Гитлер: мировоззрение революционера

Райнер Цительманн НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ И АНТИКОММУНИЗМ (В СВЯЗИ С ТЕЗИСАМИ ЭРНСТА НОЛЬТЕ)[1947]

Важную роль в пропаганде нацистской партии НСДАП играл антикоммунизм. После мирового экономического кризиса коммунисты и национал-социалисты вели друг с другом ожесточенные уличные бои. Коммунисты первыми подверглись преследованиям со стороны национал-социалистов еще до того, как был начат террор против евреев и других меньшинств. Среди политических противников гитлеровской диктатуры они понесли, пожалуй, наибольшее число жертв. В конечном счете развязанная против Советского Союза война за жизненное пространство, изображавшаяся нацистской пропагандой также как оборонительная борьба с большевизмом[1948], была истинной и достаточно рано сформулированной внешнеполитической целью Гитлера.

Если истолковывать национал-социализм в основном как «антикоммунизм», то его, возможно, следует понимать прежде всего как реакцию буржуазии на угрозу, исходящую от большевизма? С этим тезисом со всей определенностью выступил Эрнст Нольте в своей работе «Европейская гражданская война»[1949]. Как известно, Нольте и его книга оказались в центре так называемого «спора историков», начало которому было положено летом 1986 г. статьями, написанные им и Юргеном Хабермасом[1950]. Научное рассмотрение его тезисов, однако, почти не проводилось. Место серьезного обсуждения проблемы, поднятой Нольте[1951], заняли в значительной степени моральное возмущение и политическая полемика. В особенности левые политические силы воспринимали как вызов для себя предположительную «апологетическую» тенденцию тезисов Нольте. При этом часто упускалось из виду, что его аргументация во многих отношениях демонстрирует совпадения с определенными марксистскими теориями фашизма[1952].

Помимо этого, многие критики не учли, что все ключевые положения, высказанные Нольте в «споре историков» и в его книге «Европейская гражданская война», уже содержались в его более ранних работах. Прежде чем мы представим аргументы Нольте и рассмотрим их критически, следует сначала указать на эти до сих пор слишком мало принятые во внимание совпадения — соответствия между традицией марксистской теории фашизма и тезисами Нольте, а также между его предыдущими и его более поздними работами.

Теория фашизма Коммунистического Интернационала рассматривала фашизм как реакцию буржуазии на угрозу, исходящую от коммунизма. В своей знаменитой речи на VII Всемирном конгрессе Коминтерна Георгий Димитров заявил, что фашизм приходит к власти «как партия наступления на революционное движение пролетариата»[1953]. Буржуазия, или «империалистические круги», стремились «опередить нарастание сил революции путем разгрома революционного движения рабочих и крестьян и военного нападения на СССР — оплот мирового пролетариата. Для этого им нужен фашизм»[1954]. Соответственно, фашизм представлял собой попытку буржуазии в кризисной ситуации подавить рабочее движение — и при этом в первую очередь его авангард, коммунистов[1955], — и тем самым спасти капиталистическую экономическую систему. «Фашизм — это последняя карта немецкой буржуазии, которую она разыгрывает против надвигающейся революции рабочего класса»[1956]. В анализе, опубликованном вскоре после национал-социалистского захвата власти, говорится, что «страх перед пролетарской революцией» — это «клеящая масса, которая скрепляет все фракции немецкой буржуазии». Чтобы предотвратить «приближающуюся пролетарскую революцию», следует, мол, запретить Коммунистическую партию[1957]. Карл Радек писал в мае 1934 г., что фашистская диктатура была «последней попыткой» отсрочить «неизбежную победу пролетариата»; место фашизма в истории было «последним отчаянным боем, приближающим мировую революцию»[1958].

Однако в марксистской дискуссии о фашизме этот диагноз не остался без возражений. Отто Бауэр открыто выступил против тезиса о том, что фашизм якобы спас буржуазию от пролетарской революции, от большевизма: «Фактически фашизм в своей пропаганде с охотой запугивал интеллигенцию, мелких буржуа и крестьян призраком большевизма. Однако свою победу фашизм на самом деле одержал вовсе не в тот момент, в который буржуазия оказалась якобы перед угрозой пролетарской революции. Он победил, когда пролетариат уже давно был ослаблен и вытеснен в положение обороняющей стороны, а революционная волна уже улеглась». Класс капиталистов передал государственную власть фашистам не для того, чтобы защитить себя от надвигающейся пролетарской революции, а для того, чтобы понизить заработные платы, разрушить социальные достижения рабочего класса и разгромить профсоюзы, писал он. Буржуазия привела фашизм к власти не для того, чтобы подавить революционный социализм, а для того, чтобы «сокрушить достижения реформистского социализма»[1959].

