Гимназия №6

Глава 23

Не то, чтобы альма матер Володи Волкова неизменно представляла из себя этакое сборище несносной мелюзги, трудных подростков и начинающих уголовников — но даже в классах здесь порой случался тот еще бардак. А уж во время перерывов и в столовой — тем более… Нет, конечно, полноценные драки затевались нечасто: восьмиклассники разумно предпочитали карать несогласных или вечером, после занятий, или вовсе снаружи. За стенами, где их жертв уже не защищала воля Ивана Павловича.

Зато в умеренных масштабах местная братия хулиганила по-полной: пацаны из младших классов то и дело таскали друг друга за вихры, швырялись портфелями и едой. Плевались друг в друга рябиной и жеваной бумагой из хитро сделанных трубочек, подкладывали на стулья канцелярские кнопки… ругались матом, конечно же. Высшей доблестью среди мелкоты считалось покурить в уборной — а то и прямо в классе за минуту до прихода учителя.

Старшие не отставали — их развлечения отличались от забав ребятни разве что размахом, но уж точно не изысканностью: подставы, издевательства, вылитый за шиворот суп… а порой и откровенный грабеж. Банда Кудеярова держала всю гимназию в кулаке, и даже взрослые с грозным инспектором во главе едва находили на них управу. Выходки восьмиклассников прекращались лишь на мгновение, но стоило Ивану Павловичу отвернуться — и все начиналось заново. А мое появление в теле Володи Волкова только подлило масла в огонь.

Но сегодня с Шестой гимназией явно творилось неладное. От самых ступенек у входа меня преследовало что-то странно. Не то, чтобы пугающее или по-настоящему опасное, но уж точно тревожное. Чуждое — будто на лестницах и в коридорах старого здания на Чернышевой площади поселилось… что-то.

И только поднявшись на второй этаж я понял — что именно.

Тишина. Конечно, не гробовая — гимназисты все так же стучали ботинками по паркету, спеша в классы. Негромко переговаривались между собой, дергали учителей — и по делу, и не очень. Смеялись… но как-то иначе, не как раньше. Шумная, лихая и бесшабашная вольница исчезла, и даже усатые восьмиклассники ходили чуть ли не по струнке, втягивая головы в плечи.

И это при том, что Иван Павлович будто провалился сквозь землю, да и дежурных учителей с повязками на рукавах в коридорах оказалось не сказать, чтобы больше обычного. Только на этот раз заняться им было совершенно нечем: местная публика и так вела себя на удивление смирно. После вчерашнего меня должны были или избить толпой прямо у входа, или встречать, как героя… а может, и то, и другое сразу.

Но все вели себя так, будто ничего и вовсе не случилось.

Объяснений всему этому могло быть всего три. Первое: по дороге на учебу трамвай каким-то образом свернул не туда, скользнул через пространственно-временной тоннель в эфире и привез меня в мир, где в людях начисто исчез дух хулиганства и авантюризма. Второе: за кровавое побоище в гимнастическом зале кому-то — возможно, самому Ивану Павловичу или даже директору — крепко наскипидарили тылы. Волна негодования прокатилась сверху вниз и прошлась по всем, от инспектора до самого бестолкового первоклассника. Пистонов вставили каждому — на год вперед, и Шестая гимназия превратилась в обитель порядка и спокойствия.

Неплохой вариант — и все-таки наиболее вероятным казался третий: на деле все это было то ли затишьем перед бурей, то ли какой-то мишурой, а настоящие события происходили… или уже произошли за кулисами. И по каким-то загадочным причинам — втайне от меня. А об их истинной сути я мог лишь догадываться по косвенным признакам.

И вот они, надо сказать, не радовали.

Одноклассники меня будто не замечали. Нет, конечно же, никто не шарахался и не отмалчивался. Пара человек даже ответили на вопросы: односложно, негромко и как-то расплывчато — тут же поспешили удрать по каким-то неотложным делам. К обеду я всерьез начал подозревать, что за ночь моя голова целиком покрылась уродливыми струпьями, и лицо теперь внушало ужас.

Впрочем, зеркало в уборной убеждало в обратном.

Однако самым тревожным «звоночком» оказалось не это. Исчез Фурсов: его не было ни на истории, ни на латыни, ни на немецком. Не появился он даже к обеду — и тогда я всерьез начал подозревать неладное. А одноклассники мало того, что понятия не имели, куда подевался их товарищ, так и еще и старательно делали вид, что и знать меня не желают. Даже те, кто вчера отважно бился со старшими бок о бок со мной, только бормотали что-то невнятное, отводили глаза и, хватая подносы, рассаживались за столы.

