка здесь, то и он здесь тоже. Тогда привал, располагаемся.

И он сперва поставил на землю погребец, после положил рядом мушкеты, а после и сам сел там же. Иван тоже разложил свое и тоже сел. Кораблика, когда садишься, видно не было. Семен сказал:

— Первым делом нужно закусить. Давай!

Иван развязал узел, расстелил его. Там оказалось много чего всякого: и колбаса, и сало, и вареные яйца, и головки лука, и хлеб, и еще раз колбаса, но уже другая, и еще сало, но уже копченое, и еще лук, и соль, и даже перец.

— А этого только для бодрости, — сказал Семен и раскрыл погребец, достал оттуда два серебряных стаканчика, плеснул в них из фляги, один подал Ивану, второй взял сам, опять сказал: — Для бодрости! — и они выпили. После взялись закусывать и делали это усердно, потому что есть очень хотелось.

Потом, когда с этим покончили, но убирать не стали, Семен привстал и посмотрел на берег, на кораблик, после опять сел и сказал:

— Ты, я думаю, знаешь, кто это такой, этот белоголовый. Или догадался, да?

Иван кивнул. Потом даже сказал:

— Иван Антонович.

— Не Иван, а Иоанн! — строго поправил его Семен. И еще прибавил: — Иоанн Шестой Антонович. — После невольно осмотрелся и продолжил уже вот как: — Иоанн Пятый Алексеевич — это его прадед. А это старший брат Петра Великого! Так что, если смотреть по старшинству, то Иоанн Антонович, — и он кивнул в сторону берега, — то Иоанн Антонович стоит выше Павла Петровича, за которого мы с тобой, Иван, радеем.

И тут он вдруг посмотрел на мушкеты. Иван тоже посмотрел туда же.

— Э! — насмешливо сказал Семен. — Вот о чем ты подумал! Нет, это не для этого совсем.

— А для чего?

— Так, мало ли, — быстро сказал Семен. И сразу продолжил: — Так вот! Старший он по старшинству. И по закону тоже законнее! Потому что ты же знаешь, и все это знают, что хоть государь Иоанн Пятый был, как говорят, на голову слаб, но, тем не менее, никто из его потомства от права на престол не отрекался! А царь Петр, младший его брат, был великим императором, это мы все знаем, а Неплюев это даже видел, ну и что? А то, что одна его дочь, это Елизавета, по себе никакого потомства не оставила, а вторая дочь, старшая, Анна, эта и сама от всяких прав на российский престол отказалась, и за своих всех потомков в этом поручилась. Письменно! И эта бумага хранится! А теперь еще и сын ее, Петр Федорович, во второй раз в их роду отрекся. А вот Иоанн Антонович не отрекался никогда! Сперва это было, может, просто по его малолетству, а потом, когда он достиг совершеннолетия… Тут я не знаю, почему он не отрекся. Я же с ним не разговаривал, ничего у него об этом не выспрашивал. А другие мало ли что говорят! Вот, говорят, что он не в себе. Совсем не в себе! И поэтому нельзя такому доверять правление. Так покажите нам его! Пусть все увидят, что это так и есть на самом деле. И тогда всякие зловредные слухи сами собой разом прекратятся. Но не прекращаются! И он и дальше сидит в крепости. А теперь его оттуда, из той крепости, переводят в другую, поглуше. Потому что в ту крепость, в как бы главную, столичную, переводят еще одного, тоже не способного к правлению. Из Ропши его переводят туда. Хотят перевести! А этого, — и он опять кивнул в сторону берега, — в Кексгольм. Ладно, хорошо, пусть будет так. Надо же их куда-то раскассировать, этих двух бывших, чтобы было меньше слухов. И вдруг что такое?! Почему, никто не знает, остановка?! В Морье! «Задержать его» была команда, держать под караулом до поры. Скрытно, секретно, до комиссии. Комиссия скачет! Комиссия, говорят, желает его осмотреть и составить свое мнение. А на предмет чего? И где эта комиссия?!

Тут Семен встал, но не во весь рост, конечно, прошел немного вперед и, остановившись, опять стал смотреть на деревню и на тот кораблик возле крайней избы. Иван тоже привстал и тоже смотрел туда же. Но никого там видно не было.

— Подай-ка мне трубу, — велел Семен.