Возражения против тезиса о том, что фашизм является реакцией буржуазии на большевизм, выдвигались теоретиками марксистско-ленинского плана в особенности в тех случаях, когда с формулировкой этого тезиса выступали «реформисты из стана социал-демократов», и тем самым это можно было истолковать как перекладывание вины на коммунизм[1960]. Клара Цеткин подчеркнула в своем выступлении на конференции Исполнительного комитета Коминтерна, проводившейся в Москве в июне 1923 г., что фашизм «ни в коем случае не является местью буржуазии за то, что пролетариат поднялся на борьбу». «Хотя мнение о том, что фашизм — это просто буржуазный террор, разделяют также и радикальные элементы нашего движения, оно отчасти совпадает с мнением социал-демократов-реформистов. Для них фашизм есть не что иное, как террор, насилие, а именно буржуазное отражение насилия, исходящего со стороны пролетариата против буржуазного общества, или его угрозы. Для господ реформистов русская революция играет ту же роль, что для верующих в Библию — надкусывание яблока в раю. Она является отправной точкой всех террористических проявлений современности. Как будто не было империалистической грабительской войны и не существовало классовой диктатуры буржуазии! Так для реформистов фашизм также является следствием грехопадения российского пролетариата»[1961].

Несмотря на такие возражения, в коммунистическом движении преобладало мнение, что фашизм — это реакция буржуазии перед лицом угрозы пролетарской революции. В «Резолюции о фашизме», принятой в середине сентября 1924 г. на Пятом всемирном конгрессе Коминтерна, говорится, что фашизм является «одной из классических форм контрреволюции в эпоху разложения капиталистического общественного строя, в эпоху пролетарской революции», «орудием борьбы крупной буржуазии против пролетариата, для подавления которого законных средств государственной власти уже недостаточно»[1962].

Тесная взаимосвязь между подъемом коммунизма в Веймарской республике и захватом власти национал-социалистами иногда подчеркивалась также и историками в ГДР: «Насколько угрожающе для немецкого монополистического капитала возросла власть революционного пролетариата, демонстрировало уже увеличение числа членов Коммунистической партии Германии и числа избирателей, отдававших ей свои голоса. <…> И находившаяся под угрозой немецкая буржуазия во внутренней политике не видела для себя иного выхода, кроме как установления неприкрытой, террористической диктатуры»[1963].

Такая интерпретация захвата власти нацистами является в рамках марксистско-ленинской теории фашизма вполне убедительной. Если целью коммунистов является уничтожение буржуазного общественного строя посредством насильственной революции и если «фашизм» представляет собой инструмент в руках буржуазии, то вполне логично, что буржуазия будет использовать этот инструмент для того, чтобы разгромить авангард пролетарской революции, большевистскую партию.

В соответствии с марксистско-ленинской концепцией Октябрьская революция в России положила начало новой эпохе в истории человечества — эпохе перехода от капитализма к социализму. В такой ситуации общего кризиса капитализма буржуазия ищет новые средства и пути для подавления революционного авангарда рабочего класса, Коммунистической партии. Одним из таких новых средств и является фашизм[1964].

Следовательно, антикоммунизм рассматривается марксистско-ленинской историографией как истинная основа и неотъемлемый сущностной признак национал-социалистской идеологии. «Важнейшей политико-идеологической характерной чертой правого экстремизма во всех его разновидностях является фанатичный антикоммунизм и антисоветизм»[1965]. Антибуржуазные, антикапиталистические и революционные элементы идеологии национал-социализма расцениваются коммунистической теорией фашизма либо как выражение мелкобуржуазного ресентимента, либо как попытка ввести в заблуждение и дезориентировать массы.

В особенности после того, как период нацистской диктатуры закончился, коммунисты придавали большое значение тому, что они якобы были истинными, настоящими противниками фашизма и наиболее последовательно противоборствовали ему. В контексте коммунистической идеологии эта ссылка особенно важна, поскольку именно из нее после Второй мировой войны была выведена антифашистская легитимация коммунизма.

