Жемчужина среди принцесс

Испытание верой

Несмотря на её брак, положение Маргариты, молодой и красивой женщины, при дворе продолжало оставаться опасным, тем более, что имя герцога Алансонского не являлось для неё защитой, так как придворные прекрасно знали о её безразличии к мужу.

Самым пылким из её многочисленных поклонников по-прежнему был Бонниве, который носил цвета принцессы и считал себя негласным рыцарем её сердца. Смелый, даже безрассудный, умный и беспринципный, он, как известно, дерзко пренебрегал приличиями и сдержанностью. Поэтому его не останавливало то, что Маргарита была сестрой его государя. Впрочем, Гильом сам стал важным вельможей после того, как в 1515 году получил должность адмирала, что позволило ему расплатиться со всеми долгами и отгрохать в Пуату огромный замок. В битве при Мариньяно он сражался на глазах Франциска I с безрассудной храбростью, пока не был окружён со всех сторон швейцарцами, но подобные промахи лишь возвышали его во мнении короля, который доверил ему в 1517 году строительство Гавра.

Однажды, узнав, что Маргарита находится в поместье матери, Бонниве тоже отправился туда, перед этим оповестив Луизу Савойскую. Так как та всегда благосклонно относилась к нему, то поспешила с радостью сообщить об этом дочери. Маргарита сразу же пошла в молельню, где «попросила Господа сохранить её сердце от злых помыслов». После чего взяла находившийся в молельне камень и ударила им себя по лицу. А для того, чтобы не подумали, что она сделала это нарочно, то, выходя из молельни, специально упала и ударилась об пол лицом. Явившаяся на её зов Луиза увидела синяки у неё под глазом и под губой и тут же велела перевязать лицо дочери.

Потом герцогиня Ангулемская попросила Маргариту, пока она сама будет занята с гостями, принять Бонниве у неё в кабинете. Но когда дверь за ней затворилась и Маргарита поняла, что осталась с адмиралом наедине, то «обезумела от испуга». Он же, видя, что она столь же неприступна, как и была, в отчаянии воскликнул:

— Сударыня, клянусь Богом, всё Ваше упорство бесполезно. Если любовь, терпение, смирение и мольбы мои бессильны сломить Вас, то, клянусь, я не пощажу сил, чтобы овладеть тем, без чего я все равно потеряю всю мою силу!

Взглянув на него, Маргарита ахнула: глаза его были безумны, лицо, на котором всегда играл только нежный румянец, было налито кровью.

— Взгляд его был неистов и страшен, — пишет она в «Гептамероне». — Казалось, что какое‑то пламя вспыхнуло у него в сердце и перекинулось на лицо.

Видя, что бежать ей некуда и нечем себя защитить, принцесса сделала последнюю попытку спасти свою честь.

— Сударь, — воскликнула она, — пусть даже Вы считаете меня своим врагом, — именем той благородной любви, которая, как я когда‑то думала, теплилась в Вашем сердце, прошу Вас, прежде чем подвергать меня мучениям, выслушайте меня!

Заметив, что он её слушает, она продолжала:

— Ах, скажите же, что заставляет Вас так домогаться того, что всё равно не удовлетворит Вас, а мне причинит только несказанное горе? В дни моей ранней юности, в пору расцвета моей былой красоты Ваша страсть могла ещё находить себе оправдание. Но мне становится страшно при мысли, что теперь, когда я уже не девочка, когда со мной случилась беда и я так на себя не похожа, Вы снова добиваетесь того же самого, хоть и знаете, что ничего не добьётесь. А если Ваша былая любовь уже превратилась в ненависть и Вы хотите сделать меня несчастнейшей из женщин не из любви ко мне, а из жажды мести, то, могу Вас уверить, этому всё равно никогда не бывать. Этим Вы добьётесь только того, что о Вашем злом умысле узнает та, которая пока ещё о Вас самого высокого мнения. Если же это случится, то поверьте — Вам, может быть, придётся ответить за всё жизнью.