Иван подал. Семен глянул на солнце, встал в тень (это чтобы зайцев от стекла не было) и начал смотреть на деревню. Долго смотрел, потом сказал:

— Караулы стоят скрытно. Значит, он точно здесь. И славно!

Тут Семен сел на землю и хлопнул рядом с собой. Иван подошел к нему, сел рядом. Так они сидели и молчали, смотрели вперед. А впереди было много чего: и деревня, и тот кораблик (или лодка, а на самом деле шербот), и дальше уже лодки деревенских, и там же сети висят на просушке, а еще дальше Ладога до самого края, до горизонта…

И никого нигде там не было — ни в деревне, ни на озере. А время было самое рыбацкое! И оно даже уже проходило, солнце вставало все выше и было уже не такое красное.

— А их нет как нет! — сказал Семен. И объяснил: — Это я про комиссию. Значит, они вчера не выезжали. Или заночевали в дороге. — И сказал уже сердито: — А куда им спешить! Главное же уже сделано. А остальное можно не делать!

— Что остальное? — спросил Иван.

— Ну хотя бы то, — сказал Семен, — о чем столько было крику: голштинец с Фридрихом снюхался, мир заключил! Голштинец над нашими славными викториями насмехается! А вот мы придем, и мы тогда Фридриху сразу покажем! А что показали? Голый зад!

Тут Семен даже плюнул с досады, опять взял трубу, но наводить ее на деревню не стал, а просто держал в руке. Иван спросил:

— А Никита Иванович что, сразу откроет действия, если Павла возведут?

— Не возведут, а возведем, это первое! — строго сказал Семен. — А вот второе: такими мелочами, как войны и замирения, Никита Иванович голову себе не забивает. Он же мыслит гисторически! Он мыслит, сколько должно быть представителей в Верхней палате, и как их избирать, и сколько в Нижней. Вот! А ты почему молчишь, ты почему не спрашиваешь, не беспокоишься, сколько?! И остальные также почему не спрашивают?! Почему их беспокоит только то, какая карта ляжет налево — их или банкометова?! И где их стакан, и полон ли, это их тоже тревожит! И где мой карман, и так далее. Эх!

Тут Семен даже махнул рукой, отложил трубу и лег на брюхо, пригладил перед собой траву так, как будто теперь ему станет удобней смотреть на деревню, и мрачно замолчал. Иван тоже хотел лечь и даже уже начал моститься, но Семен строго сказал:

— Э, нет, ты сиди. Ты смотри пока туда, а я пока малость сосну. А ты смотри!

Иван опять сел прямо. Семен закрыл глаза, сказал:

— Такой сон вчера был гадкий! Надо его перебить. И после сразу буди!

И стало совсем тихо. Семен лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, и мерно дышал. Иван сидел, смотрел на берег. Никого там не было. Деревня будто вымерла. Нет, не вымерла, конечно, думал Иван, а это просто им запретили выходить из домов. Еще бы! Тут же у них такой постоялец — бывший император Всероссийский, правнук царя Иоанна. Говорят, когда солдаты его из императорской опочивальни вынесли и отдали Елизавете Петровне, так она сказала: бедное дитя! — и взяла его на руки, стала его укачивать, гугукать ему — и он перестал плакать, и даже засмеялся радостно, и стал к ней тянуться. Он же не знал тогда, не понимал, что это последний раз над ним гугукают, а теперь отныне на всю жизнь ему сидеть в тюрьме и никого не видеть. Ничего у него не останется — совсем. Даже его имя у него отнимут и другого взамен не дадут. И даже караульные солдаты не будут знать, кого они караулят, будут бояться спрашивать, кто это, а только знай ходи под дверью да помалкивай, шаг печатай четко, но с опаской, как бы тот, который за дверью сидит, не подошел к двери и не начал чего говорить, ибо же на это есть приказ: стрелять или колоть штыком! А кому хочется колоть невинного? А он и есть невинный, это же сразу видно и даже просто чуется. Вот что рассказывали люди, что они будто слыхали от других людей, которые будто бы знали солдат, служивших сами знаете в какой фортеции…

Ну и так далее. Вот примерно о чем Иван тогда думал и сам удивлялся, почему это он все время думает об этом человеке с белой головой, он же никогда его не видел и никакого добра от него тоже не знал и узнать не ожидал. А вот только о нем думал! А после, когда, наконец, опомнился, то сразу поспешно осмотрелся — и успокоился, потому что увидел, что там, на берегу, по-прежнему нет никого. А после он посмотрел на Семена — и удивился, потому что увидел, что тот лежит с открытыми глазами.