В отличие от этого теории тоталитаризма расставляли другие акценты, которые подчеркивали скорее структурную общность идеологии и системы правления национал-социализма и коммунизма, тем самым меньше подчеркивая значимость антикоммунизма в национал-социалистской идеологии. Многие так называемые «буржуазные» историки видят в биологически мотивированной ненависти Гитлера к евреям более глубокий, изначальный мотив, более того, некий настоящий спецификум, некую особенность национал-социализма. «Окончательное решение» [еврейского вопроса] как единичное событие в мировой истории и континуитет национал-социалистского антисемитизма, от истоков движения до конца диктатуры, как представляется, подтверждают такое понимание.

«Буржуазными» историками особо выделялись примеры кооперации или даже альянса между национал-социалистами и коммунистами. Зачатки сотрудничества в сопротивлении оккупации Рурской области в 1923 г. (так называемая «Шлагетер-кампания» КПД[1966]), совместные действия коммунистов и национал-социалистов во время забастовки транспортных рабочих Берлина осенью 1932 г. или также «пакт Гитлера — Сталина», заключенный непосредственно перед началом Второй мировой войны, выставлялись как некие свидетельства близости, да даже и родства обоих тоталитарных движений и систем.

Эрнст Нольте был тем немарксистским историком, который внес значительный вклад в ренессанс понятия «фашизм», особенно благодаря своей работе 1963 г. «Фашизм в его эпохе», в которой он исследовал движение «Аксьон Франсез», итальянский фашизм и немецкий национал-социализм. Сильнее, чем это было принято у теоретиков тоталитаризма, он подчеркивал общие черты в идеологии этих «фашистских» движений, сильнее он акцентировал также значение «антимарксизма» как основополагающего элемента «фашизма». Широкую известность получило данное Нольте определение сущности фашизма, которое он выразил в следующей дефиниции: «Фашизм — это антимарксизм, который стремится уничтожить противника путем формирования радикально противоположной, но все же смежной идеологии и применения почти идентичных, однако перечеканенных с иным характером методов, но всегда в непробиваемых рамках национального самоутверждения и автономии»[1967].

В соответствии с этим антимарксизм является основополагающим элементом фашизма. И когда Нольте говорит о фашизме как об антимарксистской идеологии, он имеет в виду, в особенности, также и большевистскую форму проявления марксизма. В другом месте его работы говорится: «Безудержная страсть овладевает Гитлером всякий раз, когда заходит речь о большевизме <…> Сколь бы без сомнения ни была важна для Гитлера Вена, столь же неоднозначным вместе с тем должен казаться вопрос о том, стал бы он, не будь опыта большевистской революции <…> именно таким, каковым он продавил, навязал себя истории»[1968].

В своем исследовании фашистских движений, опубликованном три года спустя, Нольте подчеркивает, что, хотя фашизм не является «просто антибольшевизмом», однако «не бывает фашизма без вызова большевизму». Фашизм был, по его мнению, «новым контрдвижением» против большевизма и «ответом» на него[1969]. «Нельзя было представить, чтобы большевизму как форме насильственности части пролетариата не стала бы противостоять насильственность части буржуазии»[1970]. Фашизм сделал себя «передовым борцом за главную буржуазную идею», а именно «подавление попытки марксистской революции против буржуазного общества в целом»[1971].

Совпадения этого толкования с коммунистической теорией фашизма поразительны. Марксистский историк Рейнхард Кюнль считал даже, что «Нольте положил в основу такую модель общества, которая в принципе соответствует двухклассовой схеме вульгарного марксизма: буржуазия чувствовала, что ей угрожает коммунизм, и поэтому объединилась с фашизмом»[1972]. Нольте, как считает Кюнль, исходит из недифференцированной, «но в принципе не неправильной» социальной модели[1973]. Нольте, мол, отмечает «существенный признак», когда пишет, что фашистские силы отличаются «более радикальным антикоммунизмом», чем представители консерватизма[1974].

Точно так же, как Нольте, Кюнль, констатирует, что после успешной революции в России «угроза существующей системе, в том числе и субъективно, была в сознании правящих кругов значительно большей, чем до Первой мировой войны». Эта новая ситуация подтолкнула правящий класс к «разработке новых методов и инструментов для отражения „коммунистической опасности“»[1975].