Однако Гильом не дал ей договорить:

— Пусть же смерть наконец избавит меня от этой муки! Что же касается Вашего лица, то, если не ошибаюсь, Вы сами этого пожелали. А мне это не помешает хотеть того, чего я хочу. Ведь если бы мне достались одни только Ваши кости, я бы до гроба не расставался с ними.

Видя, что её увещевания не действуют на него, Маргарита стала кричать не своим голосом, призывая мать. Бонниве же, «которому в действительности вовсе не так уж хотелось умирать, как он говорил», вовремя успел отскочить, и вошедшая в комнату герцогиня Ангулемская нашла его уже около двери и довольно далеко от своей дочери.

— Что случилось, Гильом? — спросила она. — Скажите мне правду.

На это изобретательный адмирал, побледнев, ответил:

— Ах, мадам, посмотрите только, что сталось с Вашей дочерью! Я никак не могу опомниться от ужаса. Как Вы уже знаете, я надеялся на её благосклонность ко мне. Теперь я понял, что все надежды мои были напрасны. Но ведь раньше она никогда не считала за грех взглянуть на мужчину и поговорить с ним. А сейчас она не допустила даже, чтобы я на неё взглянул. Когда же я попросил разрешения поцеловать ей руку, она почему‑то мне отказала. Должен Вам признаться, что я кинулся к ней, схватил её руку и поцеловал, больше ни о чём её не прося. А она, как видно, решила меня за это казнить, если вдруг начала так громко Вас призывать на помощь.

Луиза, которая то верила его словам, то начинала в них сомневаться, подошла к дочери и спросила:

— Почему ты стала звать меня так громко?

На что Маргарита ответила:

— Я испугалась.

И, сколько потом мать ни расспрашивала её об этом, она больше ничего не сказала, ибо считала, что «если она сумела ускользнуть из рук своего врага и замысел его не удался, он этим одним за всё уже наказан сполна».

Из её слов герцогиня Ангулемская уразумела одно — у Маргариты не осталось больше никаких чувств к Бонниве. Что в глазах её матери, обожавшей красавчика Гильома, было верхом безрассудства, и после этого она долго не разговаривала с дочерью. Тем не менее, как показали дальнейшие события, адмирал не оставил надежду овладеть Маргаритой силой.

Франциск I уже давно хотел посмотреть на новый замок своего друга, тем более, что неподалёку были прекрасные леса, где водилось много оленей. И вот, весной 1517 года двор отправился в Пуату. Прибыв туда, король спросил у герцога Бурбона, чей замок Шательро, находившийся поблизости, значительно уступал по размерам обиталищу Бонниве:

— Что Вы думаете об этом великолепном замке?

— Я вижу в нём только один дефект, сир, — ответил коннетабль, — эта клетка слишком велика для птицы (Гуфье — по фр. «птица»).

Франциск усмехнулся:

— В Вас говорит зависть.

— Но как я могу завидовать человеку, чьи предки считали за честь быть оруженосцами моего дома?

Хотя род Гуфье действительно происходил из Бурбонне, после этих слов коннетабля Бонниве преисполнился к нему ещё большей ненавистью. Тем более, что герцог тоже был поклонником Маргариты. Тем не менее, адмирал втайне уже предвкушал своё торжество над соперником. В одном крыле замка он поселил короля и королеву, а в другом — Маргариту (по-видимому, она была без мужа). Отведённая для неё комната была прекрасно отделана, стены её были завешены гобеленами, а пол устлан коврами, под которыми невозможно было заметить встроенный возле самой кровати люк, ведущий вниз, в спальню Гильома. Однажды ночью он поднялся по лестнице в комнату принцессы.

— В одну минуту, забыв о благородном происхождении этой дамы и о том, как он ей обязан, не испросив её позволения и пренебрегши всякой учтивостью, он улёгся возле неё и, раньше чем она успела обнаружить его присутствие, крепко сжал её в своих объятиях, — пишет Маргарита.