— Уже не спишь? — спросил Иван.

— А я и не спал, — сказал Семен. — Не спится мне, и все тут. Лежал как дурак и думал о всяком дурацком. А этих нет и нет.

— Может, их и не будет? — сказал Иван.

— Будут, и еще как будут! Куда денутся! — сердито сказал Семен и сел, взял подзорную трубу…

И замер! Потому что тут уже и так было видно, что из леса на дороге показались двое верховых. А за ними еще и еще, и всего их было с десяток — кто в мундире, кто в партикулярном платье, а кто и в епанчах. А следом за ними выехал крытый возок, запряженный четверней, за ним сразу пароконная коляска, в ней двое седоков вроде судейских, а за коляской еще верховые, опять одетые кто как.

— Приехала! — сказал Семен и стал наводить на них подзорную трубу.

А они уже подъезжали к деревне. Там от сарая сразу вышли караульные (появились как из-под земли) и взяли ружья на караул. Эти въехали в деревню, проехали через нее и, остановившись возле крайней избы, сделали так: одни из них спешились, а другие еще шире разъехались в разные стороны. После двое вышли из коляски. А после — тоже двое — из возка. Первым вышел некто в статском, Теплов, сказал Семен, а после вышел еще кто-то в обер-офицерском преображенском мундире — такой невысокий, плотный и широкий снизу. Он осмотрелся и пошел вперед, к избе. И сразу началась большая суета: кто-то забежал вперед него, кто-то быстро пошел сзади, а кто-то и с боков. А это кто? — спросил Иван. Она, сказал Семен, глядя в подзорную трубу. Она? — переспросил Иван. Она, она, уже сердито ответил Семен, не узнал, что ли?!

И отложил трубу, потому что смотреть было уже почти что не на что — она уже вошла в избу, и кое-кто из ее свиты тоже. Она — это Екатерина Алексеевна, царица, мать Павла Петровича, так тогда подумалось Ивану.

А больше ни о чем не думалось! Он просто смотрел туда, на ту избу, и голова была пустая-препустая. И тут Семен вдруг сказал:

— А нашего там нет!

— Кого нашего? — спросил Иван.

— Человека нашего, кого еще! — уже очень сердито ответил Семен. — Нет его там почему-то! Эх, как бы чего не случилось!

И он опять стал смотреть в трубу. А без трубы ничего толком видно не было. Так, ходили, сидели, стояли козявки. Хорошо еще, подумал Иван, что у того безымянного узника голова очень приметная, белая. И еще он, говорили, немного прихрамывает. Это же тогда, когда его хватали из колыбели, ногу ему испортили. Да и где ему после было ходить? По каземату много не находишься! И как было в Шлиссельбурге, так почти что будет и в Кексгольме. Вот о чем думал Иван, глядя на тот дом, в который вошла царица. А Семен, глядя туда же, сказал вот что:

— А Орловых нет. Ни одного! Может, они и не знают! — Тут Семен хмыкнул, помолчал, после добавил: — И что она им сказала, особенно Гришке? Да только что теперь Гришка! — Семен убрал трубу, повернулся к Ивану, и продолжал почти что громким голосом: — А что, разве не так? Да я теперь уже не знаю, если бы они сейчас все начали сначала, пошли за ними или нет! Вот Разумовский не пошел бы, он так и сказал. И, значит, измайловцев сбрось. Целый полк! Который все это начал! Теперь смотрим дальше. Преображенцев тоже сбрось. Ну, первые два батальона хотя бы. Я во втором сам был вчера. А другие были в первом. И в конной гвардии были. Конечно, — продолжал Семен уже не так жарко, — нам теперь непросто. Теперь же нет того азарту. Тогда люди крепко истомились, рвались в дело. А теперь они как будто что-то сделали, переменили правление. И что, опять менять, уже через неделю, удивляются. А за кем теперь идти? И почему?! Кто такой Павел Петрович? Сын голштинца!