Подальше от меня.

Дела определенно шли паршиво. Сложить два и два оказалось несложно, так что вывод напрашивался сам собой: я блестяще разбил противника в битве в гимнастическом зале, а вот войну, похоже, проигрывал. И никто даже не пытался хотя бы объяснить, в чем дело — так что я с облегчением выдохнул, разглядев за снующими по столовой гимназистами Петропавловского.

Который тоже сидел со своей тарелкой в гордом одиночестве. И даже более того — вокруг него словно образовалась зона отчуждения. Абсолютная пустота, этакий человеческий вакуум, наполненный разве что никому не нужной мебелью. Даже шестиклассники предпочитали жаться впятером на одной лавке и толкаться локтями — лишь бы устроиться от Петропавловского подальше.

Все-таки зря говорят, что культуру отмены придумали в Соединенных Штатах.

— Будь здоров, братец. — Я опустил поднос на стол для социальных изгоев. — Ты ведь тоже все это видишь, да?

— Вижу, что силы добра тают, аки снег по весне, — мрачно буркнул Петропавловский. — Как-то маловато у нас стало друзей, не находишь?

— Мне бы одного найти. — Я чуть отодвинул край лавки и сел. — Где Фурсов наш? В классах не было, обедать, вон, тоже не пришел…

— Не знаю. Но догадки имеются. Больно сегодня у Кудеяра, собаки такой, рожа довольная. — Петропавловский осторожно скосился в сторону расположившихся вдоль дальней стены восьмиклассников. — Слышал краем уха, как они чему-то радовались — прямо с утра… Чую, беда с Фурсовым, вот чего.

— Вот и я чую, — вздохнул я. — Не случилось бы чего плохого.

— Да уж живой, поди. Только куда подевался-то?.. И спросить некого.

— Ну как — некого? — Я отложил в сторону ложку. — Очень даже кого.

— Эй… Вовка… Вовка, ты куда собрался? — Петропавловский попытался поймать меня за рукав, но не успел. — Совсем сдурел, что ли⁈

Когда я поднялся с лавки, в столовой воцарилась тишина. Народ и до этого не слишком-то громко болтал — больше чавкал и стучал ложками, но теперь прекратилось даже это. Мои шаги гремели, как артиллерийский залп — разве что эхом не разлетались. А в чужих взглядах читались одновременно и страх, и недоумение, и восторг пополам с обожанием, и вообще все, что угодно. Гимназисты смотрели на меня то ли как на героя, то ли как ни идиота. И уж точно как на смертника, который сам себя приговорил — и сам отправился на эшафот.

Точнее, к стенке — той самой, у которой устроилась банда восьмиклассников.

Когда я приблизился, некоторые отвернулись, уставившись в тарелки, а кто-то даже чуть отодвинулся — видимо, все-таки побаивались после вчерашнего. Помнили, каковы мои кулаки в деле… Но запугать самого Кудеярова, конечно же, не вышло. Он сидел вальяжно, развалившись — прямо бандитский атаман. Или какой-нибудь царек в окружении своей свиты.

И смотрел прямо на меня. Нагло, самоуверенно — будто и вовсе не было вчерашней драки, в которой мы с товарищами без всякой пощады лупили зарвавшийся восьмой класс. Будто ему самому не пришлось с позором удирать через окно, чтобы не отчерпать заслуженную порцию… этих самых.

Вот ведь зараза. Еще и лыбится — во всю поросячью рожу.

— Приятного аппетита — уж извини — желать не буду. — Я растолкал плечами двоих здоровяков и уселся на лавку напротив. — Вопросец у меня к тебе имеется, Кудеяр. Всего один.

— Всего один? Неужто спешишь куда? — На широком лице вдруг появилось выражение почти искреннего сочувствия. — А то посидел бы с почтенными сударями… Угостился.

Кудеяров подцепил вилкой кусок котлеты — и швырнул. Не в лицо, не в грудь — на это кишка все-таки оказалась тонковата — а рядом, на столешницу. Так, что брызги сока полетели прямо мне на китель. Кто-то сбоку хихикнул, но как-то вымученно. А остальные и вовсе не издали ни звука: все три старших класса молча наблюдали, как собирается гроза.

— Спасибо, не голоден. — Я нарочито-медленно стер со щеки жирную каплю. — Где Фурсов?