Однако, проснувшись, сестра короля, стала звать на помощь. Одновременно, будучи женщиной сильной, она яростно била, кусала и царапала насильника. Спавшая в комнате принцессы Жанна де Шатийон тут же вскочила с постели и в одной рубашке бросилась к ней на помощь. Поняв, что замысел его сорвался, Бонниве поспешил отступить обратно через люк.

Обыскав вместе со своей первой дамой все уголки комнаты и не обнаружив никаких следов, Маргарита в гневе воскликнула:

— Уверяю Вас, что это не кто иной, как хозяин этого дома. Пусть же завтра брат мой увидит на его лице доказательства моего целомудрия.

Видя её негодование, Жанна сказала:

— Ваша Светлость, это хорошо, что Вы так дорожите своей честью и для того, чтобы ещё больше укрепить её, готовы принести в жертву того, кто не пожалел её именно потому, что так сильно Вас любит. Но нередко человек думает, что сохраняет свою честь, в то время как в действительности он её теряет. Поэтому прошу Вас, госпожа моя, расскажите мне всё от начала и до конца.

Когда же принцесса поведала ей о домогательствах Гильома, её бывшая гувернантка спросила:

— А Вы уверены, что он ничего не получил от Вас, кроме царапин и тумаков?

— Разумеется, — заверила её Маргарита, — и если он не обратится к хорошему хирургу, я убеждена, что завтра же следы их выступят на его лице.

— Ну, раз так, Ваша Светлость, мне думается, что, скорее всего, Вам следует благодарить Бога, а не помышлять об отмщении. Можете не сомневаться в том, что, коль скоро он нашёл в себе смелость пуститься на такой рискованный шаг и сейчас терпит огорчение от постигшей его неудачи, любая смерть была бы для него только избавлением от страданий. Если же брат Ваш велит его судить, как Вы того хотите, и беднягу приговорят к смертной казни, сразу же распространится молва, что он сумел склонить Вас к взаимности. Вы молоды, хороши собой и ведёте открытую светскую жизнь. Нет такого придворного, который бы не заметил, как радушно Вы принимаете у себя того самого дворянина, которого сейчас подозреваете в этом недобром умысле. И каждый про себя рассудит, что если он дерзнул на такой опасный шаг, то дело здесь не обошлось и без Вашей вины. И тогда честь Ваша, которая позволяет Вам сейчас ходить с высоко поднятой головой, будет поставлена под сомнение всеми теми, кто об этом узнает.

Подумав, герцогиня Алансонская решила послушаться свою первую даму. На другой день, собираясь уезжать, король позвал к себе своего любимца, чтобы с ним проститься. Но тот попросил передать, что плохо себя чувствует. Так и не простившись, Франциск уехал вместе с женой и сестрой. И хотя потом он несколько раз посылал узнать, поправился ли адмирал, тот всё ещё не решался явиться ко двору, пока не залечил все свои раны. Из-за этого Бонниве стал объектом острот и шуток придворных, которые были не меньше короля озадачены его внезапным недомоганием.

Когда же он, наконец, вернулся ко двору и предстал перед посрамившей его Маргаритой, «лицо его залилось краской, и он, слывший человеком отменной храбрости, смущался теперь каждый раз, когда виделся с нею». С тех пор он уже больше не делал попыток остаться с сестрой короля наедине. А Маргарита, со своей стороны, сделала всё, чтобы отдалиться от него.