Семен замолчал и со значением посмотрел на Ивана. Иван подумал и сказал:

— А тогда и она кто такая?!

— Вот то-то и оно, — сказал Семен еще значительней. — И получается: менять шило на мыло. Многие так говорят. И она видишь как сразу! — продолжал он хищным голосом, опять беря трубу и наводя ее на тот дом. — Видишь, может, что надумала! Может, она сказала ему: Гриша, ты не беспокойся! И что нам, Гриша, привыкать, что ли? Питеру рога наставили? Наставили! А Иоанну что, не сможем?!

— Кому?! — переспросил Иван, не веря тому, что услышал.

— Иоанну, — повторил Семен очень сердито. — А что? Ты будто с луны свалился. Да все только об этом и говорят: «Кто такая наша немка? Никто! А вышла бы за Иоанна, так вот была бы партия!». И разве нет? Иоанн — прямой наследник. И какая у него родословная! Прадед Иоанн царствовал, бабка Анна Иоанновна тоже, а мать хоть и регентшей была, но тоже почетно, тоже не в обозе шведском маркитанткой, правда?! И вот они, комиссия, приехали. И не смотри на меня так! Ты хоть знаешь, что покойная царица, та самая, которая его когда-то низложила и сколько лет после над ним ругалась, все бумаги с его именем велела сжечь, а рубли перечеканить, и даже самое упоминание его имени строжайше запретила… А перед смертью напугалась же! И привезли Иванушку — тайно, конечно, — к ней во дворец, и она с ним имела беседу, никто при той беседе не был… А после его обратно увезли. И был такой слух, что она будто бы хотела корону на него переписать, а Питера отставить… Но не заладилось у них чего-то, и все осталось по-прежнему. И тишина об этом. Полная! Только вдруг пошел слух, неизвестно откуда, конечно, что Иоанн не в себе, не способен к правлению. И может, оно так, а может, и не так. Что я об этом знаю?! Да только вот что. Этой весной я ездил с Овцыным в то место. Овцын — это капитан один гвардейский. И Овцын заходил туда, а я стоял снаружи. Его во дворе, в отдельной казарме, содержали. Там каземат. Там только пушкой можно прострелить! Но и пушку не подкатишь, потому что каземат стоит в низине. Это как въезжаешь в главные ворота…

Но тут Семен спохватился, быстро сказал:

— Ну да теперь это зачем?! Теперь это забудь. Теперь ему или в Кексгольм, или…

Но не договорил, не захотел, а только опять лег на брюхо и стал смотреть на тот дом. Там было все по-прежнему: никто туда не входил, но и не выходил оттуда тоже. А караул стоял. И было там тихо-претихо.

Семен лежал, смотрел в подзорную трубу и молчал. А Иван сидел рядом. Шло время. Солнце поднялось уже совсем высоко, уже даже в лесу стало жарко. Иван не удержался и сказал:

— Так тогда что получается? Что, если по закону, то надо Иоанна Антоновича возводить, а не Павла Петровича, так?

— По закону! — насмешливо повторил Семен, не отрываясь от трубы. — Вот то-то и оно, что нет у нас никакого такого закона. Поэтому если с одной стороны смотреть, то получается Иоанн Антонович, а с другой — Павел Петрович. Потому что наш великий государь в свое время почему-то… А, точнее, потому, что когда он сына своего, несчастного царевича Алексея, осудил на смерть, тогда он бывший до этого закон о престолонаследии похерил, а нового не написал. А только велел так: на кого монарх, лежа на смертном одре, перстом укажет, тому и быть наследником.

— А если не укажет? Или не успеет указать?

— Тогда деритесь! Рвите одна другой космы! Или еще так: кто раньше встал и палку взял, тот и капрал. Понятно?!

Иван молчал.

— Вот то-то же! — почему-то даже с гордостью сказал Семен. И так же гордо продолжал: — И поэтому Никита Иванович говорит, что первым законом, который подпишет Павел Петрович, будет закон о престолонаследии.

— А пока, — сказал Иван, — мушкеты все решают, да?!

И они оба посмотрели на мушкеты, лежавшие рядом. Посмотрели, ничего не говоря. После Семен сказал сердито:

— Э! Да что ты! Да они даже не заряжены еще!

— Так ведь недолго зарядить.