Общая черта у трактовок Нольте и коммунистической теории фашизма заключается в том, что они рассматривают фашизм как реакцию буржуазии на революционную угрозу и подчеркивают центральную роль антикоммунизма в национал-социалистской идеологии. Противоположным этому является, однако, знак, который ставится перед этим заключением. В то время как для марксистов-ленинцев это, по понятным причинам, свидетельствует об особой предосудительности и опасности фашизма, Нольте считает антикоммунистическую реакцию национал-социализма не только вполне поддающейся пониманию, но и до определенной точки обоснованной. Эту оценку он высказал во введении к книге «Европейская гражданская война», возможно, еще более четко, чем в своих более ранних работах, хотя в них уже, по сути, содержался такой диагноз: «Настоящая книга исходит из предположения о том, что отношения с коммунизмом, наполненные страхом и ненавистью, и в самом деле являются движущей сердцевиной ощущений Гитлера и идеологии Гитлера, что он этим самым лишь особо интенсивным образом выражал то, что чувствовали его многочисленные немецкие и ненемецкие современники, и что все эти ощущения и опасения не только поддавались пониманию, но и по большей части были также и понятны, а до определенной точки даже обоснованны»[1976].

Эта оценка, говорящая о том, что реакцию Гитлера следует считать «до определенной точки» обоснованной, вероятно, тоже внесла свой вклад и привела к жаркой полемике в «споре историков». «Антикоммунизм»[1977] — это явно негативное понятие в глазах критиков Нольте, которых, как Юргена Хабермаса, относят к левым политическим группам, поэтому «понимание» Нольте с этой точки зрения должно действительно вызывать неприятное удивление. Это связано, однако, с политическими убеждениями противоборствующих сторон в «споре историков». Независимо от этого, однако, необходимо прояснить важный с научной точки зрения вопрос о том, в самом ли деле соответствует действительности, что «истинным и наиболее волнующим опытом, извлеченным Гитлером… с большой вероятностью является опыт большевизма или коммунизм»[1978].

На этот вопрос нельзя ответить, развернув политическую полемику, это также не моральный вопрос, дело касается утверждения об историческом факте, который должен быть исследован с помощью средств и методов историка. И коль скоро речь идет о мотивах Гитлера и его мировоззрении, нельзя обойтись без того, чтобы рассмотреть его высказывания на предмет того, подтверждают они тезисы Нольте или нет.

Анализ отношения Гитлера к коммунизму показывает, что Нольте прав, когда называет большевизм «образцом, примером для подражания» и одновременно «пугалом» для Гитлера. Дело в том, что Гитлер восхищался коммунистами за то, что они, в отличие от буржуазных сил, «фанатично» вставали на защиту своего мировоззрения, он восхищался ими за то, что они обладали всеми теми качествами и способностями, которые Гитлер рассматривал как главные достоинства политика: готовностью верить, фанатизмом, мужеством, энергией, бойцовским духом[1979].

Восхищение Гитлера коммунистами можно понять только в контексте его концепции привлечения элиты[1980]. Эта концепция рекрутирования элиты исходила из предпосылки, что группа отважных и мужественных бойцов может сформировать «историческое меньшинство», способное навязать свою волю большинству и свергнуть существующую систему. «Когда человек выступает как оппозиция, действует агрессивно по отношению к существующему состоянию, ему придется проявить больше отваги, чем тому, кто это состояние защищает. Движение требует большей отваги, чем просто упорство. Атака вовлекает в себя людей, обладающих большей отвагой. Так состояние, таящее в себе опасность, становится магнитом для людей, которым по нраву искать опасность. Программа с радикальными идеями привлечет к себе радикальных людей. Такая организация, как „Ротфронт“, которая изначально обладает самым брутальным предназначением к нападению, будет и привлекать только людей, настроенных аналогичным образом»[1981].

Образцовым примером радикального «исторического меньшинства» Гитлер неоднократно называл отколовшуюся от СДПГ леворадикальную Независимую социал-демократическую партию Германии. На его взгляд, НСДПГ отличалась прежде всего тем, что «с первого дня пошла по пути столь радикальных тенденций, что группа приверженцев таких тенденций изначально могла быть очень небольшой». Уже в силу «предельной чрезмерности этих радикальных целей численность нового движения была ограниченна, но вместе с тем возникала вероятность того, что его сторонники будут состоять только из наиболее радикальных элементов, готовых идти на крайности». НСДПГ имела в своих рядах «лучший человеческий материал, безумно увлеченных, жестоких, беспощадных главарей, которые уже в силу чрезвычайно широко поставленной фанатичной цели движения также и сами могли состоять только из самых фанатичных и решительных людей. Эти-то головы впоследствии и сделали возможной революцию»[1982].