Самым большим празднеством 1517 года стала коронация Клод, которая произошла в Сен-Дени в воскресенье, 9 мая. Как и её покойная мать, королева была очень набожна и любила благотворительность: треть доходов она отдавала ордену Святого Франциска. В Амбуазе под её покровительством в духе благочестия воспитывалось около трёхсот девочек из благородных семей. А в своей любви к мужу она дошла до того, что передала ему управление своими многочисленными наследными имениями, полученными в приданое от отца: графствами Асти, Куси, Этамп, Монфор и Вертю. Себе она оставила лишь графство Блуа с замком, который очень любила. Натуралист Пьер Белон дю Ман, объехавший восток, Египет и Палестину, открыл там редкое сливовое дерево, привёз его и вырастил в Блуа, в саду королевы, которой он и посвятил полученные в результате долгих стараний плоды, назвав их «ренклод». Вероятно, Клод и сама была рада, что её не допускали к управлению страной, так как не проявляла ни малейшего интереса к политике. Но это не значит, что королева была совсем уж бесхребетной. Писали, что внутри своей семьи Клод ввела строгий моральный кодекс, нарушить который было себе дороже. И даже Франциск, об изменах которого она, безусловно, знала, старался вести себя с ней сдержанно и уважительно.

Маргарита тоже приняла участие в торжественной процессии к собору и шла рядом с матерью. На церемонии помазания Луиза Савойская сняла корону с головы Клод, в то время как герцогиня Алансонская расстегнула королевское одеяние на груди, после чего королева получила священное помазание от папского легата кардинала де Мана. Когда Клод спустилась с трона, чтобы совершить обычные подношения у большого алтаря, Луиза несла серебряный каравай на подушке, покрытой белым камчатным полотном, в сопровождении герцогини Вандомской, в то время как Маргарита соответственно несла вино. Королева триумфально въехала в Париж после своей коронации в следующий вторник, 12 мая, на открытых носилках, одетая в платье из серебряной ткани, отделанное горностаем и богато украшенное драгоценностями. На шее висело бесценное ожерелье, подаренное ей Франциском, а корона была так усыпана бриллиантами, рубинами, изумрудами и жемчугом, что по блеску могла соперничать с лучами полуденного солнца. Кроме того, на Клод была королевская мантия из малинового бархата, отороченная горностаем. Рядом с носилками королевы следовала в своих носилках, в знак вдовства обитых чёрным бархатом, герцогиня Ангулемская, причём сбруя её лошадей была такого же мрачного цвета. Далее ехала Маргарита на прекрасном коне, одетая в золотую парчу и с герцогской короной на голове. Её окружал блестящий круг придворных дам, тоже нарядно одетых. Герцог Алансонский ехал справа от носилок королевы, а герцог Вандомский — слева. Это великолепное зрелище завершилось грандиозным ужином в Лувре. Клод сидела под балдахином из золотой и серебряной ткани, «самом роскошном и красивом из всех», как утверждал хронист, со своей свекровью по правую руку и золовкой по левую. Гостей развлекали музыканты, извлекавшие из своих инструментов столь мелодичные звуки, что «превратили зал в настоящий рай наслаждения».

После коронации Клод её золовка в конце мая 1517 года на время покинула Париж и удалилась с мужем в Аржантан. Вероятно, до Карла дошли какие-то слухи о его жене и Бонниве. А Маргарита была очень несчастна, возможно, потому, что узнала о предстоящей женитьбе адмирала. В следующем месяце, июне, Франциск I покинул столицу, чтобы почтить своим присутствием бракосочетание своего любимца с тринадцатилетней Луизой де Кревкёр, дамой де Туа, единственной наследницей одного из самых знаменитых дворянских родов Пикардии.

Сохранилось письмо Маргариты, отправленное из Аржантана, в котором она умоляет брата навестить её. Однако король, вероятно, не желая вмешиваться в семейные дела герцога Алансонского, отклонил просьбу сестры. Тем не менее, Маргарита, зная о своём влиянии на брата, была полна решимости добиться своего, поскольку за этим письмом последовали ещё более настойчивые просьбы, смешанные со скорбным описанием её несчастий и нежными упрёками. Интересно, что она даже предлагала встретиться с королём тайно, притворившись, что покидает Аржантан с другим намерением. Создаётся впечатление, что герцог Алансонский выказал недовольство по поводу вмешательства своего королевского зятя в его дела и нашёл бы средство, если бы знал о намерении Маргариты, чтобы предотвратить это свидание. О чём же она хотела поговорить с королём? Быть может, пожаловаться на мужа? Или на Бонниве? Увы, об этом мы уже никогда не узнаем. В конце она просит сжечь её письмо, но король почему-то не исполнил её просьбу. Хотя Франциск считал, что лучше дать возможность сестре и зятю самим уладить свои семейные разногласия, он не мог долго сопротивляться мольбам своей «милочки», как он называл Маргариту.