— Кто? — удивился Кудеяров. — Не знаю такого. А вы, господа?.. Фурсова знаете?

Восьмиклассники тут же замотали головами, как китайские болванчики — дружно, чуть ли не синхронно. Некоторые даже осмелели настолько, что принялись смеяться — видимо, уже успели сообразит: драться в одиночку, да еще и при дежурном учителе я все-таки не полезу.

— Не знаем никакого Фурсова, — подытожил Кудеяров. — Не видели, не трогали, мимо не проходили… Ну, а ежели с человеком беда какая приключилось — на все божья воля.

Бам.

Я поначалу сам не понял, что случилось. Наглая рожа передо мной вдруг зарябила и подернулась красным. Смех зазвучал приглушенно, словно издалека — да еще и провалился на пару октав вниз и растянулся. Как будто зажевало пленку в старом кассетнике.

Время замедлилось, и я вдруг в немыслимых подробностях представил, как неторопливо поднимаю со стола вилку — и с размаху вгоняю Кудеярову прямо в глаз. Всю целиком, одним движением насквозь пробивая голову до задней стенки черепа… а может, и вместе с ней — если хватит сил ударить так, что четыре зубца выйдут из затылка.

— Поясняю: с сегодняшнего дня друзей у тебя здесь нет и не будет — и руки никто не подаст. Порядки устанавливаю я, а остальные сидят и молчат. И если какая собака гавкнет, — Кудеяров провел пальцем по горлу, — то он, считай, смертник… Усёк?

Я едва разбирал слова. Странное ощущение заполняло меня полностью, занимая все органы чувств разом. Острое, почти болезненное — но вместе с тем знакомое и даже привычное. Ему хотелось отдаться без остатка: выдохнуть, отпустить вожжи. Вскрыть изнутри хрупкую оболочку плоти и дать волю тому, что уже не помещалось…

Не знаю, как я вообще смог подняться. Кто-то из восьмиклассников ржал вслед — но тем, кто сидел рядом, хотя бы хватило ума не пытаться меня задержать или ударить в спину. Без единой капли Таланта они почувствовали… или просто увидели глаза, в которых уже не осталось почти ничего человеческого.

Обратно я шел на едва гнущихся ногах. Целую вечность — пока Петропавловский не утянул меня на лавку, буквально повиснув на плечах. Так мы и сидели — до самого звонка и дальше, когда гимназисты уже потянулись к выходу из столовой. В глазах летали алые завитушки, сердце громыхало в груди, как артиллерийская батарея, внутри все бурлило — но теперь я хотя бы мог держать… наверное, мог.

Пока снова не увидел Кудеярова. Он отстал от своих — то ли слишком долго провозился с грязной посудой, то ли специально дожидался меня в коридоре, чтобы размазать окончательно.

— Беда с твоим Фурсовым случилась, понял? Не на тех напал. А ты теперь ходи да оглядывайся. — Кудеяров ухмыльнулся и сложил на груди здоровенные ручищи. — А попробуешь меня хоть пальцем тронуть — враз из гимназии вылетишь.

— Все, хорош уже… Хватит! — Петропавловский встал между нами, закрывая меня тощей грудью. — Отлезь!

— Ты бы, клоп, молчал. Целее будешь. А теперь — пошли вон отсюда, оба… Шавки.

Кудеяров сплюнул мне под ноги, развернулся широченной спиной — и неторопливо зашагал к уборной.

Бам.

Алые завитушки исчезли. Звуки снова звучали нормально, а мир вернулся к прежней обычной скорости. Сердце больше не колошматило… И только странное чувство никуда так и не делось. Разве что спустилось вниз, пробежав от пульсирующих висков по плечам — и теперь сердито покалывало костяшки пальцев.

Зато голова вдруг стала холодной, как лед. И я совершенно точно знал, что надо делать — пожалуй, в первый раз с того самого момента, как оказался в чужом мире.

— А ну-ка подержи, братец.

Я протянул обомлевшему Петропавловскому портфель — и направился к двери, за которой только что скрылся Кудеяров. Но стоило сделать пару шагов, как дорогу мне заступила изящная фигура в черном. Учитель естественной истории дежурил сегодня в коридоре — и, конечно же, уже сообразил, к чему идет дело.

— Не надо… Ну же, Владимир, прошу вас, не…

— Отойдите-ка в сторонку, Никита Михайлович, — ласково попросил я. — А то как бы чего не вышло.