Гитлер часто приводил в качестве доказательства эффективности небольшой, радикальной и идеологически ориентированной элитной партии ВКП(б), которой, имея всего 470 тысяч членов, удавалось управлять 138 миллионами человек. «Это отряд, который невозможно раскромсать. В этом и заключается сила и мощь. Если бы у нас было 600 тысяч человек, которые все подчинялись бы этой единой цели, то мы были бы у власти», — заявил Гитлер в своей речи 12 июня 1925 г.[1983]

Это восхищение коммунистами проявляется и в «застольных беседах» Гитлера, например, когда в ноябре 1941 г., вспоминая так называемый «период борьбы» до захвата власти, он сказал: «Коммунисты и мы, это были единственные, у кого даже были женщины, которые не отступали, когда шла стрельба. Это те бравые люди, только с которыми и можно удержать государство»[1984]. В августе 1941 г. он даже заявил, что коммунисты ему, мол, «в тысячу раз симпатичнее», чем, например, реакционный австрофашист князь фон Штаремберг, потому что они представляли из себя «крепкие натуры», которые, если бы они пробыли в России подольше, то вернулись бы совершенно «излеченными»[1985].

По той же самой причине, по которой Гитлер восхищался коммунистами, он вместе с тем также и страшился их. Однако он боялся их так, как страшатся конкурента[1986], который оценивается как опасный и который в борьбе за власть использует те же средства, которые сам считаешь эффективными и, следовательно, опасными. Уже в этом проявляется, почему будет неточным характеризовать Гитлера как «антикоммуниста», не проведя строгого разграничения между мотивом этого антикоммунизма и побудительными причинами буржуазного антикоммунизма[1987]. Те черты коммунистического движения, которые с точки зрения буржуазного либерализма заслуживают особого осуждения и которые в значительной степени мотивируют буржуазный антикоммунизм, приводили Гитлера в наивысший восторг: тоталитарный характер идеологии, неограниченная воля к власти и четко сформулированная целевая установка — не только «фанатично» вести борьбу против всех политических противников, но и в конечном итоге полностью «устранить» их. В годы войны у Гитлера к этому добавилось даже также еще и ярко выраженное восхищение советской системой плановой экономики, которая, по его мнению, превосходила капиталистический экономический строй[1988]. Ну а поскольку антикоммунистические позиции проистекали у значительной части буржуазии именно в связи с радикальным антилиберализмом коммунистов, видимо, едва ли будет соответствующим действительности, что Гитлер «полностью разделял все антикоммунистические эмоции буржуазии послевоенного периода», как полагает Нольте[1989].

Гитлер особенно восхищался тоталитарным характером коммунистической революционной идеологии, которая была направлена на радикальное преобразование всего политического и социального порядка. В речи, произнесенной в середине декабря 1925 г., Гитлер сделал критический разбор буржуазных правых партий, которым он высказал обвинение том, что у них — в отличие от коммунистов — отсутствует мировоззрение: предположим, аргументировал Гитлер, что германские националисты, представители Немецкой национальной народной партии, получили бы всю власть в Германии, «как вы думаете, что изменилось бы? Неужели вы полагаете, что, может быть, через десять месяцев любой, кто приедет в Германию, увидел бы: это более не старая Германия, это новый рейх, новое государство, новый народ?» А вот если бы к власти пришли коммунисты, продолжил он, то через год Германию было бы не узнать.

Такая дифференцировка ни в коем случае не была направлена против коммунистов. Наоборот. Разница между приверженцами Немецкой национальной партии и коммунистами заключается, по словам Гитлера, в том, что у коммунистов по крайней мере есть мировоззрение — пусть и ложное, «но это все-таки мировоззрение». Коммунисты хотя бы боролись «за великую идею, пусть тысячу раз безумную и смертельно опасную». В этом и заключается, мол, разница между обычной партией — какими были буржуазные партии, которые Гитлер отвергал уже по этой причине, — и «мировоззренческой партией», какими в равной мере были коммунисты и национал-социалисты[1990]. Победа некоего одного мировоззрения, как неоднократно подчеркивал Гитлер, означало бы, что оно наложило бы свой отпечаток на всю жизнь, что все будет делаться согласно следующему принципу: «законов человечности мы не знаем, но знаем закон сохранения существования, движения, идеи или осуществления этой идеи»[1991].