Луиза Савойская отметила в своём дневнике, что её сын въехал в Аржантан 1 октября 1517 года. Очевидно, герцог Алансонский навлёк на себя немилость своей могущественной свекрови, поскольку она не соизволила упомянуть о нём, но рассказывает о визите и приёме короля так, как будто замок исключительно принадлежал её дочери. Хроники и частные мемуары настолько скупо упоминают о первом муже Маргариты, что невозможно понять, достоин ли больше жалости Карл за то, что имел несчастье жениться на очаровательной и образованной женщине, сердце которой всегда оставалось для него закрытым, или из-за его угрюмости и мелочности пожалеть следовало её. Несмотря на свою близость к трону, он не удостоился особой милости своего государя, и не сделал ничего ни хорошего, ни плохого, достойного упоминания в тот век блестящих подвигов.

Что же касается Бонниве, то внешне он сохранил хорошие отношения с Маргаритой. По крайней мере, он попросил принцессу взять его жену в свою свиту. Возможно, адмирал сделал это по привычке, хотя уже и думать забыл о Бонавентуре. Луиза де Кревкёр же была так юна и так мила, что принцесса согласилась. Жалея её, принцесса как-то даже сделала выговор Гильому:

— Супруга Ваша красива, богата и происходит из хорошей семьи, а Вы всего этого не цените и обращаетесь с нею так, как с самой последней из женщин. И если она всё же терпит Ваше с ней обращение, то лишь потому, что совсем ещё юна и неопытна. Берегитесь, она повзрослеет, красота её расцветёт, и тогда её собственное зеркало, а может быть, и кто‑нибудь, кто не очень Вас любит, убедят её, как она хороша собой и как Вы сами не умеете оценить эту красоту. И тогда с досады жена Ваша может решиться на то, что никогда бы ей не пришло в голову, если бы Вы хорошо с нею обращались.

Однако Бонниве, как водится, пропустил её слова мимо ушей. Любил ли он вообще кого-нибудь? По крайней мере, своей неприступностью Маргарита впечатлила его более других дам. А жена нужна ему была только для деторождения. Своих же трёх сыновей, из которых дожил до зрелого возраста только один, он назвал в честь короля, своего благодетеля.

Путешествуя с братом и его двором по королевству, герцогиня Алансонская продолжала писать свой знаменитый «Гептамерон». Стиль этого произведения, как известно, выдержан в духе «Декамерона» Боккачо. Поскольку принцесса знала итальянский язык с раннего возраста, то, вероятно, прочитала эту книгу ещё до того, как она была переведена на её родной язык в 1521 году. Считается, что её новеллы являются точными и правдивыми описаниями сцен, которые действительно произошли при дворе её брата, а не вымышленными рассказами, составленными для её собственного развлечения. Особенно остроумно она высмеивала пороки духовенства.

В то время во Франции во всех слоях населения происходили волнения, вызванные успехами Реформации. Поводом для начала этого движения, как и в Германии, послужили многочисленные злоупотребления, чинимые католической церковью. Учение Мартина Лютера, провозгласившего спасение милостью Божией и безусловной верой, для французов не было новостью.

В 1512 году вышли в свет «Комментарии к посланиям апостола Павла» Жака Лефевра, философа и теолога из Этапля, который преподавал в Сорбонне (Парижском университете). Так же, как позднее Лютер, он писал:

— Один Бог своею милостью и верою в Него спасает в жизнь вечную.