— Недолго! Да, может, и не нужно будет вовсе! И не для этого они, может, совсем!

— А для чего?

И Семен уже открыл рот, чтобы ответить…

Но вдруг опять глянул на берег! И сразу вскочил! Иван тоже вскочил и посмотрел туда же, и увидел, что из той избы начали выходить. Но кто выходил и сколько их там было, понять было невозможно, потому что они шли очень плотно, плечо к плечу. Все они были в темном, почти в черном, и шляпы на всех были черные. И только один был без шляпы, он шел в самой середине, и Иван его ни за что бы не рассмотрел, если бы не те белые-пребелые волосы! А так — это он, сразу понял Иван и посмотрел на Семена. А Семен смотрел в трубу и улыбался. Иван опять посмотрел на деревню. Там того белоголового человека уже вы-вели со двора и повели к воде, к кораблику. А возле кораблика уже суетились люди, уже толкали его в воду, уже поднимали на нем мачту. А из того дома больше никто не выходил. Царица там осталась. А бывшего царя вели к воде. Иван вдруг вспомнил глупый слух, что будто кого-то схватили, затолкали в бочку, бочку засмолили и скатили ее в море. А здесь не так, здесь повезут на кораблике, думал Иван.

— Слава Тебе, Господи! — сказал Семен. — Обошлось! И правильно! И я бы так сказал!

— Что сказал? — спросил Иван, повернувшись к Семену.

— А то, что недостоин, вот что! — радостно сказал Семен. — Не способен править! Бог не выдал!

И, опустив трубу, быстро продолжил:

— Вот и ладушки! В Кексгольм его! А у нас тоже дела, и нам тоже некогда! Ну, собираемся, поехали!

И он уже наклонился к земле, к разложенному там добру. Но спохватился, глянул на Ивана и сказал:

— А, ну, конечно. На, посмотри пока.

И протянул трубу Ивану. Иван ее почти схватил и сразу повернулся к берегу, навел ее на тех людей и стал смотреть. Иоанн Антонович шел в самой куче и отвернувшись спиной, поэтому Иван его почти не видел. И еще он никак не мог понять, как тот идет — ровно или прихрамывает. И даже когда они повернулись и пошли боком, вдоль воды, Иван и тогда этого не понял, потому что очень кучно они шли. Зато он увидел, что Иоанн Антонович и в самом деле голову немножко запрокидывает назад. А лицо у него было худое, кожа очень светлая, нос прямой, лоб высокий, а губы даже будто улыбались. На парадах он был бы хорош, вдруг подумал Иван. Семен же со спины сказал:

— Давай, давай, досматривай. А то они сейчас соберутся и поедут. А нам до наших лошадей еще сколько идти!

Но Иван не шелохнулся, продолжал смотреть. Эти подошли к кораблику и начали садиться. Вот уже и Иоанн Антонович ловко, сам, без чужой помощи, залез туда, ему только руку подали. А вот они уже отчалили.

— Или, — сказал Семен, — можно и так: пускай они проедут, а после уже мы за ними, по холодку. Спешить нам теперь нечего. Это же наши боялись, вдруг она возьмет его с собой обратно. Ну, тогда я и не знаю, что тут надо было делать! А так миновала сия чаша, миновала!

Иван молчал, Иван смотрел на воду, на кораблик. Кораблик хлопал парусом, корабельщики дергали веревки, чтобы этот парус развернуть как надо, парус не слушался, кораблик рыскал носом. Дурачье, думал Иван, ничего не умеют. Или, он еще подумал…

Но тут Семен воскликнул:

— Мать честная! Да что они, собаки, делают?!

Иван от неожиданности обернулся.

— Иван! — уже почти крикнул Семен. — Они же обратно пошли! На Шлиссельбург, Иван! Хватай это! И к лошадям! Скорей!

И начал хватать все подряд: погребец, узел с закуской и все остальное — и приговаривать: чтоб без следов, чтоб без следов! — и побежал! А Иван — с мушкетами и палашами — следом! Скорей, покрикивал Семен, скорей, покуда еще живы! Так они бежали и бежали, добежали до возка, вскочили в него, развернулись и скоро, как только могли, погнали к дороге, там Семен глянул в сторону Морьи, сказал: успеваем, гони, — и они погнали дальше, к Петербургу.