В конце ноября 1929 г. в газете «Народный наблюдатель» Гитлер писал: «Я понимаю каждого социал-демократа и каждого коммуниста в его внутреннем отвращении к буржуазным партиям. <…> У буржуазии действительно нет ни одной чертовской причины высокомерно смотреть сверху вниз на пролетария. Таким политически тупым, как большая часть немецкой буржуазии, он, несмотря на все марксистское заражение мозгов, тем не менее не является. В основе его политических действий лежит мировоззрение, пусть и безумное, но все же такое, в которое он верил»[1992].

В то время как Гитлер восхищался бойцовским идеализмом радикальных левых, к буржуазии он испытывал только презрение, пренебрежение. Он не испытывал опасений перед буржуазией, считая ее малодушной, слабой и вялой. И когда он вступал в союз с буржуазно-консервативными силами, то не вопреки, а именно имея в виду «слабость» этого класса, который он хотел заменить новой элитой.

По этим самым причинам не представляется убедительным тезис Нольте о том, что страхи угрозы, которые испытывала буржуазия перед лицом большевизма, были, мол, основным мотивом Гитлера, памятуя о котором его действия можно было бы понять лучше, чем это делалось прежде. И уж совсем неубедительна, например, характеристика, данная Нольте «гитлеровскому путчу» в ноябре 1923 г., целью которого было, по его мнению, «установление антипарламентской диктатуры для отражения этого нападения», а именно атаки коммунистов на буржуазную систему[1993]. Безусловно, в тактику Гитлера входило использование страха буржуазии перед коммунистическим переворотом, точно так же позднее он пытался также использовать в корыстных целях в качестве инструмента антисоветизм западных держав для достижения своих внешнеполитических целей. Однако судьба этого и без того «обреченного на гибель класса» была ему безразлична[1994].

В конце июня 1930 г. Гитлер написал в журнале «Иллюстрированный наблюдатель»: «Если бы большевизм уничтожил бы не лучшую расовую элиту, а только положил бы конец мразям из буржуазных партий, то тогда почти возникло бы искушение дать ему благословение»[1995]. Отто Вагенер, один из ближайших доверенных лиц Гитлера в 1929–1932 гг., написал в своих мемуарах, что Гитлер высказал от себя понимание того, что «большевизм просто уничтожил этих тварей [имеются в виду буржуазные либералисты]. Ибо они были бесполезны для человечества, были просто обузой для своего народа. Пчелы ведь тоже умерщвляют трутней, когда они больше не могут приносить никакой пользы пчелиной семье. Так что то, каким образом действовали большевики, вполне естественно»[1996]. Похожее заявление Гитлер сделал в октябре 1933 г., выступив против коммунизма: «…тогда уж не из-за 100 тысяч буржуа — и не имеет значения, погибнут они или нет…»[1997] В заключительной речи на имперском съезде НСДАП в 1936 г., центральной темой которого был антибольшевизм, Гитлер подчеркнул: «Когда-то в прошлом мы не отразили от Германии большевизм, потому что намеревались сохранить или даже воссоздать буржуазный мир. Если бы коммунизм на самом деле предполагал только некую чистку путем устранения отдельных гнилых элементов из лагеря наших так называемых верхних десяти тысяч или из лагеря наших не менее бесполезных филистеров, то на это можно было бы какое-то время совершенно спокойно взирать со стороны»[1998].