Следует заметить, что в учёной среде Лефевра знали как Якоба Фабера, ибо так, на немецкий манер, он подписывал свои письма к знаменитому гуманисту Эразму Роттердамскому. Его лекции по философии пользовались большой популярностью — аудитория всегда была битком набита студентами, которых одинаково привлекала как громадная эрудиция учителя, так и обаяние его личности. Вот как характеризует Лефевра один из его учеников, Мерль д'Обинье:

— Он необыкновенно добр… Простодушно и ласково рассуждает и спорит он со мной, смеётся над безумиями сего мира, поёт, забавляется.

Вскоре вокруг Лефевра сплотился тесный кружок его учеников и последователей. При том он продолжал считать себя католиком и по-прежнему совершал мессу и подолгу молился перед иконами.

Между тем в Сорбонне царило брожение: небольшая часть преподавателей поддерживала идеи Лефевра, но большинство богословов по-прежнему сомневались. Незадолго до воцарения Франциска I синдиком Сорбонны был избран знаменитый Ноэль Бедье или Беда, человек, фанатически преданный канонической Церкви, чьи яростные речи против ереси и, в частности, против Лефевра, привели университет в смятение. Его буйный характер обеспечил ему влияние на университетских докторов. И даже студенты трепетали перед рвением и фанатизмом своего синдика. Нападение Беды на Лефевра и его сторонников было подобно прыжку разъярённого животного, никто не мог чувствовать себя в безопасности, когда его жестокий взгляд мог обнаружить ересь там, где никто, кроме него самого, ничего не видел.

Во время отсутствия Франциска I синдик выдвинул официальное обвинение в ереси против Лефевра за то, что он учил, будто Мария, сестра Лазаря, Мария Магдалина и грешница, упомянутая святым Лукой в семнадцатой главе его Евангелия, были тремя разными личностями, хотя отцы Церкви объявляли их одним и тем же лицом. Так как Сорбонна торжественно осудила Лефевра как еретика, правительство регентши Луизы Савойской начало официальное судебное преследование доктора из Этапля.

Возможно, Лефевра предали бы огню, если бы Франциск I, вернувшийся из Италии, не прекратил своим указом его преследование. Впрочем, король знал Лефевра не как проповедника, а как учёного.

— Я не хочу, — говорил он, — чтобы беспокоили этих людей: преследовать тех, кто нас поучает, значило бы помешать выдающимся людям приезжать в нашу страну.

Считается, что это Маргарита использовала своё влияние на брата, чтобы спасти Лефевра. Не удовлетворённая тем, что давала ей жизнь, герцогиня Алансонская со всем жаром сердца увлеклась религиозным движением века.

— Она направляла все свои действия, мысли, желания и стремления к великому солнцу — Богу, и поэтому её подозревали в лютеранстве, — говорит Брантом. — То почтение, с каким к ней относились, то высокое мнение о её уме и сердце, которое сложилось у всех, больше привлекали к Евангелию, чем любой проповедник.

Внимание же Беды отвлекли другие события, в том числе, Болонский конкордат, позволивший королю продавать должности епископов, и выступление Мартина Лютера в Германии.

Примерно за четыре месяца до того, как Франциск покинул Париж, чтобы посетить свою провинцию Пикардию и стать гостем герцогини Алансонской в Аржантане, он собственноручно представил конкордат в парламент. Сопровождавший короля канцлер Дюпре произнёс речь, в которой указал:

— Этот конкордат необходим для блага Франции, потому что нашему государю необходима дружба с верховным понтификом, чья вражда могла бы разрушить его планы в отношении Италии и привести к катастрофическим результатам, омрачившим конец правления покойного короля.

Однако парламент всячески тянул с регистрацией конкордата.

— О, я заставлю вас поскорее принять решение, или я отправлю вас всех в Рим, чтобы изложить свои доводы папе! — гневно воскликнул король, узнав об этом.

Не испугавшись его угроз, парламент и Сорбонна по-прежнему упорно отказывались принять конкордат. Наконец, 26 июня 1517 года канцлер в сопровождении коннетабля Бурбона и Жана д'Альбре вошёл в зал Сен-Луи во время одного из заседаний собрания. Вслед за тем швейцарцы внезапно распахнули двери и появился дядя короля Рене, Бастард Савойский, он же — граф Виллар. Сводный брат Луизы Савойской подошёл к президентской трибуне с пергаментом, запечатанным королевским гербом, и, развернув его, зачитал:

— Король удивлён тем, что парламент всё ещё отказывается принять конкордат. Поэтому мы строго приказываем обратить внимание на то, что наш дядя скажет от нашего имени, как если бы мы сами присутствовали. Кроме того, мы поручаем вам приступить к регистрации Конкордата по всей форме, и, чтобы мы могли понять, как дело будет решено, и узнать, какие трудности могут возникнуть, мы приказываем нашему дяде присутствовать во время этого, поскольку это наше королевское право видеть, что нам подчиняются, поскольку таково наше решение.

Затем Бастард Савойский обнажил свой меч и заявил:

— Господа, король крайне возмущён вашими действиями!

Сенаторы в ужасе встали, потому что никогда ещё не видели такого произвола. Совещания в парламенте всегда проводились при закрытых дверях. Наконец, первый президент, обращаясь к Виллару, сказал:

— Монсеньор, мы работаем над этим день и ночь, и Ваше присутствие на наших обсуждениях будет самым неслыханным обстоятельством.

— Я не стремился к этой миссии, я отношусь к ней с ненавистью, я хочу служить парламенту, а не давить на него, — в доказательство искренности своих слов граф согласился выйти и дождаться результатов обсуждения в другом месте.

Желая выиграть время, сенаторы решили послать к королю депутацию с протестом по поводу нарушения их древних привилегий. Франциск I тогда находился в Немпоне и немедленно предоставил делегатам аудиенцию. Когда их речь завершилась, лицо короля потемнело:

— Я знаю, что в моём парламенте много достойных и мудрых людей, но я также знаю, что среди них есть много смелых и буйных дураков, и мне известны имена последних, я также хорошо осведомлён о замечаниях, которые они осмеливаются высказать в отношении моего поведения. Я такой же король, как и любой из моих предшественников, и, как и им, мне будут подчиняться. Вы постоянно приводите мне в пример Людовика XII и его любовь к справедливости. Знайте же, что справедливость так же дорога мне, как и ему, однако королю, столь справедливому и милосердному, иногда приходилось изгонять мятежников из своего королевства, хотя они, к сожалению, были членами парламента. Не принуждайте меня подражать его строгости. Если моим приказам и дальше будут сопротивляться, я сошлю непокорных членов в Бордо, в Тулузу или, возможно, даже дальше, и смогу найти им более достойную замену, чтобы занять их вакантные места.

Испуганные королевскими угрозами, сенаторы молча переглядывались, не зная, что сказать. Наконец, один из президентов осмелился адресовать Франциску несколько слов протеста по поводу требования к членам парламента совещаться в присутствии Бастарда Савойского. На что король гневно и порывисто ответил:

— Он будет там, он будет там, так и скажите об этом суду.

Депутаты затем спросили, будет ли Франциск милостиво снисходить до просьб, с которыми парламент сочтёт целесообразным обратиться к нему. Тогда король поднялся со своего места и кратко ответил:

— Я сообщу парламенту о своей воле через моего дядю, Бастарда Савойского.

Возмущённый таким оскорбительным обращением, один из членов смело спросил Франциска, не передаст ли он им свои распоряжения в письменной форме или не вручит ли им какое-то точное и определённое послание, чтобы довести его до парламента?

— Нет, — сурово отрезал король и немедленно покинул зал.