Конечно, Гитлер, выступая перед буржуазной аудиторией, умел ловко выделять антикоммунистические мотивы, чтобы создать впечатление, что он разделяет ценности и убеждения своих слушателей, происходящих из буржуазии. Известным примером является речь Гитлера в Дюссельдорфском промышленном клубе 27 января 1932 г.[1999], на которую марксистские авторы постоянно указывают как на «разоблачение» «истинной», а именно якобы прокапиталистической и антикоммунистической позиции Гитлера. Поскольку, как было показано, коммунистическая теория фашизма и тезисы Нольте по многим пунктам совпадают, то не вызывает удивления, что Нольте тоже прямо цитирует выступление Гитлера перед промышленниками как доказательство того, что «идеология Гитлера была в первую очередь негативно обусловлена оппозицией по отношению к Советскому Союзу и коммунизму»[2000]. У марксистских авторов и у Нольте эта речь оказывается вырванной из контекста. Упускается из виду, что Гитлер в первую очередь стремился не раскрыть свое мировоззрение промышленникам, а преследовал цель, отталкиваясь от их убеждений, ослабить те предубеждения, которые питали широкие слои предпринимательства в связи с антибуржуазной и антикапиталистической пропагандой национал-социалистов[2001].

Нольте считает, что для Гитлера и его сторонников «источником их самых сильных и стойких эмоций было „уничтожение национальной интеллигенции“, которое произошло в России и, как казалось, угрожало Германии»[2002]. Однако если проанализировать мотивы, бывшие побудительными у тех, кто позднее стал фюрерами национал-социализма, когда они присоединились к Гитлеру и его партии, то страху перед угрозой уничтожения со стороны коммунистов можно придать только второстепенное значение[2003].

Например, Фриц Тодт, а он был не какой-нибудь незначительной персоной, а одним из ведущих деятелей Третьего рейха, сосредоточившим в своих руках в 1941 г. столько государственных и партийных должностей, как никакой другой нацистский фюрер — за исключением Германа Геринга, — так вот он вступил в НСДАП вовсе не из-за того, что страшился коммунистической угрозы. Тодт, как утверждает его биограф Франц Зайдлер, «попал в окружение Гитлера не как роялист или империалистический реакционер, а по причине своих социальных и национальных взглядов. Иными словами, он присоединился к нацистской партии НСДАП с левых позиций, а не с правых. Вступление в партию таким образом тогда выбирали многие технические специалисты»[2004].

Рассматривая в общем и целом страх перед большевизмом в качестве самого серьезного мотива национал-социалистов, Нольте тем самым изначально исключает из рассмотрения важное течение в НСДАП, а именно крыло так называемых нацистских левых. В отношении тех национал-социалистов, которых можно отнести к этому направлению, ни в коем случае нельзя утверждать, что их центральным мотивом был антибольшевизм или опасение коммунистической революции. Отто Штрассер, например, высказал СДПГ, а он вначале состоял ее членом, упрек в том, что она предала рабочих во время Рурского восстания. Когда он примкнул к НСДАП, существенные черты его мировоззрения заключались в революционно-социалистической позиции и просоветских взглядах[2005]. Брат Отто Грегор, который в 1932 г. был рейхсруководителем организационно-партийной работы в НСДАП и самым могущественным человеком в партии после Гитлера, первоначально также выступал за союз с большевистской Россией. Место Германии, по его мнению, на стороне будущей России и колониальных народов. Отношения СССР с фашистской Италией показали, что во внешнеполитической сфере можно сотрудничать, если обе стороны воздерживаются от вмешательства во внутренние дела друг друга. Германия определенно имеет больше общих интересов с Россией, чем с Западом[2006].

Йозеф Геббельс, ставший позднее министром пропаганды, примкнул к национал-социализму также вовсе не из-за «страха перед большевизмом». Напротив: в своей брошюре «Вторая революция», опубликованной в 1926 г., он писал: «Почему же мы смотрим на Россию, потому что она, скорее всего, пойдет вместе с нами по пути к социализму. Потому что Россия — это союзник по коалиции, данный нам природой для борьбы с дьявольской заразой и коррупцией Запада. С острой болью нам приходится смотреть на то, как так называемые немецкие государственные деятели разбивают один мост в Россию за другим, и эта боль велика не потому, что мы любим большевизм, не потому, что мы любим еврейских носителей большевизма, а потому, что в союзе с истинно национальной и социалистической Россией нам видится начало нашего собственного национального и социалистического утверждения»[2007].