Ничуть не обескураженные резкостью приёма, сенаторы покинули Немпон рано утром следующего дня и поспешили присоединиться к своим коллегам, чтобы сообщить о негодовании короля, в то время как Франциск отправился в Аржантан навестить свою сестру. Когда стало известно о неудаче депутатов, в Париже поднялся сильный шум. Подстрекательские речи синдика Беда довели страсти народа до кипения. Вооружённые отряды студентов бродили по улицам, угрожая тем, кто был заподозрен в поддержке конкордата. Проводились торжественные мессы ради сохранения свобод Церкви и королевства. Однако деспотическая воля короля вскоре вынудила раздражённый парламент возобновить свои обсуждения в присутствие Бастарда Савойского.

В разгар этой суматохи Маргарита прибыла в Амбуаз со своим братом. Несомненно, её присутствие при дворе было воспринято парижанами как благоприятное предзнаменование мирных намерений короля. Было известно, что Франциск никогда не мог противостоять мольбам своей сестры. Люди трепетали перед надменной Луизой Савойской, но они обожали Маргариту, потому что, по словам Брантома, она была очень добродушной, нежной, милостивой, милосердной, очень приветливой, щедрой подательницей милостыни, не пренебрегавшей никем и завоёвывавшей все сердца своими прекрасными качествами. Герцогиня Алансонская, однако, похоже, не имела намерения вмешиваться в это дело. Либо она обнаружила, что король полон решимости соблюдать свои соглашения с папой Львом Х, либо сама одобряла этот конкордат, который должен был обеспечить верховенство короля над духовной властью.

Нельзя не восхищаться твёрдой позицией Парижа в деле с конкордатом. Оставшиеся несколько месяцев 1517 года были потрачены на рассмотрение исков и составление новых протестов королю. 14 января 1518 года парламент отправил двух своих членов в Амбуаз с поручением представить свои новые протестные резолюции разгневанному Франциску. Депутаты сначала искали аудиенции у канцлера Дюпре, но тот отказался их принять. Затем они обратились к великому магистру де Буази и попросили его обеспечить им свидание с королём. Ответ Артюса был крайне обескураживающим, он проинформировал депутатов, что Франциск сердито ответил:

— Я буду тащить их за собой до тех пор, пока они не начнут стрелять.

18-го числа, однако, депутаты были допущены на аудиенцию. Франциск сделал им строгий выговор и ясно заявил, что его королевская воля состоит в том, чтобы конкордат был немедленно обнародован, после чего приказал им вернуться в Париж. Это был разгар зимы, дороги стали почти непроходимыми, установился сильный холод и снегопад. Ближе к ночи тревога сенаторов усилилась. Их немедленное возвращение в Париж казалось невозможным. В этой чрезвычайной ситуации депутаты снова обратились к великому магистру, который по их просьбе пошёл и ходатайствовал перед Франциском об отсрочке их отъезда на несколько часов в надежде, что завтра погода может быть более благоприятной для их путешествия.

— Скажите им, — строго ответил король, — что, если они не уедут до шести часов завтрашнего утра, я пошлю лучников моей гвардии схватить их и бросить в темницу, и тогда горе тому, кто осмелится заступиться передо мной за них.

Когда эта угроза была повторена членам парламента, они немедленно покинули Амбуаз и после мучительного и утомительного путешествия благополучно достигли Парижа, несмотря на снег и ужасное состояние дорог. И немедленно направились в зал, где собрался парламент, чтобы сообщить о яростном гневе короля. На следующий день великий камергер Франции герцог де ла Тремуй предстал перед парламентом, и от имени короля потребовал его немедленного подчинения, в противном же случае пообещал приступить к исполнению мер, которые государь предписал ему для наказания непокорных сенаторов. Первый президент просил от имени собрания сообщить, что это за крайние меры.

— Это тайна короля, и я не могу её раскрыть, — ответил герцог со скорбным лицом, — всё, что я могу сейчас сказать Вам, господа, это то, что я навсегда останусь безутешным, если Вы доведёте меня до прискорбной необходимости исполнить её.

Найдя дальнейшее сопротивление против абсолютной власти бесполезным, парламент уступил. Однако никакое событие, как выяснилось впоследствии, не способствовало более эффективному распространению Реформации во Франции, чем приведение в исполнение конкордата.