7 июля 1924 г. Геббельс записал в своем дневнике, что большевизм является «по своей сути здравым делом»[2008], а несколькими неделями спустя он написал, что нельзя «ставить коммунистам в вину то, что они ненавидят буржуазию, как чуму»[2009]. После разговора с неким коммунистом Геббельс 14 ноября 1925 года резюмировал, что «он был почти единодушен с ним»[2010], и 31 января 1926 г. он пожаловался: «Я нахожу кошмарным, что коммунисты и мы колотим друг другу по головам»[2011]. В свой ранний период Геббельс даже заявил: «Я немецкий коммунист»[2012]. Что касается отношения Геббельса к большевистскому Советскому Союзу, то оно отнюдь не было пронизано страхом. Как и другие сторонники левого крыла нацистской партии, он выступал за союзничество с Советской Россией против капиталистических государств. 30 июля 1924 г. он записывает в своем дневнике: «Западные державы уже коррумпированы. Наши правящие круги устремлены на Запад, потому что западные державы являются классическими государствами либерализма. А при либерализме хорошо живется тому, у кого есть (либо деньги и связи, либо обязательно бесцеремонность и бессовестность). С Востока приходит новая государственная идея индивидуальной связанности и ответственного повиновения по отношению к государству. Ну вот это господам либералам и не нравится. Отсюда и устремление на запад»[2013].

Хотя именно анализ идеологии «левых» национал-социалистов показывает, что не следует односторонне и обобщающе выставлять антибольшевизм в качестве центрального мотива «всех» национал-социалистов, тем не менее все же в отношении многих деятелей, ставших позднее нацистскими фюрерами и которых нельзя отнести к этому направлению, необходимо отметить, что мечты о грядущем социализме, который следует объединить с национализмом, были решающим мотивом, когда они присоединялись к Гитлеру и его движению. Ранние страницы личного дневника Ганса Франка (впоследствии он стал генерал-губернатора Польши) свидетельствуют о восторженном почитании Курта Эйснера: «Эйснер был героем!» — написал Франк после убийства лидера революции. «…Он погиб в борьбе за свои идеалы. Но то, за что он боролся, не погасло вместе с ним: то пламя, которое он разжег и подпитывал, продолжает гореть: это социализм!»[2014] Готфрид Федер, считавшийся в первые годы существования нацистской партии ее главным идеологом, в ноябре 1918 г. направил свою программу «преодоления процентной кабалы» правительству Эйснера в надежде, что тот предпримет шаги для ее реализации[2015]. Дитрих Эккарт, один из первых советников Гитлера, заявил в своей речи в начале февраля 1920 г., что коммунисты немецкого происхождения не лишены идеализма, и, сами того не зная и не желая, они тоже трудились на всеобщее благо, под которым он подразумевал спасение Германии. В статье под названием «Немецкий и еврейский большевизм» Эккарт выступил за «немецкий большевизм» и заявил, что состоятельные люди должны отказаться от своих барышей[2016].

Конечно же, внутри НСДАП были также и силы, для которых антибольшевизм был важным мотивом, как, например, Альфред Розенберг[2017] или Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, которых упоминает Нольте[2018]. Насущная необходимость биографических аспектов исследований нацистского периода по-прежнему заключается в том, чтобы реконструировать и тщательно взвесить оценку тех мотивов, которые привели в партию Гитлера тех, кто позднее вошел в число нацистских фюреров. Антисемитские предрассудки сыграли свою роль — правда, в довольно различных формах, — но еще более весомым представляется, что многие грезили о том, чтобы «обручить» национализм с социализмом. Довольно односторонне подчеркнутый Нольте негативный мотив, страх перед угрозой коммунистической революции, не играл решающей роли ни для Гитлера, ни — насколько мы можем судить по сегодняшнему уровню научных исследований — для других нацистских фюреров. Более важным это было, пожалуй, для тех буржуазных сил, которые входили в союз с национал-социалистами. Им-то на деле хотелось видеть в национал-социализме охранительный отряд от большевизма, который они могли бы использовать в своих собственных целях. Однако следует четко проводить различие между ожиданиями буржуазных союзников и намерениями национал-социалистов. То, что это не было сделано в необходимой степени, является слабым местом как коммунистической теории фашизма, так и интерпретации Эрнста Нольте.

С другой стороны, вполне справедливо замечание Нольте о том, что в научных исследованиях перспективе взаимосвязи между национал-социализмом и коммунизмом в Веймарской республике до сих пор не уделялось должного внимания[2019]. Если бы удалось устранить односторонность интерпретации Нольте и в большей степени интегрировать перспективу взаимоотношений национал-социализма и коммунизма в исследования Веймарской республики и национал-социализма, то тогда это вполне могло бы пойти на пользу исследованиям в области новейшей истории.